Ишервуд с ним согласился, хотя и думал по-другому. Он считал что Херд был жизнененавистником, отвернувшимся от обычной суеты Веданта-Центра, где в казавшейся бесконечной череде ритуалов женщины готовили пищу и подношения, а мужчины совершали бесполезные церемонии. Ишервуду нравилась именно эта сторона жизни общины. Даже если он уставал от того, что описывала Мэри Хаксли, доставляя удовольствие своим интеллектуальным друзьям, он всегда мог отдохнуть душой в уютной суете Айвар-авеню. Пока Херд радовался разрыву со Свами, Хаксли постепенно отходил от Веданты, получив все, что хотел, а именно метод медитации и подтверждение своих религиозных взглядов. Но именно в момент отхода друзей от индуизма Ишервуд подошел к нему как нельзя ближе. Ему потребовалось время, чтобы принять идеи Веданты. Во-первых, вся его предыдущая жизнь была основана на совершенно иных принципах. Во-вторых, его сексуальные предпочтения и работа в киностудии, казалось, противоречили этому учению. Сначала он попытался поработать в квакерской общине, но ему это не понравилось. Он не мог не чувствовать, что эти благочестивые люди молчаливо не одобряют его образ жизни - и не без оснований: перед тем, как присоединиться к ним, он делил квартиру с Денни Фаутсом, высокооплачиваемым мужчиной-проституткой. Но даже и тогда он чувствовал некое религиозное призвание. Весной 1941 г. Ишервуд и Денни решили практиковать технику "намеренного переживания", подолгу медитируя каждый день и соблюдая строгий режим, включая полное воздержание от секса и алкоголя. К сожалению, эксперимент закончился неудачей. В течение нескольких последующих лет Ишервуд переходил от полной аскезы (однажды он продержался шесть месяцев) до откровенного разгула. Тем временем Херд старался привлечь Ишервуда - и даже Денни - в свою экспериментальную общину. Сначала она мыслилась как небольшая группа, но в 1942 г. Херд получил деньги на строительство своего рода монастыря в Трабуко, в шестидесяти милях к югу от Лос-Анджелеса. Здание строилось под руководством энергичного кузена Ишервуда, Феликса Грина, который оставил работу в квакерском комитете Филадельфии и стал учеником Херда. Он поспешно скупил стройматериалы, пока их не начали реквизировать на военные нужды, и закончил строительство в назначенные сроки. С этого времени Херд начал называть общину и своих коллег "Клубом мистиков" {23}. Это предприятие чем-то напоминало раннюю теософию предполагалось, что община будет свободна от догматизма и сектантства и объединит тех, кто старается понять свой духовный опыт или его отсутствие. Но были также и признаки Приере - обитатели работали в саду и сообща занимались хозяйством. Трабуко едва ли подходил для Ишервуда, который понял, что ему необходимо более строгое руководство, чем мог предложить "Клуб мистиков". Херд предназначал это место для людей вроде себя, но Ишервуд чувствовал в духовной сфере, как и в личной, потребность одновременно подчиняться и бунтовать. Похоже, он считал Свами более подходящим учителем, потому что выходцу с Востока подчиняться легче, чем людям своей культуры. Поэтому вместо того чтобы вступить в довольно аморфную группу в Трабуко, он пошел на крайность, в 1943 г. став служителем храма на Айвар-авеню. Он делил жилье с тремя коллегами. Это были Джордж, молчаливый неофит, вступивший на путь полного посвящения, который оплачивал отдельную комнату с душем и проводил время, остававшееся от выполнения обрядов за машинкой, перепечатывая высказывания Свами; а также Ричард и Вебстер, два семнадцатилетних юноши из голливудской средней школы, родители которых были последователями Рамакришны. Формально Центр считался миссией, но он не особенно занимался обращением и пропагандой. Обитатели нередко иронизировали над идеей мессионерства, особенно мужчины, которые обычно относились к учению более отстраненно, чем женщины. Например, когда сестра Сарда