"Его все так зовут".
      "Все - может быть. Но к вам-то он относится иначе".
      "Почему? Вы шутите... Да, по-моему, ему самому нравится, когда его называют Сварогом".
      "Ничего вы не знаете. Все вам кажется..."
      "А вы знаете?"
      "Да. Знаю".
      Она это сказала таким тоном, что разговор сразу иссяк.
      "Мне пора, - сказала она, встряхнувшись. - Вы на меня не очень сердитесь?"
      "За что?"
      "За то, что я вторглась в вашу частную жизнь".
      Я посмотрел на нее: смеется? Посмеивается.
      "Это ведь ваш, оказывается, уголок. Значит, ваша, а не моя частная жизнь".
      "Вы с этим согласны? - улыбнулась она, обрадовавшись. - Тогда я оставляю за собой право сохранить это озерко в своих частных владениях".
      Она убежала легкой, танцующей походкой - словно поочередно кружась то с сосной, то с осинкой, то с березкой... Что же мне было делать? Искать себе другой уголок? Сознаньем я понимал, что так и надо сделать. Да, сознаньем я это понимал. А ноги... А ноги меня на следующий день сами привели к озерку. И опять я ее застал в прежней позе: голова запрокинута на ствол березы, руки опущены, на лице - безмятежность и покой.
      "Не бойтесь, - позвала она меня, - не укушу. Посидите рядом, я вам не буду мешать".
      Там, под плакучей березой, все и случилось. И хотя уже два года минуло, до сих пор не могу отделаться от мучительного чувства стыда: залитый солнечным светом пригорок, Тая в белой блузке и я сам, наполовину обнаженный... Меня трясло словно в лихорадке, я скрипел зубами от ненависти к самому себе, не сумевшему справиться с мутно-кружащим голову чувством, я готов был головой биться о землю, только бы исчезло это проклятое, бесстыдное солнце.
      Видимо, она поняла, что со мной творится. Чуть повернула голову, прикоснулась губами к моей щеке и прошептала:
      "Тебе плохо? Закури. И мне дай". По моим понятиям, после того, что произошло, я должен был сделать предложение. И я его сделал - на следующий день. Дождался, когда выползет из своего вытяжного шкафа и удалится Сварог, и пошел к симбиозникам. Тая стояла у окна, наверное, она знала, что я приду. Но мое "здравствуйте" словно не услышала - даже головы не повернула.
      "Тая, я хочу у вас просить прощения", "За что?" "За вчерашнее".
      Она помолчала, потом повернулась и подошла ко мне. Покачала головой, усмехнулась, поправила галстук.
      "Не надо об этом, Александр Валерьевич. Я ведь сама этого хотела".
      Я знал. Уже потеряв голову, не владея ни собой, ни руками, я вдруг услышал: "Не надо. Я сама". Удивительно, сколько достоинства было в этом: "Я сама..."
      "Тая, - чувствуя, как начинают гореть уши, продолжал я свое идиотское объяснение, - я вел себя недостойно. Простите меня. Я хочу, чтобы вы стали моей..."
      "Не надо, - быстрым движением прикрыла она мой рот ладошкой. - Не говорите больше ничего. Я все знаю сама".
      Усмехнулась еще раз - невесело, с легким вздохом и добавила:
      "Будем считать, что ничего не было. Идите, мне нужно позаниматься".
      Дня три я уходил из лаборатории вместе со всеми, потом опять остался нужно было, срочное дело, а часов в восемь ноги меня сами понесли в наш "частный уголок". Но ее там не было.
      А на следующий день она зашла ко мне в лабораторию.
      "Глупо все это. Пойдемте, побродим".
      И мы действительно погуляли - так, для вида. А потом я очнулся под той самой плакучей березой...
      Это с виду кажется: что особенного? Зашел человек в гермокамеру, пробыл там пару недель или месяцев, можно сказать, в стерильных условиях, в уюте, в комфорте, питаясь строго по графику, хотя и лиофилизированными, то есть высушенными в вакууме продуктами - тут мы ничего не изобретали, а договорились с московским комбинатом, чтобы нам выделили те же продукты, которыми кормят космонавтов, - это, однако, только с виду кажется просто.
