Второй раз я слышала, как одна молодая дама хвалила своего мужа и говорила:
      - Вот мы женаты уже четыре года, а он всегда милый, вежливый, внимательный, точно чужой!
      И слушатели не удивлялись странной похвале.
      Не удивлюсь и я.
      Для этого я выбрала первую неделю Великого поста. Время тихое, покаянное и, главное, свободное, так как, кроме четырех капустников у четырех актрис, ничего обязательного не предвиделось.
      Мысль писать роман появилась у меня давно, лет пять тому назад. Да, собственно говоря, и не у меня, а у одной визитствующей дамы.
      Она долго сидела у меня, долго говорила неприятные вещи на самые разнообразные темы и, когда иссякла, ушла и, уходя, спросила:
      - Очего вы не пишите романа?
      Я ничего не ответила, но в тот же вечер села за работу и написала:
      "Вера сидела у окна".
      Лиха беда начало. Потом, с чувством исполненного долга, я разделась и легла спать.
      С тех пор прошло пять лет, во время которых мне было некогда. И вот, наконец, теперь, на первой неделе Великого поста, я решила приняться за дело.
      Начало моего романа мне положительно не понравилось.
      За эти пять лет я стала опытнее в литературном отношении и сразу поняла, что сажать Веру у окна мне окончательно невыгодно.
      Раз Вера сидит у окна - это значит изволь описывать либо сельский пейзаж, либо "петербургское небо, серое, как солдатское сукно". Без этого не обойдется, потому что, как ни верти, а ведь смотрит же она на что-нибудь!
      Опыт мой подсказал мне, что гораздо спокойнее будет, если я пересажу Веру куда-нибудь подальше от окна - и пейзажа не надо, и в спину ей не надует.
      Хорошо. Теперь куда ее посадить?
      На диван? Но ведь я еще не знаю, богатая она женщина или бедная, есть у нее кой-какая мебелишка или она живет в мансарде и служит моделью влюбленному в нее художнику.
      Тот, кто ни разу не писал романа, наверное, хорошо меня понимает.
      Рассказик - дело другое. Нет на свете человека, который не сумел бы написать рассказика. Там все просто, ясно и коротко.
      Например, если вы хотите в рассказике сказать, что человек испугался, вы прямо и пишите:
      "Петр Иваныч испугался".
      Или, если рассказик ведется в очень легких тонах, то:
      "Петр Иваныч перетрусил".
      Если же рассказик юмористический, то можете даже написать:
      "Петр Иваныч чувствовал, как душа его медленно, но верно опускается в пятки. Сначала в правую, потом в левую. Опустилась и засела там прочно".
      В романе этого нельзя. В романе должен быть размах, мазок, амплитуда в восемьдесят градусов. Страх в романе нужно изобразить тонко, всесторонне, разобрать его психологически, физиологически, с историческим отбегом, не говоря уже о стилистических деталях, характеризующих именно эту функцию души, а не какую-либо другую.
      Уфф!
      Теперь еще очень важная подробность. Нужно твердо знать, какой именно роман вы пишете: бульварный (печатается в маленькой газетке, по пятаку строка), или бытовой в старых тонах (печатается в журналах, по восемь копеек, а если очень попросить, то и по гривеннику строка), или же, наконец, вы хотите, чтобы ваш роман был написан в прошлогоднем стиль-нуво (печатается даром или за небольшую приплату со стороны автора).
      Если вам нужно в бульварном романе сказать, что Петр Иваныч испугался, то изображаете вы это в следующих словах:
      "Граф Пьетро остолбенел от ужаса. Его роскошные волосы встали дыбом, и бархатный плащ, сорвавшись с плеч, упал к его трепещущим ногам, описывая в воздухе роковые зигзаги. Но графы Щукедилья никогда не терялись в минуты смертельной опасности, и Пьетро, вспомнив галерею своих предков, овладел собой, и презрительная усмешка искривила его гордые рот и подбородок"...
      Бытовик должен рассказать о Петре Иваныче и его испуге иначе:
      " - Ну, брат, стало быть, теперича тебе крышка! - подумал Петруха и разом весь вспотел. В одну минуту пролетела в его мозгах вся прошедшая жизнь. Вспомнилось, как старый Вавилыч дал ему здорового тычка за то, что слямзил он у Микешки портянку, вспомнилось еще, как он с тем же Микешкой намял Пахомычу загривок.
      - Ах чтоб те! - неожиданно для себя самого вскрикнул Петруха и затих".
