– Степанида Ильинишна!… Эй! кто тут!… провалились! Варька! Иван!

– Что ты, батюшка, раскричался! опять нога, что ли?

– Какая нога! что за нога! совсем не нога, а Миша. Ей-богу, это удивительный мальчишка!

– Что он тебе сделал? что не по-твоему?

– Не по-моему; разумеется, что не по-моему!

– Так и надо кричать?

– Да кто кричит? помилуй!

– Да ты! посмотри, из себя вышел!

– Ах ты, господи, слова не даст сказать!

– Да говори, кто тебе мешает!

– Я хотел сказать тебе, что это удивительная вещь; представь себе! что еще он – мальчик, молоко на губах не обсохло… Куда ж ты?

– Да что мне слушать брань…

– Откуда брань? Кто тебе сказал, что брань? дай окончить-то!

– Ну?

– Я хотел сказать, что, что еще он? мальчик, а ведет знакомство с какими людьми!

– Ну, что ж? молод и знакомится с молодежью; а тебе не по сердцу?

– Ну, кто говорит что не по сердцу? ты не дашь выговорить! Какая молодежь!… вельможи, матушка! вельможи к нему назвались на вечер!

– Полно, пожалуйста, вздор молоть! с какой стати назовутся к Мише вельможи?

– Я тебе говорю! из студентов-то он в сочинители хватил! Вот и назвалась вся братья сочинителей к нему на вечер; да какие люди-то – все известные!… в каких чинах! А? каков Миша-то? а? Степанида Ильинишна!

– Что ж, слава богу, недаром мои заботы были об нем.

– Ты! все ты! а уж я ничего!

– Хорош бы он был хомяк, если б пошел в тебя! Не сам ли ты говорил ему: не водись с людьми, которые тебе не по плечу.

– Да! в старину это было так, а теперь – другое дело. В старину кошки мышей ели, а теперь не едят – вишь, подай молочка да говядинки.

– Это все на Ваську ты метишь!

– Э, поди ты с своим Васькой; не о том дело; надо подумать, как принять, ведь сегодня ввечеру все у нас будут.

– Как сегодня ввечеру?

– Да так! назвались, как хочешь и принимай!

– Ты шутишь, что ли?

– Какая шутка; нагрянут человек двадцать.

– Миша с ума сошел! назвал гостей; да еще все незнакомых; а у нас ничего не готово, комнаты не прибраны… Господи! когда ж я обернусь! Надо самой ехать заказать мороженое, купить провизии; нельзя без ужина или, по крайней мере, закуски… Ничего не успеешь сделать! Я думаю, все, что куплено к обеду, оставить к вечеру, а сами чего-нибудь перекусим.

– За винами надо послать; да уж я распоряжусь в этом… А! вот кстати!

Вошли Григорий Иванович и Лукьян Анисимович. Это были старые сослуживцы Памфила Федосеевича на службе по откупам.

Григорий Иванович был в старину кос и сохранил этот недостаток и в старости.

Лукьян Анисимович и в молодости и в лета мужества был рыж; но под старость лишился прекрасных волос своих, а клочки на висках поседели.

Григорий Иванович жил уже домиком, а Лукьян Анисимович не умел сберегать нажитого и потому продолжал службу по части хождения по делам.

– Вот кстати пришли! здравствуйте, Григорий Иванович; садись, брат, Лукьян Анисимович… Иван! наложи Лукьяну Анисимовичу трубку.

– Я сам наложу-с, Памфил Федосеевич.

– Ну, накладывай. А что, Григорий Иванович, ведь вы, кажется, продолжаете читать книги?

– Не засну, сударь, без чтения. Вчера, например, прочел очень занимательный журнал. Ах, как ругается! да еще кого ругает-то: Александра Петровича Сумарокова! такую экзекуцию задал, что ужас!

