- Ну, не так-то скоро мы дождемся таких усло - "
      вий, - смеется Крум.
      - Пока необходимо делать то, что нам под силу.
      Надо больше спорить с ребятами. Внимательно их выслушай, пойди немного навстречу, кое с чем согласись, а тогда незаметно перейди в наступление, докажи и разбей наголову. Наша правда достаточно крепка, нам не повредят веснушки на ее лице, - увлеченно продолжает Киршкалн. - Разговорами тоже можно многого достичь, но говорить надо уметь.
      Крум слушает и рассеянно перелистывает тетрадь Зумента, "Жизнь - это картофельное поле, и кто большая свинья, тот больше и накопает", - словно встречный удар, срывается со страниц чье-то "изречение", выведенное старательной рукой.
      XI
      В дверь кабинета Озолниека негромко, но уверенно стучат, и в кабинет входит прокурор. Озолниеку всегда кажется, что в теле этого подтянутого, худощавого человека с чисто выбритым лицом течет не кровь, а чернила. Под желтоватой кожей его тонких рук видна густая сеть жил, и синева их как бы подтверждает предположение Озолниека. Крупные, слегка навыкате глаза прокурора смотрят всегда в упор, но заглянуть в них почему-то невозможно, - человек, на которого эти глаза обращены, почти физически ощущает их жалящий взгляд и, будучи не в силах противоборствовать, чувствует себя смущенным и обезоруженным.
      Озолниек отвечает на приветствие, на какой-то миг задерживает в своей большой ладони холодные пальцы гостя и предлагает ему стул.
      - Благодарю!
      Прокурор садится, кладет портфель на колени и, немного помучив Озолниека взглядом, спокойным, тихим голосом сообщает о своем намерении просмотреть с разрешения начальника список воспитанников колонии, о своем желании познакомиться с условиями содержания в дисциплинарном изоляторе, хочет побеседовать с некоторыми воспитанниками, хочет...
      Озолниек слушает и старается удержать себя в рамках вежливости и приличия. Все это деликатное вступление - пустые слова. Начальник ничего не может ни разрешить, ни запретить; чего бы прокурор ни пожелал, он сделает и осмотрит без чьего бы то ни было согласия и невзирая ни на какие возражения. Он страж законности, и эти права предоставлены ему законом.
      - Разумеется. Пожалуйста! Как вам угодно, - торопливо отвечает Озолниек и звонит в соответствующие отделы, отдает необходимые распоряжения. - Мой кабинет к вашим услугам, - говорит он. - Извините, что не могу побыть с вами дольше. Работа! - разводит руками Озолниек.
      Прокурор понимающе кивает, щелкает замками портфеля и выгружает на стол бумаги, подготавливаясь к работе, а начальник уходит в зону.
      На сегодня назначен футбольный матч между работниками колонии и воспитанниками. Ребята готовились к этой игре с неистовым рвением. Победители турнира подразделений пополнили свою команду лучшими игроками из других отделений и организовали сборную колонии. Каждый свободный чае команда проводила на поле и тренировалась с завидной настойчивостью и увлечением. Сборная получилась грозная; в ней несколько игроков, которые на свободе играли за юношескую сборную республики.
      - Расчехвостят нас в пух. и прах, уверен на сто процентов, - со смехом говорит Озолниеку Киршкали.
      Работники молчаливо переодеваются в спортивную форму в тесной комнатушке физрука и поглядывают через окно, как соперники, разминаясь перед началом, лупят по мячу.
      - И иусть расчехвостят! Будем сражаться как львы. - Озолниек быстро скидывает китель и, возбужденный предстоящей игрой, моментально выбрасывает из головы прокурора, сидящего в штабном кабинете.
      Когда обе команды выстраиваются в центре поля и Озолниек обменивается рукопожатием с капитаном сборной воспитанников, над зоной пролетает шквал аплодисментов и подбадривающих возгласов. За отчеркнутой известкой границей ноля на травке разлеглись ребята - черным-черно. Долгожданный час настал. Уже много недель подряд это событие не сходит у колонистов с языка. Сколько было споров по поводу состава сборной, каких только не давалось предложений! Теперь зрители притихли, и в торжественной тишине раздается первый глухой удар по мячу. Игра началась.
