Выскребенцев представлял меня: – Как известно, шизофрению с систематизированным бредом трудно отграничить от патологического паранойяльного развития психопатических личностей…
      Он говорил длинными плавными оборотами, надувая значительно свои пухлые хомячьи щеки, озабоченно поблескивал золотой оправой медных очешек. Профессор серьезно слушал его, не перебивал, согласно кивал головой. Они мне казались грошовыми актерами, занятыми в дурной пьесе о врачах, – так многозначительно подавали они свои наукообразные реплики, ошеломляющие несведущих зрителей.
      Но это была необычайная пьеса, где единственный зритель обязан участвовать в безумном сценическом действе, заканчивающемся в Сычевке.
      Я была этим фантастическим зрителем-актером абсурдного спектакля, и все знали, что происходящее – нелепая жестокая выдумка. Но играли с полной серьезностью.
      … – В правильности первоначального диагноза убеждает нас также то обстоятельство, что обычно вялотекущая шизофрения проявляется к тридцати годам…
      Вялотекущее расщепление души. Они не просто играют во врачебный консилиум, они специально говорят это в моем присутствии, чтобы посеять во мне сомнение, заставить поверить, что я сошла или схожу с ума. Своей серьезностью, актерской игрой в науку, задумчивой озабоченностью они пытаются расщепить мою душу.
      … – Больную характеризует многотемность бредовых идей… Она болезненно заострена на эмоционально-значимых темах…
      Вскоре они разрушат совсем мою память. Первый этап таксидермизма – надо все забыть. Потом можно даже выпустить отсюда беспамятное чучело, бывшую мою личность, от которой останется только паспорт в столе инспектора ОВИР Суровой. Но проще отправить в Сычевку.
      Профессор покачал головой, и с его серо-седой, якобы профессорской прически посыпалась перхоть. У него было красное отекшее лицо пьяницы, крикуна и рукосуя. Он сказал категорически:
      – Мы придаем основное значение не ведущему синдрому, определяющему, как это ошибочно считалось ранее, форму шизофрении, но главному – итогу течения болезни. В первую голову необходима длительная устойчивая терапия…
      Консилиум. Бесовская курия!
      Выскребенцев гундел, захлебываясь чувственным удовольствием от огромного количества ученых слов:
      – Здесь имеет место типичнейший случай полного аутизма, того, что мы называем стеклянной стеной отчуждения, сопровождающегося неустойчивостью мышления и глубокой неконтактностью…
      Один из белых халатов спросил Выскребенцева:
      – Вы не рассматривали вопрос о переводе больной на амбулаторное лечение и поликлинический надзор?
      Это значит – не собираетесь ли вы ее выписать из больницы? Нет, они меня не выпишут. Не надо пустых надежд. Они меня не отпустят, пока не превратят в выпотрошенное беспамятное чучело. И халат – скорее всего – не имеет в виду меня отпускать. Наверное, это просто его реплика в их сумасшедшем представлении.
      – К сожалению, больная не проявляет никакой критики своего состояния, – горестно вздохнул Выскребенцев. – Мы не можем констатировать ни малейшей положительной динамики…
      И красномордый профессор отрезал:
      – Без поддерживающей терапии нейролептиками бредовые идеи могут быстро и очень сильно актуализироваться. Пока разговоры о выписке явно преждевременны…
      Они не развлекались. И не издевались надо мной. Видимо, такие разговоры входят в их тактику расщепления человеческих душ.
      А Выскребенцев тоненько засмеялся:
      – Тут уместнее говорить о стационаре для хроников…
      Стационар для хроников – это Сычевка.
      Когда они вышли, я спросила Анну Александровну:
      – А что такое Сычевка?
      Она закрыла на миг глаза, вздохнула, перекрестилась.
      – Смерть, – сказала она тихо. – Страшная, медленная смерть. Там и работа у персонала – не лечить, а содержать. Сама понимаешь, что за больница. Это бывший концлагерь под Смоленском. Все осталось как было – проволока, бараки. Только вместо вертухаев – уголовники-санитары и срок до смерти… Больше трех лет никто не выдерживает…
      Адонаи Элогим! Спаси меня! Избавь от этого ужаса! Алеша – ты слышишь? Больше трех лет никто не выдерживает..

