- Свои собственные?!
      Этот вопрос у меня вырвался уже прямо-таки идиотски глупо. Но я действительно отказывался верить услышанному! Простите, это даже не "Антиномии" профессора Скорика...
      - Да, именно так.
      Шутит? Нет, не похоже. Да и потом кое-что ты ведь читал и сам: телята со смешанной системой кровообращения, цыплятапарабионты Гашека[17]... Но это все курьёзы, опыты над животными, а тут - дети! Дети, черт возьми! Не укладывается в голове...
      - Почему же только опыты на животных? - Он словно читал мои мысли! Сидит, прихлебывает кофе из чашки и поглядывает!.. "Так, так, милейший... А ну, обнажите еще свою нам невежественность". - Почему же только на животных? Гуд[18] в своей лаборатории пересадил четырехлетнему мальчику кровь и костный мозг женского происхождения.
      Гуд? Фамилия знакомая, но... Кровь и костный мозг женского происхождения? Не читал?..
      - У мальчика, - продолжал Михаил, - была лимфопеническая недостаточность; отсутствовали миндалины, аденоиды, лимфатические узлы... В четыре года, одним словом, как новорожденный. Ну, и Гуд пересадил костный мозг и кровь от одной из его сестренок. Все вошло в норму.
      - Но это же кровь человека, а не хлорелла, Миша. Да и...
      - Кто разрешит экспериментировать на детях - это ты хочешь сказать? А в этом нет никакой необходимости, я тебе про Гуда рассказал так. Слишком велик у нас страх перед барьером иммунитета. А детям... Им будут делать прививки клеток зеленой культуры по уже отработанной, разумеется, и достаточно проверенной методике
      - На ком? На лабораторных животных проверенной?
      - Зачем на животных... Бэрнет и Феннер предсказали любопытный феномен... - Михаил поставил чашку на стол, откинулся на спинку кресла, помолчал, вновь потянулся к "Антиномиям биологии". - Видишь ли, старик, если иммунитет рассматривать как сугубо полицейские силы, охраняющие индивидуальную неповторимость организма, то невозможно ответить на самый главный вопрос: почему в этом случае из сферы иммунных реакций отторжения и уничтожения любых, подчеркиваю, любых антигенов выпала фаза воспроизводства? Почему не отторгается и не уничтожается при акте оплодотворения явно чужеродное мужское семя? И дальше: почему в этом случае иммунитет матери не отторгает и не уничтожает эмбрион ребенка?
      - Ну, на эти вопросы... Ты ведь специалист по иммунитету, - рассмеялся я, фальшиво так хихикнул. - А с позиций теории пластичного симбиоза? - ткнул пальцем я в "Антиномии" Скорика.
      - С позиций теории симбиоза иммунитет должен действовать не огульно, а избирательно и включаться только против антигенов, несущих организму опасность и гибель.
      Да, это место я, кажется, помню: "Совершенно очевидно, - писал профессор Скорик, - что иммунитет вопреки распространенному мнению - не столько механизм защиты и самосохранения, сколько резистентности[19], другими словами, переходя на житейский язык, коммуникабельности организма в перенаселенном ценозе. А отсюда уже не составит труда даже для школьника постулировать вывод о том, что иммунитет, опять-таки вопреки весьма распространенному мнению, должен действовать не огульно - против любого антигена, а строго целенаправленно и избирательно..." Понятно:
      Михаил опять цитировал Скорика.
      - То есть ты хочешь сказать... - Я никак не мог точно сформулировать ускользающую от меня мысль - Если каким-то образом иммунные силы... ну убедить, что ли, что антиген организму вреда не принесет, то... отторжения клеточного материала не произойдет?
      Михаил кивнул - уверенно, твердо. Вот, значит, в чем дело. Но как осуществить это практически, не говоря уже о том, что... Слова-то, слова! Убедить! Иммунитет убедить! Во сне такое не приснится.
      - Именно эта возможность и вытекает из теории Бэрнета и Феннера, подтвердил Михаил свой кивок. - Два условия. Первое: по отношению к данной клеточной культуре в организме не должно быть никаких специфических антител, то есть ранее человек с данным антигеном не сталкивался...