      Стиль-нуво требует совсем другого приема и других слов.
      Боже упаси перепутать!
      "Это было, конечно, в конце восемнадцатого столетия... Пьер вдруг почувствовал, как странно и скользко запахло миндалем у него под ложечкой и томно засосало в затылке, как будто нежная рука преждевременно состарившейся женщины размывно перебирала ему волосы, и от этого хотелось есть и петь одной и той же нотой и одним и тем же словом старинный романс:
      - Придет пора, твой май отзеленеет,
      Угаснет блеск агатовых очей.
      А на левой ноге чувствовался не сапог, а пуговица, одна и голубая.
      И это был страх".
      Видите, как все это сложно!
      Но вернемся к Вере.
      Может быть, можно посадить ее просто на стул.
      "Вера сидела на стуле".
      Как-то глупо выходит. Да, в сущности, и не все ли равно, на чем она сидела? Главное в том, что она сидела, а как именно - это, по-моему, уж дело ее совести.
      Ну-с, итак, значит, Вера сидит.
      А дальше что?
      Я, собственно говоря, придумала, что в первой главе должна приехать к Вере в гости бывшая институтская подруга, в которую потом влюбится Верин муж, молодой помещик, и так далее, вроде "Снега" Пшибышевского.
      Хорошо было бы приступить к романсу с философским разгоном.
      Вера сидит, а подруга едет.
      Ты, мол, расселась, а беда не сидит, а едет.
      Что-нибудь в этом роде, чтобы чувствовались ужас и безвыходность положения.
      Но, с другой стороны, невыгодно сразу открывать читателю все карты. Догадается, в чем дело - еще и читать не станет.
      Теперь как же быть?
      Опять все-таки в рассказике все это совсем просто. А в романе, раз вы написали, что Вера сидит, то уж одним этим вы влезли в довольно скверную историю. В особенности если вы собрались писать роман натуралистический.
      Вы немедленно должны обосновать исторически, вернее - генеалогически. Должны написать, что еще прадед ее, старый Аникита Ильич Густомыслов, любил посиживать и что ту же черту унаследовал и дед ее Иван Аникитич.
      А если стиль-нуво, тогда еще хуже. Тогда нужно написать так:
      "Вера сидела, и от этого ей казалось, что она едет по сизому бурелому, и вдали узывно вабит свирелью, и от этого хотелось есть ежевику и говорить по-французски с легким норвежским акцентом"...
      Когда прошла первая неделя Великого поста, я просмотрела свою рукопись:
      На чистом листе бумаги большого формата было написано:
      "Вера сидела".
      За пять лет я подвинулась на одно слово назад!
      Если так пойдет, то через десять лет от моего романа, пожалуй, ровно ничего не останется!
      Пока что - положу его в стол. Пусть хорошенько вылежится.
      Это, говорят, помогает.
      Эх, Вера, Вера! И зачем ты села!
      В театре было темно. Освещена была только сцена, где шла репетиция.
      В партере маленькими группами темнелись актеры, ожидающие своей очереди.
      Они еле различали друг друга, говорили шепотом и ежились в своих надетых внакидку шубах.
      Гранд-кокет Арвидова щурила сонные глаза, зевала, переспрашивала - "гм?" - и забывала отвечать. Она легла в девять часов утра, а в десять ее уже подняли.
      Под рукой Арвидовой, между ее локтем и муфтой, блестели и гасли две близко посаженные круглые пуговицы.
      - Ага, и Тяпка с вами? - спросил актер Мраков и погладил пальцем между круглыми пуговицами.
      Там оказалась мягкая шелковистая шерсть, и холодный, влажный носик ткнул актера в руку.
      - Тяпочка! Тяпочка! Репетировать пришла?
      - Невозможно ее дома оставлять - визжит без меня целый день и не ест ничего.
      - А уж вам жалко! Какое нежное сердце! Столько народу погубило, а собачонку жаль.
      - Боюсь, что околеет.
      - Ну и околеет - невелика беда. Муки ада для нее не существуют. У нее вместо души пар. Пуфф! - и готово.
      - Лучше я ее продам, - деловито заметила Арвидова. - Это порода дорогая, чего же ей пропадать.
      Собачка забеспокоилась, тихо пискнула и спрятала голову за спиной актрисы.
      - Арвидова! На сцену! - зычно рявкнул помощник режиссера.
      Арвидова вскочила, запахнула шубку и пошла по мосткам, перекинутым через пустой оркестр.