– Уж чтоб теперь был такой сочинитель, как Сумароков, да уж я не знаю! – сказал Лукьян Анисимович, закурив трубку и подсев важно к Памфилу Федосеевичу, с желанием принять участие в разговоре. – У меня, правда, только одна часть его сочинений: ну, да уж наслаждение! уж надо сказать! Чуть свободное время – я и читаю; тысячу раз перечитал, ей-богу-с. А уж чем больше читаешь, тем как-то все лучше. Что нынешние книги! мой Ваня таскает их на дом кучу. Вот журналы-то, журналы, что вы говорите, Григорий Иванович, да я в толк не возьму: писано как-то без расстановки, да всё слова какие-то особенные.

– Нет, Лукьян Анисимович, не говорите. Правда, есть слона, что вдруг и в толк не возьмешь, а как подумаешь хорошенько, так это то же слово, да по новому правописанию; примером, по-нашему был Кишот, а теперь пишут – Кихот: гораздо нежнее; в наши времена Невтоном называли одного астронома, а теперь – Ньютоном, так-то и прочие все слова: примером, вот я вчера начитал: Пафос, что бы это значило? Думал, думал, наконец, догадался, что это тот же Бахус. [33]

– Да что ж нового-то в журналах?

– Как что?

– Намедни развертываю, дай, думаю, прочту что-нибудь новенькое. Ай да новость: Колумб открыл Америку!

– Не знаю, верно вам какой-нибудь старый журнал попался.

– Нет, не старый!

– Постой, Лукьян Анисимович! Ну, что ты споришь; знаешь ли ты хоть кого-нибудь из сочинителей?

– Где ж их знать, Памфил Федосеевич: сроду не видывал; да и где ж их видеть? Они в люди не показываются. Слава богу, кот уж двадцать лет в Москве живу, а нигде, просто нигде в маза не видал сочинителя.

– Ну, а я тебе покажу всех до единого! Хочешь?

– Не знаю; а любопытно было бы посмотреть.

– А, знаю, – сказал Григорий Иванович, – у Памфила Федосеевича, верно, ихная книга с портретами.

– Нет, брат, живьем покажу!

– Да где же?

– Отгадай!

– А! говорят, что выдумали какие-то особенные вечера, где их собирают сочинять стихи.

– Литературные?

– Та-та-та, именно!

– Не знаю, – сказал Григорий Иванович, – а я не так слышал; я слышал, что на литературные вечера для того собирают сочинителей, чтоб издавать журналы.

– Уж в этом извините, Григорий Иванович: журналы издают не сочинители, а редакторы.

– Да! ну, об этом не спорю: ономедни, был я по делу у Степана Васильевича, вдруг приезжает к нему какой-то молодой человек, щеголь, платье сидит, точно как на нем самом утюжено. Степан Васильевич и спрашивает: «Ну, как вы провели время на литературном вечере?» – «Очень скучно, по обыкновению», – говорит. «Что ж делали там?» – «По обыкновению, ничего». Степан Васильевич захохотал; а потом стали говорить по-французски.

– Что-нибудь да не так, Григорий Иванович, – сказал Памфил Федосеевич, – а главное, хотите быть на литературном вечере?

– Если куда-нибудь ехать, так не знаю…

– Шагу не сделаешь с места, братец! – сказал торжественно Памфил Федосеевич, – всех без исключения здесь, у меня, увидишь!

– Не знаю, – сказал Лукьян Анисимович.

– Да, всех увидишь; назвались к сыну; ты знаешь ли, что и Миша сочинитель? Да какие люди-то будут!… генералы! Ввечеру, вот здесь.

– Любопытно! вот что любопытно, так любопытно!

– А? каков у меня сынишко? с какими людьми ведет знакомство! Давно ли перестал учиться? Думал, вот надо хлопотать об определении на службу, просить добрых людей, кланяться… ан он сам себе добыл место; да еще какое! по особенным поручениям! и как пошел-то!… Кажется, я говорил вам, что он на днях сделан действительным членом общества любителей садоводства?