      Не помню, как я добирался домой. На тротуаре я очнулся от того, что пил распухшими разбитыми губами из лужи, во мне горела и мучительно ныла каждая клеточка. Какой-то прохожий похлопал меня по плечу:
      – Слышь, керя, вставай! Иди домой, ты уже наотдыхался! Слышь, вставай!…
      Я плохо видел его, он двоился, расплывался – левый глаз у меня совсем затек.
      – Слышу, – сказал я и удивился хлюпающему звуку моего голоса. Сплюнул – и на черный мокрый асфальт вылетел вместе с кровавой кашей зуб.
      – Давай, помогу, – говорил мне незнакомый человек. – Сейчас менты объездом тронутся, в два счета загребут в вытрезвитель…
      К счастью, он принимал меня за пьяного, он ведь не знал, что мне отомстили товарищи убитого героя.
      Потом прохожий пропал куда-то, и я отправился домой, не разумея маршрута, не соображая, где я нахожусь. Мне было только очень холодно – они разорвали на мне в клочья куртку, и весь я промок насквозь, пока валялся на тротуаре у подъезда. Я пытался остановить машину, но шофера освещали меня фарами – грязного, разодранного, окровавленного – и с ревом исчезали в темноте. Я никак не мог найти троллейбус – может быть, я шел не по тем улицам, или они уже перестали курсировать. Мечтал присесть где-нибудь отдохнуть, но не было ни одной скамейки.
      Чудовищно кружилась и гудела голова. На каком-то перекрестке мне показалось, что я теряю сознание, но меня просто согнуло пополам и началась ужасная рвота – из меня текла желчь и пена. И все время сверлила лишь одна мысль – не упасть, ни в коем случае не упасть. Тогда заберут в вытрезвитель и все проблемы у них со мной будут решены – пьянице в вытрезвителе ничего не стоит впаять год за хулиганку. А я не написал и не передал…
      Я, наверняка, не дошел бы. Но останавливая в очередной раз такси, я влез в карман куртки и понял, что геройские мстители вытащили у меня деньги. Может быть, это входит в сценарий разбойного нападения неустановленных преступников, а может – просто естественный рывок нормальных уголовников.
      А у меня было четыре новеньких сотни и разменные мелкие бумажки. Воришки проклятые! И ярость придала мне сил, я долго еще шел по улицам, пока все не погрузилось в густую пелену беспамятства…
      А пришел в себя, увидев перед собой лицо Шурика. Я лежал на диване, укрытый одеялом. На голове – приятная холодящая тяжесть мокрого полотенца. Лицо очень болит. Ничего не помню – как добрался сюда, что происходило – все исчезло.
      Шурик, они у меня все деньги украли, – сообщил я, и мне почему-то казалось это очень важным, и досада, что деньги эти бандюги не сдадут начальству, а тихонько припрячут и потом пропьют, была такой огромной и острой – мне хотелось, как в детстве, уткнуться в одеяло и горько заплакать. Наверное, это была спасительная защитная реакция измочаленного организма.
      Плюнь, забудь, – улыбнулся Шурик. – И так проживем. Слава Богу, сам-то хоть пришел…
      – Сколько времени?
      – Полвторого. Ты почти четыре часа проспал. Я тебе сейчас крепкого чаю налью.
      Я приподнялся, спустил ноги с дивана, и вся комната под прыгнула и метнулась перед глазами, плавно покружилась, не сразу замерла, и все встало на свои места. У меня, наверное, небольшое сотрясение мозга. Левый глаз ничего не видит – толстая, гладкая, как финик, горячая опухоль на его месте. Ладно, все пройдет, надо сейчас собраться с мыслями, сгруппироваться, отбить сильно концовку.
      Сорок лет назад во время спектакля Соломон выскочил за кулисы и ткнулся глазом в чью-то горящую папиросу – потом два месяца болел – но в тот вечер отыграл остальные три акта.
      На столе млел сизым паром рубиновый чай в стакане. Я встал с дивана, и снова комната запрыгала, закачалась передо мной, но я устоял на ногах, и комнату заставил вернуться на место.