      - Человек? - вырвалось у меня.
      - На лабораторных животных... взрослых животных феномен Бэрнета - Феннера уже проверен и дока-зан. - Михаил помолчал. - И второе условие: антиген, то есть клеточная культура с хлорофиллом, должен быть введен в организм в достаточно большом количестве. Только в этом случае произойдет симбиоз: чужие клетки будут приняты за свои.
      - Но ведь это же... - Я так отчетливо вдруг представил всю эту картину: человек... переливание крови... замена: Не резиновые же вены... Так вот почему у него, когда он увидел культиватор с барботирующей хлореллой, вырвалось: "Зеленая кровь!" - Но ведь это... Как уловить грань? На грани жизни и смерти!..
      - Возможно, - жестко подтвердил Михаил. - Проблема... да и не одна, конечно: как точно уловить соотношение клеток с хлорофиллом и эритроцитов? Как будет реагировать организм на метаболиты зеленой культуры? И с анемией считаться надо...
      Наступило тягостное молчание - теперь уже не было ни вопросов, ни недомолвок. И все же до меня с огромным трудом доходил смысл сказанного. Но по мере того как доходил...
      - Сколько же погибло лабораторных животных, пока нашли ответ на первый вопрос - о весовой пропорции?
      Михаил пожал плечами. Какое это имеет значение - да? Цель оправдывает любые средства и жертвы?.. Но ведь рано или поздно, если уж решать проблему автотрофности человека всерьез, эксперименты с животных придется переносить на...
      - Опыты... - Язык так и не повернулся сказать "на людях" - не повернулся. - Моделируются на животных?
      - Пока нет.
      Все понял с полуслова. И впервые посмотрел на меня прямо. Невольно вспомнился взгляд профессора Скорика: да, такой же обжигающий, только не иронией обжигающий, а... Не знаю. Отвел глаза.
      - Значит, только методом проб и ошибок...
      - Да.
      Такое "да"... Отделяющее, Нас отделяющее... Меня.
      И все же... Во мне что-то бунтовало, сопротивлялось!
      Скажи, пожалуйста, как это он легко - "да"! Любые средства...
      - Но ведь это же бесчеловечно!
      - Да? А углекислая атмосфера - это, выходит, гуманная перестройка организма, его физиологии? - Прямо-таки издевка в голосе. - Кто и когда нашел метод количественной оценки гуманности? Как мы любим приспосабливаться... прикрываться чужим мнением, авторитетом, приказом... Знаешь, как однажды выразился Ганди? "Я знаю одного тирана - тихий голос совести..."
      Бывают минуты, когда вырываются слова, после которых уже не только нечего говорить, но даже быть с человеком, которому эти слова сказаны, невозможно.
      Посидев с полминуты, Михаил, по-прежнему на меня не глядя, хмурый, даже сгорбившийся, осторожно положил на столик "Антиномии" Скорика и, так и не сказав больше ни слова, вышел в прихожую. Как он одевался, я не слышал, и дверь закрыл за собой почти без звука.
      Но ведь Наташа не найдет дорогу к нашему корпусу! Рабочий день давно закончился, все разошлись, пустой парк... И ты ведь обещал ее встретить, осел!
      Я почти бежал. Сложность заключалась в том, что к нашему корпусу в глубине парка от входа ведет много дорожек. По какой она пошла?
      Я побежал по центральному проезду до входного павильона к трамвайной остановке. Один трамвай, второй, третий... Уже шесть с четвертью. Где ее школа? Не может быть, чтобы она добиралась целый час, где-то разминулись. Опять разминулись...
      Она ждала меня у входа в корпус. Маленькая, в темнокоричневом пальто, иззябшая. А в глазах! Думал, забыл этот взгляд - вопрошающее ожидание. Не забыл. Так она на меня смотрела, когда мы были еще... Когда я еще на что-то надеялся.
      - Прости, Наташа. Думал, встречу у трамвая. Документ какойнибудь есть?
      Раскрыла сумочку, порылась, подала паспорт.
      - Пойдем.
