- Это чьи стихи сейчас читали?
      - Бальмонта.
      - Бальмонта? Не знаю. Не слыхал такого. Вот Лермонтова читал. А Бальмонта никакого не знаю.
      Чувствуется, что виноват Бальмонт, что дурак его не знает.
      - Ницше? Не знаю. Я Ницше не читал.
      И опять таким тоном, что делается стыдно за Ницше.
      Большинство дураков читает мало. Но есть особая разновидность, которая всю жизнь учится. Это - дураки набитые.
      Название это, впрочем, очень неправильное, потому что в дураке, сколько он себя ни набивает, мало что удерживается. Все, что он всасывает глазами, вываливается у него из затылка.
      Дураки любят считать себя большими оригиналами и говорят:
      - По-моему, музыка иногда очень приятна. Я вообще большой чудак!
      Чем культурнее страна, чем спокойнее и обеспеченнее жизнь нации, тем круглее и совершеннее форма ее дураков.
      И часто надолго остается нерушим круг, сомкнутый дураком в философии, или в математике, или в политике, или в искусстве. Пока не почувствует кто-нибудь:
      - О, как жутко! О, как кругла стала жизнь!
      И прорвет круг.
      Первое апреля - единственный день в году, когда обманы не только разрешаются, но даже поощряются. И - странное дело - мы, которые в течение трехсот шестидесяти пяти, а в високосный год - трехсот шестидесяти шести дней так великолепно надуваем друг друга, в этот единственный день - первого апреля - окончательно теряемся.
      В продолжение двух-трех дней, а некоторые так и с самого Благовещенья ломают себе голову, придумывая самые замысловатые штуки.
      Покупаются специальные первоапрельские открытки, составленные тонко, остроумно и язвительно. На одной, например, изображен осел, а под ним подписано:
      "Вот твой портрет".
      Или еще удачнее: на голубой траве пасется розовая свинья, и подпись:
      "Ваша личность".
      Все это изящно и ядовито, но, к сожалению, очень избито. Поэтому многие предпочитают иллюстрировать свои первоапрельские шутки сами.
      Для этого берется четвертушка почтового листа, на ней крупно, печатными буквами выписывается слово "дурак" или "дура", в зависимости от пола адресата.
      Буквы можно для изящества раскрасить синими и красными карандашами, окружить завитушками и сиянием, а под ними приписать уже мелким почерком:
      "Первого апреля".
      И поставить три восклицательных знака.
      Этот способ интриги очень забавен, и, наверное, получивший такое письмо долго будет ломать себе голову и перебирать в памяти всех знакомых, стараясь угадать остряка.
      Многие изобретательные люди посылают своим знакомым дохлого таракана в спичечной коробке. Но это тоже хорошо изредка, а если каждый год посылать всем тараканов, то очень скоро можно притупить в них радостное недоумение, вызываемое этой тонкой штучкой.
      Люди привыкнут и будут относиться равнодушно:
      - А, опять этот идиот с тараканами! Ну, бросьте же их поскорее куда-нибудь подальше.
      Разные веселые шуточки, вроде анонимных писем: "Сегодня ночью тебя ограбят" - мало кому нравятся.
      В настоящее время в первоапрельском обмане большую роль играет телефон.
      Выберут по телефонной книжке две фамилии поглупее и звонят к одной.
      - Барин дома?
      - Да я сам и есть барин.
      - Ну, так вас господин (имярек второго) немедленно просит приехать к нему по такому-то адресу. Все ваши родственники уже там и просят поторопиться.
      Затем трубку вешают, а остальное предоставляется судьбе.
      Но лучше всего, конечно, обманы устные.
      Хорошо подойти на улице к незнакомой даме и вежливо сказать:
      - Сударыня! Вы обронили свой башмак.
      Дама сначала засуетится, потом сообразит, в чем дело. Но вам незачем дожидаться ее благодарности за вашу милую шутку. Лучше уходите скорее.
      Очень недурно и почти всегда удачно выходит следующая интрига: разговаривая с кем-нибудь, не-ожиданно воскликнете:
      - Ай! У вас пушинка на рукаве!
      Конечно, найдутся такие, которые равнодушно скажут:
      - Пушинка? Ну и пусть себе. Она мне не мешает.
      Но из восьмидесяти один наверное поднимет локоть, чтобы снять выдуманную пушинку.