      Поначалу обе стороны осторожничают и проявляют одинаковую неуклюжесть. Работники еще не разбегались и призывают на помощь воспоминания о своих юношеских годах, воспитанники, в свою очередь, испытывают неуверенность и еще побаиваются нападать всерьез, поскольку, что ни говори, играть им приходится против воспитателей, мастеров и контролеров, хотя сейчас они в трусиках и майках. Как отнимать мяч, если он в ногах у лейтенанта или капитана. Хотя погон и не видно, почтение остается. Постепенно смущение проходит, игра набирает темп, и раз от разу возникают все более острые ситуации.
      В конце первого периода маленький загорелый центрфорвард противника осмелел до того, что даже применяет силовой прием против Киршкална, и Киршкали еще бы чуть - и полетел кувырком.
      Публика ревет от восторга!
      Выходит, работники не такие уже слабаки и увальни, как им самим вначале казалось. Правда, бегать трудновато, не хватает дыхания, и рука невольно все чаще хватается за бок или за подложечку, но тактика не так уж плоха. Когда же Озолниек в достойном Бруиеля прыжке забивает головой мяч в верхний угол ворот противника и после этого обрушивается на спину малорослого контролера, который рванулся было на помощь начальнику, разражается рев, как на московском стадионе "Динамо".
      Первый период заканчивается с вполне спортивным счетом - 4:3. Всего на один гол опередили ребята команду "стариков".
      - Если бы судья дал свисток хоть на минуту позже, меня хватил бы удар, - отдувается Киршкалн, вытирая катящийся градом пот и заваливаясь на зеленую траву у края поля.
      Кто больше, кто меньше, но устали все, даже те, у кого есть спортивная и физическая закалка. Давдо не доводилось так убегаться. Оэолниек не только центральный нападающий, но и тренер своей команды; он усаживается посредине и, массируя себе бедра, излагает тактические основы второго периода:
      - Если будем с самого начала проявлять такой же азарт, то кое-кто навсегда останется лежать на поле или попадет в лапы фельдшера. Темп надо поубавить и все силы приложить к защите. Обыграть ребят, по всему видно, не удастся, но проигрыш должен быть с минимальным разрывом в счете, чтобы они не слишком задавались.
      Свисток вызывает игроков на поле, и Киршкалн чувствует, что отдых был слишком коротким. Ноги дрожат, и нет сил для удара. Но тем не менее оборона "стариков" несокрушима. Они отбивают мяч от ворот как можно дальше, вынуждая ребят основательно побегать.
      Игра заканчивается довольно приличным результатом: шесть - четыре в пользу воспитанников. Физрук вручает капитану колонистов внушительный кубок и диплом. Настроение у всех приподнятое, и царит атмосфера всеобщей дружбы.
      - По-моему, сегодня мы сблизились с ребятами больше, чем это возможно даже за полгода обычной работы, - говорит Киршкалн. - По сути, победу одержали мы.
      - Для того мы и играли, - соглашается с ним Озолниек. - Пора положить конец натянутой и дурацкой атмосфере "начальник - воспитанник". Она только мешает.
      Снова облачившись в служебную форму, он сразу вспоминает о прокуроре и спрашивает Киршкалпа:
      - Документы Калейса к педсовету подготовлены и все в порядке?
      - Да.
      - Теперь срочно готовь следующего председателя, чтобы с уходом Калейса не пустовало место, а я постараюсь обработать прокурора. Наверняка опять будет разговор о Калейсе.
      Озолниек не ошибся. Прокурор успел прочитать нужные ему списки и документы, побеседовал с воспитанниками.
      В конце рабочего дня начальник колонии снова встречается со своим гостем. Прокурор берет письменное заключение, и Озолниек знает, что приятного ничего там нет. Прокурор посещает колонию не для того, чтобы констатировать радостные факты.
      Прокурор просматривает листок и откладывает в сторону.