– Как же, Памфил Федосеевич, знаю: я уж просил его, чтоб он для моего садика снабдил меня разными семенами.

– Э-гэ! вишь ты какой! Даст, братец, не бойся; я сам ему напомню.

– Уж как одолжите-то!

– На всех литературных вечерах бывает; не из последних: недаром все сочинители назвались к нему на вечер,

– Когда ж это?

– Сегодня.

– Ей-богу? Это… я вам скажу!

– А? Как ты думаешь, Григорий Иванович?

– Да, любопытно взглянуть на сочинителей; я хоть и много читал, почти все сочинения; но читать все не то. Я читал вот и Полевого [34], Булгарина [35] читал, читал вот Кота бурмосеку [36], как бишь его? Сейчас припомню… а вот не знаю, кто переводит Поль-де-Кока [37]… Это штука! Возьмешь книгу – не оставишь.

– Так если, господа, хотите видеть сочинителей – милости прошу, мы их вам покажем. Миша поехал уж покупать библиотеку.

– Библиотеку для чтения [38]?

– Э, нет, брат, нет, Григорий Иванович: ты возьмешь книгу, другой возьмет, третий – шкаф и пуст. А сыну нельзя без книг. А вот что я тебе скажу, уж извини; как соберутся, я тебя вперед и выставлю; ты заводи с ними разговор о книгах: ты в этом деле знаток, так и мне ловчее будет слово приставить.

– Нет, Памфил Федосеевич, как-то конфузно заводить разговор.

– Нет, сделай одолжение!

– Нет, право, конфузно; пожалуйста, не заставляйте!

– Нет, уж как хочешь!

– Не знаю, отставной ли мундир надеть, или просто в партикулярном фраке?

– Генералы, братец; я думаю, пристойнее в мундире; я сам надену мундир; с коронации не надевал, да нечего делать.

– Так прощайте покуда, Памфил Федосеевич: мне надо купить еще темляк, да и шляпенка очень стара…

– Ах ты, господи! – вскричал Памфил Федосеевич, – совсем из головы вышло!

– Что такое?

– Степанида Ильинишна уехала; а я и позабыл сказать ей, чтоб купила английской-то соломки!

– Для чего вам английская солома?

– К чаю, братец!

– Как, к чаю?

– Как, к чаю! ну, просто к чаю, вместо хлеба и сухарей.

Лукьян Анисимович пожал плечами и посмотрел на Григория Ивановича с выражением: не сошел ли Памфил Федосеевич с ума?

Григорий Иванович понял и покачал головою.

– Уж лучше с мякиной, чем с соломой, Памфил Федосеевич, – сказал Лукьян Анисимович, ставя трубку на окно и взявшись за шапку.

– И этого-то ты не понимаешь! Едал пирожное кудри?

– Это знаю.

– Ну, так царские кудри похожи на кудри; а это на солому.

– А! стало быть, это пирожное?

– Не пирожное, а просто из теста или из муки сделана солома, а ее едят с чаем.

– Что не выдумают; а все англичане. Я и чай с маслом чухонским однажды попробовал – очень недурно. Так прощайте, Памфил Федосеевич.

– Прощайте, Григорий Иванович.

– До свидания.

– До свидания, Лукьян Анисимович.

Между тем как Памфил Федосеевич занялся рассматриванием своего мундира, сынок его приехал в книжный магазин и потребовал сочинения всех русских литераторов.

– Вам, верно, составлять библиотеку? – спросил книгопродавец, человек с книжным смыслом, который понимал достоинства литературных произведений и, вероятно, знал, что и книги, как людей, по платью встречают, а по уму провожают; что рост и дородность есть достоинства более всего замечательные; что самая занимательная и ходкая книга есть или шут, или забавник, или враль, или любезник, который говорит очень мило пошлости; или рассказчик-сплетник, который выносит сор из избы и взводит на всё и на всех небывальщину; или выглядывающий колдуном, падшим ангелом, на которого находит стих, смущающий душу; или, наконец, какой-нибудь модник, который весь не свой.

