— Вот видишь, Петенька, сидим в темноте, — сказала Мария. — Опять в темноте… Все небывалое, сотворенное человеком, все рукотворное, даже лампочки, даже стекла, даже стены дома могут привести к гибели. Как же узнать — творчество спасение для жизни или нет? Видно, самой жизни этого знать не дано.
      Как отличить божественный принцип от дьявольского?
      — Между ними есть одно заметное отличие, — сказал Громобоев. Они не видели, как он вошел. — Бог не требует расписки, а дьявол требует. Потому что богу важно знать — чего ты стоишь, если дать тебе свободу, а дьяволу достаточно знать, что ты у него в руках.
      И эти слова были сильнее грома.
      Громобоев оставил нас и пошел отпирать ставни.
      Буря кончилась. Месяц лежал в воде лодкой непричаленной, и таращились звезды. Громобоев сидел на берегу хранилища воды.
      — Сиринга, — сказал он. — Сиринга.
      И достал плохонький най — музтрестовскую губную гармонику, дальнее подражание волшебной флейте великого Пана, бога природного вдохновения, бога-поводыря.
      — Зотов! Кто здесь Зотов? — раздался крик.
      — Ну я…
      — Домой… Быстро, — кричал парень с бумажкой в руках.
      Потом они бешено мчались рядом, проламывая кусты.
      В автобусе сидел Немой. Шофер с бумажкой в руке и Зотов влезли.
      На заднем сиденье уже был Витька Громобоев.
      …Когда Зотов вылетел из лифта, дверь квартиры приоткрылась, и их впустили.
      Зотов успел. Они увидели, что он все же пришел. И губы деда шевельнулись, будто он хотел сказать: «Ну пошли».
      Держась за руки, они чуть усмехнулись друг другу, а потом стали смотреть неподвижно.
      Они оба умерли в мае, в День Победы, держась за руки.
      — Отмаялись, — сказала Клавдия.
      Немой закрыл им глаза.
      Раздался дикий, нечеловеческий вопль, все опустили головы, и только потом их объяла дрожь.
      Это Громобоев завыл по-волчьи, по-нелюдски, по-неведомо-звериному. Будто воет природа, не успевшая довести дело до неизвестного нам рубежа.
      Потом он резко оборвал вой и уставился в окно.
      И тогда все поняли: оказалось, это ветер воет в сквозняках на лестничных клетках, в лифтовых колодцах и распахнутых дверях.
      После этого он вышел из комнаты и исчез.
      Он исчез, а Зотов записывает через год, что было.

46

      После смерти деда вышел Зотов на пенсию. Описывать, как он вышел на пенсию, не будем, — вышел и вышел, как осенний лист упал. Природное дело. И остался он совсем один, делать было нечего. И беззаботный он стал человек. Все, кто старше его, убиты друг другом, все, кто моложе, — стремятся друг друга убить преждевременно.
      «Санька приезжал на соревнования в Москву. Он кого-то там победил, кто-то ему накостылял в полутяже. За это ему дали постоять на подставке с номером, и две минуты он был памятником самому себе. Стютюэтка, мать его… „Как вы достигли таких результатов?“ — „Сначала у меня ничего не получалось, но потом…“- „Какие вы испытывали чувства, когда стояли на…“- „Неизъяснимые…“
      — На хрена я в Москву приехал? В армии лучше. Я баб видеть не могу.
      — Напрасно, — говорю. — Это не по-зотовски. Баб надо любить.
      — А как, дед?…
      — Неужели не знаешь?… Сильно… Чему вас только в армии учат?
      — Дед, Сапожников не появлялся?
      — Нет. Зачем тебе?»
      Зотову лично стало наплевать, есть живая материя вакуума или ее нет. И была ли жизнь до появления нашей вселенной, которая не то разлетается после взрыва, не то расселяется после живого сжатия великого сердца вселенной. Но он любил любить, и ему хотелось, чтоб так было сплошь и кругом.
      В общем, они пошли навестить зотовского праправнука Сережку-второго, бедного малыша, которого математики родили, чтоб отделаться.
      Пришли, а там народ: Жанна, видно, блеснуть хотела свободой нравов.
