Город захвачен. Середина дня. Немногочисленные защитники всё-таки смогли отступить на последний рубеж.
      Гарнизон выполнил свое обещание не трогать ратушу и ближайшие городские постройки, а бургомистр и горожане выполнили поставленное условие – укрепить рубежи обороны у дома де Круа. Осажденный объект находился в центре почти квадратного двора, окруженного по периметру вспомогательными постройками. Собственно дом состоял из двух очень разных строений – древней четырехэтажной башни с окнами-бойницами и недавно пристроенного к ней более молодого двухэтажного крыла с дверями и окнами пошире. Новое крыло в свое время не достроили, кроме голых стен там ничего не было. В башне высокое крыльцо вело сразу на второй этаж, на первом этаже кухня, из нее входы в продуктовый и винный погреба, на втором был один большой зал, он же столовая, на третьем – несколько комнат для прислуги, на четвертом – спальни хозяев. Под крышей площадка с бойницами во все стороны. На уровне второго этажа из башни был проход в новое крыло.
      В огороженный постройками двор можно было попасть или по парадному въезду с площади, или по заднему с северной улицы. Сейчас оба проезда перегородили серьезными заграждениями из камня, кирпича и бревен, но которые пошли почти все нашедшиеся в городе запасы стройматериалов. Застройка вокруг не располагала к штурму с лестницами через крыши хозяйственных построек, тем более, что этих лестниц просто не было, и в существующих условиях делать их никто и не собирался.
      Перед штурмом фон Хансберг оставил своих стрелков в окнах и на крышах, а пехоту выставил почти всю на баррикады. Отступить в дом никогда не поздно, а потом оставить новое крыло и отступить в башню. Кроме того, неизвестно, будет ли вообще штурм, и лучше изобразить, что у гарнизона остались ещё неплохие резервы, атаковать которые чревато неоправданными потерями. В дверях башни, выходящих на въезды, установили оставшуюся артиллерию. Привезенный Йоргом рибадекин – в сторону площади, итальянскую пушку – в сторону улицы. По замыслу Йорга, пушки должны прикрыть солдат при неизбежном отступлении от баррикад к дому. Маршруты отступления предполагают использование дверей в новом крыле, чтобы не перекрывать линию стрельбы. Пушки поставили внутри башни так, чтобы перевалившим через баррикады швейцарцам они были не видны.
      В новом крыле почти весь первый этаж оказался занят под стройматериалы, часть которых была использована для постройки баррикад, местами лежали заготовки для оконных рам, сохло дерево для лестниц и перегородок. На втором этаже были сложены личные вещи солдат, там же укрывались солдатские жены и невоенный обозный персонал, не оставивший город на время сражения. У окон заняли позиции аркебузиры и арбалетчики.
      То, что получилось, могло выдержать пару суток обороны от противника, не отягощенного осадной техникой. Во всяком случае, потери нападающих на порядок превзошли бы потери осажденных, что уже должно заставить врагов задуматься, а стоит ли тратить жизни своих людей в обмен на то, что скрыто за этими стенами. А за стенами не было ничего ценного, во всяком случае, ничего ценного для швейцарцев. Рыцарь мог бы взять в плен находящихся там благородных особ и получить выкуп, куда больший, чем общая стоимость положенной под стенами пехоты по четыре талера за голову. Но герцог убит, а Бурмайер при смерти, швейцарцы же пленных принципиально не берут. Не говоря уже о том, что старенькие родители закаленного в войнах солдата будут не в пример более рады сыну, вернувшемуся домой пусть небогатым, но живым, чем соседу, принесшему причитающуюся им долю выкупа, честно поделенного на тысячу человек.
 