– Вам, верно, составлять библиотеку?

– Именно.

– Так вот Ломоносова сочинения, Державина, Сумарокова.

– Э, нет, мне этих не нужно.

– Так какие же сочинения всех литераторов? Может быть, «Сто литераторов» [39]? Вышел только один том.

– Дайте мне сочинения всех московских литераторов: Загоскина, Погодина, Полевого.

– Полные сочинения?

– Полные.

– Налицо всех нет теперь, в палатке; да вам, чай, нужны в переплете; так дня через два будут готовы.

– Нет, мне сегодня нужно.

– Так не угодно ли взять, что есть налицо. Да ведь московского нынче нет ничего нового. Вот не угодно ли новый роман К…?

– Нет, К…а мне не нужно.

– Прекрасный роман, в четырех частях. Он теперь здесь, в Москве.

– В Москве? неужели? Ах, мне надо с ним видеться; где он стоит?

– В гостинице «Европа».

– Так положите и роман К-…а; да поскорее, мне некогда.

– Сию минуту; да уж позвольте иные в бумажке положить: это все равно-с лучше переплести, когда поизорвутся.

– Хорошо; или нет… Впрочем, пожалуй.

Книгопродавец понял, с кем имел дело. Он навязал огромную кипу московского литературного хламу, подкрасил несколькими романами и повестями известных писателей, составил счет на двести пятьдесят рублей; взял деньги, низко поклонился доверчивому покупщику и сам вынес книги в коляску.

Михайло Памфилович заехал еще во французский магазин, купил несколько изданий illustr?s с политипажами [40], и потом помчался в «Европу».

– Здесь стоит господин К…?

– Извольте посмотреть, на доске записано.

– А! в третьем нумере; где третий нумер?

– Извольте идти наверх: там покажут.

Михайло Памфилович, входя на лестницу, снял шляпу, поправил гребеночкой волоса, отыскал сам третий номер, потому что в коридоре никого не случилось. Дверь ее заперта; вошел в переднюю – никого нет; но в комнате кто-то распевает.

Михайло Памфилович приотворил легонько двери и вздрогнул, когда раздалось:

– Кто там?

Раскинувшись с ногами на диване, лежал довольно еще молодой человек, с истощенным уже лицом, с впалыми глазами, но в которых блистал огонь. Венгерка нараспашку, руки по карманам широких шаровар.

– Извините, – проговорил Михайло Памфилович, сделав современный реверанс головой вперед и поправляя очки, – в передней никого нет… и я не мог предупредить карточкой… Узнав, что вы посетили Москву, я, как почитатель вашего таланта…

– Покорнейше прошу! – сказал Дмитрицкий, окинув быстрым взглядом Михаила Памфиловича. – С кем имею честь говорить?

– Я так люблю русскую литературу, – отвечал Михайло Памфилович, подавая карточку, – я наслаждался чтением ваших сочинений и не мог отказать себе в желании видеть известнейшего нашего литератора.

«О-го! я сочинитель! прекрасно! Я думал поискать со свечой такого знакомца, а он сам явился: Михайло Памфилович Лычков», – подумал Дмитрицкий, прочитав визитную карточку.

– Очень рад познакомиться, сказал он вслух, – вы мне делаете много чести.

– Помилуйте, я так уважаю гениальность.

– Вероятно, и сами сочиняете? Кажется, я что-то читал…

– Ах, нет, я еще совсем неизвестен на этом поприще…

– Вы постоянный московский житель?

– Постоянный.

«Ну, о чем же мне еще с ним говорить?» – подумал Дмитрицкий, смотря на Михаила Памфиловича, который почтительно устремил на него свои очки и ожидал нового вопроса»

– Москва – бесподобный город!

– Вам понравилась? Но как вы ее находите в сравнении с Петербургом?