      - В настоящее время в колонии находятся десять воспитанников, достигших восемвадцатилетнего возраста. Среди них воспитанник Калейс, ему исполнилось уже девятнадцать. Несмотря на наши неоднократные указания, закон об отправке в колонию для взрослых не выполняется. - Он поднимает взгляд на начальника.
      - Тут необходимо сделать исключение. Калейс нам оказывает большую помощь в работе, - говорит Озолниек, хотя знает, что этот мотив прокурору известен.
      - К сожалению, никаких исключений закон не предусматривает.
      - Я был в Риге, и мне сказали, что в этом случае можно подождать. Недели через две мы освободим Калейса досрочно.
      Нетактично было упоминать Ригу, но Озолниек сейчас и не намерен проявлять особую деликатность.
      Помимо того, его поездка в Ригу и состоявшийся там разговор, должно быть, для прокурора не являются новостью.
      - Да, мне известно, что на меня жаловались. Быть может, вы мне покажете официальный документ с указанием оставить Калейса в колонии?
      - Нет, такого документа у меня нет.
      - Естественно, его и не может быть, поскольку закон не резиновый, товарищ Озолниек. Это и в Риге хорошо известно, а словами бросаться может каждый.
      Кроме того, я не понимаю, почему этого Калейса нельзя освободить из взрослой колонии. Какая разница?
      Вы же дадите ему хорошую характеристику.
      - Все совсем не так просто. Даже при хорошей характеристике Калейсу все равно придется потерять несколько месяцев, покуда на новом месте его как следует узнают и представят к освобождению.
      - Возможно. Вот поэтому и надо было его давно отправить. Вышло бы так на так, и закон не был бы нарушен.
      Озолниек смотрит на этого поджарого толкователя законов и молчит. Стоит ли ему рассказывать, как Калейсу не хочется уезжать во взрослую колонию? И не один Калейс - каждый член совета думает так же.
      Ребята хорошо знают, как там смотрят на бывших активистов заключенные. Есть множество способов для того, чтобы им насолить. Многие из тех, кто был в колонии несовершеннолетних, теперь находятся уже там и готовы встретить Калейса отнюдь не с распростертыми объятиями. Работа члена совета трудна и неблагодарна. Он должен уметь балансировать между администрацией и колонистами и добиваться желаемых результатов ценой больших дипломатических усилий и находчивости. Тут не возьмешь ни криком, ни угодничеством. Были времена, когда командиры завоевывали авторитет кулаком. Теперь Озолниек почти полностью изжил этот метод. И большой труд членов Совета должен быть чем-то вознагражден, по крайней Мере хотя бы надеждой на то, что освобождение им Предстоит здесь. Нельзя просто взять и отвернуться от Этих ребят, нельзя подпиливать сук, на котором сидишь сам.
      - Я дал слово Калейсу, что его освободят здесь.
      - Такими обещаниями нельзя разбрасываться, товарищ Озолниек. И, кроме всего прочего, я не понимаю, с чего у вас сложилось такое высокое мнение о Калейсе. В разговоре с недавно прибывшим сюда воспитанником, Николаем Николаевичем Зументом, выяснилось, что Калейс по отношению к нему в первый же вечер применил насильственные меры и физическую силу, душил за горло.
      - Об этом мне не известно, - говорит Озолниек, всеми силами пытаясь сохранить возможное спокойствие.
      - Жаль, - слегка усмехается прокурор.
      - Кроме того, словам Зумента нельзя верить, он типичный отрицательный воспитанник,
      - Из чего это следует? В его деле нет ни одного письменного замечания за время пребывания в колонии, отметки за успеваемость вполне сносные, рабочие задания выполняются.
      - Маскируется, - спокойно говорит Озолниек.
      Это хладнокровие и невозмутимость для него очень типичны, когда атмосфера накаляется. Очень трудно выдержать самодовольный тон сидящего напротив человека, который появляется в колонии несколько раз в году, но считает себя вправе поучать и указывать.
      Но именно с такими людьми и рекомендуется по возможности не спорить.
      - Зумент прикидывается смирным, а в действительности он инициатор нескольких безобразий, - добавляет Озолниек.
      - Каких безобразий?
      - Пока что об этом говорить рано.