доложила о том, что местный истребитель грызунов заинтересовался учением, Джордж выразил общее отношение к новообращенным словами: "Из крысоловов в Атманы" ("From ratman to Atman") {24}. Хотя Ишервуд искренне отдавался духовным поискам, он, вернее - писатель в нем, не мог не интересоваться жизнью общины, воспринимаемой как спектакль, и книга его полна пикантных подробностей о личной жизни и забавных привычках обитателей Центра. Распорядок жизни был подчинен дисциплине, но одновременно предоставлял личную свободу - нечто вроде добродушной версии Приере. Монахини, получившие индийские имена, жили в отдельной части комплекса, где сестра Лалита надзирала над англичанкой Амийей, норвежкой Сарадой, американкой Йогини и ирландкой Судхирой. Все обитатели вместе питались и делили между собой домашние обязанности - хотя, по индийскому обычаю, работой по дому занимались женщины. Проводились лекции, читались молитвы, часто приходили посетители, включая товарищей из других Веданта-центров. Были также и развлечения. На самом деле, жизнь в Центре стала более привлекательна после того, как к ним присоединился Ишервуд. Возвышенная духовность Херда и Хаксли была не по нему. Он сказал Херду, что ждет от Свами не духовного наставничества, но доказательства того, что Бог существует. Он был настолько же жизнелюбом, насколько считал Херда жизнененавистником, с удовольствием вместе с коллективом посещая киносеансы, где "Песня Бернадетты" вызывала у них слезы на глазах. Свами лично надзирал над новообращенным, который находил, что отношения гуру - ученик и набожность, порицавшиеся Кришнамурти, Хердом и Хаксли ("Слышали бы вы только, что сказал Кришнамурти о гуру!.." - писал Хаксли другу {25}), - как раз и есть то, к чему следует стремиться. Ишервуд наслаждался богослужением на Айвар-авеню, точно так же, как его родственная душа, друг-гомосексуалист писатель Форстер наслаждался им в Индии за двадцать лет до того. Прабхавананда царствовал в этом мирке как благожелательный, иногда деспотичный, а чаще рассеянный правитель. Он был маленьким, веселым, дружелюбным, эмоциональным человеком, с едва уловимыми монгольскими чертами, заядлый курильщик и страстный индийский националист. Говорил он тихо и подчеркнуто вежливо, но временами на него нападали приступы раздражения. Он часто бранил обитателей Центра по-гурджиевски без всяких причин, как его учитель Брахмананда в свое время бранил его, и оказывал поблажки любимчикам, особенно Ишервуду, обществом которого он наслаждался и слава которого ему льстила. Не будучи отшельником, Свами тем не менее держался в стороне от Голливуда, где постоянно был спрос на всевозможных традиционных и театральных гуру. Люди удивлялись его способности жить целомудренно в мире, печально известном своей развращенностью. Даже Оден, который неодобрительно относился ко "всем этим языческим мумбо-юмбо" {26}, подозревал, что Свами, очевидно, святой. Ишервуд соглашался с ним. В этом мнении его поддерживало именно то мирское, что недолюбливал Херд. Когда одного их общего знакомого задержали в мужской уборной за приставания к посетителям, Свами сказал только: "О Боже, жаль, что его поймали. Почему он не пошел в какой-нибудь бар?" И хотя он мягко убеждал Ишервуда вступить в общину и даже стать монахом, он не только допускал, но даже одобрял его работу, в кинематографе. Ишервуд писал тогда сценарии для киностудий, как и на протяжении всей дальнейшей жизни. Вскоре после прибытия в Калифорнию он встретил друзей, эмигрировавших из Германии, спасаясь от Гитлера. Салка и Бертольд Фиртель нашли работу в Голливуде, и вскоре они представили своего старого друга Криса компании "Метро-Голдвин-Мейер", где он стал получать "абсурдное", как он считал, жалованье в 500 долларов еженедельно (хотя более известный Хаксли получал в три раза больше и большую часть отсылал в Европу). Работа над фильмами подразумевала