      Чтобы облегчить себе задачу, мы через клинику, городскую, конечно, своей нет, пропустили всех потенциальных кандидатов в испытатели - и парней, и девушек. Нескольких из них пришлось после этих обследований направить на лечение - даже не подозревали, что носят в себе патогенные микробы и скрытые болезни. Затем все прошедшие обследования в городской клинике и выдержавшие тесты психоневрологов поступили в спортивнофизкультурный диспансер - тоже была проблема! Если в городскую больницу наших испытателей не берут, потому что они здоровы, то в этот диспансер - потому что они не спортсмены, а обыкновенные смертные. Но тут у нас было безвыходное положение: исследования на велоэргометре, исследования основного обмена веществ под нагрузкой и прочие эксперименты с сердцем мы могли провести только в этом диспансере, ибо только там была нужная аппаратура.
      И вот когда, наконец, кандидаты - а их вначале было около сорока человек - прошли все этапы медико-биологических пыток, как они выражались, и мы разобрались с их материалами, оказалось, что более или менее уверенно мы можем располагать контингентом испытателей всего в шестнадцать человек, причем девять из них - девушки. Все остальные отсеялись по разным причинам. Конечно, список "золотого фонда" мы периодически обновляли - каждые три месяца всех кандидатов прогоняли по новому, несколько облегченному кругу исследований, некоторых, особенно девушек, приходилось из "золотого фонда" исключать потому, что выходили замуж и становились матерями, двоих парней, несмотря на героические усилия Хлебникова, призвали в армию - вот и приходилось список обновлять. Однако больше твердых десяти кандидатов в испытатели - ребят и девушек соответственно - мы не имели никогда.
      Нет, это только с виду кажется - чего особенного? Кормят - нормально, зарплата - "вредная", с доплатой, литературы с собой можно брать сколько угодно (Вера Тонченко, например, умудрилась в гермокамере подготовиться к сессии - все сдала на пятерки). А замечаем: устают ребята от гермокамеры, с каждым разом (а некоторые, Гена Старцев например, "отсидели" по пять-шесть раз) идут труднее, заставляют себя - надо... Моральный стимул тоже, конечно, играет свою роль - слава. Безымянная пока, но в душе, я думаю, у каждого из них теплится: поставят систему на орбитальную станцию или на корабль вспомнят и о тех, кто ее испытывал. На себе испытывал. Недаром же они так не любят слово "испытуемый": "Кролики мы, что ли?"
      Лидером у нас среди испытателей - Старцев. 24 года, холост, член ВЛКСМ, профессия, - техник-приборист, лаборатория экологических систем, клинически здоров, вес 68 килограммов... В гермокамере провел в общей сложности около трех месяцев. На испытания идет с большой охотой, у психоневрологов регулярно получает высший балл. К сожалению, часто болеет: грипп, ангина, катары. Еще год назад мы ему настойчиво советовали удалить гланды. Гена долго не решался, а я случайно, из разговоров лаборанток, узнал, что он, наш лидер, панически боится крови. И вообще всего, что касается медицины. Удивительно, каким надо обладать мужеством, чтобы регулярно сдавать кровь на анализы, зондироваться, глотать всякую пакость и при этом у психоневрологов получать отличные аттестации! Правда, все, кто работает со Старцевым, говорят о его дружелюбном, мягком характере; о его необычайной уравновешенности - да это все мы знаем и сами, из его "отсидок" в гермокамере.
      Гланды Гена все же удалил - можно представить, чего это ему стоило. Настойчиво занимается спортом, бегом, лыжами, плаваньем. Каждое утро, как он уверяет, принимает холодный душ. И - регулярно болеет. Правда, болеет он главным образом весной и осенью. А сейчас февраль.