      – Ты бы лежал лучше, – сказал просительно Шурик. – Нет, братень, сейчас лежать не будем. Сейчас мы делом займемся…
      – Хорошо, – безропотно согласился Шурик, не спрашивая каким делом мы будем заниматься среди ночи. Господи, почему же мне никогда раньше в голову не приходило, что он – очень хороший человек?
      От горячего чая болел рот – опухшие губы, ссаженный язык, разбитые десны, но я пил все равно и чувствовал, как возвращаются силы.
      – Шурик, ты не знаешь, почему отец оформил тогда свое отцовство? – я знал, что ему неприятны все эти разговоры, но не хотел оставлять для себя больше никаких неясностей.
      – Я думаю, что отец как-то странно, по-своему любил мою мать, – задумчиво сказал Шурик, – тогда он думал, что даже ему не удастся спасти ее, поэтому он согласился спасти хотя бы меня…
      – В каком смысле?
      – В это время было принято решение о выселении всех евреев на Таймыр – мы бы там все за одну зиму погибли, – просто, без волнения объяснил Шурик. – Мать предупредили об увольнении, а вы уже жили в Москве. Мать ни о чем не просила, но в феврале отец прилетел в Вильнюс и через своих знакомых оформил признание иска об отцовстве…
      – А почему он тебя просто не усыновил?
      – Для этого нужно было согласие твоей матери – и вся история вскрылась бы…
      – Но почему твоя мать не довела процедуру до конца?
      – Умер Сталин – отпала для нас смертельная опасность, и мать не хотела подвергать отца риску скандала…
      – Она жива?
      Шурик отрицательно покачал головой. И замолчал. И я больше не спрашивал – там было только его, и мне нечего было лезть без спросу. Захочет – сам расскажет.
      Мы долго молчали, потом я сказал ему:
      – Шурик, я выяснил обстоятельства убийства Михоэлса и отца Улы, мне известны имена конкретных убийц и организаторов преступления. Теперь я хочу составить доклад об этом и передать его на запад, чтобы выручить Улу… Шурик кивнул.
      Ты мне хочешь помочь? И снова Шурик кивнул.
      – Учти – если попадемся, то поплатимся головами. Нам этого не простят…
      – Не предупреждай меня, я готов. Христос сказал – нет больше той любви, как если кто положит душу за друзей своих. Что надо делать?
      – Нужно найти выход за границу. Человека, который передаст доклад…
      Шурик протер платком запотевшие толстые линзы очков, задумчиво наклонил к плечу голову, надел очки на переносье, взглянул мне в глаза, твердо сказал:
      – У меня есть товарищ, сельский священник. Под Владимиром. У него были связи, он поможет.
      – Ему можно доверять?
      – Да, – отрубил Шурик. – Я верю ему как себе. Когда нужно отдать?
      – Немедленно. Сегодня утром…
      – Хорошо, садись пиши. Я уеду, как закончишь…
      Шурик налил мне еще стакан чаю и прилег с книжкой на диван. А я заправил в машинку закладку в два экземпляра, и медленно, собираясь с мыслями, отстукал одним пальцем заголовок: «МЕМОРАНДУМ».
      Кому писать? О чем писать? Как написать? Как обеспокоить мир правдой, ради которой люди здесь согласились умереть?
      Правда – от Бога, Истина – от ума.
      Как рассказать вам о моей вере в то, что история евреев – это повторение крестного пути Христа, заканчивающегося на нашей Голгофе?
      Как объяснить вам чувства человека, от которого отрывают любимую женщину и швыряют в тюремный сумасшедший дом?
      Безнадежно.
      Я буду говорить на языке судебной процедуры.
      Я вчиняю иск!
      Я требую суда открытого и гласного над уголовными и политическими преступниками, которых государство три десятилетия укрывает от справедливой кары, от праведного возмездия за злодеяния.
      Наша держава не признает никаких сроков давности за гитлеровские преступления. Я прошу мир отменить сроки давности на сталинские преступления. На них не могут распространяться никакие сроки давности, потому что они продолжаются, изменив лишь свое обличье и характер.