      Ну-с…
      Прически — «Приходи ко мне в пещеру», «Нас бомбили, я спасался», «Лошадь хочет какать», «Я у мамы дурочка»- всякие. Юбки укорачиваются, волосы удлиняются. Отгремели битвы с узкими штанами, назревают битвы с широкими.
      Санька и Жанна старательно показывают разумные отношения, каждый танцует свободно с кем-нибудь дико увлекательным. Жанна с золотозубым, Санька — с тощенькой.
      И тут Зотов замечает, что мужчинка величиной с вирус говорит не умолкая и оживленно вскрикивает в паузах. Дураков нет, всем ясно, что он прицеливается в Жанну.
      — Приценивается… — сказала тощенькая, проходя мимо.
      Ее называли Твигги — прозвище, наверно. Прическа под мальчика, юбочка открывает голые ноги, кофточка без лифчика, под которым все равно нечего было прятать, и голый живот. А глаза, как у китайской собачки, тоскливые, обморочные.
      — Зачем ты его привел? — спросила она Саньку и затанцевала возле Зотова.
      — Это мой прадед, — отвечал он.
      — Ладно врать. Живых прадедов не бывает… Кто вы?
      — Он не врет, — сказал Зотов.
      — Значит, и он таким будет? И я?… Ну это еще не сейчас… Но надо торопиться.
      И они начали торопиться.
      И все на одном месте. Только паркет скрипел и диваны. Но, может быть, дому в целом казалось, что он — электричка и куда-то едет.
      Потом в углу два инфанта подрались, королевские дети, наследники незаработанного. Инфант инфанту дал по рылу и потребовал, чтобы… и т. д. Чистый человек закричит: я не хочу с вами жить! Тут как в детском кино — хоть бы скорее красные пришли!
      Что-то стали Зотову чудиться и вспоминаться весны. Неужели еще не все? Неужели есть перспективы?
      — Я хочу в ваше детство, — сказала Твигги.
      — Это тебе только кажется.
      «Пир ретро, мечта о вони золотарей вместо бензиновой. В старости они так же будут мечтать о теперешних консервах, как я о прежних.
      Когда была драчка, Сережка-второй прятался за меня. Я дотянулся со стула и на ощупь накрыл его рукой.
      Потом он выглядывал из-под руки и снова прятался. Ему понравился этот номер. Потом он залез под тахту и поманил меня туда. Но я видел, что мне туда уже не влезть.
      Тогда он выбрался, и мы вышли в коридор. Но там кто-то сопел и отбивался. Я заглянул в спальню, там было темно и скрипело. Стенные шкафы были забиты одеждой. В ванной лилась вода, и были слышны увещевания расстегнуть ворот. В нужнике раздавалось рычание, грохот водопада и снова рычание.
      В этой квартире совершенно негде было спрятаться.
      Я посадил его на плечи, и мы стали вдвое выше. Теперь мне было плевать на остальных. Я держал его за щиколотки, а он меня — за уши. Голые коленки были шенкеля, а я был конь. Куда он пришпорит, туда я и пойду. А куда? Сереженька, — а куда?»
      И тут малыш замотал головой, и Зотов понял, что он показывает на антресоли, где никто не мог поместиться, кроме него. Зотов открыл дверцу, подсадил его, и он туда юркнул, семеня коленками. Потом оттуда высунулась его счастливая рожица. Он был недосягаем.
      А вирус, Зотов даже бы сказал — кукушонок, говорил и журчал.
      Он сам себе пожимал быстрые отмытые ручоночки и рассказывал анекдоты из жизни кандидатов противоестественных наук. Иногда он облокачивался на спинку стула и отставлял пухловатую задницу. Он в ихней компании вождек и чему-то радуется. Ну, Зотову это было ни к чему. Он уж было собрался отваливать от стенки, но услышал знакомую фамилию:
      — Мы сегодня Сапожникова били на ученом совете.
      Может, однофамилец?
      — Абсолютный дурак.
      Ну, если абсолютный, значит — он. Зотов сам абсолютный дурак, и его сын Серега, и Панфилов, и Анкаголик, и вся зотовская родня такая, вся артель. А этот кукушонок был умный.