      И еще одна странность у нашего лидера: не выносит карантинного бокса. В гермокамере может находиться месяцами, но в боксе, в довольно просторной, раза в два больше по размерам, чем гермокамера, комнате - светлой, солнечной, обставленной с максимальным комфортом - не может высидеть и суток.
      Однажды он нам устроил изрядный переполох. "Отсидев" в гермокамере шесть недель - это было весной прошлого года, - Гена со всеми мерами предосторожности был переведен на акклиматизацию в бокс. Там ему, пока у него не установится нормальный микробиологический баланс, предстояло провести дня три-четыре. Если же его выпустить "в мир" сразу же, из гермокамеры, Гена, как, впрочем, и любой другой, неизбежно чем-нибудь заразится: после стерильной гермокамеры, где вся микрофлора исчисляется пятью-шестью безвредными микробами, даже воздух в нашем дендрарии может оказаться инфекционным - организм испытателя постоянный иммунитет теряет довольно быстро. И вдруг примерно через час после того, как Старцев был переведен в бокс, мне сообщают, что он исчез.
      Мы сбились с ног - обшарили весь огромный парк. Никому и в голову не приходило, что Старцев истосковался по городскому шуму и запахам. Как был, в стерильном спортивном костюме, Гена, крадучись, прячась за деревнями, пробрался к выходу из парка и пошел по улице, жадно приглядываясь и принюхиваясь. Позже, когда беглец был водворен в бокс, он с восторгом рассказывал, как у него кружилась голова от всех этих дурманящих запахов: автомобили, оттаявшая, прогревшаяся на солнце земля, тополя с проклюнувшимися почками... Он так и свалился, сел, как говорит, на землю от этих запахов и слабости в ногах. Так, сидящим на земле, его и увидели сотрудники института, по костюму догадались, что испытатель, и привели к нам в отдел.
      Влетело Гене за тот побег крепко. Да и попереживали мы за него основательно. Но обошлось: день был теплый, солнечный и безветренный это-то, очевидно, и спасло нашего лидера от пневмонии. И когда комплектовался первый экипаж (три человека - это уже экипаж!), Гена Старцев был кандидатом "номер один": тут ведь учитывалось не только здоровье, но и профессия, специальность испытателя. А Гена - мастер на все руки...
      Да, о Старцеве я могу судить совершенно уверенно: энтузиаст. Думаю, что в глубине души, никому не признаваясь, он идет в гермокамеру, как на тренаж перед космическим полетом. Здоровьем его бог, конечно, не наградил родители, точнее: типичный астеник, огромным усилием воли и самодисциплины сумевший не только нарастить мышцы, но и развить сердце и легкие. Отличный специалист своего дела, душа человек, любит стихи... Наверное этим, любовью к стихам, он многих и подкупил. Но нет, есть в нем что-то и другое - помимо лирики: цельность натуры, я бы сказал. Это ведь не шутка - в течение пяти лет, изо дня в день по часу, по два заниматься спортом. И не ради укрепления своего драгоценного здоровья, а чтобы при очередной диспансеризации врачи не могли исключить тебя из списка испытателей. Уже одно это чего-то стоит. Может, и будет когда-нибудь летать в настоящем космосе - кто его знает! Воли во всяком случае для этого у него хватает.
      А вот Хотунков для меня загадка. Тихий, почти незаметный в отделе человек - биолог с двумя вузовскими курсами за плечами (агрономический, правда, незаконченный, факультет в сельхозе и биофак в университете), он как-то неприметно, непостижимо для других очень быстро стал ведущим специалистом по космическому растениеводству, защитил (тоже тихо, без шума) кандидатскую, самый молодой руководитель группы... И в отряд испытателей попал так же тихо и незаметно, к вящему удивлению окружающих. У Хлебникова было одно время настроение исключить его из "золотого фонда" - уж больно незаменимый специалист по фитотрону и фотосинтезу хлореллы, нечего такому отдыхать в гермокамере. Но и тут Хотунков как-то очень тихо уладил конфликт: сходил поговорил с Хлебниковым по сугубо личному делу, а через неделю ушел в гермокамеру - испытателем.