– О, я нахожу, что Москва гораздо обширнее… Вы имеете здесь собственный дом?

– Как же-с, мой батюшка имеет свой собственный.

– Чем же вас потчевать?… Эй, кто тут? Что-нибудь закусить да бутылку шампанского!… да сыру! Ведь я сказал, чтоб кто-нибудь здесь дежурил! Представьте себе, я здесь один-одинехонек, даже человека нет со мной.

– Вероятно, приехали в дилижансе? Человек – совершенно лишнее.

– О, как можно, я не привык ездить без своего человека. Нo y меня, верст за пятьдесят отсюда, сломался экипаж, два колеса вдребезги, а ось пополам; я оставил коляску, людей, чтоб как-нибудь починили, а сам поскакал на почтовых, приезжаю в дом к одному знакомому, а он уехал из Москвы. Что делать? принужден был остановиться в гостинице.

– Это, точно, неприятно.

– Очень, очень неприятно! Вы трубку курите или сигары? Эй! подай сигар, да лучших!… Не угодно ли отведать сыру… Откупорь! Это не кислые щи [41]?

– Как можно-с; самое лучшее шампанское. Дмитрицкий налил стакан, хлебнул.

– Изрядное!… Покорно прошу!

Михайло Памфилович знал приличие, что от шампанского не отказываются, и потому взял стакан и прихлебнул.

– Это что такое? нет, извините, мы чокнемся! Как бишь ее… Кастальскую воду пьют залпом, чтоб не выдохлась [42].

В восторге от приему и дружеской простоты обращения Михайло Памфилович не умел отказаться от второго стакана.

– А я хотел просить вас, – сказал он, – сделать мне честь.

– Все, что прикажете.

– У меня сегодня литературный вечер, соберутся несколько московских известных литераторов… Надеюсь, что и вы не откажете быть у меня. Все так рады будут с вами познакомиться.

– На литературный вечер? – сказал Дмитрицкий, рассуждая сам с собой: «За кого этот мусье принимает меня? за какого-то известного литератора, которого никто еще в глаза не видал? Да это прекрасно! Отчего ж не сыграть роль известного литератора?… Он же меня ни по имени, ни по фамилии не величает, и я не скажу, кто я; из этого выйдет при развязке славное кипроко [43]!»

– Очень бы рад, да не знаю, как это дело устроить; я теперь совершенно в затруднительном положении.

– Да не угодно ли вам переехать ко мне? – сказал Михайло Памфилович.

– К вам?… «хм!… – подумал Дмитрицкий, – и это прекрасно!…» Но представьте себе, я здесь без платья и без денег, со мной только ключи от шкатулки… у меня недостанет даже денег здесь расплатиться. А скоро ли приедет Сенька с коляской! Остановясь в доме у приятеля, я не нуждался бы в деньгах; но вот, что хочешь делай!

Дмитрицкий вынул кошелек и вытряхнул из него ключик и червонец.

– Сколько вам нужно, я могу служить, – вызвался Михайло Памфилович. Самолюбию его льстила возможность служить известному литератору; притом же ему очень хотелось уже сказать всем и каждому: «У меня остановился К…»

– Со мной есть около двухсот рублей, – сказал он, вынимая бумажник.

– О, это еще с лишком, я думаю столько и не нужно будет, – сказал Дмитрицкий, взяв деньги. – Эй!… счет!… да! призови сюда ямщика!

– Дорога, я думаю, прескверная.

– Прескверная; а хуже всего было то, что нечего было есть.

– А гостиницы по дороге?

– Помилуйте, это ужас!… Ну, сколько?

– Тридцать два рубля-с.

– Вот вам пятьдесят, да с тем, чтобы всех обсчитывали так же, как меня… А тебе, мужик-сипа, кажется, следует шестьдесят рублей? да червонец на водку, не так ли?

– Если милость ваша будет.

– Ну, вот тебе от моей милости семьдесят пять рублей, кланяйся!