      Тут вы можете, торжествуя, скакать вокруг него, приплясывая и припевая:
      - Первое апреля! Первое апреля! Первое ап-реля!
      С людьми, плохо поддающимися обману, надо действовать нахрапом.
      Скажите, например, так:
      - Эй, вы! Послушайте! У вас пуговица на боку!
      И прежде чем он успеет выразить свое равнодушие к пуговице или догадку об обмане, орите ему прямо в лицо:
      - Первое апреля! Первое апреля! Первое апреля!
      Тогда всегда выйдет, как будто бы вам удалось его надуть, - по крайней мере, для окружающих, которые будут видеть его растерянное лицо и услышат, как вы торжествуете.
      Обманывают своих жен первого апреля разве уж только чрезмерные остроумцы. Обыкновенный человек довольствуется на сей предмет всеми тремя-стами шестьюдесятью пятью днями, не претендуя на этот единственный день, освященный обычаем.
      Для людей, которым противны обычные пошлые приемы обмана, но которые все-таки хотят быть внимательными к своим знакомым и надуть их первого апреля, я рекомендую следующий способ.
      Нужно влететь в комнату озабоченным, запыхавшимся, выпучить глаза и закричать:
      - Чего же вы тут сидите, я не понимаю! Вас там, на лестнице, Тургенев спрашивает! Идите же скорее!
      Приятель ваш, испуганный и польщенный визитом столь знаменитого писателя, конечно, ринется на лестницу, а вы бегите за ним и там уже, на площадке, начните перед ним приплясывать:
      - Первое апреля! Первое апреля! Первое ап-реля!
      Наталья Михайловна проснулась и, не открывая глаз, вознесла к небу горячую молитву:
      "Господи! Пусть сегодня будет скверная погода! Пусть идет дождь, ну хоть не весь день, а только от двух до четырех!"
      Потом она приоткрыла левый глаз, покосилась на окно и обиделась: молитва ее не была уважена. Небо было чисто, и солнце катилось по нему как сыр в масле. Дождя не будет, и придется от двух до четырех болтаться по Летнему саду с Сергеем Ильичом.
      Наталья Михайловна долго сидела на постели и горько думала. Думала о любви.
      "Любовь - очень тяжелая штука! Вот сегодня, например, мне до зарезу нужно к портнихе, к дантисту и за шляпой. А я что делаю? Я бегу в Летний сад на свидание. Конечно, можно притвориться, что заболела. Но ведь он такой безумный, он сейчас же прибежит узнавать, в чем дело, и засядет до вечера. Конечно, свидание с любимым человеком - это большое счастье, но нельзя же из-за счастья оставаться без фулярового платья. Если ему это сказать, он, конечно, застрелится, - хо! Он на это мастер! А я не хочу его смерти. Во-первых, потому, что у меня с ним роман. Во-вторых, все-таки из всех, кто бывает у Лазуновых, он самый интересный..."
      К половине третьего она подходила к Летнему саду, и снова душа ее молилась тайно и горячо:
      "Господи! Пусть будет так, что этот дурак подождал-подождал, обиделся и ушел! Я хоть к дантисту успела бы!.."
      - Здравствуйте, Наталья Михайловна!
      Сергей Ильич догонял ее, смущенный и запыхавшийся.
      - Как? Вы только что пришли? Вы опоздали? - рассердилась Наталья Михайловна.
      - Господь с вами! Я уже больше часа здесь. Нарочно подстерегал вас у входа, чтобы как-нибудь не пропустить.
      Вошли в сад.
      Няньки, дети, гимназистки, золотушная травка, дырявые деревья.
      - Надоел мне этот сад.
      - Адски! - согласился Сергей Ильич и, слегка покраснев, прибавил: - То есть я хотел сказать, что отношусь к нему адски... симпатично, потому что обязан ему столькими счастливыми минутами!
      Сели, помолчали.
      - Вы сегодня неразговорчивы! - заметила Наталья Михайловна.
      - Это оттого, что я адски счастлив, что вижу вас. Наташа, дорогая, я тебя три дня не видел! Я думал, что прямо не переживу этого!
      - Милый! - шепнула Наталья Михайловна, думая про фуляр.
      - Ты знаешь, ведь я нигде не был все эти три дня. Сидел дома, как бешеный, и все мечтал о тебе. Адски мечтал! Актриса Калинская навязала мне билет в театр, вот посмотри, могу доказать, видишь билет, - я и то не пошел. Сидел дома! Не могу без тебя! Понимаешь? Это - прямо какое-то безумие!