      За ней, у самых ее ног, катился, чуть позвякивая крошечными бубенчиками, темный клубочек.
      - Вы входите, простирая руки к Жозефу. Ну!
      Арвидова вытянула руки и шагнула вперед.
      - Не так, не так! - остановил режиссер. - Ведь вы же умоляете его - значит, больше движения, рвитесь вперед. Еще раз сначала.
      Арвидова вернулась на прежнее место, снова вытянула руки и сделала вперед два шага.
      Тихо позвякивая, собачка вернулась вместе с нею и вместе снова выбежала.
      - Лицо! Лицо! Оберните же лицо к тому, с кем вы говорите! Нельзя же смотреть в партер, когда вас сейчас любовник резать будет. Ну-с.
      - "Жозеф, я не виновата!" - загудела из суфлерской будки голова в вышитой ермолке.
      - Жозеф, я не виновата! - тоном обиженной институтки повторяла Арвидова, и в тоске заметалась собачка у ее ног.
      Драма развертывалась.
      Сонная, ленивая героиня медленно поворачивала лицо, похожее на телячью котлету, которой фантазия повара придала форму красивого женского лица.
      - Шевелитесь, Арвидова, шевелитесь! Вы догадываетесь о ловушке. Сердитесь же, черт возьми!
      - "Я знаю, на что вы способны", - гудит суфлер.
      - Я знаю, на что вы подобны.
      - "Способны".
      - На что вы способны, - невозмутимо поправляется Арвидова и топает ногой. - Я ненавижу вас!
      - Ррр... - поднялась шерсть на спине Тяпки. - Ррр...
      Она вся насторожилась и следила за каждым шагом своей госпожи.
      - Что теперь будет со мной! - воскликнула при помощи суфлера Арвидова и, бросившись в кресло, зарыдала.
      Тяпка вся дрожала и тихо, чуть слышно, повизгивала. Она плакала тоже.
      - Нет, не то! - остановил режиссер. - Разве так рыдают! Вздрагивайте плечами. Вот так! Вот так! Вот так!
      Арвидова подняла свое сонное лицо, бросилась снова в кресло и снова зарыдала, и тихо, не переставая, визжала собачка.
      - Довольно этих сцен, - заорал, перекрикивая суфлера, что было довольно трудно, актер Затаканов и, бросившись к рыдавшей, стал бешено трясти ее за плечи.
      - Ррр! - зарычала Тяпка.
      - Ты убьешь меня! - вскрикнула Арвидова.
      Тяпка, маленькая, всклоченная, нелепая, как обезумевшая от ужаса коричневая шерстяная рукавица, бросилась с громким отчаянным визгом на Затаканова, подпрыгнула, упала и вдруг вцепилась крошечными своими зубками в башмак актера.
      Вошедший в роль Затаканов не прервал своей реплики и только лягнул ногой.
      Собачка отлетела далеко и, стукнувшись мордой о край суфлерской будки, пролежала несколько мгновений ошеломленная. Поднялась медленно, постояла, опустив голову.
      Между тем Арвидова уже поднялась во весь рост и, упав в объятия актера Затаканова, вопила:
      - Так ты меня любишь, Жозеф! О счастье! Ты любишь!
      И она обнимала Затаканова и целовала его мимо уха, прямо в воздух, и смеялась не удававшимся ей счастливым смехом.
      Тяпка на минутку оторопела и вдруг поняла и, тихо взвизгнув, кинулась к обнимающейся парочке. Она, видимо, отшибла бок, потому что хромала обеими левыми лапами, но тем не менее прыгала вокруг и лаяла коротким счастливым лаем и так сильно виляла хвостом, что даже все тело у нее вихлялось из стороны в сторону.
      Своим безумным энтузиазмом, своей восторженной, бьющей через край радостью она дала все, чего не хватало главной героине, и так как участвовала в картине сама, то общее впечатление получилось то, какого требовал режиссер.
      - Ничего, - сказал он автору. - Можно не отнимать роли у Арвидовой, она с ней, пожалуй, справится. Последнюю сценку она провела даже с огоньком. Удивляюсь, но должен признать, что она может иногда сыграть с душой.
      Арвидова пообедала в ресторане с поручиком Барским.
      Тяпка оставалась дома, прыгала на подоконник, слушала, шевеля ушами, шумы и шорохи, обнюхивала порог и визжала.
      Вернувшись, Арвидова бросила Тяпке шоколадинку, которую Тяпка взяла из вежливости и потихоньку засунула под диван - она не ела шоколада.