      Я не стал подниматься к себе в комнату - разделся в общем гардеробе, в фойе. Наташа была бледна и взволнована - ничего вокруг не замечала. Только вопрошающее ожидание в глазах.
      Подошли к залу с гермокамерой.
      - Погоди, Наташа, халат принесу.
      Халат она надела чисто машинально. Поразительно, никогда не думал, что она способна так волноваться. За него, конечно, Михаила, волнуется. Но ведь с ним все в порядке!
      - Там? - спросила Наташа, не сводя взгляда с темно-серой, обтянутой полиэтиленовой оболочкой камеры.
      - Там.
      Подвел ее к экрану видеоконтроля. Рабочий столик с бортовым журналом, один из парней возился на кухоньке - был виден со спины, еще чьи-то ноги свисали с верхней полки-кушетки... Тоже не Михаил.
      - Садись, Наташа, - подвинул я ей стул. Но она, казалось, не расслышала так и осталась стоять, прикованная к телевизионному экрану.
      - Как дела? - спросил я у дежурного врача.
      - Все в норме, Александр Валерьевич. Готовятся к ужину. Через десять минут связь.
      Глянул на Наташу. Она стояла, чуть подавшись к экрану, все в той же напряженной позе. Лицо чуть порозовело, но страх не проходил в ее серых глазах.
      Я нажал на кнопку микрофона:
      - Куницын, доложите о самочувствии экипажа. Не надо, наверное, было этого делать. Но я не Мог спокойно видеть эти страдающие Наташины глаза. Пусть уж увидит побыстрее.
      - Он в фитотроне, Александр Валерьевич, - ответил один из парней - никак не научусь различать их по голосам. - Сейчас позовем.
      Я заметил, как Наташа еще больше подалась к экрану. Замерла. Ждет.
      Михаил появился довольно быстро. Прошел близко от монитора - огромная тень на пол-экрана, сел за столик, взял бортовой журнал. Теперь он был хорошо виден в профиль. Выждал еще с секунду, открыл журнал, глянул на свои часы - тень удивления пробежала по его лицу, не вовремя вызвал - и начал докладывать:
      - Самочувствие у всех членов экипажа нормальное, Анализы...
      Дальше посыпались цифры: количество лейкоцитов, кислотность и все остальное.
      - Вопросы есть?
      Он по-прежнему смотрел перед собой в микрофон, и на экране был виден в профиль. Я глянул на Наташу: отошла, кажется. Улыбается.
      - Да, - нажал я на кнопку микрофона. - Как прогр...
      - Миша! Я...
      Вот дьявол! Не выдержали нервы у нее все же - сорвалось. А предупреждал, обещала!
      Михаил мгновенно развернулся лицом к монитору, Что он там пытался увидеть - в черной стеклянной линзе объектива? Но Наташа, увидев, что он смотрит на нее в упор, смотрит с изумлением и бог знает с чем и как, опять побледнела как снег.
      Я решил разрядить атмосферу. Переключил "громкую" на телефон и взял трубку с аппарата внутренней связи - с гермокамерой.
      - Михаил, здесь Наташа. Что передать? Время истекает.
      Михаил, по-прежнему глядя в упор на объектив телевизионного монитора, зашевелил губами. В трубке я услышал: "Дай ей телефон".
      Я покосился на Наташу: что с ней творится!.. Под сердцем закололо вдруг так, что пришлось пригнуться к пульту. Наташа, Наташа...
      - Дай ей телефон, - повторил Михаил. Что он - видит, что ли, что с ней? Хлебников, конечно, все видит и все слышит - у него "Норма" включена постоянно. Не миновать мне разноса.
      - Ладно, только одно слово.
      - Три, - потребовал Михаил.
      - Ладно, - сдался я. - Но не больше. Время истекло. Протянул телефонную трубку Наташе, та схватила ее судорожным движением.
      - Миша?
      По видеоканалу вижу: говорит. Три слова... Встал, круто повернулся и исчез из поля зрения монитора. Очевидно, ушел в фитотрон. Я выключил связь.
      - Пойдем, Наташа.
      Она отдала мне трубку, расстегнула и сняла халат, а я ничего не мог ей сказать, хотя это было новым нарушением правил: в зале с гермокамерой можно было находиться только в халате. Взял у нее халат, и она вышла, не проронив ни слова и ни на кого не глядя, Даже "до свиданья" не сказала.