      - Покажи билет... А сегодня какое число? Двадцатое? А билет на двадцать первое. Значит, ты еще не пропустил свою Калинскую. Завтра пойдешь.
      - Как, неужели на двадцать первое? А я и не посмотрел, - вот тебе лучшее доказательство, как мне все безразлично.
      - А где же ты видел эту Калинскую? Ведь ты же говоришь, что все время дома сидел?
      - Гм... Я ее совсем не видел. Ну вот, ей-богу, даже смешно. А билет, это она мне... по телефону. Адски звонила! Я уж под конец даже не подходил. Должна же она понять, что я не свободен. Все уже догадываются, что я влюблен. Вчера Мария Сергеевна говорит: "Отчего вы такой задумчивый?" И погрозила пальцем.
      - А где же ты видел Марью Сергеевну?
      - Марью Сергеевну? Да, знаешь, пришлось забежать на минутку по делу. Ровно пять минут просидел. Она удерживала и все такое. Но ты сама понимаешь, что без тебя мне там делать нечего. Весь вечер проскучал адски, даже ужинать не остался. К чему? За ужином генерал Пяткин стал рассказывать анекдот, а конец забыл. Хохотали до упаду. Я говорю: "Позвольте, генерал, я докончу". А Нина Павловна за него рассердилась. Вообще масса забавного, я страшно хохотал. То есть не я, а другие, потому что я ведь не оставался ужинать.
      - Дорогой! - шепнула Наталья Михайловна, думая о прикладе, который закатит ей портниха: - "Дорогой будет приклад. Самой купить гораздо выйдет дешевле".
      - Если бы ты знала, как я тебе адски верен! Третьего дня Верочка Лазунова зовет кататься с ней на моторе. Я говорю: "Вы, кажется, с ума сошли!" И представь себе, эта сумасшедшая чуть не вывалилась. На крутом повороте открыла дверь... Вообще, тоска ужасная... О чем ты задумалась? Наташа, дорогая! Ты ведь знаешь, что для меня никто не существует, кроме тебя! Клянусь! Даже смешно! Я ей прямо сказал: "Сударыня, помните, что это первый и последний раз..."
      - Кому сказал? Верочке? - очнулась Наталья Михайловна.
      - Катерине Ивановне...
      - Что? Ничего не понимаю!
      - Ах, это так, ерунда. Она очень умная женщина. С ней иногда приятно поговорить о чем-нибудь серьезном, о политике, о космографии. Она, собственно говоря, недурна собой, то есть симпатична, только дура ужасная. Ну и потом все-таки старинное знакомство, неловко...
      - А как ее фамилия?
      - Тар... А впрочем, нет, нет, не Тар... Забыл фамилию. Да, по правде говоря, и не полюбопытствовал. Мало ли с кем встречаешься, не запоминать же все фамилии. У меня и без того адски много знакомых... Что ты так смотришь? Ты, кажется, думаешь, что я тебе изменяю? Дорогая моя! Мне прямо смешно! Да я и не видал ее... Я видел ее последний раз ровно два года назад, когда мы с тобой еще и знакомы не были. Глупенькая! Не мог же я предчувствовать, что встречу тебя. Хотя, конечно, предчувствия бывают. Я много раз говорил: "Я чувствую, что когда-нибудь адски полюблю". Вот и полюбил. Дай мне свою ручку.
      "Как он любит меня! - умилилась Наталья Михайловна. - И к тому же у Лазуновых он, безусловно, самый интересный".
      Она взглянула ему в глаза глубоко и страстно и сказала:
      - Сережа! Мой Сережа! Ты и понять не можешь, как я люблю тебя! Как я истосковалась за эти дни! Все время я думала только о тебе. Среди всех этих хлопот суетной жизни одна яркая звезда - мысль о тебе. Знаешь, Сережа, сегодня утром, когда я проснулась, я даже глаз еще не успела открыть, как сразу почувствовала: "Сегодня я его увижу".
      - Дорогая! - шепнул Сергей Ильич и, низко опустив голову, словно под тяжестью охлынувшего его счастья, посмотрел потихоньку на часы.
      - Как бы я хотела поехать с тобой куда-нибудь вместе и не расставаться недели на две...
      - Ну, зачем же так мрачно? Можно поехать на один день, куда-нибудь, - в Сестрорецк, что ли...