      - Так и не говорите! Выясните, отразите это в деле воспитанника. Вы управляете колонией, а не я, так что за недостаток оперативности в работе можете винить самого себя. Не исключено, что Зумент врет, но возможно, говорит правду. Что дает вам повод отрицать, если вы ничего не знаете о случившемся?
      Озолниеку хочется взреветь медведем, но маленький человек с большим портфелем не из тех, кого испугаешь криком, совсем наоборот. И он не сказал ничего неправильного. Его аргументы убедительны и логичны, хотя и далеки от истины, как нередко бывает, когда формальная истина сталкивается с реальной жизнью.
      - Хорошо, я выясню. - Озолниек делает erne ntny безуспешную попытку посмотреть в глаза прокурору и отворачивается. - Тем не менее Каяейса и еще коекого из этой десятки мы освободим здесь. Я полагаю, что этот закон только мешает в нашей работе.
      - Ваши соображения в данном случае абсолютно не имеют значения.
      - А чьи же соображения тогда имеют значение?
      Ведь колонией, как вы заметили, управляю я. Стало быть, мне и знать лучше других, что мне в помощь, а что - во вред.
      - Не забывайте, что это отнюдь не ваша собственная колония, а государственное учреждение, в управлении которым вам дозволено действовать только в рамках закона, а не как заблагорассудится.
      Опять верное утверждение. Настолько верное и точное, что аж мутит от него.
      - А вам кажется, что в законе возможно предусмотреть все, что законы вечны? На Украине уже сейчас есть колонии для бывших активистов. Готовится новый закон, который позволит содержать ребят в колонии до двадцати лет. Когда этот закон будет принят, что вы скажете тогда? [В настоящее время такой закон уже принят.]
      Озолниек усмехается. На лице прокурора не дрогнет ни один мускул.
      - Когда будет принят новый закон, мы с вами будем исполнять этот новый закон, в настоящее время действует старый, и мы обязаны выполнять его. Тут йет ничего непонятного. Жаль, что я вынужден вам говорить об этом. А о выявленных недостатках я доложу вышестоящим инстанциям.
      - В этом нисколько не сомневаюсь, - столь же бесстрастно отвечает Озолниек. - Желаю успеха!
      XII
      Киршкалново отделение работает за помещением санчасти. Это обширное пространство, на котором еще нет ни озеленения, ни дорожек. Это последнее неосвоенное пятно на карте колонии. Сюда привезли глыбы ноздреватого песчаника и мелкого щебня. Роздали ребятам грабли и лопаты, Киршкалн тоже с лопатой в руках среди воспитанников, и как всегда с ним рядом топчется Трудынь.
      - Ну, теперь ты - малый с солидным образованием, - шутливо говорит Киршкалн. - Когда домой придешь, чем думаешь заняться?
      - Понятия не имею. Нет этой цели жизненной, которая как компас у корабля. - Трудынь тут же опирается на лопату и начинает философствовать: - Если подумать, я ведь жил совсем неплохо. Разве моя вина, что наше государство не производит жевательной резинки, а спрос на нее большой? Хотелось помочь обществу, ну, конечно, самому тоже кое-что перепадало. Как говорится, имела место материальная заинтересованность. А потом жвачка, она ведь полезная, укрепляет десны, развивает челюсти, сами знаете.
      И еще заграничные галстуки, белье, нейлон. Люди с удовольствием покупают, а иностранцам охота продать. Ведь должен же кто-то взять на себя роль посредника. Потом девчонкам часто делал подарки.
      Люблю делать другим приятное. Деньги не самое главное в жизни, но и без них тоже трудно. Пускай платит тот, у кого бумажник толще! А что получается?
      Теперь я сижу тут. "Лайф из нот э бед оф роузиз" ["Жизнь - не ложе из роз" (англ.)], - говорят англичане.
      - Работай, Трудынь, работай! - напоминает болтуну Киршкалн и дергает за черенок его лопаты. - Говорить можно и за делом. Видишь ли, все прелести, о которых ты тут вел речь, в повседневной жизни именуются довольно некрасиво - спекуляция.