      Если судить о человеке только по делам - аттестация самая высшая. А вот если по словам... Немногие счастливчики удостаивались чести перемолвиться с Хотунковым за день двумятремя словами - не по делу. И тем не менее на исследованиях у психоневрологов Хотунков получил один из высших баллов. И это когда один из тестов, я знал это точно, как раз и заключался в том, чтобы при помощи речи максимально быстро установить нужный психологический контакт с совершенно незнакомым человеком. Тест называется "речевой коммуникабельностью". К нашему изумлению, психологи поставили по нему Хотункову "отлично". История настолько не" вероятная, что я не поленился, съездил в диспансер и встретился с одним из врачей. "Действительно, подтвердил врач, - уникальный случай, особенно в наш, можно сказать, болтливый век: в контакт с любым реципиентом вступал в минимальный срок - ни одного лишнего слова". Поскольку в роли реципиентов выступали сами члены комиссии - сомневаться не приходилось: случай и в самом деле редкий...
      - Как самочувствие?
      На экране вижу: сидят переговариваются, Михаил парням чтото рассказывает, Старцев даже жестикулирует - очевидно, речь идет о космонавтике.
      Взгляд на монитор, на тебя, кажется, легкая улыбка... Ответил Старцев:
      - Отлично, Александр Валерьевич. Поднимайте быстрее!
      Через два часа мы добрались до двух с половиной процентов.
      - "Площадка". Пять минут отдыха. Кто чувствует удушье - можете подышать чистым кислородом. Но не злоупотребляйте - потом будет трудно переходить на углекислую смесь. Как самочувствие?
      - Нормальное.
      Ответил Михаил. Кислородными масками не воспользовался никто. Это хорошо. Ибо чувствуют они себя там сейчас, судя по приборам, невесело: увеличился пульс, частое дыхание, повышенная электропроводимость кожи... Потеют.
      - Миша, как выглядят члены экипажа? Подробно. Я включил магнитофон; рассказ Михаила очень важен - ни видеоконтроль, ни телеметрия не могли передать и "увидеть" того, что мог и должен был заметить опытный врач.
      Секундная пауза.
      - Легкая краснота. Дышим, кажется, чаще. Жарко. На лицах ребят мелкий пот... (А температуру в гермокамере снизили уже до девятнадцати градусов). В висках легкое покалывание...
      - У всех?
      - Нет, кажется. Но я чувствую.
      - Так. Что еще? Опять секундная пауза.
      - Ощущение тяжести. Такое впечатление, что работаем, несем тяжесть. Или бежим. Вот, кажется, все ощущения.
      Все как по расписанию: все это мы ожидали - знали по литературным источникам и собственным опытам. Пока все нормально.
      - Это пройдет. Организм адаптируется. Сейчас последний "подъем".
      В течение часа закончилась адаптация: прошли головная боль, ощущение тяжести, пульс установился на восьмидесяти - у всех, но дыхание было по-прежнему частым и глубоким - частота понизится, знали об этом, не скоро. Никаких пока осложнений, никаких отклонений от программы. Ребята "подъем" на три процента перенесли отлично.
      - Молодцы, - благодарю я их по связи. - Адаптация закончилась. Можете отстыковаться и приступать к выполнению программы.
      Я почувствовал, что сзади, за моим креслом дежурного врача, кто-то стоит. Оглянулся - Хлебников.
      - Разреши, я им скажу пару слов. Я уступил кресло. Он сел, удобно устроился, подвинул микрофон поближе.
      - Проголодались, товарищи?
      На экране мелькнула чья-то белозубая улыбка. Потом кто-то ответил - не Михаил:
      - Еще как, Григорий Васильевич!
      - Я вам хочу еще раз напомнить о важности эксперимента. По программе, как вы знаете, вам запланирована имитация космического полета. Да у вас и пища небесная - космонавты питались такими же лиофилизированными продуктами гордитесь!
      Из динамика:
      - Гордимся!
      - Это последний вольный разговор с "землей", - продолжал Хлебников. - С этой минуты вы должны перейти на связь по режиму. Я понимаю, трудно будет вам. Но мы будем за вами следить беспрерывно. Мы с вами, друзья. Счастливого вам завершения эксперимента. Счастливого возвращения на "землю"!
      - Спасибо.
      Это сказал кто-то из парней. Михаил, я видел на экране, готовился брать кровь на анализы.
      - Все, - сказал Хлебников, поднимаясь. - Кто дежурный врач?
      - До восьми на пульте я. Потом - Сонина.
      - Желаю успехов.
      Хлебников с широкой, щедрой улыбкой подал мне руку, кивнул остальным "Работайте!" - и ушел. И Боданцев ушел с ним. Теперь в зале осталась только "спасательная команда".
      Странный все-таки человек Хлебников. Радуется, А чему? Что благополучно прошел "подъем"? Все ведь еще впереди. Мне даже страшно подумать: вдруг у парней начнется некомпенсированный ацидоз. Конечно, Михаил - опытный врач, кислородные маски наготове, но кто толком знает, как надо с ним бороться, с некомпенсированным ацидозом? В какой дозе можно давать в этом случае кислород? Боданцев прав: одна надежда - на симбиоз. Авось матушка-природа не откажет благословить союз хлореллы с человеком и на этот раз - при трех процентах углекислоты. Будем надеяться Кто, говорят, не рискует, тот не знает, что такое счастье. Да, когда рискуешь собой - ладно, можно узнать вкус счастья. А вот когда другими...
      - Александр Валерьевич, я посижу?
      Тая. Смотрит настороженно - боится нарваться на отказ. Она за эти два последних дня подготовки к эксперименту тоже сдала: глаза запали, черты лица заострились, ресницы не крашены - некогда.
      - Я хочу дождаться анализов крови, Таюша. Ты сама-то пообедала?
      Кивнула. Усмехнулась, И тихо-тихо, чтобы не услышали техники:
      - Я тебе пирожков принесла. Поешь? У меня в кармане.
      - Поем, - рассмеялся и я, тоже тихо-тихо. И забрался к ней в карман халата, почувствовал при этом, как она вздрогнула и напряглась.
      - Спасибо, Таюша. Так бы и просидел до восьми голодный.
      Тая, не сказав ни слова, отошла к самописцам.
      - Как там - все в порядке? - жуя пирожок, спросил я у нее.
      - Все в порядке, Александр Валерьевич, - ответила Аллочка Любезнова по прозванию "красивые глазки". - Параметры не меняются.
      Через полчаса Михаил сообщил мне данные анализов крови. Все в норме. Пока в норме.
      Глава вторая Надежды и сомнения
      Симбиоз в гермокамере наступил лишь на пятые сутки.
      Все эти четыре дня мы, врачи и биологи, члены "спасательной команды", прожили в страшном напряжении. Сотни анализов крови, сотни графиков самописцев, бактериологических мазков - все это надо осмыслить, держать в голове и перед глазами, и все это бумажное море упрямо твердило об одном и том же: прогрессирующий ацидоз. А мы никак не могли нащупать точку симбиоза: меняли рацион испытателей, меняли подкормку хлореллы... Нет, никак не совпадают эти чертовы коэффициенты!
      А ведь явления симбиоза - я уже рассказывал Михаилу - мы открыли неожиданно, даже не предполагая о его существовании. Не в биосфере, конечно, - там такой симбиоз наш шеф, профессор Скорик, нашел чисто теоретически, "на кончике пера", - а в лабораторной модели, в нашей гермокамере...
      Вариант "А" системы биологической системы жизнеобеспечения мы отработали быстро (что-то около полугода) и без всяких осложнений - наши испытатели один процент углекислого газа в атмосфере почти не ощущали. Немного душно вот и все. Так примерно, как в плохо проветриваемом кинотеатре. Сложность была в другом: хлорелла должна была выдавать в гермокамеру для дыхания человека столько же кислорода, сколько человек выдыхает углекислого газа. Циолковский был мудрым мужем - все предусмотрел: "Растений должно быть столько, чтобы их корни, листья и плоды давали столько же кислорода, сколько его поглощают обитатели жилья. Если последние поглощают более, то люди задыхаются и ослабляются, а растения оживляются от избытка углекислого газа; если меньше, то людям дышится легко, но растения не имеют довольно углекислого газа и слабеют". Одним словом, речь шла о полной гармонии. Между человеком и хлореллой. А у нас в варианте "А" наблюдался первый случай: избыток углекислого газа и недостаток кислорода. Да и в "Б" - почти то же самое.
      Вся эта арифметика с газовым балансом человека (шестьсот литров кислорода в сутки - поглощение и пятьсот сорок литров углекислого газа - выделение) была нам, конечно, известна и раньше. Думали мы и над этими коэффициентами ДК и АК. - чем же, какими способами создать равенство между ними дыхательным коэффициентом человека и ассимиляционным - хлореллы, а вот когда дело дошло до гермокамеры... Не получалась у нас эта самая гармония - и баста. А должна была получиться, должна была существовать в природе!.. Теория профессора Скорика о том, что животные и растения на Земле сожители-симбионанты, и его знаменитая формула о том, что жизнь дерева биологически эквивалентна жизни человека, крона березы, мол, дает в сутки столько кислорода, сколько нужно для одного индивида - известны широко. Он много об этом писал. Но это были все общие рассуждения с небольшой дозой математических расчетов. Скорее, агитация за спасение биосферы, чем исходные данные для получения симбиоза в гермокамере. Да он, признаться, никогда камерой всерьез и не занимался. Так, выслушивал, кое-что советовал...
      Решение мы нашли сами - опытным путем. Сейчас уже в деталях и не помню, что мы делали... Вернее, чего только не делали! Но главным образом пытались изменять массу хлореллы: чуть меньше, чуть больше. Как в детской игре: горячо - холодно... Только потратив уйму сил и времени, поняли, что это совершенно бессмысленная затея: хлорелла, поглощая углекислый газ, размножается, ее масса все время изменяется. Головоломка, одним словом. Но все же нам эти чертовы коэффициенты - ДК и АК - почти удалось уравнять. Почти... Однако разница между ними всего в несколько сотых долей процента все равно приводила к тому, что за сутки из камеры исчезало двадцать литров кислорода. Недодавала хлорелла. Чего только мы с ней не дела ли - с этой дрянной микроводорослью: меняли режим освещения, меняли подкормку... Безрезультатно. Хоть тресни.
      И вот когда мы уже потеряли надежду выровнять эти самые ДК и АК, установить в гермокамере ту самую гармонию, о которой в свое время писал Циолковский, кому-то пришла в голову идея: а почему мы, собственно, все время пытаемся повлиять только на хлореллу? А дыхательный коэффициент? От чего он зависит? Неужели тоже жестко стабильный? Все сначала - основной обмен, газоанализаторы... Теперь уже взялись за человека - за испытуемых. И выяснилось, что ДК у людей - весьма лабильная константа. Да какая там константа! Стоит человеку чуть изменить рацион питания, как ДК сразу же понижается или, наоборот, повышается. Ну а когда выяснили главное - дальше дело пошло быстрее: подтвердилось (об этом говорилось и в медицинских книгах, но мы, увы, с запозданием туда заглянули), что жиры ДК понижают, а углеводы - повышают. Другими словами, вопреки нашим расчетам и ожиданиям именно хлорелла оказалась в газовом балансе задающим элементом регулирования, ее АК оказался константой, а не ДК человека - как мы думали раньше - и как это, собственно, вытекало из теории симбиоза профессора Скорика - для биосферы в целом. Или же, что более вероятно, мы его теорию к условиям гермокамеры применяли слишком упрощенно.
      Но что касается второй части проблемы баланса, то тут он, Сварог, оказался прав полностью: нормальное питание, рекомендованное диетологами, как раз и дает дыхательный коэффициент, в точности равный ассимиляционному коэффициенту земных растений. Я помню, как он, Сварог, выдал нам эту истину: "Меня, очевидно, нужно занести в список нарушителей баланса биосферы первым: ненавижу диетологов и все их рекомендации..."