      - Да, да, и все время быть вместе, не расставаться...
      - Вот, например, в следующее воскресенье, если хочешь, можно поехать в Павловск, на музыку.
      - И ты еще спрашиваешь, хочу ли я! Да я за это всем пожертвую, жизнь отдам! Поедем, дорогой мой, поедем! И все время будем вместе! Все время! Впрочем, ты говоришь - в следующее воскресенье, не знаю наверное, буду ли я свободна. Кажется, Малинина хотела, чтобы я у нее обедала. Вот тоска-то будет с этой дурой!
      - Ну что же делать, раз это нужно! Главное, что мы любим друг друга.
      - Да... да, в этом радость. Счастливая любовь - это такая редкость. Который час?
      - Половина четвертого.
      - Боже мой! А меня ждут по делу. Проводи меня до извозчика. Какой ужас, что так приходится отрываться друг от друга... Я позвоню на днях по телефону.
      - Я буду адски ждать! Любовь моя! Любовь моя!
      Он долго смотрел ей вслед, пока обращенное к нему лицо ее не скрылось за поворотом. Смотрел, как зачарованный, но уста его шептали совсем не соответствующие позе слова:
      - "На днях позвоню". Знаем мы ваше "на днях".
      Конечно, завтра с утра трезвонить начнет! Вот связался на свою голову, а прогнать, - наверное, повесится! Дура полосатая!
      Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой "для цианистого кали, который ей непременно пришлют в следующий вторник", стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.
      Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается. Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу.
      За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест.
      - К чему?
      Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она - актриса.
      Иногда просто разведенная жена.
      Но всегда у нее есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о котором нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать.
      - К чему?
      У нее подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза.
      Кавалеру, провожающему ее с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:
      - Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.
      Церковь ночью заперта.
      Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но "она" уже угасла. Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.
      - К чему?
      Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе.
      И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе.
      Она никому не читает их.
      - К чему?
      Но вскользь говорит, что известный критик Александр Алексеевич, овладев с опасностью для жизни ее рукописью, прочел и потом рыдал всю ночь и даже, кажется, молился, - последнее, впрочем, не наверное. А два писателя пророчат ей огромную будущность, если она наконец согласится опубликовать свои произведения. Но ведь публика никогда не сможет понять их, и она не покажет их толпе.
      - К чему?
      А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достает тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова: "Возвр.", "К возвр.".
      - Я видел в вашем окне свет часов в пять утра.
      - Да, я работала.
      - Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас!
      - К чему?
      За столом, уставленным вкусными штуками, она опускает глаза, влекомые неодолимой силой к заливному поросенку.
      - Марья Николаевна, - говорит хозяйке ее соседка, простая, не демоническая женщина, с серьгами в ушах и браслетом на руке, а не на каком-либо ином месте, - Марья Николаевна, дайте мне, пожалуйста, вина.
      Демоническая закроет глаза рукою и заговорит истерически:
      - Вина! Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду пить! Я вчера пила! Я третьего дня пила и завтра... да, и завтра я буду пить! Я хочу, хочу, хочу вина!
      Собственно говоря, чего тут трагического, что дама три дня подряд понемножку выпивает? Но демоническая женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на голове зашевелятся.
      - Пьет.
      - Какая загадочная!
      - И завтра, говорит, пить буду...
      Начнет закусывать простая женщина, скажет:
      - Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селедки. Люблю лук.
      Демоническая широко раскроет глаза и, глядя в пространство, завопит:
      - Селедка? Да, да, дайте мне селедки, я хочу есть селедку, я хочу, я хочу. Это лук? Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селедки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее... больше... больше, смотрите все... я ем селедку!
      В сущности, что случилось?
      Просто разыгрался аппетит и потянуло на солененькое. А какой эффект!
      - Вы слышали? Вы слышали?
      - Не надо оставлять ее одну сегодня ночью.
      - ?
      - А то, что она, наверное, застрелится этим самым цианистым кали, которое ей принесут во вторник...
      Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнет в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:
      - Мне, собственно говоря, ненадолго... всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе... я смогу...
      Демоническая ляжет грудью на стол, подопрет двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:
      - Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня... Я хочу, - вы слышите? - я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же, - вы слышите? - сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? - хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно дали, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!.. Теперь идите... идите... не оборачиваясь, уходите скорей, скорей... Ха-ха-ха!
      Истерический смех должен потрясть все ее существо, даже оба существа, - ее и его.