      Швейцарцы не планировали брать последний рубеж с хода. В подобных случаях положено ждать отдельную команду руководства с подтверждением, что заплатят дополнительные штурмгельд. Руководство не спешило, поэтому укрепление было окружено, стрелки неторопливо вели перестрелку, а основные силы перегруппировывались, собирали убитых и раненых. Повара под руководством Быка ставили походную кухню. Хотя на марше армия обходится сухим пайком, но после боя положен полноценный обед. Швейцарская военная машина продолжала работать без сбоев, все вкалывали, никто ещё не грабил и не развлекался. В домах рылся только отряд, отправленный поискать чего-нибудь вкусненького к общему обеду.
      Бык, уже закончив с готовкой, подошел к полевому лазарету. Оружия при нем не было, в руке сумка с бутылкой вина и хорошим куском копченого окорока, найденными посланными на продразверстку помощниками. К столам и лавкам на перекрестке, удобно расположенным для медицинской работы, теперь уже швейцарцы собрали своих раненых. Двоих сыновей булочника убили, старший не только остался жив, но и не получил ни одной царапины, у младшего пулевое ранение в левую половину груди, пуля не пробила бригандину, но сломала три ребра. Если обломок ребра войдет в легкое, то парню не жить. Рядом, прислонившись к стене, сидел бледный-бледный Патер, которому достался один-единственный удар прикладом в живот, повлекший обильное внутреннее кровоизлияние.
      Рядом с лазаретом временно расположился на отдых после боя форхут, укомплектованный молодыми солдатами, большинство которых не имело за плечами и трех сражений, считая сегодняшнее.
      У стены лежали пять трупов не успевших отступить раненых ландскнехтов. Оглядев раны, Бык заметил, что этих ещё пытались лечить, подозвал какого-то молодого солдата и приказал ему взять ещё людей и поискать в домах вокруг, нет ли там, случайно, какого-нибудь местного врача.
      Доктор Густав не успел никуда убежать. Незадолго до атаки он отошел от полевого госпиталя в какой-то переулок, чтобы облегчиться, а когда выглянул обратно, вокруг уже были одни враги. Густав спрятался в одном из домов, но не просидел там и пары часов, швейцарцы нашли его, когда проводили зачистку захваченного ими города в поисках не успевших убежать стрелков. На счастье, экономный швед имел привычку надевать перед работой просторный балахон поверх своей обычной одежды, по которой его можно бы было легко отличить от местного жителя. Но по характерным следам крови на балахоне один из швейцарцев понял, что перед ним не просто какой-то некомбатант, а человек, имеющий отношение к медицине, которого не надо грабить и обижать, а надо приставить к работе по специальности. Так доктор оказался снова в своем полевом госпитале, принужденный пользовать своими же инструментами и препаратами уже совершенно других пациентов.
      Толстяк уже собрался уходить, как заметил ещё одно знакомое лицо. Имя не вспомнилось, но память подсказала, что это средний сын знакомого кузнеца. Швейцарский коновал кое-как зашивает раненому глубокую резаную рану на животе.
 
Дядюшка Бык тяжко вздохнул:
 
      – Говорил я ему, надевай кирасу. Молодым вечно жизнь не дорога.
      На безобидную реплику быстро откликнулся пастух Ганс, ассистировавший при операции.
      – Это ты, старый пень, всегда в доспехах, потому что у тебя в обозе две телеги, а мы всё на себе прем. Ты под знаменем отдыхаешь, а мы всегда в первых рядах.
      – Ах ты щенок! Да я при Грансоне! Да я при Морате! Да я при Нанси!
      – Не гони. Про тебя легенды ходят не про то, как ты сражался, а про то, сколько награбил.
 
Обращаясь к окружающим:
 
      – Знаете что, друзья, сегодня ещё штурм не кончился, этот жирный уже пошел мародерствовать. Мы там с рыцарем рубимся, смотрим, а он вылезает из какой-то дыры с вооот-такенным мешком, весь барахлом увешанный.
      – Было такое, – слабым голосом подтвердил раненый.
      Дядюшка Бык, который вел образ жизни скромного горожанина, а последние две войны пропустил, среди нового поколения особым авторитетом не пользовался. Некоторые из окружающих приняли на веру обличения Ганса, а подтверждение раненого добавило им уверенности.
      – Что, было такое, или, скажешь, врут? – хитро прищурившись спросил один из солдат, остановившийся посмотреть, что происходит.
 
Бык грозно наклонил голову.
 
      – Так рыцаря-то я убил, а не эти два сопляка.
      – Там с ними ещё твой сын был, знаешь? А ты в это время где-то шлялся. – вступил в разговор ещё один собеседник с недобрым выражением лица.
      – Я на юге через застройку атаковал, с…
      – Знаем-знаем, как ты на юге атаковал. Тот отряд в полном составе вышел на улицу перед последним вагенбургом и получил залп в упор. Большинство убито, остальные ранены, а на тебе ни царапины. Не было тебя на юге.
      – Народ, посмотрите, мы работаем, а он опять грабит! Вон сумка местная и бутылка в ней швайнштадтская, мясо свежее. Сейчас скажет, с собой нёс всю дорогу!
 
Бык еще более грозно наклонил голову. Глаза налились кровью.
 