      Люди, убившие три десятилетия назад великого актера Михоэлса, продолжают для сокрытия этого злодейства держать и сейчас в психиатрической тюрьме жертву давнего преступления. 13 января 1948 года убийством Михоэлса и Моисея Гинзбурга была начата неслыханная в нашей стране по масштабам антисемитская кампания, имевшая конечной целью депортацию и полное физическое истребление евреев.
      Ровно за полвека – 13 января 1898 года – мир вздрогнул от гневного возгласа Эмиля Золя, брошенного в лицо антисемитам – «Я обвиняю!»
      Уставший и отупевший за полвека насилия и кровопролития мир не шелохнулся, когда оперативными работниками МГБ Шубиным и Жигачевым были убиты Соломон Михоэлс и еврейский писатель Моисей Гинзбург…
      Не останавливаясь ни на минуту, я стучал на машинке, и незаметно отступила боль во всем теле, остановилось головокружение, открылся затекший глаз. На бумаге струились черные ручейки строк и выстраивались в них четкой лесенкой имена, факты, даты – они поднимались со дна небытия, из бездны забвения, из беспросветной топи беспамятства, как острова в мутном океане страха и тоски, они воздымались вехами памяти и позорными столбами.
      …Руководил операцией заместитель министра государственной безопасности генерал-лейтенант С. П. Крутованов…
      …он прибыл в Минск, где непосредственно командовал убийцами республиканский министр генерал-лейтенант Л. Ф. Цанава…
      …У Михоэлса и сопровождавшего его Моисея Гинзбурга не было надежды на спасение, ибо в случае отказа ехать в Минск они должны были направиться на приемку спектакля в Вильнюс, где был подготовлен резервный вариант их уничтожения моим отцом – генерал-майором 3. А. Епанчиным…
      …связь между Минском и Вильнюсом обеспечивалась офицером-агентуристом Михайловичем, получавшим всё необходимые ему данные от своего агента из близкого окружения Михоэлса…
      …Михайлович использовал в качестве приманки административно-ссыльного Л. X. Гроднера, инвалида, прикрепленного к местной спецкомендатуре, и его брата – актера театра А.-Л. X. Гроднера, поручив им пригласить Михоэлса к себе на еврейский национальный и семейный праздник…
      …Иван Гуринович, шофер машины, обслуживающий в Минске Михоэлса и Гинзбурга, был задержан и заменен оперативным работником МГБ…
      …в связи с тем, что Михоэлс и Гинзбург отказались ехать на машине, план убийства был скорректирован…
      …в районе бывшего еврейского гетто на улице Немига грузовик – студебеккер, управляемый Шубиным, догнал их, на скорости выехал на тротуар и сбил Михоэлса, скончавшегося на месте…
      …Моисей Гинзбург был только оглушен и, спасаясь от убийц, нашел в себе силы встать и побежать через проходной двор. Из студебеккера выскочил Жигачев, догнал Гинзбурга во дворе и завернутым в войлок ломом проломил ему череп… на развилке шоссе убийц подобрал и увез в Вильнюс шофер и телохранитель генерала 3. А. Епанчина – младший лейтенант П. В. Гарнизонов…
      …прибывший для расследования в Минск начальник следственной части Прокуратуры Союза Л. Р. Шейнин обнаружил на месте преступления лом с отпечатками пальцев старшего лейтенанта Д. М. Жигачева – до службы в МГБ судимого уголовного преступника, дактокарта которого хранилась в отделе уголовной регистрации…
      …административно-ссыльный Л. X. Гроднер, инвалид – без обеих рук, выполнявший агентурное поручение Михайловича и могший на допросе дать исчерпывающие показания Шейнину, был утоплен в проруби на реке Неман…
      …обстоятельства встречи с Михоэлсом и приглашения его в гости разъяснил Шейнину брат утопленного Л. X. Гроднера – актер А. X. Гроднер, который после допроса, реально оценив угрожающую ему опасность, на много лет скрылся из Минска……дальнейшее расследование Шейниным убийства стало опасным, в связи с чем он был отозван в Москву и на вокзале арестован органами МГБ…
      …однако дальнейшее существование Жигачева, оставившего пальцевые отпечатки на ломе, было признано нецелесообразным…