      - Скорей... скорей, не оборачиваясь... уходите навсегда, на всю жизнь, на всю жизнь... Ха-ха-ха!
      И он "потрясется" своим существом и даже не сообразит, что она просто перехватила у него четвертную без отдачи.
      - Вы знаете, она сегодня была такая странная... загадочная. Сказала, чтобы я не оборачивался.
      - Да. Здесь чувствуется тайна.
      - Может быть... она полюбила меня...
      - !
      - Тайна!
      Начинающий поэт Николай Котомко сильно волновался: первый раз в жизни он был приглашен участвовать в благотворительном концерте. Дело, положим, не обошлось без протекции: концерт устраивало общество охранения аптекарских учеников от никотина, а Котомко жил в комнате у вдовы Марухиной, хорошо знавшей двух помощников провизора.
      Словом, были нажаты какие-то пружины, дернуты соответствующие нити, и вот юный, только что приехавший из провинции Котомко получил возможность показать столичной публике свое задумчивое лицо.
      Пришедший приглашать его мрачный бородач нагнал страху немало.
      - Концерт у нас будет, понимаете ли, блестящий. Выдающиеся таланты частных театров и пять - три звездочек. Понимаете, что это значит? Надеюсь, и вы нам окажете честь, тем более что и цель такая симпатичная!
      Котомко обещал оказать честь и вплоть до концерта - ровно три недели - не знал себе покоя. Целые дни стоял он перед зеркалом, декламируя свои стихотворения. Охрип, похудел и почернел. По ночам спал плохо. Снилось, что стоит на эстраде, а стихи забыл, и будто публика кричит: "Бейте его, длинноносого!"
      Просыпался в холодном поту, зажигал лампочку и снова зубрил.
      Бородач заехал еще раз и сказал, что полиция разрешила Котомке прочесть два стихотворения:
      Когда, весь погружаясь в мечтанья,
      Юный корпус склоню я к тебе...
      И второе:
      Скажи, зачем с подобною тоскою,
      С болезнью я гляжу порою на тебя...
      Бородач обещал прислать карету, благодарил и просил не обмануть.
      - А пуб-блики м-много будет? - заикаясь, прошептал Котомко.
      - Почти все билеты распроданы.
      В день концерта бледный и ослабевший поэт, чтобы как-нибудь не опоздать, с утра завился у парикмахера и съел два десятка сырых яиц, чтобы лучше звучал голос.
      Вдова Марухина, особа бывалая, понимавшая кое-что в концертах, часто заглядывала к нему в комнату и давала советы:
      - Часы не надели?
      - У меня н-нет часов! - стучал зубами Котомко.
      - И не надо! Часов никогда артисты к концерту не надевают. Публика начнет вас качать, часы выскочат и разобьются. Руки напудрили? Непременно надо. У меня жила одна артистка, так она даже плечи пудрила. Вам, пожалуй, плечи-то и не надо. Не видно под сюртуком. А впрочем, если хотите, я вам дам пудры. С удовольствием. И вот еще совет: непременно улыбайтесь! Иначе публика очень скверно вас примет! Уж вот увидите!
      Котомко слушал и холодел.
      В пять часов, уже совершенно одетый, он сидел, растопыря напудренные руки, и шептал дрожащими губами:
      Скажи, зачем с подобною тоскою...
      В голове у него было пусто, в ушах звенело, в сердце тошнило.
      - Зачем я все это затеял! - тосковал он. - Жил покойно... "с болезнью я гляжу"... жил покойно... нет, непременно подавай сюда славу... "с болезнью я порой"... Вот тебе и слава! "Юный корпус склоню я"... Опять не оттуда...
      Ждать пришлось очень долго. Хозяйка высказала даже мнение, что о нем позабыли и совсем не приедут. Котомко обрадовался и даже стал немножко поправляться, даже почувствовал аппетит, как вдруг, уже в четверть одиннадцатого, раздался громкий звонок и в комнату влетел маленький чернявый господинчик, в пальто и шапке.
      - Где мадмазель Котомко? Где? Боже ж мой! - в каком-то отчаянии завопил он.
      - Я... я... - лепетал поэт.
      - Вы? Виноват... Я думал, что вы дама... ваше имя может сбить с толку... Ну, пусть. Я рад!