      – Ну вы, умники, сейчас дождетесь. Я вам покажу, кто тут трус и мародер.
      – Чего ждать! Бей его! – крикнул кто-то из толпы. На Быка навалился десяток молодых и злых земляков.
      Силы были примерно равны. Толстяк, не напрягаясь, раскидал противников, но они поднялись и атаковали снова. Кое-кто схватился за подручные тяжелые предметы. Раздался громкий призыв:
      – Бей труса и дезертира! – на помощь бьющим подбежали ещё десятка три молодых бойцов, а чуть позже появился старший сын Быка с тремя товарищами-доппельсёлднерами, такими же здоровенными мужиками.
      – Батьку бьют! – с громким воинственным кличем сын с приятелями врезались в толпу, сворачивая оппонентам челюсти и ломая ребра.
      Вообще-то, насчет "батьку бьют" парень погорячился, батька как раз в это время кулаком в печень отправил на землю одного из противников, обезоружил другого, поднял его над головой, ухватив одной рукой за шиворот, а другой между ног, и бросил в двоих следующих. Один против тридцати скромный булочник все равно бы не справился, но четверо вступившихся за него доппельсёлднеров выровняли соотношение сил.
      На подмогу тем и другим сбежался народ. Кулачное побоище вот-вот перешло бы в вооруженный конфликт, но все звуки перекрыл зычный бас человека, привыкшего командовать тысячными армиями.
      – Прекратить!
      От площади быстрыми шагами спускался Полпаттон. Как и положено любому уважающему себя полководцу, он узнавал касающиеся его новости так быстро, как это возможно.
 
Шум мгновенно смолк, головы повернулись к командиру.
 
      – Что вы тут устроили? Бунт? Беспорядки? Все вашим родителям расскажу, когда вернемся! Сосунки! Да вы пешком под стол ходили, когда мы с дядюшкой Быком швабов гоняли. А когда мы били бургундцев, Бык уже имел двойное жалование, в отличие от ваших родителей, которые тогда первый раз алебарду в руки взяли.
 
В ответ из толпы раздалось:
 
      – Герои вчерашних дней! С них толку никакого, а понтов выше крыши!
 
Полпаттон пришел в ярость.
 
      – Вот ведь сукины дети, и откуда такие берутся! Выгоню из армии! Возвращайтесь к мамочкам, сидите дома, девкам юбки задирайте. Только дезертирам-отставникам даже коза не даст!
      Молодые швейцарцы, потупив глаза, только что не прятались за спины друг друга, пока гауптман не начал тыкать пальцем в кандидатов на досрочную демобилизацию. Но неожиданно их спас бригадир саперов.
      – Покажем сынкам, как надо сражаться! Осталось последнее укрепление и там достаточно врагов!
      Окончание фразы потонуло в одобрительных возгласах доппельсёлднеров, меченосцев и младших командиров.
      – Покажем молодым, как надо сражаться!
      – Пусть в первые ряды встанут все старше 30 лет, командиры и солдаты на двойном жаловании 55!
      – Да мы возьмем этот жалкий домик вообще без сопливых!
      Полпаттон к этому моменту уже решил, что "жалкий домик" брать не будет, приз не стоит даже затраченного времени, а ускоренным маршем двинется к месту назначения. Тем более, что наниматель вроде бы при смерти и непонятно, кто и как будет платить дальше. Но желанию всего войска пришлось уступить, тем более, что со штурмом здания можно успеть сегодня до заката, а лагерь все равно планировали снимать рано утром.
      – Слушай мою команду! Штурм через полтора часа! Всем, кто старше тридцати лет, надевать доспехи! А тем, кто младше, вытереть сопли, смотреть и учиться!
 
      Её светлость Шарлотта де Круа вместе с Гертрудой с самого утра в новом крыле занималась богоугодным делом помощи раненым – промывала раны и накладывала повязки. Работу погрязнее, вроде промывания совсем уж страшных ран, выполняла служанка, а графиня предпочитала что-нибудь почище, например, замотать рану чистой тряпочкой и завязать сверху красивый бантик.
      – Гертруда, а что у тебя с этим старым хуренвайбелем? Я ведь вижу, что тут что-то более серьезное, чем у тебя обычно бывает.
      – Ничего особенного, Ваша светлость, – Гертруда не рискнула посвящать хозяйку в свои планы, тем более, что можно было легко связать брачные планы в Швайнштадте с кражей лошадей, сделавшей невозможным срочный отъезд.
      – Ну-ну. Похоже, он какой-то особенный, если ты даже покраснела. Держись от него подальше, это он приказал убить Карла.
      – Что? Карл убит? Не может быть! Вы видели его мертвым?
      – Нет, я вчера случайно услышала, как хуренвайбель рассказывал сеньору Сфорца о смерти Антуана Бурмайера. Кроме всего прочего он упомянул, что если бы удалось раньше перевести с латыни мое письмо, то засаду можно бы было подготовить заранее и более эффективно. А на вопрос, как к нему попало письмо, он рассказал, что, как он выразился, "принял меры против утечки информации в сторону наиболее вероятного появления противника", с подробностями. Этот Йорг очень хитрый и не упускает случая представить себя в лучшем свете перед начальством.
      – Бедный, бедный Карл! – Гертруда заплакала, – теперь я осталась совсем одна. Я отомщу за его смерть. Ваша светлость, Вы ведь не выдадите меня, Вам ведь не жалко негодяя, который убивает Ваших преданных слуг?
      – Не бойся, Гертруда, я тебя не выдам. Но ты не торопись со своей местью. Так уж получилось, что, пока не закончился этот бой, наши жизни все ещё зависят в том числе и от него.
      Последняя фраза для Гертруды сквозь слезы прозвучала как воплощение мировой несправедливости, но у девушки хватило здравого смысла согласиться с необходимостью на какое-то время отложить возмездие.
 