– Много благодарны.

– То-то же, я не богат, да тароват. Ступай! кажется, со всем распорядился… Не угодно ли получить семьдесят пять обратно? За мной сто двадцать пять.

– Так точно. Мы можем ехать?

– У вас есть чем побриться?

– Все, что вам угодно.

– У меня и бритв с собой нет; дурак Сенька положил чемодан в телегу, чтоб мне мягче было сидеть; а ключи оставил у себя,

– Чтоб перевезти чемодан, можно приказать нанять извозчика, а мы сядем в коляску.

– Конечно. Эй! найми извозчика и перевези мой чемодан к ним, по адресу.

– Недалеко отсюда.

Михайло Памфилович сказал адрес. Все устроено. Дмитрицкий сел с ним в коляску, и отправились.

– Я уж у вас буду без церемоний, в чем есть.

– К чему же церемонии!

– Я их и не люблю. Приедете ко мне, воздам вам сторицею; за хорошую игру в простых сдам вам игру в сюрах [44]. А что, кстати, говорят, что в Москве ведут огромную игру?

– – В английском клубе.

– В банк?

– Нет, банк запрещен; здесь играют преимущественно в палки [45].

– Что ж, палками можно также отдуть.

– Как вам нравится Москва в сравнении с Петербургом? – повторил опять старый вопрос Михайло Памфилович, которого постоянно улыбающаяся физиономия от двух стаканов шампанского и чести ехать вместе с известным свету человеком приняла вид важный, ожидающий со всех сторон предупредительных поклонов.

– Как нравится Москва? в каком отношении? – спросил Дмитрицкий.

– В отношении общего вида, в отношении наружности?

– О, мне все равно, в каком сосуде ни заключаются люди, лишь бы они были такие, какие мне нужны. А что, здесь много хорошеньких?

– О, вам непременно надо быть в благородном собрании или в театре; вы увидите бомонд [46] московский и всех красавиц; если хотите, мы поедем вместе.

– Мне кажется, напротив, где много красавиц, там не увидишь ни одной. Приятнее знакомство: в доме хорошенькая хозяйка, миленькие дочки, и тому подобное; но чтоб особенно дочки не были опасны для сердца.

– Это каким же образом? Хорошенькие всегда опасны.

– Совсем не всегда: что за опасность, например, влюбиться в девушку, которая может принести тысяч сорок доходу? Это все равно, что влюбиться в тысячу душ и взять их за себя, или влюбиться в значительный капитал и перевести билет на свое имя.

Эта философия поразила Михаила Памфиловича: он уважал любовь всем сердцем.

– Вы поэт, а судите так прозаически, – сказал он.

– Это так вам кажется, потому что вы в восторге. Во время восторга я совершенно иначе думаю; я думаю, что рай только с нею или в ней.

– Вот мы и приехали, – сказал Михайло Памфилович. Коляска въехала на двор и остановилась перед крыльцом.

– Прекрасный дом! – заметил Дмитрицкий, выскочив из коляски вслед за Михаилом Памфиловичем, который провел его через переднюю на антресоли.

– Рекомендую вам мою обитель; а вот… покорнейше прошу, ваша комната.

– Я вас не стесняю?

– О нет, это мой маленький кабинет; у меня здесь достаточно комнат.

– Прекрасно! очень мило! вы очень мило живете!

– Не прикажете ли сигар? я сейчас велю подать огня. И Михайло Памфилович побежал вниз.

«Славный дом! очень порядочно живет! верно, хороший достаток! – рассуждал Дмитрицкий, засев на диване и рассматривая комнату. Шелковые занавески, столик, накрытый салфеточкой, на столике зеркальцо, раскрытый напоказ несессерец, – несколько баночек помады, разные душки, щеточки и гребеночки, все как следует!… Между окон бюро [47], на бюро Наполеон да два каких-то старикашки… По стенам в рамках раскрашенные красавицы… Прекрасно… Перед диваном столик, на столике лампа на бисерном коврике… Очень мило!… Несколько визитных билетов разбросано по столу… с нами, дескать, знаются люди!… Князь ***… О-го!… Однако ж я не вижу ни одного ломберного столика… Это невежество, которого я и не ожидал от молодого человека; дело другое говорить, что совершенно не умеешь играть в карты; но не играть – это глупо!»