      Отнес халат лаборанткам, догнал ее у гардероба, помог одеться, сам оделся - все молча. На нее я избегал смотреть.
      Проводил ее до входного павильона.
      - Спасибо, - улыбнулась она грустно. - Когда он вернется?
      И у нее, выходит, эксперимент ассоциируется с полетом в космос?..
      - Еще три недели.
      - Извини, Саша. У меня что-то с нервами не в порядке. Последние ночи. Плохо спала. Даже не сказал, что... Ничего не сказал. Записка: "Вернусь через месяц", - Не хотел, наверно, тебя волновать.
      - И сделал, как всегда, хуже. Ты бы вот на его месте так не поступил - я знаю. А он... Как ты живешь?
      - Да так же. Покажись врачам. У тебя и вправду вид больной.
      - Больной? Я-то что... Вот он что-то от меня скрывает. Проснусь среди ночи, лежит с открытыми глазами. Спрашиваю: "Что с тобой?" - "Да вот, мерещится всякое..." - Наташа помолчала. - Помнишь ту фотографию, Саша?
      Странно, но я мгновенно сообразил, что она имеет в виду: тетрадь в черном ледерине. "Каждую минуту на земном шаре умирает от голода 58 человек прислушайтесь к их стонам..." А на первой странице газетный фотоснимок изможденные ребятишки. Живые скелеты...
      - Вот, понимаешь, Саша... Наверно, эти ребятишки ему и мерещатся по ночам. Я почему-то уверена... Иногда просто боялась за его рассудок. Вдруг просыпаюсь, а он стонет... Он что-то задумал. Страшное задумал. Саша, я это чувствую. Иначе он бы мне рассказал все, понимаешь?
      - Это у тебя, наверное, от нервов. Тебе надо обязательно показаться врачу.
      - Да, может, ты и прав. Может, просто не хотел огорчать меня этой... вашей камерой. Глупо все, да, Саша? Ворвалась истеричка, наделала переполоху...
      - Ну что ты! Какой уж там переполох.
      - Спасибо. - Наташа прикоснулась к моему пальто. - Ты хороший, Саша. Спасибо тебе, А я вот...
      Закусила губу, повернулась и убежала к трамвайной остановке.
      А я... Четырнадцать лет, быльем поросло, а вот поди ты: увидел - и... Да нет, ерунда, о чем это я? Больной у нее вид, нервы, конечно...
      Глава пятая Извечный свет
      Зачем я вернулся в институт? Нечего мне там делать. Но и домой... "С ним что-то случилось?.. Ну я тебя умоляю..." У нее и в самом деле в голосе в тот момент была такая мольба... Никогда как-то в голову не приходило... Такое чувство! И когда он ей сказал по телефону... "Только одно слово". - "Три". Что он ей сказал? Ведь она буквально окаменела, когда услышала его голос из гермокамеры. Три слова... "Я тебя люблю"? Не слышал ни звука, но почти уверен: именно эти слова. По движению губ... Подошла ко мне... Да и видела ли она в тот момент меня? Сняла халат, протянула, словно на вешалку повесила. Столько людей в зале, все ведь поняли - кто она, все следили за каждым ее жестом, словом, а она... Даже меня не видела. "И ты ведь друг ему, правда?" С таким отчаяньем она это выкрикнула...
      Что привело меня в зал с гермокамерой? Как я вообще здесь очутился? Пульт, видеоканал... Пустой экран. Телефон... "Только одно слово..." "Три"...
      Из транса меня вывела Аллочка-красивые глазки: "Вас разыскивает Григорий Васильевич". Да? Придется идти.
      Разнос от Хлебникова я принял как вполне заслуженный. Редкий случай, но мне этот нагоняй даже удовольствие доставил - все правильно: нельзя было Наташу пускать в зал в таком состоянии. Нельзя. Однако, если бы она была в другом состоянии, разве я бы стал добиваться пропуска? Так что все верно, все справедливо - разнос вполне заслуженный.