      - Ну, хорошо, допустим. - Трудынь всегда готов пойти на небольшие уступки. - Вы думаете, я никогда не занимался более серьезным делом? Одно время я сколачивал щиты на деревообделочной фабрике. Один щит - двадцать копеек. За день можно было выколотить шесть рублей. Вкалывал, в поте лица. Но если шевельнуть мозгами, то эти шесть рублей можно заработать за пятнадцать минут. По вечерам, когда магазины закрыты, продавать хорошим мужикам водку по пятерке за пол-литра. Три бутылки - вот тебе и шесть рублей. Так что видите, как обстоит дело с работой.
      Знаю, вы сейчас скажете, что самому приятней, когда деньги заработаны честно; но что поделать, хромает у меня сознательность. Как-то все нет ее и нет. Компаса не хватает.
      - И ты, значит, дожидаешься, что кто-то тебе вложит в руку этот компас? А если так и не вложат?
      Так Хенрик Трудынь, человек со средним образованием, и будет стоять на углу и торговать из-под полы водкой. Не очень это привлекательно выглядит. А потом женишься, жену спросят, что муж поделывает, а она скажет... Боюсь, не скажет она правду, постарается что-нибудь выдумать.
      - Ну, до этого еще далеко! - Трудынь копает в одном месте, не глядя на протянутый шнурок. - Какие там жены из нынешних девчонок! По вечерам шляются гурьбой, шпану разглядывают да глаза щурят. Старики кормят, у стариков живут, а если что и заработают, все на юбки, на туфельки промотают.
      - Не копай за шнурком! Мы тут не будем делать такую широкую дорогу, напоминает Киршкалн. - Стало быть, в отношении девушек ты настроен довольно критически. Ну, а о вас они разве могут быть лучшего мнения? По мужу и жена, и наоборот. На мой взгляд, очень даже справедливо.
      - Ребята все-таки имеют больше серьезности.
      Когда надо, работали как черти, я вам уже рассказывал. И работали, и комсомольцами были. Вот тот лобастый, Босс, он вкалывал на железобетонном полигоне, иногда, бывало, и по ночам втыкали, две смены подряд. Вся бригада была заодно. Потом вместе на пробках всплыли, три дня пили напропалую.
      - Это тоже от серьезности? А что же Босс делал потом?
      - Я его еще в тгоряге увидел, в окно корпуса напротив моего. Гляжу Босс! Рукой помахал - чао!
      Свои ребята. Хорошо, что скоро завалился - обошлось все пустяками. Два года сунули. Задумал гаражи навещать и приторговывать автопокрышками. Покрышки теперь в цене. Один такой резиновый бублик уйму денег стоит, а Босс отдавал за полцены.
      - Выходит, все порядочные ребята встречаются за решеткой. Недурной финал. А как, по-твоему, те, кто странным образом остаются по ту сторону ограды, ничем серьезным не занимаются? Или они не порядочные ребята?
      - Ну, как вам сказать? Наверно, они и "сть те самые, у кого и компас и цель. Но ведь жизнь у них довольно серая. Как по тихому пруду плывут на малых оборотах.
      - Но ты ведь этих малых оборотов не попробовал, поэтому судить тебе рановато, зато на больших оборотах дело обернулось здорово невесело. Незаконно заработать, быстро промотать, ничего не получить и ничего не делать - вот и все твои большие обороты.
      И до каких пор так можно? Мать состарится, не сможет больше шить "налево". И в один прекрасный день Трудынь спохватится, что время ушло, обороты опостылели, и поймет он, что были они не большие, а самые малые. Спохватится, встанет на углу, но водкой торговать уже не захочется. И девчонки снуют мимо и даже не подмигивают.
      - Ну, такой лажи не будет. Я ведь тоже кое-что смыслю. Когда выйду, попробую в актеры или в режиссеры. Я одно время ходил в техникум культработников, кое-что в режиссуре понимаю.
      - Какая профессия была у твоего отца?
      - Говорят, слесарем был. Через год после моего рождения он умер. Знаете, ведь мой отец был защитник Лиепаи, а потом в партизанах воевал. Всю войну прошел - ничего, а в мирное время застудился и умер.