Между тем как Дмитрицкий рассуждал таким образом, рассматривая свое новоселье, Михайло Памфилович сбежал вниз, поцеловал у папеньки и у маменьки ручку.

– С кем эхо ты приехал, Миша? – спросила мать.

– Это, маменька, известный литератор К…

– Помилуй, Миша, с чего это ты взял, не сказываясь отцу и матери, сзывать в дом гостей? да добро бы хоть за день сказался: у нас здесь не трактир, ничего готового нет!

– Да что ж делать, маменька, сами назвались.

– Не отказывать же стать, друг мой, когда такие люди называются, – сказал в защиту сына Памфил Федосеевич, – известные люди, вельможи делают честь…

– Честь! да эту честь надо поддержать! не в грязь же ударить лицом! да что ж, этот, что спозаранку приехал?

– Господин К… остановился у меня.

– Как остановился?… Скажи, пожалуйста, остановился у него!

– Постой, матушка, дай слово сказать.

– Кто ж он такой, Миша?

– Он только что приехал из Петербурга.

– Поди ты: у него уж и в Петербурге знакомые! Что ж он, служит там?

– Он, кажется, служит при министерстве.

– Скажи, пожалуйста! при министерстве?

– Ах, господи, боже мой! я думала вместо обеда велеть ужин готовить для гостей, ан вот и обед готовь! Просто, сударь, суматоху поднял в целом доме! Когда же успеет повар и обед и ужин готовить?

– Да зачем, маменька, ужин? просто закуску, а la fourchette [48]!

– Поди ты с модными своими фуршетами! Терпеть не могу гостей отпускать голодными, угощать только фаршами, вот вздумал!

– Совсем не то, маменька: так называется, когда на стол не накрывают, а просто подают кушанье.

– Как просто?

– Каждый возьмет себе чего-нибудь.

– Чего-нибудь у меня не будет, а будет ужин. Михайло Памфилович, как покорный сын, никогда не спорил с родителями, но всегда делал по-своему. Когда противилась маменька, его сторону держал папенька, и наоборот.

Снизу Михайло Памфилыч побежал опять к себе на антресоли, несколько раз спросил гостя своего: не угодно ли ему чего-нибудь? и наконец, извинясь, что на минутку отлучится, поскакал с визитами к двум-трем литераторам, обдумывая дорогой все средства, которыми можно было бы залучить к себе какую-нибудь известность.

Литераторы по большей часта не жесткий и простодушный народ. Слабая струна у них всегда наруже: человек хоть не дальний, да похитрее и посмелее тотчас может произвести на них впечатление, только не затрогивай ничем гордость. Звать просто ни с того ни с сего к себе, зовом их не соблазнишь; но на каждого есть приманка и особенно страстишка к каким-нибудь редкостям искусств, к древностям, к ветхостям, к собраниям каких-нибудь автографов великих людей и прочее.

Приехав к первому, Михайло Памфилович, усладив, его вступлением о славе его, стал ахать и удивляться редкой библиотеке, а особенно маленькому собранию редких монет.

– Ах, какие редкие монеты! – повторял он без умолку, – у меня есть одна монета, но не знаю, какая она, должна быть очень древняя.

– С каким изображением?

– Изображен царь, а надпись… я не заботился разбирать: я мало в этом знаю толку; но, кажется, надпись славянская.

– Это очень любопытно.

– Завтра хотел приехать ко мне один знаток…

– Очень, очень любопытно бы видеть ее.

– Я вам могу служить ею… Если пожалуете ко мне сегодня ввечеру…

– Постараюсь быть непременно.