      …младший лейтенант П. Гарнизонов, напоив Жигачева спиртом с разведенным в нем снотворным, уложил его в гараже и включил двигатель машины, от чего Жигачев вскоре задохнулся…
      …Михоэлс был похоронен как выдающийся культурный и государственный деятель, но сразу же после этого был разогнан Еврейский антифашистский комитет, который он бессменно возглавлял, закрыт созданный им Московский Государственный Еврейский театр, прекращены все еврейские издания, произведены тотальные аресты и казни еврейских писателей, брошены в концлагеря и тюрьмы все заметные деятели еврейской культуры
      …В апогей гитлеровских гонений на евреев – в Хрустальную ночь – было сожжено, разгромлено и разграблено двести пятьдесят синагог в Берлине. Такого не может случиться у нас, поскольку в Москве осталось сейчас две синагоги…
      …Это часть изглаживания памяти о Михоэлсе, поскольку еврейство, еврейская культура как часть мировой цивилизации немыслима без дел и имени этого великого человека и мученика за свой народ…
      …Добрая память о Михоэлсе у нас практически уничтожена. Но злоба и страх за ненаказанное и нераскаянное преступление сохранилась в полной мере…
      …Я требую предания суду генерал-лейтенанта МГБ С. П. Крутованова, пребывающего ныне на должности замминистра внешней торговли СССР.
      Убийцы Михоэлса – Шубина, начальника службы безопасности Института атомных проблем.
      Провокатора Михайловича – подвизающегося сейчас в должности старосты Московской хоральной синагоги.
      Пенсионера МГБ Гарнизонова – укрывателя убийц и убийцу…
      …Оставаясь на свободе, пребывая в почете и находясь под покровительством государства, эти преступники продолжают свои злодеяния…
      …Дочь убитого Моисея Гинзбурга – Суламифь Гинзбург, литературовед и историк, подавшая заявление на выезд в государство Израиль, встретилась с Крутовановым и заявила ему о преступной роли, которую он сыграл в смерти ее отца…
      …Через три дня ее заманили обманом в психдиспансер, там избили, связали и силой водворили в тюремную спецпсихушку…
      …Я располагаю авторитетным медицинским свидетельством о полной вменяемости С. Гинзбург и считаю заточение ее в сумасшедший дом продолжением длящегося три десятилетия зверского преступления…
      …Я намерен передать общественности медицинское заключение о состоянии здоровья С. Гинзбург и прошу у мира защиты человека, подвергаемого мучительной казни, для сокрытия правды о расправе, учиненной над ее отцом…
      Прошу вас, люди. И наши силы не бесконечны.
      Закончил я письмо, когда ночь за окнами стала редеть и меркнуть. Чуть слышно посапывал на диване Шурик. Остаток чая в стакане подернулся серой алюминиевой пленкой. Было очень тихо. И меня захватывало, обволакивало, топило в себе чувство завершенности всех земных дел. Я очень устал жить. Как много мне досталось!
      Разложил письмо по экземплярам, копирку поджег в пепельнице и глядя на ее желтое дымное пламя, думал о том, что где-то люди, свободные от непереносимой тяжести знания, от свербящего недуга обеспокоенности правдой, ходят по лесам, жгут настоящие костры, вдыхают сладкий запах осени и греют озябшие руки над потрескивающими сучьями.
      Может быть, Господь даст мне это в следующей жизни?
      Поднял встрепанную голову Шурик, подслеповато прищурился на меня: – Что?
      – Все. У меня готово…
      Заклеил письмо в конверт, сверху обернул газетой.
      – Как холодно здесь! – ежился Шурик.
      – Да, холодно. Нас отключили от отопления…
      – Похоже, нас от всего отключили, – усмехнулся Шурик и стал надевать свое старенькое нескладное пальто. Из драпа. Такие сейчас уже и не носит никто.
      Он спрятал за пазуху пакет и обеспокоенно посмотрел на мое лицо:
      Алеша, у тебя глаз жуткий – весь кровью залит. Сходи к врачу…
      – Ладно, схожу. Потом. Когда ты вернешься?
      – Сегодня к ночи. Или завтра утром.
      – Жду тебя, Шурик. Приезжай быстрее…
      Я проводил его до дверей, мы потоптались секунду на месте, а потом одновременно шагнули друг к другу и крепко обнялись.