      Но вот к другому разносу - от Таи - я не был готов совершенно. Впрочем, "разнос" в данном случае - совсем не то слово. И не ссора, а... некое подведение итогов, что ли. Но это я понял уже потом - задним числом.
      Она, видимо, ждала меня. Я вообще не понимаю, почему она оказалась в институте. Домой ведь пошла - отдыхать. И вдруг открываю свою комнату, а она - там. Стоит в своей обычной позе у окна - сложив руки на груди, словно ей холодно.
      - Тая? Ты здесь?
      Подошел к ней, обнял за плечи. Она высвободилась из моих рук.
      - Что с тобой, Таюша?
      Молчит. Так многозначительно молчит! А, понял я: девицы ей уже доложили. А может, и сама все видела, когда я был с Наташей... Какая разница!
      Я попробовал еще раз успокоить ее, приласкать. С прежним результатом даже на шаг отошла, в глубь комнаты. Ну что ж: ничего, видно, не поделаешь придется объясняться.
      - Ты права, Тая. Между нами ничего не должно быть... лишнего. (Ну как повернулся язык сказать это слово? Это Наташа-то лишняя?..) С Наташей у меня... Ничего у меня с ней не было. Тая. Да и давно это было - четырнадцать лет назад. Четырнадцать, представляешь? Целая жизнь. Что тебе еще сказать?
      - А ты еще ничего не сказал, - откликнулась она с горечью.
      - Не надо выдумывать больше, чем есть на самом деле.
      - Да, разумеется. - Она круто повернулась ко мне. - Я подозревала, что ты лицемер. Но чтобы до такой степени!..
      - До какой? Ты хоть думаешь...
      - Ты ее любишь? - быстрым шепотом перебила она меня. - Посмотри мне в глаза.
      Я посмотрел: бедная моя женушка, невеселое у нас с тобой начало семейной жизни...
      - Ты хочешь сказать - любил? Возможно. Но четырнадцать лет, Тая... Она жена моего друга, у них все хорошо... Видела бы ты, как она с ним разговаривала! Знаешь, что он ей сказал?
      - Знаю, - оборвала она меня. Подумала, нахмурившись, и спросила: - Ты был бы с ней счастлив?
      - Ну зачем об этом говорить, Таюша? Я бы хотел быть с тобой счастлив.
      Я сделал шаг к ней, но она опять отодвинулась. Не верит? Да, не верит...
      - Ты хочешь знать все?
      - Да, я хочу знать о тебе абсолютно все. Таким непререкаемым тоном!.. У меня вырвался непроизвольный вздох: вот так начало семейной жизни...
      Пожалуйста!
      - Это, конечно, твое право.
      И я ей рассказал все, что она еще не знала: как я познакомился с Наташей (банальная история - в "читалке" университета, помог подготовиться к коллоквиуму по химии), о Михаиле... Об их свадьбе... Что еще? Все, кажется.
      Тая молчала - никакой реакции. Я отошел к своему столу, выдвинул стул, сел. Я чувствовал себя опустошенным: ни чувств, ни желаний.
      - Так вот что тебя всю жизнь мучает: почему ты оказался лишним. - В ее голосе горечь; такое ощущение, словно все, что я ей сейчас рассказывал, ей было уже известно. - Почему... А ведь Андрей Михайлович тебя, пожалуй, правильно определил: пустое множество...
      - Что?!
      - Да. Это было после того, как он раскритиковал твою статью. Я хорошо запомнила. Я его спросила:
      "Интересную статью написал Стишов?" А он с досадой;
      "Пустое множество".
      Как громом... Что хоть это означает - "пустое множество"? И так отчетливо - на всю жизнь врезалось: машинописные листки рассыпались по щелястому грязному полу, отшвырнул даже... Вот он, значит, как меня:
      "Пустое множество".
      - И тебя все еще удивляет, почему выбрали не тебя, а твоего друга Куницына? Да потому же, дорогой мой, почему Андрей Михайлович выбрал в свои ученики Хлебникова. А не тебя. Хлебников хоть и толстокож и черств, как ты любишь о нем выражаться, но ведь он болеет за дело, живет этим.
      Помолчала. Усмехнулась горько, покачав головой.