      Арвидова легла отдохнуть до спектакля и быстро заснула.
      Тупое лицо ее с приоткрытым ртом, казалось, внимательно прислушивалось и удивлялось собственному храпу.
      На ковре у дивана свернулась колечком Тяпка.
      Она долго укладывалась, кружилась на месте - у нее болел бок. Потом уснула, и вздрагивала во сне, и тихо, сдавленно лаяла одним горлом, переживая снова и вечно все муки любви, нечеловеческой, преданной, робкой и самозабвенной.
      Счастье человеческое очень редко, наблюдать его очень трудно, потому что находится оно совсем не в том месте, где ему быть надлежит.
      Я это знаю.
      Мне сказали:
      - Слышали, какая радость у Голикова? Он получил блестящее повышение. Представьте себе, его назначили на то самое место, куда метил Куликов. Того обошли, а Голикова назначили.
      - Нужно поздравить.
      И я пошла к Голиковым.
      Застала я их в таком обычном, мутном настроении, что даже не смогла придать своему голосу подходящей к случаю восторженности. Они вяло поблагодарили за поздравление, и разговор перешел на посторонние темы.
      "Какие кислые люди, - думала я. - Судьба послала им счастье, о котором они и мечтать не смели, а они даже и порадоваться-то не умеют. Стоит таким людям счастье давать! Какая судьба непрактичная!"
      Я была очень обижена. Шла к ним, как на редкий спектакль, а спектакль и не состоялся.
      - А что теперь бедный Куликов? - вскользь бросила я, уже уходя. - Вот, должно быть, расстроился!
      Сказала - и сама испугалась.
      Такого мгновенного преображения ликов никогда в жизни не видела я! Точно слова мои повернули электрический выключатель, и сразу все вспыхнуло. Загорелись глаза, распялились рты, замаслились за-круглившиеся улыбкой щеки, взметнулись руки, свет захватывающего счастья хлынул на них, осветил, согрел и зажег.
      Сам Голиков тряхнул кудрями бодро и молодо, взглянул на вдруг похорошевшую жену. В кресле закопошился старый паралитик-отец, даже приподнялся немножко, чего, может быть, не бывало с ним уже много лет. Пятилетний сынишка Голиковых вдруг прижался к руке матери и засмеялся громко, точно захлебываясь.
      - Куликов! Ха-ха! Н-да, жаль беднягу, - воскликнул Голиков. - Вот, должно быть, злится-то!
      - Он, говорят, так был уверен, что даже обои выбрал для казенной квартиры. Как ему теперь тошно на эти обои смотреть! Ха-ха-ха! - хохотала жена.
      - Воображаю, как он злится!
      - Э-э-ме-э-э! - закопошился паралитик и засмеялся одной половиной рта.
      А маленький мальчик захлебнулся и сказал, подставляя матери затылок, чтобы его погладили за то, что он умненький:
      - Он, велно, со злости лопнет!
      Родители схватили умницу за руки, и вся группа лучилась тем светлым, божественным счастьем, ради одной минуты которого идет человек на долгие годы борьбы и страдания.
      "Ну что же, - думала я, уходя. - Ведь я только этого и хотела: видеть их счастливыми. А счастье, очевидно, приходит к людям таким жалким и голодным зверем, что нужно его тотчас же хорошенько накормить теплым человеческим мясом, чтобы он взыграл и запрыгал.
      Ольга Вересова рассказала мне, что выходит замуж за Андрея Иваныча и очень счастлива.
      - Он с хорошими средствами и довольно симпатичный. Не правда ли, он симпатичный?
      И она смотрела на меня недоверчиво.
      - Так вы, значит, очень счастливы? - уклонилась я от ответа.
      - Да, очень счастлива, - вяло ответила она, но вдруг все лицо ее как-то вспыхнуло, и плечи сжались, как от приятного, нежного тепла.
      - Ха-ха! А эта дурища Соколова воображала, что она прежде меня замуж выйдет! Она, говорят, со злости захворала. Мама нарочно к ней ездила. Говорят, желтая стала, как лимон. Ха-ха-ха!
      Ольга Вересова, действительно, была счастливая невеста.
      Когда я увидала ее жениха, то поняла, что и он счастлив, потому что он подмигнул на какого-то печального студента и сказал:
      - А Карлуша остался с носом! Он за Олей три года ухаживал. Гы-ы! Посмотрите, как он бесится!
      И даже в горле у него от счастья что-то щелкнуло.