      Он схватил поэта за руку и все с тем же отчаянием кричал:
      - Ох, поймите, мы все за вас хватаемся! Как хватается человек за последнюю соломинку, когда у него нет больше соломы.
      Он развел руками и огляделся кругом.
      - Ну, понимаете, совершенно нет! Послали три кареты за артистами - ни одна не вернулась. Я говорю, нужно было с них задаток взять, тогда бы вернулись, а Маркин еще спорит. Вы понимаете? Публика - сплошная невежда: воображает, что если концерт, так уж сейчас ей запоют и заиграют, и не понимает, что если пришел в концерт, так нужно подождать. Ради бога, едемте скорее! Там какой-то паршивый скрипач - и зачем такого приглашать, я говорю, - пять минут помахал смычком и домой уехал. Мы просим "бис", а он заявляет, что забыл побриться. Слышали вы подобное? Ну, где же ваши ноты, пора ехать.
      - У меня нет нот! - растерялся Котомко. - Я не играю.
      - Ну, там найдется, кому сыграть, давайте только ноты!
      Тут выскочила хозяйка и помогла делу. Ноты у нее нашлись: "Маленький Рубинштейн" - для игры в четыре руки.
      Вышли на подъезд. Чернявый впереди, спотыкаясь и суетясь, за ним Котомко, как баран, покорный и завитой.
      - Извините! Кареты у меня нет! Кареты так и не вернулись! Но если хотите, вы можете ехать на отдельном извозчике. Мы, конечно, возместим расходы.
      Но Котомко боялся остаться один и сел с чернявым. Тот занимал его разговором.
      - Боже, сколько хлопот! Еще за Буниным ехать. Вы не знаете, он в частных домах не поет?
      - Н-не знаю... не замечал.
      - Я недавно из провинции и, простите, в опере еще ни разу не был. Леонида Андреева на балалайке слышал. Очень недурно. Русская ширь степей... Степенная ширь. Потом обещал приехать Владимир Тихонов... Этот, кажется, на рояле. Еще хотели мы Немировича-Данченка. Я к нему ездил, да он отказался петь. А вы часто в концертах поете?
      - Я? - удивился Котомко... - Я никогда не пел.
      - Ну, на этот-то раз уж не отвертитесь! Сегодня вам придется петь. Иначе вы нас так обидите, что боже упаси!
      Котомко чуть не плакал.
      - Да я ведь стихи... В программе поставлено "Скажи, зачем..." и "Когда, весь погружаясь...". Я декламирую!
      - Декла... а вы лучше спойте. Те же самые слова, только спойте. Публика это гораздо больше ценит. Ей-богу. Зачем говорить, когда можно мелодично спеть?
      Наконец приехали. Чернявый кубарем вывалился из саней. Котомко качался на ногах и стукнулся лбом о столбик подъезда.
      "Шишка будет... Пусть!" - подумал он уныло и даже не потер ушибленного места.
      В артистической стоял дым коромыслом. Человек десять испуганных молодых людей и столько же обезумевших дам кричали друг на друга и носились как угорелые. Увидя Котомку, все кинулись к нему.
      - Ах... Ну, вот уж один приехал. Раздевайтесь скорее! Публика с ума сходит. Был только один скрипач, а потом пришлось антракт сделать.
      - Читайте подольше! Ради бога, читайте подольше, а то вы нас погубите!..
      - Сколько вы стихов прочтете?
      - Два.
      - На три четверти часа хватит?
      - Н-нет... Минут шесть...
      - Он нас погубит! Тогда читайте еще что-нибудь, другие стихи.
      - Нельзя другие, - перекричал всех главный распорядитель. - Разрешено только два. Мы не желаем платить штраф!
      Выскочил чернявый.
      - Ну, так пусть читает только два, но очень медленно. Мадмазель Котомка... Простите, я все так... Читайте очень медленно, тяните слова, чтобы на полчаса хватило. Поймите, что мы как за соломинку!
      За дверью раздался глухой рев и топот.
      - Ой, пора! Тащите же его на эстраду!
      И вот Котомко перед публикой.
      - Господи, помоги! Обещаю, что никогда...
      - Начинайте же! - засвистел за его спиной голос чернявого.
      Котомко открыл рот и жалобно заблеял.
      - Когда, весь погружаясь...
      - Медленней! Медленней! Не губите! - свистел шепот.
      - Громче! - кричали в публике.
      - Ю-ный ко-о-орп-пу-ус...
      - Громче! Громче! Браво!