      - Какое ты себе красивое выбрал определение: бильярдный шар. Интеллигентный бильярдный шар. Красивый символ. А вот что за этой красивостью... Ты хоть знаешь, какое тебе прозвище дали лаборантки? "Товарищ, пожалуйста".
      Ого - ничего себе... Лаборантки? Эти могут придумать прозвище и похлеще.
      Тая скользнула по мне быстрым, изучающим взглядом. Снова усмехнулась:
      - Даже прозвище тебя не затронуло. Все равно. Что хотите - то и говорите, что хотите - то и делайте... Оставьте меня в покое. Не желаете проводить испытания на ацидоз? Пожалуйста! Не желаете проводить тесты на психологическую совместимость? Пожалуйста! Все пожалуйста - только оставьте меня в покое. Да? Да, мой дорогой, да. И даже если в гермокамере случится отрицательный результат, как ты выражаешься, все равно... пожалуйста.
      Странно: она говорила мне такие вещи... А я... как будто о ком-то третьем. Тупая усталость и даже что-то вроде удовлетворения: так тебя, "мой друг Стишов", так. Но опять же - словно о ком-то третьем. И Тая, видимо, это почувствовала.
      - Почему, да? Я совсем не знаю Куницына, но что касается тебя... Андрей Михайлович как-то сказала "Вот уж за что могу головой ручаться - мой "суворовец" поле брани не покинет..." А ты... Нет, ты науку тоже любишь это я знаю. Да и что иначе тебя бы здесь держало? Но вот как ты ее любишь...
      Договорились, нечего сказать.
      Она вздохнула, покачала головой.
      - Не знаю, может, ты Наташу и в самом деле любил... Но что касается меня... Не хочу. Один дым. Извини.
      И выскочила из комнаты.
      Сколько я просидел в тупом оцепенении? Час? Два? Ни мыслей, ни чувств одна лишь усталость. Спать хочется. И все это наше с ней объяснение... Вот уж действительно - вспыхнула, как порох, и понесло... Хорошо хоть у меня ума хватило - не наговорить ей гадостей. Конечно, и бессонные ночи тут сказались, и напряжение всех этих суток. Но от сути-то все равно не отмахнешься, не так ли, "мой друг Стишов"? Как говорится, нет дыма без огня. Услышал о себе некие истины. А в душе действительно... пустое множество.
      Надо работать. Если и есть лекарство от хандры - так работа. Такой ворох бумаг на столе... Значит, "суворовец" поле брани не покинет? Да, пожалуй... "Товарищ, пожалуйста"? Ну и стервы!.. "Работа, - говорил Сварог, - главный отличительный признак ученого. Даже если он только носит большой портфель". Как он обожал двусмысленные шуточки!..
      Часа два я работал - разбирал скопившиеся на столе бумаги, составил графики пульса, дыхания, кислотности крови. Хорошо поработал. Славно. Расчистил авгиевы конюшни. Но еще большее удовлетворение от самих графиков: симбиоз налицо, все идет "в норме". Отлично.
      Около одиннадцати я расчистил стол окончательно и решил спуститься в зал - там сейчас должна идти подготовка к отбою. Обычно в эти минуты, когда включаются самописцы, рук у дежурных не хватает. Моя пара наверняка пригодится. Да и Таю повидать... Отошла уже? Сменила гнев на милость или все еще...
      Тая встретила меня холодно и отчужденно. Сама неприступность.
      - Тая...
      Окинула взглядом... Ну а злись.
      Я обошел приборы: все включены, вся телеметрия под током, только у второго кардиографа заело ленту. Через пять минут отбой. Ладно, пусть эти "красивые глазки" еще пару минут помучаются - надо же когда-нибудь научиться работать быстро и без ошибок.
      - Александр Валерьевич, - умоляюще глянула на меня Аллочка. - Рвет перфорацию, помогите, пожалуйста.
      А не ты ли, дорогая, придумала это - "товарищ, пожалуйста"? Можешь, язычок у тебя подвешен...
      - Ладно, иди на пульт. Сам "сделаю. Сейчас связь начнется.