      И вот теперь в этом решающем эксперименте с экипажем держали экзамен и наша теория симбиоза "человек - хлорелла", и весь наш многолетний опыт создания нужного газового баланса в гермокамере регулированием рациона питания испытателей... Не можем добиться совпадения этих чертовых АК и ДК, и только!
      Дома я почти не ночевал. Вся надежда была на ночь. Прошлые эксперименты подсказывали: если симбиоз наступит, то концентрация углекислоты в воздухе гермокамеры должна начать падать к часу ночи. И я сидел у пульта до двух, до трех часов, сидел, ходил бесконечными кругами и, покурив в уголке, возвращался к капнографу. Даже стучал ногтем по его крышке, как по барометру: сколько можно чертить у трех процентов? Сколько можно показывать "к буре"? А "буря" у нас одна - некомпенсированный ацидоз...
      Я до самой смерти, наверное, не забуду, как "док" Хлебников свалился на мою голову с этим вариантом "Д". В буквальном смысле слова - с аэродрома и ко мне!..
      - Что?! Вариант "Д"?
      Я решил, что ослышался, и уставился на Хлебникова в недоумении: что это он - всерьез?
      Десять минут назад меня разбудил длинный, требовательный звонок. Я, видно, задремал - блаженные минуты святого отдыха! - вскочил с кресла, очки свалились на пол, под ноги, едва не раздавил, а звонок такой настойчивый почти без пауз... Милиция, что ли? Открыл дверь. "Док" Хлебников. "Здравствуй. Один?" (Надо понимать: "Тая не в постели?") - "Здравствуй. Один".
      Из прихожей, сбросив мне на руки свое роскошное пальтореглан с не менее роскошной шапкой, Хлебников, так и не ответив мне, откуда он свалился на мою голову (соображай сам: из академии, вестимо!), прошел на кухню, открыл холодильник. Он всегда сам хозяйничал - где бы ни был. И "Не возражаешь?" произносит чисто машинально - постфактум. Когда у него в руках было уже все, что ему нужно - бутылка "Бычьей крови", сыр, буженина, масло (хорошо, по пути из института домой зашел в гастроном - как чувствовал, что будут гости, правда, не о Хлебникове подумал), - вспомнил обо мне: "Где у тебя стаканы?" И тут же - обрадованно: "Ага".
      Вышел из кухни, жуя бутерброд, сунул бутылку мне - сам открыл, подставил стаканы - свой и мой, но сначала все же свой, осушил одним глотком. А я к своему Стакану, оглушенный новостью - вариант "Д"! - кажется, даже не прикоснулся.
      Ткнув пальцем по очкам на переносице - на место! - переправил стакан с вином из правой руки в левую, расстегнул пиджак, извлек из внутреннего кармана сложенную вдвое пачку машинописных листков и сунул мне:
      - Читай!
      "С. М. Городинский, А. Н. Карцев..." Еще четыре фамилии. "Тезисы к докладу "О пребывании человека в кабине космического корабля при повышенном содержании углекислого газа".
      - Читай вслух.
      - Зачем? - опять в недоумении - смеется, что ли? - посмотрел я на него.
      - Этот доклад я еще толком не читал. Интересные данные. Обсудим. Читай!
      Что ж, приказ начальника - закон для подчиненного. Пожалуйста!
      "...Справедливо полагая, что идеальным решением вопросов жизнеобеспечения является создание замкнутого цикла, аналогичного круговороту веществ, имеющемуся на Земле, Циолковский не отрицал возможности применения химических веществ (щелочей) для удаления углекислоты..."
      - А ты знаешь, Стишов, что такая физико-химическая система готовится в Москве? - перебил меня Хлебников.
      - Слышал.
      - А я видел.
      Это была новость. До сих пор мы только слышали. Теперь, оказывается, имеем возможность и посмотреть...