Взяв слово и рассказав свой адрес, Михайло Памфилович поехал от литератора прямо в меняльную лавку.

– Есть древние монеты?

– Редчайшие-с.

– Что стоит эта?

– Эта дорога-с; монета римского императора Антония. Вот с другой стороны и Клеопатра.

– Ну, что ж стоит?

– Сто рублей, без торгу.

– О, как дорого, нет! А эта?

– Это сибирский грош… Теперь уж и они редки».

– Ну, хочешь за обе пятьдесят рублей?

– Как можно!

– Больше не дам.

– Для первого знакомства, извольте!

Заплатил деньги, отправился к другому литератору, который между прочим похвастался собранием редких автографов.

– Ах, у меня есть собственноручные записки всех великих людей прошлого столетия и», между прочим, кажется, письма царевны Софии.

– Как это любопытно! позвольте мне взглянуть.

– Сделайте одолжение! Да не угодно ли вам посетить меня сегодня ввечеру, я бы вам показал кстати альбом рисунков одной дамы: все лучшие живописцы Европы рисовали для нее.

– Сегодня, право, не могу; завтра, если можно…

– Как жаль, завтра она уезжает. Хоть на минутку заезжайте.

– Очень хорошо.

Вот Михайло Памфилович поскакал к одному знакомому за автографами, а в один знакомый дом за альбомом.

Этот знакомый дом был дом Софьи Васильевны, в котором мы не были со времени бегства Саломеи Петровны. Петр Григорьевич, убедившись, что дочь бежала, плюнул и сказал жене:

– Вот твое воспитание!

Но Софья Васильевна была в отчаянии.

Желая утешить себя по крайней мере устройством судьбы Катеньки, она послала на третий день за Василисой Савишной.

Василиса Савишна явилась, словно подернутая туманом.

– «Слышала, Василиса Савишна? – сказала Софья Васильевна, залившись слезами.

– Слышала, сударыня! да это чудо какое-то; знаете ли, почему я к вам и идти не хотела?

– Что такое?

– Федор Петрович сквозь землю провалился.

– Как?

– Да так и так.

Эта новость совершенно убила Софью Васильевну. Два несчастия совершились; надо было ожидать третьего. Но вместо ожидаемого несчастья через несколько дней перед домом на улице остановилась роскошная карета, запряженная чудной четверкой гнедых; человек в ливрее вбежал в переднюю и спросил, дома ли господа?

– Кто такой? – спросила нетерпеливо Софья Васильевна. Ей подали два билетика, на одном напечатано было:

«Федор Петрович Яликов», на другом: «Саломея Петровна Яликова».

– Петр Григорьевич! – вскричала Софья Васильевна, бросаясь в кабинет к мужу, – Петр Григорьевич!…

– Что такое, матушка?

Но Софья Васильевна без памяти, без слов упала в кресла, а билетики упали на пол.

– Что такое? – повторил Петр Григорьевич, поднял билетики, взглянул на них и онемел.

– Это что за штуки! – вскричал он, наконец. – Насмешка над отцом!

– Зови их! – произнесла слабым голосом Софья Васильевна; я умираю…

– Их? чтоб нога их здесь не была! – вскричал снова Петр Григорьевич.

Софья Васильевна ахнула и повисла, как мертвая, на креслах. Петр Григорьевич от испугу позабыл о своем гневе, кричит во все горло:

– Эй, люди! воды! Зовите Саломею Петровну!…

Вскоре явилась и вода и Саломея Петровна, разряженная в пух, как говорится по-русски.

Чувствуя всю неприличность броситься в таком наряде помогать матери прийти в себя, она остановилась, потом присела, между тем как Петр Григорьевич, ничего не чувствуя и ничего не видя, кроме помертвевшей своей жены, спрыскивал ее водой, натирал виски спиртом, подносил к носу четырех разбойников и, наконец, возвратил к жизни.