      День тянулся и тянулся. Солнце медленно-медленно ползло по безоблачному небу. Швейцарцы, как и следовало ожидать, не стали атаковать стоящее в стороне укрепление, но окружили его со всех сторон. Позже стало ясно, что город захвачен полностью, а враги не планируют штурм прямо сейчас, потому что готовят обед. По запахам чувствовалось, что обед весьма вкусный и плотный. Унюхав баранину и острый соус, Йорг выразил общее мнение:
      – Ни перед обедом, ни вместо обеда, ни пару часов после они атаковать не будут. Можно и нам пока поесть.
 
В ответ фон Хансберг заметил:
 
      – Через два часа после обеда уже будет поздновато для штурма, им надо будет устраиваться на ночь, чтобы утром двигаться дальше.
 
На лицах ближайших солдат появились оптимистичные улыбки.
Макс продолжил беседу.
 
      – Я вот думаю, что у них, как и у нас, солдатам платят штурмгельд. Если Бурмайер и герцог погибли, то швейцарцы и так могут забрать все деньги, которые найдут у нанимателей, и двигаться на соединение с остальными силами наших врагов.
      – Да, Максимилиан, такое вполне возможно – усмехнулся оберст. Мы, конечно, спасем при таком раскладе свои шкуры, но кроме шкурок у нас, похоже, ничего не останется.
      Графиня де Круа, обнаружив, что вокруг стало больше народа и не все при деле, поймала за рукав какого-то солидного итальянца и приказала назначить новых сиделок к раненым, потому что благородная сеньора на сегодня вполне удовлетворена своими богоугодными делами и отправляется обедать. И "сеньорита Гертруда" тоже, чтобы солдаты больше думали о своих обязанностях, а не о непотребных девках.
 
      Марта прибежала к укреплениям кружным путем и в изрядно порванном платье. В другое время такое зрелище доставило бы солдатам немало удовольствия и вызвало бы изрядное количество неприличных шуток, но всем было не до нее. Маркус утром перенес вещи в башню, но платье теперь осталось только одно, и неплохо бы было его поберечь. Пришлось одевать костюм мужа, хорошо хоть рост у него примерно такой же. Профос, в отличие от своей жены, не мог похвастать хм… развитыми ягодичными мышцами, поэтому штаны налезли с трудом, исключительно благодаря разрезам, сделавшим их более широкими. Сзади треснул какой-то шов. Дублет оказался свободен в плечах, на спине болтался, но на груди, как и следовало ожидать, края не сошлись. Пришлось шнуровать его как платье, то есть нижний шнурок – туго, а чем выше, тем слабее.
      Переодевшись, Марта поднялась на верхний этаж башни, где было решено устроить стрелковую позицию. Окна в башне были проделаны несимметрично, из окон других этажей не было видно въезда во двор. Наверху не было перегородок между комнатами, как на остальных этажах. Просто квадратная площадка с досчатым полом внизу и низкой крышей вверху. Если поднять руку, можно было потрогать стропила, к которым крепились доски, покрытые сверху черепицей. Три окна выходили на главный двор, одно на задний двор.
      У стен расселись солдаты. Двое бывалых ландскнехтов дремали, сидя на полу и вытянув ноги. Еще четверо, которые, судя по растерянным выражениям лиц и криво порезанным в подражание моде гражданским костюмам, завербовались совсем недавно, нервно ходили взад-вперед, выглядывали в узкие окна, пересчитывали пули и щелкали замками аркебуз. Двое итальянцев при помощи набора сложных инструментов и какой-то итальянской матери натягивали тетиву арбалета. В одном из них Марта узнала музыканта, который в тот самый вечер играл на флейте, второго звали Карло, он сносно говорил по-немецки и в тот самый вечер учил её итальянским танцам.