      Я освободил валик с лентой, оборвал кусок с рваной перфорацией, вставил на место... Не идет. Где отвертка?
      - Аллочка!
      Аллочка не откликнулась. Она же должна быть здесь, в зале! Обернулся к пульту... Красная лампа. Что такое? И Аллочка...
      - Александр Валерьевич...
      В руке у Аллочки телефонная трубка - связь с гермокамерой, и у нее такое выражение - у нашей Аллочки красивые глазки... Не успел перехватить трубку, как взревел тифон.
      Я никогда не слышал, как он ревет - вой по всему зданию. От истошного этого воя у меня совершенно вылетело из головы - как он, проклятый тифон, выключается.
      - Алло! Алло! - надрывался я в телефон. Бесполезно. Очевидно, тифон оглушил даже испытателей - не слышат. Или это я не слышу? - Алло!..
      Тифон выключил техник-связист - прибежал из зала культиватора. И тогда на весь зал:
      - ...вывести из камеры!
      Вот почему меня не слышали! Перепуганная Аллочка переключила связь на "громкую". - Аллочка!
      На Аллочке лица нет: очевидно, в гермокамере и в самом деле стряслось что-то неладное. Но что? Неужели ацидоз... Проклятье! Я наконец сообразил, что надо делать - нащупал нужный тумблер и переключил - связь на телефон.
      - Алло! Что у вас там?
      - Плохо с Михаилом Ивановичем. Наверное, его надо вынести из гермокамеры.
      "Вынести"?! Говорил кто-то из ребят - никак не могу научиться различать их по голосам. Только теперь я вспомнил про видеоконтроль: на экране какая-то неразбериха - мелькали руки, испуганные лица...
      - Что с ним?
      А сам шарю взглядом по приборам: может, уже подключили телеметрию? Нет, приборы пишут "по нулям".
      - Не могу понять, Александр Валерьевич. - Теперь я узнал, кто говорит Гена Старцев - Пульс слабый, холодный пот, а сам вроде горячий... Похоже, обморок.
      - Подключите телеметрию. Быстро!
      - Подключаем.
      Теперь я уже разобрался, что они делают: уложили Михаила на диванчик, стаскивают с него майку... Почему он в майке, а не в костюме? В кофту ведь встроены датчики со штекером - специально на случай такого вот рода, чтобы не возиться. Всегда так: когда пожар, оказывается, огнетушители разряжены... А сейчас эти драгоценные минуты, которые они потратят на закрепление датчиков - не врачи ведь, - могут стоить... Не хочется думать, чем может обернуться эта дурацкая история с телеметрией. Может, посоветовать натянуть на него кофту с датчиками? Все быстрее... Нет, не надо сбивать их запутаются. Почему он оказался без кофты. Загорал в фитотроне, что ли? Проклятье! Где же Тая?
      Тая уже здесь. Я включаю "громкую" - параллельного телефона нет, да и что скрывать теперь? От кого? Слышно, как Хотунков подсказывает Старцеву, куда крепить датчики: "Левей, левей, под соском... Нет, это пятый канал, дыхание..." Тоже странность? Хотунков командует, когда, казалось бы, все должно быть наоборот Старцев этот пояс с датчиками не только сам на себе застегивал не менее полусотни раз - сам конструировал!
      - Боря! Хотунков! - Тая схватила микрофон - все поняла: - Натяните кофту. Быстро все симптомы!
      Хотунков перечисляет, не отрываясь от Михаила, - слышно плохо: "Пульс... Вялость... Сонливость..." Что он там делает - с Михаилом? Пульс считает? А, стаскивает с него майку... Сколько можно стаскивать эту проклятую майку? Секунды, секунды...
      - На речь не реагирует?
      - Нет. Кажется, уснул.
      Тая прикрывает микрофон ладонью - про кнопку забыла:
      - Кома. Выводить надо.
      Значит, ацидоз. Вот тебе и обнадеживающие графики... Вот тебе и симбиоз. И надо же - у самого врача! Впрочем, этого и следовало ожидать: как-никак, а остальные двое - Старцев и Хотунков - в углекислой атмосфере уже жили, проверены. А вот Михаил... Чего теперь волосы рвать! Спасать надо.