      - Допивай, - придвинул он мне мой стакан. - Промочи горло - хрипишь уже.
      - Когда они начинают? - промочил я горло.
      - Уже начали.
      Еще одна новость. Представляю, с какими минами выслушают это завтра мои ребята: уже начали! А мы еще топчемся на месте. Так по крайней мере считает большинство чересчур горячих голов, начисто отметая все соображения о безопасности эксперимента, о методике работы, планомерности и так далее. В сущности, здраво рассуждая, мы занимаемся нелепейшим делом: человека, сформированного эволюцией для жизни в земной атмосфере, где углекислого газа никогда не было больше сотых долей процента, мы пытаемся заставить нормально функционировать в ядовитой для него атмосфере... Вариант "Д"! Конечно, на заводах, в кинотеатрах человек иногда дышит и таким воздухом - вынужденно, разумеется, и ограниченное время. Но мы-то ведь пытаемся эту атмосферу сделать для него нормальной! И другого пути, как утверждают боданцевские конструкторы, для нас нет: если хочешь создать реальную систему жизнеобеспечения для космических кораблей с неограниченным сроком полета, изволь космонавтов приучить жить в углекислой атмосфере. Мало им психических стрессов, несовместимости, перегрузок, так теперь надо перестраивать саму физиологию... Но что там у москвичей?
      - И что же ты видел?
      Хлебников усмехнулся:
      - Сказку.
      - А точнее?
      - Весь комплекс.
      Ну, могу представить. Москва - это не самодеятельность. Тут, черт побери, из-за каждого капнографа нужно объясняться чуть ли ни с директором института, бедняга Боданцев ездит к приятеляминженерам на заводы выклянчивать резцы, сверла, метчики; аппаратура, особенно радио, вся, как выражается Боданцев, на соплях, о бактериологической стерильности Руфина Мардер проводит беседы с каждым техником, да и как ее соблюдешь - эту стерильность экспериментов, когда монтажники сидят чуть не друг на друге! В тесноте, острят, да не в обиде Провинция - что поделаешь! Однако ведь что-то творим...
      - Видел гермокамеру. Там сейчас экипаж.
      - Трое?
      - Трое. Видел и аппаратуру.
      - Байконур?
      - Примерно. Во всяком случае, имеют все, что надо.
      - Поставил вопрос о равноправии?
      - Поставил.
      - Обещали?
      - Почему обещали? Утвердили.
      Это уже лучше. Утвердили, значит, смету. Можно работать спокойнее. Больше всего меня беспокоит телеметрия, сидит человек в камере неделями, месяцами, а мы не имеем возможности контролировать все его жизненные функции. Какие там все! Сердце да дыхание... А выходит человек из гермокамеры, попадает в бокс - за голову хватаемся, мышцы расслаблены, какие-то побочные рефлексы, говорит шепотом, а о микробной флоре и говорить нечего - наводнение... С виду здоров как бык, а на самом деле... В изолятор: На две недели.
      - Как у них с клиническими исследованиями? Это тоже больной вопрос. У меня в лаборатории всего четыре врача. Что они могут сделать? Только и обеспечивают дежурство - у гермокамеры, а все исследования приходится вести в городской больнице. А там у врачей при виде наших "больных" глаза на лоб лезут: смеетесь, что ли, над нами? Вся трагедия в том, что медицина и в самом деле умеет обращаться только с больными. Здоровый человек для нее часто загадка за семью печатями.
      - Клинические? - Хлебников налил еще стакан вина, отхлебнул, причмокнул с удовольствием. - Своя клиника, разумеется.
      Своя!
      - А программа? Какая у них программа?
      - Отработка трех типов системы жизнеобеспечения. Значит, там взялись за дело серьезно. Сразу три варианта. Все варианты, разумеется, физико-химические, на щелочах, как и предсказывал Циолковский, но кто может сказать, что надежнее? Московская "химия" или наша углекислая "биология"? Надежнее, пожалуй, наша система - мы копируем матушку-природу, нашу земную биосферу, но вот которая из систем безопаснее?