знакомство со звездами, и однажды в Центре состоялось волнующее событие, когда Фиртель привел на обед Грету Гарбо. Гарбо подыгрывала всеобщим ожиданиям, сравнивая жизнь актрисы и монахини не в пользу актрисы и кокетничая со Свами. Женщины нашли ее в высшей степени духовной, мужчины - красивой, а Прабхавананда сказал, что теперь его единственным мирским желанием остается встреча с герцогом Виндзорским. Правда, вместо герцога ему пришлось довольствоваться Кришнамурти, который в 1944 г. посетил занятие в Центре, тихо сидя в заднем ряду, пока Прабхавананда говорил. Сначала Свами отнесся с подозрением к своему прославленному посетителю. Много лет назад Анни Безант уговаривала Брахмананду вступить в Теософское Общество, и яростный индийский националист Свами отождествлял Кришнамурти с теософией, а теософию с европейским колониализмом. Но вскоре он понял, что Кришнамурти не имеет ничего общего с Теософским Обществом, более того, он проявил полное почтение к индуистским ритуалам Свами, и встреча прошла спокойно. В конце ее оба приветствовали друг друга и выразили взаимное уважение. Как и Кришнамурти, Свами к этому времени легко себя чувствовал в безумном мире калифорнийских ужинов, обедов и собраний женских клубов, метко описанных Хаксли в его романе "И после многих лет". В 1949 г. он даже ненапрямую вышел на Гурджиева, посетив Фрэнка Ллойда Райта в Талиесине. Свами никогда не был общественным гуру, но, несмотря на это, он произносил речи на разных собраниях, облачившись в аккуратный серый костюм с галстуком, и ему нравилось присутствовать на встречах. Но высшей степени общественной славы Свами достиг, когда обнаружилось, что он работает на голливудскую студию, как это случилось и с Кришнамурти двадцать лет назад. В 1943 г. Сомерсет Моэм обратился за советом к Ишервуду по поводу эпиграфа к роману "Лезвие бритвы" {"The Razor's Edge"}, взятого из "Катаупанишад". Сам Моэм проявлял некоторый, интерес к Веданте и даже написал эссе о Рамане Махарише, святом, которого он встречал в Индии. Это эссе, переданное им Ишервуду, чтобы тот исправил неточности в догматике, позже было опубликовано под названием "Святой" в книге "Точки зрения" {Points of Vew}. В 1945 г. Моэм прибыл в Голливуд писать сценарий к фильму "Лезвие бритвы", который собирался ставить режиссер Кьюкор. Прабхавананду пригласили в качестве консультанта. В конце концов картину сняли другие люди, отказавшиеся от помощи Свами, но все-таки некоторое время он вращался в кинематографическом мире. Роман Моэма повествует о светском молодом человеке, который в поисках веры пришел к Веданте, и часто этого героя, Ларри, сравнивали с Ишервудом, хотя тот и отрицал это. Это сравнение стало особенно раздражать Ишервуда, когда он понял, что его собственное увлечение Ведантой ослабло. Слишком уж силен был зов других сфер жизни. Он скучал по писательской работе, да и секс был постоянным соблазном, особенно когда он посещал Фиртелей в Санта-Монике, где множество привлекательных мужчин заполняло пляж. Он познакомился с Теннесси Уильямсом (также писавшим сценарии), и они часто разговаривали о сексе, хотя Ишервуд и не сопровождал драматурга в его экспедициях по поиску партнеров. Трудность была в том, как позже заметил Денни Фоутс, что Ишервуд всегда вел себя как турист или прожигатель жизни, пробуя различные миры и не останавливаясь ни на одном. Оден был другого мнения: он считал, что необходимо выбрать какой-то один образ жизни, как и один набор верований или сексуальных пристрастий, оценив все их преимущества и приняв недостатки. Подобно другим эмигрантам, Ишервуд переживал из-за войны в Европе, хотя единственным осязаемым напоминанием о ней служили поставки товаров для армии из Лос-Анджелеса и немногочисленные призывники, заполнявшие бары в ожидании отправки на тихоокеанские острова. Пробуждая воспоминания о жизни в Espotie, эти признаки войны больше сблизили Ишервуда с товарищами-беженцами, особенно из Германии, а не с англоязычными американцами. На некоторое время его интерес к Веданте вновь разгорелся от проекта сотрудничества со Свами в переводе индуистских текстов. Они начали с Гиты, которую Ишервуд воспроизвел громоздкой викторианской прозой; затем, когда ее строго раскритиковал Хаксли, в староанглийском эпическом стиле, излюбленном стиле Одена. Но к весне 1944 г. Ишервуд решил не становиться монахом, хотя и оставался еще несколько месяцев в Центре, постепенно ослабляя связи с ним и все больше погружаясь в мир киностудий, где он тогда работал на "Уорнер Бразерс". Летом 1945 г. он выехал из Центра и поселился вместе с новым приятелем. Он начал снова путешествовать, возобновив образ жизни странствующего писателя, и, хотя продолжал сотрудничать с Прабхаванандой, их прежним отношениям настал конец. Но эмоциональная сторона этих отношений не ослабевала, как Херд и Хаксли признали несколько лет спустя, в отчаянии обратившись к Свами, чтобы он повлиял на Ишервуда по поводу его беспорядочных связей с мужчинами и привычки к наркотикам. К этому времени Херд покинул Трабуко и стал вести более уединенный образ жизни, а в 1949 г. он передал колледж Обществу Веданты. Свами переехал туда, и Ишервуд изредка навещал его. Эти визиты утвердили его в том, что он был прав, отказавшись от монашеских обетов, когда он видел, как "мальчики", жившие в общине, весь день проводят за работой в саду, в тяжелых ботинках и шортах, словно привязанные к этому месту. Ишервуду нравилось иногда под настроение прополоть грядку, но к повседневному физическому труду он был приспособлен не больше, чем к духовной деятельности, и он прекрасно понимал это. К тому же он знал, что не смог бы стать "хорошим товарищем для мальчиков" {28}. Это с одной точки зрения. С другой же, было ясно, что он кидается в разврат и пьянство, побуждаемый поисками совершенного друга и приходя в уныние, когда очередной партнер оказывался далеко не совершенным. Теоретически Херд и Хаксли считали себя терпимыми, но такое поведение приводило их в отчаяние. Они на самом деле заботились о своем друге, и Херд даже драматизировал положение, считая, что его бывший ученик скатывается в атеизм. Он даже говорил Ишервуду о том, что "нечто" подкрадывается к тому и стремится овладеть им. (Вспомним ужасное предупреждение Уэджвуда о Черных Силах, преследовавших Кришнамурти.) В конце концов проблемы Ишервуда разрешились не религией, а более типичным для него знакомством с восемнадцатилетним Доном Бакарди, что случилось весной 1953 г. Скоро они стали любовниками. Всю жизнь Ишервуд устремлялся к фигуре отца, от Одена до Бога, а теперь настал черед ему самому играть роль родителя. И эта новая роль впервые привнесла некоторый порядок в его жизнь {29}.
      Как и все события его жизни, отход Ишервуда от Веданты был личным делом, не связанным с переменами в настроениях и верованиях того времени. Херд и Хаксли, со своей стороны, любили подчеркнуть, что их отступничество было вопросом принципа, хотя этому и способствовала дружба с Кришнамурти, чье неодобрительное отношение к гуру и нелюбовь к ритуалам соответствовали их чувствам. После их первой встечи в 1937 г. все трое стали близкими друзьями, особенно сдружились Кришнамурти и Хаксли, позже написавший Херду: "Одно время я следовал до некоторой степени механистическим методам, которым обучал Свами из миссии Рамакришны; но теперь я обнаружил более полезные методы Кришнамурти, которые ближе к методам дзен-буддизма" {30}. Это признание дает возможность понять, к чему стремился Хаксли. Тогда как Херд искал божественного просветления, Хаксли преследовал более земную цель психотерапии в обоих смыслах - духовном и ментальном. Хаксли вообще питал слабость к снадобьям различного рода. Ему постоянно казалось, что жизнь является болезнью, от которой необходимо найти лекарство - и оно будет найдено, - хотя сам и иронизировал над этими устремлениями: "Я чувствую, что если мы объединим Кришнамурти со старой психотерапией доктора Виттоца и методом "креативного сознательного контроля" над положением и функциями тела Ф. М. Александра, а также добавим немного общей семантики, что поможет нам уяснить словесные и концептуальные ловушки, вкупе с соответствующей чувственной диетой, то мы решим проблему превентивной медицины и заодно по меньшей мере половину проблем образования" {31}. Комментарий по поводу общей семантики и добавление "диеты чувств" характерны для Хаксли - они наполовину серьезны, наполовину самоироничны, как он сам - частично викторианский рационалист, а частично чудак Нового Века. Так же типично и более проницательно его замечание о том, что "люди будут продолжать увлекаться вакцинами, папизмом и мепробаматом". По мере того как шли годы, Херд и Хаксли все меньше интересовались религией как терапией, и их все больше заботило духовное просветление и чувство единения с Богом - или с тем, что Херд называл "Эта Вещь". Они искали высший дар религиозного сознания, надеясь превзойти свой интеллектуальный, дискурсивный, бесконечно рефлективный подход и достичь непосредственного восприятия единства и божественности. Известно, что они пытались достичь такого состояния при помощи наркотиков - не мепробамата, а мескалина. В мае 1953 г. Хаксли добровольно вызвался участвовать в экспериментах психиатра Хамфри Осмонда, включавших в себя наблюдение при потреблении 0,4 г мескалина. Хаксли обнаружил, что мескалин приводит к чрезвычайно обостренному восприятию, хотя он и не знал, что ему делать с этим состоянием {32}. Его друзья встревожились. Кришнамурти и Прабхавананда относились к употреблению наркотиков как к опасности, разложению и ошибочному пути, но Хаксли продолжал участвовать в экспериментах, чтобы предупредить других. Сатирически изображая потребителей пилюль, вызывающих моментальное удовлетворение всех желаний, в утопической пародии "Прекрасный новый мир" (1932), он не знал о подстерегающих на этом пути опасностях, а прирожденное пуританство склоняло его к особо строгому порицанию тех, кто пользовался наркотиками ради удовольствия. Он предвидел также возможные последствия создания наркотической культуры с целями, далекими от его собственного поиска духовного просветления. Если истинное знание есть функция бытия, то ложное знание может привести лишь к уменьшению бытия. Иллюзия, что сами по себе наркотики могут вести к просветлению или облегчить беды мира - это классические аксиомы ложного знания, явившегося результатом неправильного употребления мескалина. Хаксли настаивал на том, что подобные стимуляторы сознания могут использоваться в качестве вспомогательных средств при медитации только ответственными взрослыми людьми и в условиях строгого контроля. Несмотря на все предостережения, наркотическая культура и в самом деле стала элементом нравов Нового Века в Калифорнии середины XX столетия, и использование наркотиков в целях духовного просветления стало все более принятым. По иронии судьбы именно сочинения Хаксли на эту тему и способствовали распространению наркотиков по мере того, как "либеральные" нравы все более входили в основной культурный поток. Этот склад мышления предполагал наличие непосредственной связи между просветлением и удовольствием, причем предполагалось, что наркотики как раз и осуществляют эту связь. Но Хаксли хорошо знал, что связи между крайними состояниями страдания и удовольствия и состоянием истинного духовного просветления довольно сложны, если они вообще существуют: смешение одного состояния с другим - распространенная ошибка религиозной жизни. Это одна из причин, по которой нас предупреждают против гедонизма в этой жизни, а гедонизм и был лозунгом культуры середины нашего столетия. Собственное отношение Хаксли к гедонизму