      Публика, видимо, веселилась. Задние ряды вскочили с мест, чтобы лучше видеть. Кто-то хохотал, истерически взвизгивая. Все как-то колыхались, шептались, отворачивались от сцены. Какая-то барышня в первом ряду запищала и выбежала вон.
      - Скло-о-о-ню-у я ку те-е... - блеял Котомко.
      Он сам был в ужасе. Глаза у него закатились, как у покойника, голова свесилась набок, и одна нога, неловко поставленная, дрожала отчетливой крупной дрожью. Он проныл оба стихотворения сразу и удалился под дикий рев и аплодисменты публики.
      - Что вы наделали? - накинулся на него чернявый. - И четверти часа не прошло! Нужно было медленнее, а вы упрямы, как коровий бык! Идите теперь на "бис".
      И Котомку вытолкнули второй раз на сцену.
      Теперь уж он знал, что делать. Встал сразу в ту же позу и начал:
      - К-о-огда-а-а, ве-е-есь...
      Он почти не слышал своего голоса - такой вой стоял в зале. Люди качались от смеха, как больные, и стонали. Многие, убежав с мест, толпились в дверях и старались не смотреть на Котомку, чтобы хоть немножко успокоиться.
      Чернявый встретил поэта с несколько сконфуженным лицом.
      - Ну, теперь ничего себе. Главное, что публике понравилось.
      Но в артистической все десять девиц и юношей предавались шумному отчаянию. Никто больше не приехал. Главные распорядители пошептались о чем-то и направились к Котомке, который стоял у стены, утирал мокрый лоб и дышал, как опоенная лошадь.
      - Поверьте, господин поэт, нам очень стыдно, но мы принуждены просить вас прочесть еще что-нибудь. Иначе мы погибли! Только, пожалуйста, то же самое, а то нам придется платить из-за вас штраф.
      Совершенно ничего не понимая, вылез Котомко третий раз на эстраду.
      Кто-то в публике громко обрадовался.
      - Га! Да он опять здесь! Ну, это я вам скажу...
      "Странный народ! - подумал Котомко. - Совсем дикий. Если им что нравится - они хохочут. Покажи им "Сикстинскую мадонну", так они, наверное, лопнут от смеха!"
      Он кашлянул и начал:
      - Ко-гд-а-а...
      Вдруг из последних рядов поднялся высокий детина в телеграфской куртке и, воздев руки кверху, завопил зычным голосом:
      - Если вы опять про свой корпус, то лучше честью предупредите, потому что это может кончиться для вас же плохо!
      Но Котомко сам так выл, что даже не заметил телеграфного пафоса.
      Котомке дали полтинник на извозчика. Он ехал и горько усмехался своим мыслям.
      "Вот я теперь известность, любимец публики. А разве я счастлив? Разве окрылен? "Что слава? - яркая заплата на бедном рубище певца". Я думал, что слава чувствуется как-то иначе. Или у меня просто нет никакого честолюбия?"
      После генеральной репетиции подошла ко мне одна из актрис, молоденькая, взволнованная...
      - Простите, пожалуйста... ведь вы автор этой пьески?
      - Я.
      - Пожалуйста, не подумайте, что я вообще...
      - Нет, нет, я не подумаю, что вы вообще, - поспешила я ее успокоить.
      - У меня к вам маленькая просьба. Очень, очень большая просьба. Впрочем, если нельзя, то уж ничего не поделаешь.
      Она не то засмеялась, не то всхлипнула, а я вздохнула, потому что угадывала, в чем дело: наверное, попросит прибавить ей несколько слов к роли. Это - вечная история. Всем им так хочется побольше поговорить!
      Актриса покусала кончик носового платка и, опустив глаза, спросила с тихим упреком:
      - За что вы его так обидели? Неужели вам ничуть-ничуть не жаль его?
      - Кого? - удивилась я.
      - Да вот этого рыжего молодого человека в вашей пьесе. Ведь он же, в сущности, симпатичный. Конечно, он не умен и не талантлив. Но ведь он же не виноват, он не злой, он даже очень милый, а вы позволили этому противному картежнику обобрать его до нитки. За что же?
      Я смутилась.
      - Послушайте... я не совсем понимаю. Ведь это же такая пьеса. Ведь если бы этого не было, так и пьесы бы не было. Понимаете? Это ведь и есть сюжет пьесы.
      Но она снова покусала платочек и снова спросила с упреком: