Катенька подошла к нему, но он еле ответил ей. Должна же она понять, что женщины ему надоели.
      После чая играли в фанты. Но уж, конечно, не он. Он стоял у дверей и загадочно улыбался, глядя на портьеру.
      Катенька подошла к нему снова.
      - Отчего вы не были у нас во вторник?
      - Я не могу вам этого сказать, - отвечал он надменно. - Не могу потому, что у меня было свидание с двумя женщинами. Если хотите, даже с тремя.
      - Нет, я не хочу... - пробормотала Катенька.
      Она, кажется, начинала понимать, с кем имеет дело.
      Позвали ужинать. Запахло рябчиками, и кто-то сказал про мороженое. Но все это было не для Володи.
      Дон Жуаны не ужинают, им некогда, они по ночам губят женщин.
      - Володя! - умоляюще сказала Катенька. - Приходите завтра в три часа на каток.
      - Завтра? - весь вспыхнул он, но тут же надменно прищурился. - Завтра, как раз в три, у меня будет одна... графиня.
      Катенька взглянула на него испуганно и преданно, и вся душа его зажглась восторгом. Но он был Дон Жуан, он поклонился и вышел, забыв калоши.
      На другой день Колька Маслов застал Володю в постели.
      - Что ты валяешься, уж половина третьего. Вставай!
      Но Володя даже не повернулся и прикрыл голову одеялом.
      - Да ты никак ревешь?
      Володя вдруг вскочил. Хохлатый, красный, весь запухший и мокрый от слез.
      - Я не могу пойти на каток! Я не могу-у-у!
      - Чего ты? - испугался приятель. - Кто же тебя гонит?
      - Катенька просила, а я не могу. Пусть мучается. Я должен ее губить!
      Он всхлипывал и вытирал нос байковым одеялом.
      - Теперь уже все кончено. Я вчера и не ужинал... и... и теперь уже все кончено. Я ищу свое... "я".
      Колька не утешал. Тяжело, но что же делать? Раз человек нашел свое призвание, пусть жертвует для него житейскими мелочами.
      - Терпи!
      Говорят, что природа так искусна в своем разнообразии, что не найти в целом свете двух вполне одинаковых физиономий.
      Вот именно с этим я никогда не могла согласиться. Для человека немножко близорукого, немножко рассеянного, немножко усталого не только легко спутать людей между собою, но порою трудно бывает отличить иного человека от чернильницы.
      Конечно, оправдывать этих рассеянных зевак не следует, но тем не менее во мне они вызывают самое теплое сочувствие, потому что несчастье всей моей жизни заключается в том, что я сама именно такая и есть.
      Для меня все лица так похожи одно на другое, что различаю я их только по шляпам и по разговорам. Но и то очень трудно. Шляпы меняются каждый сезон, разговоры - и того чаще. Кроме того, у мужчин есть борода, которою они пользуются, чтобы сбивать с толку знакомых. Только вы привыкнете к физиономии Петра Иваныча, а он возьмет да и побреется. И после этого на вас же еще будет в претензии, что вы не отвечаете на поклон!
      А какой ужас, когда к вам подходит совершенно незнакомый человек и, называя вас по имени, начинает разговаривать как с самым близким существом, и вы убеждаетесь с ужасом, что ему известна вся ваша подноготная, тогда как вы не знаете даже, как его зовут.
      Он знает, где вы жили на даче, на ком женат ваш брат, сколько платит ваша тетка за квартиру, знает, что прошлогоднюю вашу кухарку надул жених и что ваша крестная мать не любила собак.
      Вы слушаете, растерянная, беззащитная, потому что не знаете, что можно ему сказать, чем порадовать и как уколоть.
      Но это еще с полбеды.
      Хуже всего, если вы вдруг догадаетесь, кто с вами говорит, а впоследствии окажется, что вы ошиблись.
      Люди, сами того не подозревая, имеют для каждого человека особый тон, особую манеру слушать и говорить. Здесь дело даже не в симпатии или антипатии, не в уважении или презрении, а в чем-то специфическом, нужном именно для общения с данным человеком.
      Представьте себе, что у вас есть двое знакомых. Оба - студенты третьего курса, оба из Волынской губернии, оба скучны и некрасивы, и оба вам не нужны. Но если вы с одним из них, с Павлом Иванычем, станете разговаривать, принимая его за другого, за Ивана Павловича, то вы и ему, и всем окружающим покажетесь странным, почти сумасшедшим.
      Если же вы еще вдобавок знаете немножко тех, кого перепутали, то ваше дело совсем дрянь.
      Если вы спросите у человека, будет ли он "опять" жить летом в Клину, когда он живет всегда в Луге, то он не простит вам этого никогда и ни за что, потому что ничто так не обижает людей, как эта путаница.
      Каждому хочется быть оригинальным и существовать непременно только в одном экземпляре.
      - Ах, я вас спутала с Ильей Иванычем.
      - Меня? С Ильей Иванычем?! Помилуйте, да что же вы нашли между нами общего? Он длинный, носатый, он, наконец, заикается!
      Приходится молчать и сконфуженно улыбаться.
      Ведь не скажешь же ему, что он тоже длинный, и носатый, и заикается.
      А может быть, он даже и небольшого роста. Но это никогда еще в деле распознавания людей не помогало. Разве вы не замечали, что тот же самый человек иногда кажется большим, иногда средним, а иногда и совсем маленьким. Иногда он толстый, иногда худее. Иногда умный, иногда совсем дурак, прежде чем он успеет сказать хоть одно слово. Войдет в комнату, и сразу вы понимаете, что вошел дурак.
      Можно было бы подумать, что люди, действительно, и худеют, и глупеют по дням, в силу особой жизненной изменчивости своего организма, но есть у меня игрушечный плюшевый медвежонок, который часто худеет, и круглые черные пуговицы, посаженные по бокам его носа, делаются тусклыми и смотрят умоляюще.
      Игрушечный медвежонок хоть притворяться не умеет, а иной ловкий человек в две минуты сумеет так перекроить свою физиономию, что вчуже страшно.
      Посмотрите на лицо господина, едущего с дамой на извозчике и изредка делающего этому извозчику надлежащее наставление. Физиономия его все время, точно на резинке, растягивается в разные стороны. В сторону дамы глаза у него маленькие, рот узенький, нос, как пишут в паспортах, обыкновенный. В сторону извозчика глаза выпученные, рот распяленный, ноздри раздутые. Если бы он случайно перепутал, кому какое лицо нужно сделать, то оба его собеседника, и дама, и извозчик, перепугались бы насмерть.
      Многие смеются надо мной, что я никогда никого не узнаю на улице. Многие обижаются.
      Однажды, сидя в трамвае и размышляя об этом моем неприятном недостатке, я думала:
      "Вот здесь сидят рядом со мною восемнадцать человек. Почем я знаю, вдруг это все мои добрые знакомые, а я никого не узнала. Может быть, они мне даже кланялись, а я, по рассеянности своей, поклона не заметила и всех обидела".
      Предаваясь этим благочестивым мыслям, вдруг заметила я в углу у дверей пожилую даму и мгновенно ее узнала.
      Это была Анна Петровна Жукова, подруга моей матери, старинная знакомая всей нашей семьи.
      Я вскочила с места и, наступая по очереди на двадцать четыре ноги, двинулась к ней здороваться.
      "Вот, - думала я, радостно улыбаясь. - А еще говорят, что я никого не узнаю! Вот ведь, узнала же Анну Петровну, хотя три года ее не видела".
      Я подошла к ней, приветливо протянула руку и вдруг вспомнила! Ведь эта самая Анна Петровна умерла год назад, и я сама же была на ее похоронах.
      Объяснить все это удивленной старухе было неловко, так как никто не любит узнавать, что умер уже год тому назад, и я, глупо извинившись, "за хлопоты" (другого я ничего придумать не могла), вылезла из трамвая.
      Но тут же на тротуаре меня уже поджидало новое несчастье.
      Какая-то худенькая дама и старый генерал кинулись ко мне, называя меня моим уменьшительным именем.
      - Чего ты такая бледная? - спрашивала дама.
      - Так... ничего... многое пришлось пережить, - отвечала я, подразумевая только что происшедшую встречу с покойницей.
      - Отчего же вы к нам никогда не заглянете? - ласково журил генерал.
      "Милые вы мои! - думала я. - Если бы я только знала, кто вы такие, может быть, я бы и заглянула".
      Они расспрашивали меня обо всех родных и знакомых, а я даже спросить ни о ком не могла, потому что никого не знала. Наконец, надумала.
      - Ну, а как все ваши поживают?
      - Васька хворает, - отвечали они.
      "Значит, у них есть Васька", - подумала я. Но мне от этого было не легче.
      - Бедный Вася. А что же с ним?
      - Да пока еще не определили. По-видимому, что-то затяжное.
      "Раз они его зовут Васькой, значит, он не старик", - подумала я и сказала:
      - Ну, рано он начал хворать. Пожурите его от меня хорошенько.
      - Да, жаль животное! - вздохнул генерал.
      Это было довольно грубо, и я дала это понять:
      - Все-таки следовало пригласить доктора.
      - Ветеринар его смотрел.
      Я вся похолодела. Ясно, что Вася был просто кот Васька.
      - Жалко животное, - пролепетала я. - Он ведь такой пушистый, ласковый.
      - Кто пушистый? - удивилась дама.
      - Да Васька. И знаете, я вам посоветую - это все знают - его нужно кормить мышами, тогда он поправится.
      Я врала вдохновенно и горячо, только чтобы они не догадались, что я Ваську считала человеком.
      - Что-о? - удивился генерал. - Лошадь мышами? Первый раз слышу.
      Я вдруг страшно заторопилась и убежала. А они кричали мне вслед:
      - Заходите же! Мы всё на старой квартире.
      Они, изволите ли видеть, на старой квартире!
      Я до сих пор не знаю, кто они такие. Может быть, я была для них тоже знакомой покойницей. Но как же они могли знать моих родственников? Совпадение?
      Ничего не понимаю!
      Каждый год в начале осени появляются на улицах бледные, растерянные люди с газетными вырезками или записными книжками в руках.
      Это совсем особенные люди, и вы их сразу отличите в обычной уличной толпе.
      У них шалые глаза, полураскрытый рот, шляпа, съехавшая на затылок. Они часто останавливаются среди улицы, бормочут что-то себе под нос, жестикулируют, рассеянно кивают головой наезжающему на них мотору и, зацепившись за собственную ногу, вежливо говорят сами себе "pardon".
      Они могут столкнуть вас с тротуара, выколоть вам глаз зонтиком, но не сердитесь на них. Они не виноваты. Они хорошие. Они просто ищут квартиру на зиму.
      Каждый год в начале осени появляются на дверях и воротах городских домов алые знаки, напоминающие кровь агнцев в дни исхода евреев из Египта.
      И идут агнцы, и смотрят на алые знаки отупевшими бараньими глазами.
      Открываются двери и ворота, и свершается жертва.
      С утра приносят ворох газет.
      Берутся длинные ножницы, и девица, специально приглашенная за свой кроткий нрав, начинает чтение:
      - Квартира шесть к., др., пар., шв., тел.
      - Что-о? - в ужасе переспрашивают неопытные слушатели. - Они себе, однако, очень много позволяют.
      Неопытным всегда кажется, что "пар. шв. тел." значит "паршивый телефон". Только с годами начинают понимать, что "пар. шв." значит "парадная, швейцар", что, впрочем, не всегда исключает и паршивый телефон.
      "Сдается угол для дамы. Здесь же стойло на одну лошадь".
      Жутко!
      Рисуются странные картины.
      Дама в шляпке, в коричневой маленькой шляпке с мохнатым перышком. Сидит в углу на чемодане. А тут же в стойле большая лошадь жует и фыркает на даму. Гордая. За стойло плачено тридцать рублей, за угол - девять.
      "Квартира 2 комнаты, на Фонтанке".
      - Отчего же так дорого?
      - Рази можно дешевле? - отвечает опрошенный дворник. - Эндака квартера, на судоходной реке, помилуйте!
      Если вам удалось нанять подходящую квартиру - молчите. Не говорите никому ни единого слова, а то сами не рады будете.
      Если вам удалось найти дивную квартиру за двести рублей и вы об этом расскажете вашим друзьям, те немедля осмеют вас и скажут, что "один их знакомый" взял точно такую же за восемьдесят.
      Если вы прихвастнете и уменьшите облыжным образом цену вдвое, втрое, вчетверо специально для того, чтобы возбудить в ближних своих чувство приятной вам зависти, то окажется, что "один знакомый" живет в квартире в сто раз лучше вашей и получает за это еще и дрова и ничего не платит. Почему? А просто потому, что уж очень он хороший жилец.
      Что, взяли?
      Алые знаки - квартирные билетики - по большей части сухи и официальны.
      Зеленые, объявляющие о сдаче комнаты, заключают в себе иногда целую поэму.
      "В тихой, скромной и интеллигентной семье желают отдать комнату одинокому".
      Словно Эолова арфа зазвучала в вашей душе. Не правда ли?
      Вы одиноки, они - тихи, интеллигентны, скромны. Хотя как-то неловко, что сие последнее качество ими же и выставляется на вывеску и этим как бы само себя уничтожает. Но до психологии ли тут, когда нужна квартира?
      Вы поднимаетесь, звоните, входите.
      Первую минуту вам кажется, что вы не туда попали. За правой дверью чьи-то руки, которые, по-видимому, ничем не брезгуют, давят, рвут и колотят Шопена. За левой дверью более благозвучно, но не менее громко стучит швейная машинка. А прямо, за стеной, неистовый детский рев. И все эти звуки веселья, труда и страдания, сливаясь вместе, кружатся, кидаются, отражаются от потолка, от стен, с грохотом падают вам на голову и снова отскакивают.
      Горничная, отворившая двери, таращит глаза на вашу гудящую голову и молчит. Она, по-видимому, уже давно одурела.
      - Комнату... Комнату... - лепечете вы.
      Но она ничего не может расслышать, и вы, за-стенчиво улыбаясь, уходите.
      "Роскошная комната, без стола и с".
      Какое смелое сокращение!
      - У вас сдается роскошная комната?
      - У нас. Вам без стола или с?
      - С.
      - Пожалуйте. Ход через ванну, но это вас стеснить не может, - я очень редко моюсь (здесь голос хозяйки звучит гордо). А в случае чего, можете отвернуться либо завесить чем.
      "Комната с роскошным комфортом".
      - Позвольте, да ведь она совсем пустая, эта клетушка!
      - Как пустая? - негодует хозяйка. - А комод? Комод у вас ни во что?
      - Да, разумеется, комод... это - великолепная вещь, комод, - лепечете вы. - Но, ведь, вы о комфорте...
      - Не понимаю, чего вам еще нужно! Конечно, здесь еще не все в порядке. На комод постелется вязаная салфетка, и комната совершенно изменит вид.
      - Да, но комфорт...
      - А комод?
      - Так ведь комфорт...
      - Так ведь комод!
      "Комната с садом".
      - Вот так чудеса! В Петербурге - и вдруг собственный сад! Покажите, где же у вас этот сад?
      Хозяйка молча указывает в окно.
      - Да ведь это же Таврический сад!
      - А почему бы ему и не быть Таврическим?
      - Да ведь Таврический сад не вам же принадлежит!
      - Разумеется, не мне. Какие от нонешних жильцов странные претензии пошли!
      "Уютная комната у одинокой".
      - У вас, стало быть, других жильцов нет?
      - Боже упаси! - восклицает одинокая почти в ужасе. - Никого! Одна, как перст.
      Вы смотрите на ее корявый указательный палец, поднятый как олицетворение одиночества, и решаете снять комнату.
      На другой же день, с трех часов дня, за стеной начинают раздаваться тихие вздохи, которые вскоре переходят в храп, продолжающийся часов до десяти вечера. Сначала вы стараетесь не обращать на него внимания и заниматься своим делом, но, за что бы вы ни принялись, этот мерный аккомпанемент налагает на все свой отпечаток. Книга не захватывает, перо не слушается, и, как бы вы ни напрягали свое воображение, оно нет-нет да и представит вам уютную, мягкую подушку и теплое одеяло, в которое если завернуться как следует, так все на свете покажется пустяками.
      Затем, привыкнув немножко, а может быть, и попросту выспавшись, вы начинаете прислушиваться к храпу и изучать его.
      И вы открываете, что он бывает разнообразен до бесконечности. Главные же формы его следующие: густой, грозный, так называемый генеральский. Затем храп игривый, с присвистом. Затем с отдуванием, как будто спящий сдувает муху, севшую ему на верхнюю губу. Затем храп с переливами, напоминающий полоскание горла, храп меланхолический, тягучий, бархатный, зловещий.
      - Кто же это у вас храпит, голубушка? - спрашиваете вы, наконец, у хозяйки. - Ведь вы уверяли, что у вас других жильцов нет.
      - Ах, не обращайте внимания! Это так, старичок блаженный. Откушает в два часа, а потом до вечера спит.
      Вы смиряетесь. Вечером, когда к вам приходят гости и вы начинаете им декламировать душистые стихи Бальмонта, блаженного старичка начинают мучить кошмары, и он раздирает вам душу и пугает друзей ваших неистовыми воплями:
      - Ой! Ай, Господи! Душу на покаяние! У-у-у!
      - Чего вы пустяков пугаетесь? - удивляется одинокая хозяйка. - Это он всегда так, когда за обедом тяжелого покушает.
      В коридоре вы вечно наталкиваетесь на какую-то темную личность, которая прячется от вас за шкап или быстро шмыгает в соседнюю комнату, где запирается. Очевидно, он там и ютится.
      - Это кто же такой? - недоумеваете вы.
      - Ах, пустяки! Это так себе, блаженный...
      - Ах, тоже блаженный?
      - Да уж такие все подобрались.
      В следующую вашу встречу вы всматриваетесь в темную личность и узнаете, что это просто рыжий детина без малейших следов блаженства.
      - Это, верно, ваш жилец, зачем вы скрывали? - упрекаете вы.
      - Что за вздор, - какой там жилец. Разве можно его жильцом назвать, когда он никогда вовремя денег не платит? Как срок приходит, так мне от него огорчение и позор. Ни разу без мирового не обошлась. Разве это жилец?!
      У одного из петербургских мировых судей разбиралось дело: какой-то мещанин обвинял степенного бородача-кучера, что тот его неправильно лечил.
      Выяснилось дело так:
      Кучер пользовался славой прекрасного, знающего и добросовестного доктора. Лечил он от всех болезней составом (как называли свидетели, "суставом") собственного изобретения. Состоял "сустав" из ртути и какой-нибудь кислоты - карболовой, серной, азотной, - какой Бог пошлет.
      - Кто ее знает, какая она. К ней тоже в нутро не влезешь, да и нутра у ей нету. Известно, кислота, и ладно.
      Пациентов своих кучер принимал обыкновенно сидя на козлах и долго не задерживал.
      Оскультацией, диагнозами и прогнозами заниматься ему было недосуг.
      - Ты чаво? Хвораешь, что ли?
      - Хвораю, батюшка! Не оставь, отец!
      - Стало быть, хворый? - устанавливает кучер.
      - Да уж так. Выходит, что хворый! - вздыхает пациент.
      - У меня, знаешь, денежки-то вперед. Пять рублев.
      - Знаю. Говорили. Делать нечего - бери.
      Степенный кучер брал деньги и вечерком на досуге у себя в кучерской готовил ртуть на кислоте, подбавляя либо водки, либо водицы из-под крана, по усмотрению.
      От ревматизма лучше, кажется, действовала вода, а для борьбы с туберкулезом требовалась водка.
      Кучер тонко знал свое дело, и слава его росла.
      Но вот один мещанин остался неудовлетворенным. Испробовав кучеровой бурды, нашел, что она слабовата. Попросил у кучера того же снадобья, да покрепче.
      - Ладно, - отвечал кучер. - Волоки пять рублев, будет тебе покрепче.
      На этот раз лекарство, действительно, оказалось крепким. После второго приема у мещанина вывались все зубы и вылезли волосы. И он же еще остался недоволен.
      И в результате степенному кучеру запрещена практика.
      Воображаю, как негодуют остальные его пациенты. Ведь им, чего доброго, придется, в конце концов, обратиться к доктору и вместо таинственного "сустава с кислотой покрепче" принимать оскверненные наукой йод, хинин да салициловый натр.
      Русский человек этого не любит. К науке он относится очень подозрительно.
      - Учится! - говорит он. - Учится, учится да и заучится. Дело известное.
      А уж раз человек заучился, - хорошего от него ждать нечего.
      Позовете доктора, а как разобрать сразу: учился он как следует, понемножку, или заучился.
      Дело серьезное, спустя рукава к нему относиться нельзя.
      Позовите любую старуху - няньку, кухарку, ключницу, коровницу, - каждая сумеет вам порассказать такие ужасы про докторов и такие чудеса из собственной практики, что вы только руками разведете.
      Способы лечить у них самые различные, но каждая старуха лечит непременно по-своему, а мет?оду соседней бабы строго осуждает и осмеивает.
      Я знавала одну старуху-белошвейку. Та ото всех болезней с большим успехом пользовала свежим творогом и капустным листом. Творогом потерет, листом обвернет - как рукой снимет.
      Кухарка издевалась над этой системой со всей едкостью холодного ума и все - даже рак желудка и вывихнутый палец - лечила хреном снаружи и редькой "в нутро".
      Знакомая мне старая нянька прибегала к более утонченному и сложному приему: от каждой болезни ей нужно было что-нибудь пожевать и приложить.
      От всякой опухоли нянька жевала мак с медом и прикладывала. От зубной боли жевала хлеб с керосином. От ревматизма - укроп с льняным семенем. От золотухи - морковную траву с ячменным тестом. Всего не перечтешь.
      Очень хорошо помогало. А если не помогало - значит, сглазили. Тогда уже совсем простое дело - нужно только спрыснуть с уголька.
      Для этого берут три уголька и загадывают на серый глаз, на черный глаз и на голубой. Потом брызнут на угольки водой и смотрят: какой уголек зашипит - такой глаз, значит, и сглазил. Уголек этот поливают водой, а потом этой самой воды наберут в рот и прыснут прямо в лицо болящему. Сделать это нужно неожиданно, чтобы болящий перепугался и если он малолетний, то разревелся бы благим матом, а если взрослый - выругался бы и послал бы вас ко всем чертям.
      Об этой няньке я вспомнила недавно, и вот при каких обстоятельствах.
      Я простудилась, слегла и на другой день позвала доктора.
      Пришел худой меланхолический человек, с распухшей щекой, и упрекнул меня, зачем я не пригласила его тотчас же, как почувствовала себя больной.
      - Может быть, вы уже приняли какое-нибудь лекарство?
      - Нет, - отвечала я. - Выпила только малины.
      - Стыдно, стыдно! - упрекнул он меня снова. - Заниматься каким-то знахарством, когда к вашим услугам врачи и медикаменты. Что же тогда говорить про людей неинтеллигентных!
      Я молчала и опустила голову, делая вид, что подавлена стыдом. Не могла же я ему объяснять, какая, в сущности, неприятная штука - звать доктора.
      Во-первых, нужно все убрать в комнате, иначе он рассядется на вашу шляпу и на вас же рассердится.
      Во-вторых, нужно приготовить бумагу для рецепта, которую он сам же будто нечаянно смахнет под стол и потом будет преобидно удивляться, что в интеллигентном семействе нет листка бумаги.
      Потом нужно выдумать, какая у вас вообще всегда бывает температура по утрам, днем и по вечерам. Каждый доктор в глубине души уверен, что для человека нет лучшего развлечения, как мерить свою температуру. Подите-ка разуверьте его в этом.
      Но самое главное, что вы должны сделать, это приготовить деньги, непременно бумажные, и держать их так, чтобы доктор отнюдь не мог их заметить. Самое лучшее держать их в левой руке, в кулаке, а потом, когда почувствуете, что доктор скоро уйдет, потихоньку переложить их в правую.
      Если вы приготовили деньги звонкой монетой - я вам не завидую. Они выскочат из вашего кулака как раз в тот самый момент, когда вы будете пожимать докторскую руку нежно и значительно. Доктор увидит ваши деньги - и все лечение насмарку. Если же вы хотите, чтобы лечение пошло вам на пользу, то вы должны играть в такую игру, как будто доктор очень добрый и лечит вас даром.
      Так как всего этого я рассказать не могла, то и сделала вид, что сконфузилась. Он тоже замолчал и задумался, потирая свою распухшую щеку.
      - У вас зубы болят? - спросила я.
      - Да, не знаю сам, что такое. Должно быть, простудился.
      - А вы бы к дантисту.
      - Не хочется. Боюсь, что только даром развередит.
      - Гм! Надуло, верно?
      - Должно быть.
      - А вы бы припарку положили согревающую.
      - Вы думаете, поможет? - оживился он вдруг.
      - Не знаю. А вот есть еще одно народное средство. Мне нянька говорила, опытная старуха. Нужно, знаете ли, хлеб с керосином пожевать и привязать к щеке.
      - С керосином? Это интересно. Только зачем же жевать?.. Может быть, можно просто размешать?
      - Не знаю. Она говорила, что жевать.
      Он радостно вскочил со стула и пожал мне руку.
      - Знаете, это идея. Очень вам благодарен. Это, конечно, вздор, но тем не менее... И много нужно керосина?
      Он так загорелся нянькиной терапевтикой, что даже забыл прописать мне рецепт.
      Трудно русскому человеку лекарство принимать.
      Конечно, наука, в нее не верить нельзя. Ну, а "сустав" - тот как-то уютнее, душевнее.
      Жаль, что степенному кучеру запрещена практика. Я бы послала к нему моего доктора.
      Всех людей по отношению к нам мы разделяем на "своих" и "чужих".
      Свои - это те, о которых мы знаем наверное, сколько им лет и сколько у них денег.
      Лета и деньги чужих скрыты от нас вполне и навеки, и, если почему-нибудь тайна эта откроется нам, - чужие мгновенно превратятся в своих, а это последнее обстоятельство крайне для нас невыгодно, и вот почему: свои считают своей обязанностью непременно резать вам в глаза правду-матку, тогда как чужие должны деликатно привирать.
      Чем больше у человека своих, тем больше знает он о себе горьких истин и тем тяжелее ему живется на свете.
      Встретите вы, например, на улице чужого человека. Он улыбнется вам приветливо и скажет:
      - Какая вы сегодня свеженькая!
      А через три минуты (что за такой срок может в вас измениться?) подойдет свой, он посмотрит на вас презрительно и скажет:
      - А у тебя, голубушка, что-то нос вспух. Насморк, что ли?
      Если вы больны, от чужих вам только радость и удовольствие: соболезнующие письма, цветы, конфеты.
      Свой - первым долгом начнет допытываться, где и когда могли вы простудиться, точно это самое главное. Когда, наконец, по его мнению, место и время установлены, он начнет вас укорять, зачем вы простудились именно там и тогда.
      - Ну как это можно было идти без калош к тете Маше! Это прямо возмутительно - такая беспечность в твои лета!
      Кроме того, чужие всегда делают вид, что страшно испуганы вашей болезнью и что придают ей серьезное значение.
      - Боже мой, да вы, кажется, кашляете! Это ужасно! У вас, наверное, воспаление легких! Ради бога, созовите консилиум. Этим шутить нельзя. Я, наверное, сегодня всю ночь не засну от беспокойства.
      Все это для вас приятно, и, кроме того, больному всегда лестно, когда его ерундовую инфлуэнцу, ценою в 37 градусов и одна десятая, величают воспалением легких.
      Свои ведут себя совсем иначе.
      - Скажите пожалуйста! Уж он и в постель завалился! Ну, как не стыдно из-за такой ерунды! Возмутительная мнительность... Ну, возьми себя в руки! Подбодрись - стыдно так раскисать!
      - Хороша ерунда, когда у меня температура тридцать восемь, - пищите вы, привирая на целый градус.
      - Великая важность! - издевается свой. - Люди тиф на ногах переносят, а он из-за тридцати восьми градусов умирать собирается. Возмутительно!
      И он будет долго издеваться над вами, припоминая разные забавные историйки, когда вы так же томно закатывали глаза и стонали, а через два часа уплетали жареную индейку.
      Рассказы эти доведут вас до бешенства и действительно поднимут вашу температуру на тот градус, на который вы ее приврали.
      На языке своих это называется "подбодрить больного родственника".
      Водить знакомство со своими очень грустно и раздражительно.
      Чужие принимают вас весело, делают вид, что рады вашему приходу до экстаза.
      Так как вы не должны знать, сколько им лет, то лица у всех у них будут припудрены и моложавы, разговоры веселые, движения живые и бодрые.
      А так как вы не должны знать, сколько у них денег, то, чтобы ввести вас в обман, вас будут кормить дорогими и вкусными вещами. По той же причине вас посадят в лучшую комнату, с самой красивой мебелью, на какую только способны, а спальни с драными занавесками и табуреткой вместо умывальника вам даже и не покажут, как вы ни просите.
      Чашки для вас поставят новые, и чайник не с отбитым носом, и салфетку дадут чистую, и разговор заведут для вас приятный - о каком-нибудь вашем таланте, а если его нет, так о вашей новой шляпе, а если и ее нет, так о вашем хорошем характере.
      У своих ничего подобного вы не встретите.
      Так как все лета и возрасты известны, то все вылезают хмурые и унылые.
      - Э-эх, старость, не радость. Третий день голова болит.
      А потом вспоминают, сколько лет прошло с тех пор, как вы кончили гимназию.
      - Ах, время-то как летит! Давно ли, кажется, а уж никак тридцать лет прошло.
      Потом, так как вам известно, сколько у них денег, и все равно вас в этом отношении уж не надуешь, то подадут вам чай с вчерашними сухарями и заговорят о цене на говядину, и о старшем дворнике, и о том, что в старой квартире дуло с пола, а в новой дует с потолка, но зато она дороже на десять рублей в месяц.
      Чужие по отношению к вам полны самых светлых прогнозов. Все дела и предприятия вам, наверное, великолепно удадутся. Еще бы! С вашим-то умом, да с вашей выдержкой, да с вашей обаятельностью!
      Свои, наоборот, заранее оплакивают вас, недоверчиво качают головой и каркают.
      У них какие-то тяжелые предчувствия на ваш счет. И, кроме того, зная вашу беспечность, безалаберность, рассеянность и неумение ладить с людьми, они могут вам доказать как дважды два - четыре, что вас ждут большие неприятности и очень печальные последствия, если вы вовремя не одумаетесь и не выкинете из головы дурацкой затеи.
      Сознание, насколько чужие приятнее своих, мало-помалу проникает в массы, и я уже два раза имела случай убедиться в этом.
      Однажды - это было в вагоне - какой-то желчный господин закричал на своего соседа:
      - Чего вы развалились-то! Нужно же соображать, что другому тоже место нужно. Если вы невоспитанный человек, так вы должны ездить в собачь-ем вагоне, а не в пассажирском. Имейте это в виду!
      А сосед ответил ему на это:
      - Удивительное дело! Видите меня первый раз в жизни, а кричите на меня, точно я вам родной брат! Черт знает, что такое!