      — Посидите еще, — сказала Жанна.
      — Кто этот малый?
      — Это замечательный человек.
      — Что ему от вас нужно?
      — Ему ничего не нужно для себя. Он всегда выдвигает способных людей.
      Зотов подумал о людях, которых он выдвигает. Бедные люди! Сапожникова он задвигал. Это успокаивало. Он, похохатывая, рассказывал, нежно подворачивая язык:
      — Я ему говорю: Сапожников, вас высмеет любой ученый. Я ему говорю: ваша материя вакуума с абсолютным нулем есть абсолютная глупость.
      — Можно вопрос? — не выдержал Зотов.
      — Пожалуйста, — он улыбнулся с лаской.
      — А в чем движутся материальные частицы?
      — В вакууме, проще сказать — в пустоте.
      — Значит, есть пространство без материи? — спросил Зотов.
      — Начинается… — сказал он и подмигнул окружающим. — Это сложно объяснить. Почитайте популярную литературу… Есть прекрасные брошюры, которые…
      — Популярную мне не одолеть. — сказал Зотов. — Так как же, есть пространство без материи или нет? Он поулыбался еще, потом перестал, потом посмотрел на Жанну, потом на Зотова:
      — Кто вы по профессии?
      — Он рабочий, — сказала Жанна.
      — Инструментальщик, — объяснил Зотов. — Токарь-пекарь.
      — А-а… металлолом… Как же… как же… собирали, помню, — сказал кукушонок.
      «— Зотов, а сколько тебе лет? — спросила Твигги.
      — Вторая тысяча кончается, — говорю.
      — Ого! Самомнение!
      — Да уж не меньше, чем у тебя.
      — Из грязи в князи… — сказал другой вирус, золотозубый.
      — Все князи из грязи, — сказал я…
      Мы пришли серые, и серые должны были уйти. Чтоб все было ясно. Аутсайдеры. Но тут все поломал Сережка. За всей этой чушью я забыл про Сережку.
      Раздался детский плач, который за визгом проигрывателя был почти не слышен. Дверцы антресолей были распахнуты. Сережа высунулся почти по пояс. Ротик его был распялен обидой, он что-то закричал и стал кидать в гостей липкие конфеты.
      Все остановились на секунду. Я успел подхватить его, когда он вываливался…»
      Еще через секунду он спал у Зотова на руках. Еще через секунду завизжали электрогитары. За окном было утро.
      — Санька, скажи им, чтоб вышли вон из спальни.
      Он отворил дверь спальни, сказал… «Эй… пилите отсюда». Вышла пара с измочаленными губами. Зотов внес спящего Сережу, раздел, уложил в постель, не мог найти одеяла, накрыл его каким-то платком, вынул из кулачка слипшуюся конфету и погасил свет. За окном было утро.
      — Окно есть, а дома нет, — сказал Санька. — Как при бомбежке.
      — Аналитики, — сказал Зотов. — Частицы… Пи-мезоны, мю-мезоны… Разбираете дом на кирпичи, потом жалуетесь, что дует.
      Они вышли из спальни.
      — Нет, правда, а сколько ему лет? — спросила Твигги. — Он еще может жениться?…
      — Вы меня шокируете, — сказал Зотов. — Я такой стеснительный.
      — Смотри ты!..
      — Кончайте, барышня.
      — Я не барышня, понятно?!
      — Барышня, я с Пустыря. А там еще не такое видели.
      — О чем он?
      — Он хочет сказать, что мы не первые, — сказал Санька. — Не основоположники. Он хочет сказать, что мы второй сорт.
      — На второй сорт вы не тянете, — возразил Зотов. — Вы — уцененные. Всем желаю здравствовать.
      И ушел.
      Тут полагалось бы описание утра после вечеринки в многоэтажном доме на Сретенке. Чувство опустошения, брошенности, бродяжьего одиночества, помятости, конца всего, чего ждал от жизни.
      Вот идет сирота семидесяти лет. И на нем пыльные синие брюки хорошего материала. Свитер.
      Было утреннее солнце и недоуменные встречные, которые шли служить. А Зотов глядел то на свои брюки, ставшие штанами, то на утреннее небо и спокойно думал, без отчаяния, — вот и закончилась жизнь придорожной канавой и никому не интересными болезнями.
      Кто-то идет рядом? Может быть, это какой-то Зотов идет рядом. Зотову показалось, что рядом идет правнук. Нет, не показалось.
      — Санька, а кто этот вирус, этот кукушонок маленький?
      — Ах, этот… — говорит. — Ну, знаешь, есть такое морское животное… Забыл, как зовут… В общем, оно когда хочет кушать, то выбрасывает наружу свой желудок, обволакивает жертву, переваривает ее снаружи, потом втягивает обратно…
      Зотова повело от отвращения.
      — Это метафора? — спросил Зотов. — Или есть такие?
      — Есть, — говорит. — Называется — наружное пищеварение… Только этот сначала выпьет душу, а тело само распадается… Жанна этого не видит… Пропадет, дура. Дед, тебе кто-нибудь там понравился?
      — Один человек.
      — Я понимаю… А кроме Сережки?
      — Кроме Сережки?… Пожалуй, эта тощенькая…
      — У нее ребенок умер.
      — Давно?
      — Недавно, — говорит. — Врачи сказали — наследственность плохая.
      И тут вдруг стало с Зотовым происходить… И он крикнул, не понимая, что с ним и почему надо об этом кричать так громко, как хватит голоса, но он крикнул, надувая жилы души своей:
      — Ах, врачи?! Наследственность плохая?!.. Он наследственно был никому не нужен!!! Не нужен! Понял?!
      — Тише… Понял… Тише…
      «Наследственно не нужен. Вот. Идем.
      — Дед, кто такие гностики?
      — Сложное это дело, Санька… Фамилии назвать?
      — Как хочешь.
      — Они искали знание, как все уладить.
      — Где?
      — На земле, в космосе… Религия этого не искала. Она велела — верь, без тебя разберутся, пути его неисповедимы, земля — испытательный полигон, бог сам знает, за что награждать… Хиросимскую бомбу кинули? Значит, надо… Гностики же считали, что наша жизнь есть последствия какой-то космической трагедии, катастрофы… случившейся еще до сотворения мира… И если узнать, как быть, то земная гармония возможна.
      — Вот как? — сказал он и остановился. — Может, поэтому и взрыв был, всей материи. Ты так считаешь?
      — Я считаю, Санька, что дело в чем-то простом.
      — А ты знаешь, что это самое простое? — спрашивает Санька.
      — Нет, Санька, не знаю. Но время еще есть.
      Он покосился на меня:
      — Ты что, правда считаешь, что с „милым рай в шалаше“?
      — Сань, — сказал я. — В шалаше может быть рай… Но для этого надо, чтоб в шалаше был милый… Другие не подойдут.
      — Н-да… — говорит.
      — Если бы половина таланта, которую цивилизация потратила, чтоб изобретать инструмент, она потратила бы на то, чтоб изобретать поведение, то человечество уже давно бы жило в раю… Санька, неужели до сих пор не понял, что математика грязи не помеха?…
      — Хочешь, выпьем? — спросил он.
      — Мне нельзя, Санька, — говорю. — Сопьюсь».

47

      На эти соревнования по боксу Зотов пошел потому, что узнал: туда пойдет компания Жанны с кукушонком, а он хотел увидеть Сережку-второго, хоть мельком, мальчика своего, праправнука.
      Их позвал Санька — Зотова, Панфилова и бессмертного Анкаголика. Но Зотов пошел увидеть мальчика своего.
      Еще в ихнем предбаннике Зотов увидел, что Санька — яростный. В конце коридора толпилась хорошо одетая компания, и Сережка ел конфеты. Жанна была одета ярко и неряшливо. У остальных родовитых был немытый вид, — теперь полагалось так. Видно, им понравилось, что все князи из грязи.
      Потом в коридоре Зотов с ними столкнулся, с грязными князьями. Они были умники, и каждый из них был хрупкий сосуд.
      — Дети — это очень трудно, — сказал кукушонок. — До тринадцати лет практически они нам не интересны, после тринадцати лет мы им не интересны.
      — Интересная мысль, — сказала Жанна.
      «— Это не мысль, это злодейство, — говорю. — Сережа, плюнь конфетку.
      Он выплюнул конфету мне в ладонь.
      Им в основном по двадцать лет. Кукушонок старше.
      Двадцать лет — это возраст пожилой лошади. Молодежь — она, конечно, молодежь, но похоже, что эта — безнадежно устарела. Мне неинтересно, что ты отрицаешь, интересно — что ты предлагаешь. А главное — кто это должен осуществить.
      Вся эта дохлая элита стала родословные искать, как нанятая. Будто не знают, что каждый произошел от двух брызг, как говаривал Шиллер».
      А некоторым даже надоело происходить от обезьяны и хочется происходить из космоса. Пусть. Зотову не жалко. Его это не колышет. Он хочет понять, как из космических потомков получается столько подонков. Ах вы, химики… Когда же вас пымают?
      — Дед, — громко сказал Санька, стоя в конце коридора. — Самое любопытное, что с точки зрения термодинамики эволюция невозможна. Основной ее закон — уменьшение запаса движения, распад и упрощение структур… А вся эволюция — это усложнение структур… А?… Лихо?
      — Санька… Не здесь… не сейчас, — пытался Зотов его остановить.
      Но он говорил все громче, все заносчивее, чтобы слышали эти все и что он их всех — и по силе, и по уму — запросто переплюнет. Зотов понимал: ему нужно, — но это было непереносимо. Он хотел сразу всему ихнему противопоставить все свое: грязи — чистоту, болтовне — мысль, он хотел сразу, а так не бывает.
      И Зотов стал Санькой, и слышал все, что было в нем.
      И до Зотова дошло — происходило не одно соревнование, а два. Одно на ринге, другое — в зале, и оба были дурацкие. Ринг и зал соревновались между собой. В воображении. И ринг считал, что в случае чего он этому залу рыло начистит, а зал считал, что в эпоху НТР он всегда этот ринг облапошит.
      «Может быть, это конфликт физических и умственных занятий? — подумал Зотов и тут же понял: — Чушь!» В зале через одного сидели кирпичи с дипломами, а на ринге математики били друг друга по почкам.
      Женщина позади Зотова сказала:
      — Между прочим, отец этого Александра Зотова — в красных трусах — знаешь кто? Геннадий Зотов. Он сейчас со своей женой на Западе. Он ест землянику зимой, а лето проводит в шхерах…
      Неужели Кротова? Зотов хотел оглянуться. Нет. Ну ее к черту.
      Воздух откуда-то в форточку втягивался запахом весны, как будто стекло разбито, и Зотов с Таней целуются в котельной у Асташенковых, и он совсем молодой еще и еще не встретил Марию.
      — Я тоже хочу зимой землянику, а лето проводить в шхерах, — сказала Кротова своему мужу. — Ты не знаешь, что такое шхеры?
      — Не знаю, — сказал муж и заорал: — Бей! Бей!
      — И я не знаю, — сказала Кротова. — Обещай мне, что повезешь меня в шхеры.
      — Заткнись, — сказал муж.
      Гонг. Второй раунд.
      Ну хорошо: зверь, грызущий зверя, не знает, что сам подохнет. Но ведь человек-то знает? Почему же он убивает — всеми способами укорачивает ниточку?
      В глазах рябило от разноцветных платьев, заполняющих весь этот станок для мордобоя, и неряшливо одетая Жанна кормила Сережку конфетами.
      — Говорят, она стала попивать не только кисленькое винцо, — сказал Гошка.
      Господи, этого еще не хватало! Сережка мой…
      Зотов вспомнил, как вчера вечером он встретил Панфилова в чужом доме, в лифте, и он на плече возил чужого кота — вверх-вниз.
      — Зачем ты это делаешь?
      — Я ему обещал, что покатаю.
      Вверх-вниз, вверх-вниз. Совершенно трезвый.
      — А почему ты такой дохлый?
      — Так…
      — Ты стал известен… Выступаешь…
      — А ты спроси, что я делаю после выступления!
      — Я вижу — катаешь чужих котов. А что Сапожников? Куда он пропал?
      — У него жена умерла. И двигатель вечный лопнул. Санька спрашивал. Диск. Вечно вращающийся.