      – Как хорошо, Шурик, что я нашел тебя…
      Он захлопнул дверь за собой, и я еще слышал на лестнице его дробный топот маленького неуклюжего слоненка.
      А я вернулся к себе, скатал первый экземпляр письма в тонкую трубочку и осторожно запихнул ее в пустую бутылку, накрепко закупорил.
      Бутылку положил под подушку и обессиленно лег на диван. Я слышал, как я засыпаю. И на душе моей был покой. Шуршал, завихривал меня неостановимо сон, и в нем была сладость отдохновения.
      Мы плыли вместе с Улой по ярко сверкающей воде, и Ула ясно и радостно смеялась. И пела она что-то – но не мог разобрать что.
      Она пела, звала меня и смеялась.
      А я медленно погружался в воду, и эта блестящая текучая вода щекотала мне веки, она размывала лицо Улы, я плохо видел ее, но она все еще смеялась и звала меня, но я погружался все быстрее и уже знал своим измученным сердцем – больше ее для меня нет.

      Койка Светы пуста. Сегодня утром ее забрали няньки – куда, не сказали. И ей не сказали. С нами ведь здесь на разговаривают. С нами разговаривает здесь только радио. Вестью безумия мира трещит целый день в палате картонный голос динамика – «…в Курганской области прочитано шесть тысяч лекций, посвященных новой Конституции».
      Клава Мелиха тайком съела полагавшийся Свете обед и теперь боится, что санитарки обнаружат покражу и свяжут ее в укрутку. По-моему, Клава совсем выздоровела. Она степенно рассуждает о том, как ее выпустят отсюда, надо будет жизнь зачинать сызнова, Петю-то теперь не воскресишь, надо будет найти какого-нибудь мужичка – для общего хозяйства и здоровья – и с ним вдвоем тихо доживать.
      – Не век же мне слезы на кулак мотать! – рассудительно говорит она Ольге Степановне.
      А та спрашивает с интересом, безо всякого ехидства:
      – А Петю не жалко?
      – Как же не жалко? Жалко! Да чего ж теперь поделаешь? И пожил он все-таки – он же меня постарше был…
      Анна Александровна совсем потеряла силы – лежит, я ее кормлю супом с ложки. Чудовищная еда, жалобное хлебово для брошенных людьми животных.
      Сегодня Анну Александровну вызывали на комиссию – долго расспрашивали, много записывали, ничего не сказали. Зачем им говорить с нами? С нами радио поговорит – «…На Новокузнецком металлургическом комбинате пустили печь по получению агломерата из железорудного кварцита, что дает народу десятки миллионов рублей прибыли…»
      Я пытаюсь запихнуть в старуху осклизлую вареную рыбу и синюю холодную картошку. Когда-то мы ехали с Алешкой на машине с юга, и в кафе под Орлом нам дали меню. В нем было написано: «Первое – 26 коп., второе – 47 коп., третье – 12 коп.» И все. Тогда меня это очень рассмешило. Сейчас это мне не казалось таким смешным. Тогда я знала, что через триста километров мы скроемся дома от этого вала равнодушной усталой ненависти к людям. Здесь нам от нее не скрыться.
      Человек должен знать границу, предел опасности и страдания. Иначе за ним закрываются ворота ада.
      – Сколько же можно терпеть? – вырвалось у меня невольно.
      Анна Александровна отодвинула алюминиевую солдатскую миску, печально улыбнулась:
      – Протопопа Аввакума спросила истомленная страданиями жена: «Доколе мука эта?» «До смерти, матушка» – сказал ей Аввакум. Мне, видать, до смерти, а тебе – пока не вырвешься. Тебе вырываться надо…
      Мы помолчали, потом она мне сказала тихонько:
      – Я думаю, они мне на комиссии поставили гриф «психохроник». Неизлечимая…
      – Зачем вы так говорите? – слабо возразила я. – Может быть, и нет, пока поостерегутся…
      Анна Александровна засмеялась невесело:
      – Кого им стеречься? Профессор говорит Выскребенцеву – хрестоматийное проявление бредовой сверхценной идеи с реформаторским уклоном, неизлечима… – она утомленно прикрыла глаза, шепотом рассказывала мне: – Они меня спрашивают – вы своей жизнью довольны? Довольна, отвечаю. Снова задают вопрос – а хотели бы снова стать молодой, красивой, заново жизнь прожить? Говорю, что не хочу. Они переглядываются, кивают с пониманием – все ясно! А что им ясно? Что они понимают? В тридцать седьмом году посадили моих родителей, в лагерях они и остались. Я перед войной окончила школу и сразу же на передовую – санинструктором. Четыре года на фронте, там и вышла замуж за нашего ротного. Вернулись домой, только обустроились, сын родился, а муж в пивной анекдот про Сталина рассказал. Тут и кинули его на сталинские пятилетки без права переписки и с поражением в правах. А меня с ребеночком выселили из комнаты, дали угол в бараке. Три месяца прожили, а у барака стена рухнула, и жили мы три зимы в развалинах, у знакомых ютились, на вокзалах спали. Наконец, устроилась дворником – дали мне теплую комнату в подвале. А тут и муж из лагерей пришел, но человек другой совсем стал – не узнаю его совсем, будто подменили его там – пьет, плачет, скандалит, ни о чем сговориться невозможно. Пожил он с нами немного и ушел к другой женщине – сказал, что там с ней познакомился. А еще через два года вернулся – тихий, отрешенный, весь прозрачный. Рак у него уже был. Отмучился люто – хотя недолго – и взял его Господь к себе. Сынок выучился на военного инженера, а когда меня посадили, то его из армии уволили. Он говорит – из-за тебя, из-за твоих, мать, бредней карьера моя порушилась. Обижен, не ходит ко мне. Вот и скажи, Ула, захочет кто-нибудь такую жизнь наново прожить? Но им ведь я этого объяснять не стану!…
      – Ничего не надо никому объяснять! – хлестнул по нашим головам пронзительный резкий голос Выскребенцева. – Для вашей же пользы лучше было бы других послушать…
      Анна Александровна приподнялась на кровати, и мне казалось, что смотрит она на этого пухлого злого хомяка в золотых очках с состраданием. Покачала головой, горестно заметила:
      – Правду, видать, говорят, что лжа как ржа – тлит…
      – Вставайте, вставайте, – коротко скомандовал он Анне Александровне. За ним уже маячил смутный рыбий лик сестры Вики. – Мы вас должны показать консультанту, собирайтесь…
      – Я готова, – кивнула Анна Александровна.
      – Нет, со всеми вашими вещами собирайтесь, все берите, – быстро обронил Выскребенцев.
      Анна Александровна долгим взором смерила его, оглянулась на меня, вздохнула горько:
      – И сейчас врет… Такое уж дело у него…
      Она стала собирать в свой старушечий узелок жалкий скарб, а Выскребенцев, краснея от злости, процедил:
      – Не забывайтесь! Смотрите, как бы вам не пожалеть…
      Смирно опустила руки, полыхнула молодыми светлыми глазами:
      – Дальше Сычевки зашлешь?
      – Не мелите чепухи! Собирайтесь быстрее! – зло выдохнул хомяк, а сестра Вика уже тянула Анну Александровну к двери. Но она вырвала руку, снова повернулась ко мне:
      – Будь счастлива, доченька! Господь с тобой!
      Хищным прыжком бросилась на нее Вика, за другую руку ухватил Выскребенцев, и они мигом выволокли Анну Александровну в коридор.
      Вялый топот удаляющихся шагов, чей-то недалекий жуткий крик, конвойная угроза – «серы захотел?!», чавканье Клавы, пустой взгляд Ольги Степановны, внимательно слушающей радио.
      Я легла на кровать, закрыла глаза в одной надежде, единственной мечте – уснуть поскорее, ничего этого не видеть, не слышать, не думать.
      Не вспоминать, что следующая очередь в Сычевку – моя.

      Я нашел на вешалке старый плащ – добросовестное китайское сооружение, твердое и просторное, как извозчичий балахон. Мода на эти плащи прошла незапамятно давно – вместе с дружбой с китайцами. А плащ на счастье сохранился – мне все равно больше нечего одеть.