      Огляделся: вся смена на месте, у приборов и пультов. Все четверо. И все, конечно, уже поняли: произошло Несчастье. Хорошо хоть не знают, что эксперимент должен был начаться с испытаний членов экипажа на ацидоз - под масками. Времени не хватило... Все этот "директивный график" Хлебникова.
      - Тая... - Впилась взглядом в экран видеоконтроля - следит, что делают ребята. - Тая... Эго же три часа! Может...
      Тая одарила меня таким взглядом... Ясно.
      - Приготовиться к разгерметизации!
      Техники бросаются к пультам управления насосами и газовыми магистралями. Разгерметизация расписана до мелочей: что за чем, кто контролирует состав атмосферы, кто на телеметрии, кто на вентилях... Все расписано и отработано на тренировках до мелочей. И никто, конечно, на этих тренировках не думал, что разгерметизацию придется делать по-аварийному.
      Наконец заработала телеметрия. Оглядываю один самописец, другой... Заработал и второй кардиограф, кто-то из техников "уговорил" его все-таки; этот кардиограф как раз и попал на канал датчиков Михаила... Все скверно. Все ниже нормы. Гораздо ниже...
      А ребята ждут команды - пора делать "первую ступеньку", снижать концентрацию углекислоты в гермокамере на полпроцента. Им осталось переключить последние шланги - с баллонов углекислоты на азот. Торопятся, а когда торопишься - все не так, сорвали, кажется, резьбу на гайке.
      - Гена, - говорит Тая, - разыщи ампулу с кофеином. Шприц надо прокипятить.
      На экране мелькает растерянное лицо Старцева: не умеет он делать инъекции, не учили мы его этому искусству. Да и кому могло прийти в голову, что несчастье случится с врачом? Обязательно чтонибудь не предусмотришь.
      - Оба они не умеют обращаться со шприцем, - говорит Тая. Мне говорит - с отчаяньем.
      - Хотунков же биолог! Учился же он формалинить животных... Дай-ка микрофон.
      Передала.
      - Хотунков, вы тоже не умеете обращаться со шприцем?
      - Я сделал однажды - у меня игла сломалась.
      - Ну и что? Вытащим!
      - С ума сошел, - шепчет Тая. - Попадет в вену, дойдет до сердца... Это же смерть!
      Я вернул ей микрофон:
      - Командуй.
      Что можно предпринять? И камеру не откроешь - это как с водолазами: вытаскивать их из глубины, из этой углекислой атмосферы, надо осторожно и с паузами. С "площадками". Часа три - не меньше. Иначе... Инвалид. Эх ты, "мой друг Стишов": сдался, не настоял на испытаниях на ацидоз - там бы кома выплыла обязательно, но выплыла бы не в гермокамере, а под масками! Вот твое "пожалуйста"... Да что теперь жалеть о невозможном...
      - Может, дать ему кислород? - говорит Тая, и не столько со мной советуется, сколько с самой собой - по тону вижу.
      - Я уже сам думал об этом. Но что при этом произойдет? В его крови и тканях сейчас столько углекислоты... Если бы хоть к утру произошло насколько бы риск был меньше! А сейчас... Как он прореагирует на кислород? И так кома...
      Тая морщит лоб: что у них там в аптечке? Есть ли сердечностимулирующие?
      А парни все никак не могут закрутить на баллоне с азотом проклятую гайку - конечно, сорвали резьбу. Вспотели даже... А секунды идут, идут... И вдруг я вспоминаю примечание к инструкции по разгерметизации: в случае аварийного вскрытия гермокамеры о случившемся немедленно, в любое время суток доложить руководителю программы. Хлебникову.
      Городской телефон в углу - на столике. Номер хлебниковского телефона я, кажется, не забыл: 52-73-08.
      - Алло! Ответила жена.
      - Григория Васильевича. Побыстрее, будьте добры. Здороваться, а тем более объясняться - нет времени.
      - Сейчас, Александр Валерьевич.
      Значит, узнала. Ладно, потом принесу извинения.
      - Что случилось?
      - Кома у Куницына. Некомпенсированный ацидоз. Эксперимент прекращаем.