      — Я даже не знал, что он был женат.
      — Она тоже этого не знала…
      Ясно. Веяние времени. Ну еще бы! Она не хочет быть белой рабыней, она хочет вращаться. Сначала отдельно. Потом они сбиваются в ансамбли и вращаются все сильнее, — Зотов это видел у Жанны.
      Катаются. Вверх-вниз. Панфилов говорит:
      — У Брейгеля есть картина — из воды торчат чьи-то ноги… Картина называется «Икар». Никто и не смотрит, как кто-то с неба сверзился… А теперь на небо смотрят — не кинули бы бомбу…
      — Вот что, пойдем ко мне, — сказал Зотов.
      — А кот?
      — Отвези кота, и пойдем ко мне. Я тебя подожду внизу. А завтра пойдем смотреть бокс, Санька демобилизовался и зовет. Хочет, чтоб были свои.
      Лифт укатил вверх, замигали цифры. За стеклянными дверями, ведущими вон из дома, была черная духота — плохая погода.
      …И Зотов снова стал Санькой и слышал душой все, что было в нем.
      Век заканчивался. Вечерело над двадцатым, стальным, электрическим, ракетным, атомным, молекулярно-биологическим, лазерным, хаотическим и отрегулированным и, в значительной мере, нацистским. Странно. Куда же главная-то сила века подевалась? Ну какая разница, кто кому порвет пасть, если уцелевший все равно не знает, куда себя потом деть?
      — Бей!.. Бей! — кричала компания кукушонка.
      — Санька! — крикнул Анкаголик. — За что бьешь?!
      В зале раздался хохот.
      — А действительно, за что? — спросил Панфилов.
      Зотов отмахнулся. Он тоже не знал.
      Жанна разворачивала Сереге очередную конфету.
      — Бей! Бей! — кричала ее компания. — Бей!
      И Санька наконец увидел их.
      Левой, левой, потом правой, правой… Инструмента для хорошей жизни не изобретешь! Изобретать надо поведение!
      — Бей! Бей! — кричал бельэтаж и бил в ладоши.
      Санька обхватил соперника.
      — Брэк! — крикнул лысый с бабочкой. Санька не отпускал.
      — Брэк! — повторил тот.
      — А пошел ты… — невежливо и отчетливо сказал Санька.
      В рядах стали вставать. Судьи зашелестели протоколами.
      — Хочешь быть чемпионом? — спросил Санька противника.
      — А кто не хочет? — вырываясь, спросил тот.
      — Я, — ответил Санька.
      И отскочил в угол. Зал засвистел, заулюлюкал.
      Санька зубами развязал узел, зубами растянул шнуровку. Сорвал перчатку, сунул ее под мышку, свободной рукой развязал вторую и тоже сорвал ее.
      В зале перестали свистеть, и кто-то ахнул, когда Санька запустил перчатки в зал, пригнулся, перешагнул через канаты и ушел по проходу не прощаясь.
      Начался бедлам, какие-то звонки, свистки, что-то беззвучно кричали судьи. Лысый, в белых одеждах с бабочкой, нерешительно поднял руку внезапному чемпиону, который был никому не интересен.
      Потом ринг стоял пустой и освещенный, без единого чемпиона. Потом над ним погасили свет. Судьи собрали шмотки, и зал стал расходиться. Куда-то прошел милиционер, кто-то пронес полотенце и графин с водой. В верхнем ряду осталась Жанна и четырехлетний Серега с шоколадной эспаньолкой на подбородке; Жанна была одета нарядно и неряшливо, у Сереги был запущенный вид.
      — Привет, — сказал Панфилов и помахал ей рукой.
      Она ответила, встала, наклонилась к Сереге, вывела его из рядов в проход, постояла, посмотрела на пустой ринг и ушла куда-то наверх.
      — Откуда ты ее знаешь? — спрашивает Зотов.
      — Знаю, знаю. Вот это бокс! Ты что-нибудь понял?… Нас дисквалифицировали.
      Анкаголик сидел откинувшись, как боксер на ринге, обхватив спинки пустых стульев.
      — А дисквалифицированный не человек? — спросил он.
      Так.
      А на следующий день прибежал Санька и сказал:
      — Беда.
      А уже давно видно, что беда.
      — Жанна пропала.
      — При чем тут Жанна?! — крикнул Зотов. — А сын?! Серега как?!
      — Я не знаю… — сказал Санька.
      — Отделались!
      Потом пришла ее мать. Зотов ее не узнал даже. Она взмолилась — помогите.
      — Я с тобой, — сказал Санька.
      — Нет, — сказал Зотов. — На этот раз без тебя.
      «Я пришел к старому дому и стоял перед ним как во сне. И это описание того, как человек вернулся через много лет в свой старый дом и обнаружил, что все на месте и даже замок на двери не переменили. Он смеясь достал хранимый как талисман старый ключ и тихонько отворил наружную дверь. За ней была вторая. Он толкнул — заперто на крючок. Там голоса знакомые — видно, слышали, как он открывал ключом. Он закричал: „Это я! Я! Откройте!..“ Там засмеялись, узнали его и не открыли.
      И тогда он вспомнил, что все, кого он ожидал встретить в этой квартире, давно умерли и за дверью смеются совсем новые, другие люди».
      Зотов вошел и увидел компанию. Это была такая мерзость и срамота, что мы описывать не будем. Как Зотов увел оттуда Жанну и с какой философией столкнулся — об этом тоже вспоминать не хочется. Может, и не удалось бы увести, да он позвонил немому брату своему. Тот пришел, и дело решилось домашним способом.
      Из всего, что говорил кукушонок, запомнилось «для». Мол, поскольку после бомбы все святое попрано, надо жить «для». Для чего? Для. Абсурд. Но в этом якобы абсурдном предложении чувствовалась ба-альшая целеустремленность.
      «Мы вышли. Оля вела Серегу-второго.
      Я запер квартиру на ключ. Теперь в моем старом опоганенном доме никто не жил. Даже тени.
      В нем сделают дезинфекцию, косметический ремонт, и в него въедут новые жильцы, которых будут тревожить собственные тени».
      Зотову добыли путевки. Он забрал Серегу и Жанну, и они поехали в Крым. На самолете. Первый раз Зотов ехал до Крыма две недели, а второй — несколько дней. Но земля уменьшилась, и теперь они были в Крыму к обеду. А к ужину их разыскал Санька. Он снял комнату со всеми удобствами. Это теперь называлось «жить дикарем».
      — Зачем ты прилетел?
      — Я недоспорил, — ответил он каменным голосом. Лицо Жанна прикрыла полотенцем.
      Серега в песке рыл яму и рядом с ней строил город.
      — Человеку надо в себе преодолеть машину, — сказал Зотов. — Машины пускай урчат продукцию — они железные, а для человека — мы это уже обсуждали — с милым рай и в шалаше.
      — Ага. С кондиционером и транзистором?
      — С чем угодно. Но в шалаше рай, только если в нем милый. Другие не подойдут.
      — Милый… — сказал Санька. — Слово из пяти букв. По вертикали.
      — У меня есть письмо, которое немой Афанасий написал Олечке, твоей матери… Она плакала, закрывая лицо письмом… Я вымолил у нее переписать в свои тетрадки…
      — Представляю… — сказал Санька. — «Роза вянет от мороза, ваша прелесть никогда…»
      — Примерно так, — сказал Зотов. — Жанна, прочти вслух. Хочешь?
      — Да…
      Она приподнялась на песке, подпираясь рукой, а другой взяла листок. Прочла молча, хотела вернуть мне, но отдернула руку, кивнула и, тихонько кашлянув, прочла вслух:
      «Я никогда так страстно не желал тебя хранить, не только от скорбей, что дух гнетут и оставляют раны, но даже от теней едва заметных, что мимолетно омрачают души, — хотя бы сам такую тень набросил».
      — Дальше, — сказал Зотов. — Дальше самое важное.
      — Дальше, — сказал Санька.
      — «Тебя хранить я буду, как ресница хранит зрачок: не только пылинки я не допущу, нет, даже солнца луч я отвращу, когда он вдруг ударит».
      — Это не он написал. Он так не мог написать, — сказала Жанна дрожащим голосом.
      — Это отрывок из трагедии Фридриха Геббеля «Гиг и его кольцо».
      — Вот видишь! — сказал Санька.
      — Но Немой послал это письмо от себя. Конечно, слова подобрал не он. Он из обыкновенных слов знает только одно слово — «на». Однако это письмо пришло именно от него. И потому это его письмо.
      А потом Зотов повторял:
      — Жанна, не надо… Перестань… Не надо…
      Днем была буря и солнце.
      Кто-то купался в волнах и утонул. Множество народу кинулось в волны — желтые, пронизанные бурым солнцем, — и вытащили. Люди стали возвращаться на берег к своим стоящим на пляже спутницам.
      Пляж стал укладываться на песок. Только кучка людей возилась с утопавшим — откачали. Он сидел в кругу голых ног, мигал, и у него из носа текла морская вода. Голые люди разошлись. Буря продолжалась.
      Вечером на пляж выкинуло челюсть.
      Ее нашли Жанна и Санька.
      Естественно, поднялся ветер, раздул волну, и море, естественно, выбросило золотую челюсть. Все было естественно.
      Они ходили по берегу и кричали:
      — Чья челюсть? Чья челюсть? Это не ваша вставная челюсть? Золотая!
      Никто не отозвался. Все отворачивались от них с ужасом, преодолевая невольное любопытство.
      Золото было свеженькое, а розовое искусственное нёбо щербатое и многолетнее, и его проели соль и время.
      Они сели, держась за руки, и до ночи смотрели в море.
      Наутро они сказали:
      — Дед… Мы опять поженились. Мы забираем Серегу.
      — Генке хоть сообщите. И Верочке.
      — Мы сообщим, — сказала Жанна. — Вы не беспокойтесь.
      …В Москве я получил от Саньки письмо:
      «Дед, помнишь, ты спросил у меня, как я отношусь к числу „пи“. Я ответил, что оно меня измучило. Я не мог понять, почему круг нельзя сложить из прямых отрезков. Теперь дошло.
      Круговое движение и прямолинейное принадлежат движениям двух типов материи. То есть похоже, что Сапожников прав.
      И если Сапожников прав и два вида материи это не липа, то круг и правда нельзя сложить из прямых отрезков.
      И галактика, и частицы вращаются, а гравитация в вакууме действует по прямой.
      То есть я догадался, что прямая не есть часть кривой просто потому, что они следы разных материй. Понял?
      И еще одно.
      А вдруг Сапожников прав и без вакуума жизнь невозможна? Тогда понятно, почему вакуум изучению не поддается. Он на наше хамство не откликается. Аппаратура-то вся силовая и мертвая. И, может быть, изучать-то его можно только лаской. И выходит, дед, что ты элементарно прав, — без любви в науке никуда. Хе-хе».
      Все-таки «хе-хе» добавил, стервец.
      «Ничего, Санька, ничего… — думал Зотов. — Не ты первый… Я ж говорил, а ты не верил — с жизнью никакому транзистору не справиться… Жизнь из математики и машины вывернется…»
      Но если теперь, чтобы выпустить бабью заколку, надо строить военно-промышленный комплекс, то рано или поздно жизнь рявкнет: «Але! Мадама! Перемени прическу!»

48

      Летним вечером показали в телевизоре — человек пошел по Луне. И начались чудеса!
      Этой ночью дико орали коты, и я не спал. В открытое окно било пространство, которое совпадало со временем… И дикий запах зелени, запах зелени… И виднелся высохший дуб, который, видимо, погубили капитальными ремонтами.
      Хиреет Зотов. Мне семьдесят четыре, контора планирует ремонт моей квартире лишь в четвертом квартале, а мне уже семьдесят четыре. Поэтому ранним утром я вышел из подъезда, чтобы по магазинам присмотреть материалы — обои, краску, кисти, клей и прочее для самостоятельного ремонта. Потому что я, как Мичурин, не жду милостей от природы и, как пионер, считаю: если не я, то кто же? Жаловаться я, конечно, не пойду, но кто-то виноват, что так. Потому что на земле, кроме урана и воды, все причины субъективные и происходят от субъектов. И значит, виноваты все, если одному плохо. И виноват каждый, если всем плохо.