      А старуха, невестина мать, горела счастьем, как восковая свеча.
      - Господи, да могла ли я думать! Все злятся, все завидуют, все ругаются. У Раклеевых ад кромешный. Катенька чуть не повесилась, Молина руки подавать не хочет. Привелось-таки дожить!..
      И она крестилась дрожащей от радости рукой.
      Счастливый был брак! Счастливый дом.
      Счастье, накормленное и напоенное, прыгало из комнаты в комнату и выгибало, как кошка, спину дугой.
      Мне несколько раз приходилось встречать счастливых, и я хорошо изучила самую природу счастья. Но однажды судьба заставила меня принять в нем активную роль.
      Когда мне рассказали, что Анна Ивановна, бедная безнадежно больная учительница, получила огромное наследство, я искренно порадовалась. А когда мне передали, что она только о том и мечтает, как бы повидаться со мной, я была тронута.
      Анна Ивановна знала меня в очень тяжелые для нас обеих времена, и те последние годы, когда мы уже не виделись, по слухам, были для нее тяжелее прежних. Как же не обрадоваться было такой волшебной перемене в ее судьбе.
      Вскоре после этого известия я встретилась с ней на улице. Она ехала в собственном экипаже, принаряженная, но очень скучная и тихая.
      При виде меня она как-то забеспокоилась, лицо у нее стало напряженное, жадное.
      - Садитесь скорее со мной! - кричала она. - Едемте ко мне завтракать.
      Ехать к ней я отказалась, но выразила удовольствие, что ее дела так хорошо устроились.
      Она выслушала меня с каким-то раздражением.
      - Так садитесь, я вас домой завезу. У меня чудные рессоры, одно удовольствие прокатиться.
      Я села, и она тотчас стала рассказывать, какой у нее дом, и сколько стоит коляска, и про какие-то необычайные лампы, которые тоже достались ей по наследству. Говорила она с какой-то злобой и, видимо, была так недовольна мною, что я совсем растерялась.
      - Почему же говорили, что она хочет меня видеть? Верно, что-нибудь спутали.
      Но когда я хотела выйти у одного магазина, она ни за что не могла со мной расстаться и велела кучеру ждать, а сама пошла за мной.
      - Как можно покупать такую дрянь, дешевку! - злобно проговорила она. - Я покупаю только дорогие вещи, потому что это даже выгоднее.
      И снова рассказывала о своих дорогих и хороших вещах и смотрела на меня с отчаянием и злобой.
      - Что у вас за пальто? - вдруг истерически вскрикнула она. - Как можно носить такую дрянь? Наверно, заграничная дешевка!
      Я уже хотела было заступиться за свое пальто, но посмотрела на ее отекшее желтое лицо безнадежно больной женщины, на всю ее тоскливую позу и на дорогой экипаж и поняла все ее отчаяние: у нее было пустое, голодное счастье, которое ей нужно было накормить и отогреть теплым человеческим мясом, не то оно сдохнет.
      Я поняла, почему она искала меня. Она знала меня в самое тяжелое время моей жизни и чувствовала, что в крайнем случае, если я сумею защититься теперь, то этими прошлыми печалями она всегда накормит своего зверя.
      Она была безнадежна больна, углы ее рта опустились горько, и глаза были мутные. Нужно было накормить зверя.
      - Да, у меня пальто неважное! Да хорошее ведь очень дорого.
      Она чуть-чуть порозовела.
      - Да, конечно, дорого. Но только дорогое и хорошо. Ну да ведь вы богема!
      Я застенчиво улыбалась.
      Ешь, ешь, несчастная!
      - Ну, как вы поживаете? Все работаете?
      - Да, работаю, - отвечала я тихо.
      - Нечего сказать, сумели устроиться в жизни! Так до самой старости и будете работать?
      - Очевидно...
      Она уже улыбалась, и глаза ее точно прорвали застилавшую их пленку - горели ярко и весело.
      Ешь! Ешь еще! Не стесняйся!
      - Не пожелаю такой жизни. Сегодня, может быть, вам еще ничего, а завтра заболеете и опять будете мучиться, как тогда. Помните? Вот я действительно устроилась. Вот бы вам так, а?
      Съела!
      - Ну, где уж мне!
      Она попрощалась со мной ласково, весело и так была счастлива, что даже не могла вернуться домой, а поехала еще покататься.
      И все умоляла меня навестить и заходить почаще.
      Она съела меня, а против моего трупа не имела буквально ничего.