суммировано в одном из его лучших романов, к сожалению, забытом, "И после многих лет" был опубликован накануне Второй мировой войны {34}. Это сатирическое произведение в духе его ранних романов оказывается притчей. В основе сюжета - поиски вечной жизни. Иронически переосмысливая теорию Шоу, высказанную в "Назад к Мафусаилу", Хаксли полемизирует с ним. Под покровительством мультимиллионера, который ужасно боится смерти, доктор Обиспо экспериментирует с различными веществами, продляющими жизнь. После многочисленных опытов он приходит к выводу, что искомое вещество содержится во внутренностях карпов. Тем временем, разбирая древние документы в абсурдном замке миллионера (в его основу положен Сан-Симеон Херста), ученый Джереми Пордейдж открывает, что граф Гонистер, вольнодумец, живший в XVIII веке и хотевший бесконечно продлить свою жизнь ради наслаждений, обнаружил тот же секрет, что и Обиспо, двумя столетиями раньше. Постоянно евший чудодейственную сырую печень карпов ради достижения своей цели, граф тем не менее скончался. Две ветви истории сходятся, когда Обиспо, посетивший Англию вместе со своим заказчиком, получает возможность исследовать заброшенное поместье лорда Гонистера. Глубоко под землей, в подвале, он находит пару неописуемо грязных, обезьяноподобных существ, которые оказываются графом и его любовницей. Они и в самом деле пережили естественный человеческий срок, вынужденные укрыться от любопытных глаз в подвале после того, как граф имитировал свою смерть. Хотя мы и не знаем, сожалел ли граф о своем выборе, но он дорого заплатил за него, превратившись в примитивное существо. Изысканный аристократ преобразился в издающую бессмысленные звуки и сношающуюся обезьяну, и только истрепанная лента (Орден Подвязки) свидетельствует о ее человеческом происхождении. Конечно, не о таком долголетии мечтал Шоу. Эволюция может пойти вспять. Для обезьяноподобного человека, спрятавшегося в подземелье, бессмертие разрушило цели, для которых оно достигалось. Все свелось к удовлетворению желаний, которые когда-то были всего лишь приятным украшением бытия. Таким образом, в этом случае знание стало врагом бытия. Б романе "После многих лет" отражен тот интерес, который Хаксли стал испытывать к проблеме регресса, нашедшей свое полное воплощение в произведении "Обезьяна и сущность" {Аре and Essence}, которое было опубликовано десять лет спустя, в 1949 г. Этот странный небольшой роман поднимает тему, которая с тех пор стала до боли знакомой, - описание событий после ядерной катастрофы. В фантастической пародии на голливудский сценарий (он и стал таковым, когда вышел фильм "Планета обезьян") Хаксли представил время, когда на Западном побережье Америки: "Бабуин - хозяин, Что монстры могут быть порождены" {35}.
      Несмотря на конец, когда влюбленной паре удается бежать от жестокого режима обезьян, господствующих на планете, это мрачная и даже беспощадная книга. Один из объектов критики - ложная религия, описываемая как средство эксплуатации. Кто мог предположить, читая этот роман - характерный продукт времени, когда религия была в упадке, - что на Западном побережье уже было готово начаться духовное возрождение, к которому в немалой степени причастен и сам Хаксли?
      Глава 18
      ИТОГИ
      Пока Кришнамурти открывал для себя радости частной жизни в Калифорнии, Успенский переживал невеселый период изгнания в Новой Англии. Эти места подходят для их обитателей: хотя обоих - и Успенского и Кришнамурти - присвоило движение Нового Века, ассоциируемое с Западным побережьем Америки, можно себе представить, что Успенскому пришлось бы сказать про это. Несмотря на весь его интерес к самым неожиданным проявлениям оккультизма, по характеру он оставался интеллектуалом Восточного побережья: доверчивый, когда дело касалось того, во что он верил, и яростный скептик во всем другом. В последние годы его жизни внутренняя борьба между доверчивостью и скептицизмом достигла трагического и неожиданного выражения. Переезд в Америку был продиктован благоразумием и осторожностью. Менее чем за двадцать лет до этого его застали врасплох ужасы русской революции и Гражданской войны; на этот раз они подготовились. Мадам Успенская покинула Лайн в январе 1941 г., Успенский вскоре последовал за ней. Он ехал с неохотой - хотя он никогда особенно не привыкал к людям, ему нравилась жизнь в Англии, он привязался к своим лошадям и кошкам, он старел, все чаще выпивал, - но выбора не было. Успенского волновала не только опасность "блицкрига" и военного вторжения. Несмотря на неучастие в политике, он интересовался происходящим на политической арене и обладал стойкими мнениями, ненавидя большевиков. Эта ненависть вследствие изгнания и страданий, причиненных ими, усиливалась общим пессимистическим взглядом на будущее Европы. За двадцать пять лет, исключаяя недолгий период надежды в начале 1920-х годов, он был свидетелем того, как мир постепенно склоняется к грубости и жестокости, получая мрачное удовлетворение от точности своих пророчеств. В случае неправдоподобного поражения Германии он предсказывал торжество большевизма по всей Европе {1}. Мадам Успенская прибыла в Америку в январе 1941 г. и основала еще одну общину во Франклин-Фармз, Мендхэм, возле Нью-Йорка. На ферме обитали английские эмигранты и некоторые из бывших американских учеников Орейджа, хотя другие держались настороженно, подозревая, что Гурджиев отстранил от себя Орейджа или что Успенский порвал с Учителем. Когда Успенский начал курс лекций в Нью-Йорке, то он обнаружил, что находится в странном положении - излагает учение Гурджиева, как и отдельно от него Софья Григорьевна, но отказывается иметь что-либо общее с Гурджиевым как с человеком и запрещает все ссылки на работы Гурджиева, которые лежали в основе учения Орейджа. Удивительно ли, что многие из новых учеников Успенского недоумевали. Успенский и Софья Григорьевна, как обычно, следовали собственными дорогами - она придерживалась доктрины Гурджиева, он предпочитал свой собственный синтез идей Учителя. В то же время он приходил в ярость, когда кто-либо пытался по-своему переработать его идеи, настаивая на авторских правах и запрещая преподавать или писать о Системе без его недвусмысленного разрешения. Когда его ученик Дж. Г. Беннетт нарушил это предписание, находясь в трех тысячах миль от него, в Англии, то был отлучен и другим ученикам было запрещено общаться с ним. Как обычно, некоторые восприняли ссору как заговор, призванный помочь Беннетту обрести самостоятельность, - реакция, типичная для византийской политики и трагикомических драм, свойственных наследникам Гурджиева. Если оставить в стороне подобные мелкие вспышки, то жизнь Успенского в Америке была по большей части бесконечным проигрыванием старых образцов в новом окружении. Он продолжал преподавать и выпивать. Когда он в январе 1947 г. вернулся в Британию, то был уже больным и разочарованным человеком, алкоголическая мрачность которого дополнялась однообразной пищей и послевоенной английской зимой. Он давно позабыл о совете, который дал ученику, спросившему его, как справиться с отрицательными эмоциями: "Думай о чем-нибудь радостном. В Системе существует много всего. Ты можешь взять любую тему и сравнить твои индивидуальные вопросы, как ты думал раньше и как ты думаешь сейчас, и увидишь, что достиг того, другого и третьего" {2}. Успенского всегда занимала идея путешествия во времени, но едва ли теперь он думал об этом. Ни прошлое, ни настоящее не приносили ему удовлетворения. Что касается будущего, оно было таким неопределенным, что не было ясно даже, куда ему возвращаться. Возможно, теперь, когда Россия казалась закрытой навсегда, Англия представлялась ему единственной страной, с которой были связаны положительные эмоции: если он и не стал англичанином, то Англия была по крайней мере тем местом, которое он воспринимал как свой дом. А может быть, это было просто бегством из Америки - страны, более чуждой ему по духу, чем Англия. Ибо, несмотря на все восточные путешествия в поисках духовного просветления, Успенский оставался европейцем, европеизированным русским, пропитанным идеями немецкой философской традиции, которые в свое время считались высшим достижением европейской культуры. На какие бы идеи ни опиралась система Успенского, изложена она была в западных терминах. Но сейчас вставал серьезный вопрос: можно ли регион, который создал его, по-прежнему считать цивилизованным, не говоря уже о месте, подходящем для духовной эволюции планеты? После двух катастрофических войн Европа истекала кровью от нанесенных самой же себе ран. Возвращение Успенского, который мог бы остаться и в Америке, можно истолковать и как возвращение домой, и как признание поражения. Он не был одинок в своей пессимистической оценке будущего. К тому времени, когда возвратился Успенский, Дж. Г. Беннетт серьезно думал о перемещении своей религиозной общины из южного Лондона в Южную Африку. Беннетт воспринимал послевоенный период в свете своей циклической теории кризисов {3}. Он верил, что Европа приближается к концу жизненного цикла, и мировые войны знаменовали собой ее предсмертные судороги. Но не все потеряно. Сколь пессимистической ни была его теория, сам Беннетт был оптимистом. По его мнению, существовала возможность возрождения, если европейцы смогут отринуть материализм предыдущих лет и избрать истинно духовный путь. Оставался шанс спасти не только Европу, но и все человечество, которому теперь угрожало самоистребление. Если это произойдет, то люди докажут, что через страдания они продвинулись по пути духовного просветления. И недолго, кстати, остается до начала Эры Водолея. Трудности для процесса необходимых изменений состояли в том, что для того, чтобы он мог развиваться, требовалось не только сохранение мира от уничтожения, но и появление действительно великих духовных лидеров. Таких руководителей, по мнению Беннетта, нет среди обычных людей. Успенский и Гурджиев говорили о существовании некоего тайного братства, управлявшего делами человечества, а Гурджиев даже намекал, что не то сам принадлежал к этому братству, не то находился в непосредственном контакте с ним. Целью Работы и Системы была подготовка себя к общению с Братьями и даже - кто знает? - стать одним из их числа. Беннет надеялся, что и его может ожидать такая судьба. В "Назад к Мафусаилу" Б.Шоу показал не только возможность человеческого бессмертия (или нечто вроде того), но и его безусловную необходимость, если, разумеется, человечество намерено выполнить свое эволюционное предназначение. К этой доктрине и начал склоняться Беннетт, по мере того как в его работах все чаще звучали милленаристские нотки, которые позже обретут свой голос в альтернативных духовных учениях конца века. Осознание угрозы огромного космического потрясения - будь то ядерная война или экологическая катастрофа - дало новый толчок созданию общин, ведущих натуральное хозяйство. Такие общины должны были не только сотворить нового человека: предполагалось, что во время всемирного катаклизма они будут служить единственной надеждой на продолжение существования человечества, став опорой тайного братства, которое будет восстанавливать старые расы или руководить новой. В любом случае, казалось, что эволюция должна ускориться. Но будет ли она направлена вперед или назад, как это предположил Хаксли в "И после многих лет"? Б качестве пророка Беннетт ожидал самого худшего, но, как практический человек, он не мог поверить, что невозможно что-то предпринять для исправления положения. Надеясь же на свое предназначение быть одним из спасителей мира, предполагал, что понадобится и во время светопреставления.