      По-всякому бывает. Сперва мать пожила одна, а там - с моим первым отчимом костяшками стукнулась. Потом и со вторым.
      Трудынь смолкает и опять опирается на лопату.
      - Режиссером, актером - все это хорошо, но тут, в колонии, ты овладел профессией своего отца. - Теперь Киршкалн оперся на лопату и задумчиво глядит на своего воспитанника. - Подумай насчет этого.
      И о своем отце тоже.
      * * *
      Зумент с Рунгисом стоят на краю дорожки у газетной витрины и делают вид, будто внимательно читают.
      - Завтра будешь за загородкой, да? - с трудом говорит Зумент.
      - Да, - Рунгис улыбается широко и счастливо.
      - Мало получил, скоро тебя раскололи, - угрюмо бурчит Зумент. - Насчет Кастрюли еще спрашивают?
      - Спрашивают иногда, но я ни слова.
      - То-то, гляди под конец не заложи!
      - Что ты! - с важным видом раздувает щеки Рунгис. - Из меня слова не вымотают. Не на такого нарвались.
      - Ладно, заткнись! А теперь слушай в два уха!
      Епитиса знаешь?
      - Знаю, - угодливо кивает Рунгис.
      - Ну вот, как в Ригу приедешь, найди и скажи, что Жук приказал быть на "Победе" у колонии в том месте, где дорога сворачивает в лес. Чтоб стоял и ждал.
      И передай эту записку!
      Зумент достает кусочек картона. На нем нарисована буква Ж, перекрещенная красным кинжалом. На обороте ряды цифр.
      - Верхние цифры - это время, - поясняет Зумент. - С десяти вечера до пяти утра. Столько он должен там простоять. Три нижние цифры - числа. Если в первый день не буду, пусть приезжает на другой!
      И в машине чтобы было что выпить и закусить. И денег пусть захватит пару сот, и одежду - на меня чтоб годилась. Понял?
      Рунгис опять кивает, насупясь от серьезности.
      - Первые цифры - время, вторые - дни. И машину загнать в лес, чтобы с дороги заметно не было.
      Мой сигнал - три коротких свистка. Он должен ответить так же. И пару канистр бензину в запас. Понял?
      - Понял!
      - Там, где дорога сворачивает в лес.
      - Ага.
      - Что сказал - про это только мы двое знаем.
      Трепанешь или не выполнишь - хана тебе.
      Рунгис кивает.
      - Записку схорони, чтоб ни один черт не нашел.
      - В брюки зашью.
      Некоторое время они стоят молча. Зумент пытливо смотрит на Рунгиса, затем придвигается к нему вплотную и цедит сквозь зубы:
      - Не приласкать ли тебя сегодня ночью на прощанье, чтоб лучше запомнил? Почку отшибить, а?
      А то, может, обе?
      Рунгис в страхе таращит глаза, но лицу у него расползается хилая, жалкая улыбочка.
      - Не надо, Жук! Не подведу, ей-богу. Все сделаю, как часы. - Рунгис шлепает себя в грудь и произносит клятвоподобное ругательство.
      - Ладно, увидим! - Зумент мечет исподлобья злой взгляд, засовывает руки в карманы и вразвалку отходит.
      * * *
      Киршкалн провожает Рунгиса на вокзал. В кармане у бывшего воспитанника деньги на дорогу и новенький паспорт. Одет он в куцый потрепанный пиджачишко, тот самый, в котором прибыл сюда, и на голове берет - в основном для того, чтобы не было видно остриженную голову.
      - Зачем меня провожать, что, я до вокзала не доеду? - говорит Рунгис.
      Киршкалн смотрит воспитаннику в глаза. Они у парня непрерывно бегают, вбирают впечатления, и в то же самое время он хочет скрыть волнение, дескать, эти первые шаги на свободе для него ровным счетом ничего не значат. Будь на то воля Киршкална, он еще повременил бы давать Рунгису паспорт и подержал бы в колонии. Рунгис не из тех, кто взялся за ум и переменил взгляд на вещи, на свои поступки. В голове у него полный ералаш, никакой определенной цели.
      Шдал, что встретит сестра, но та не приехала. Мать у них заболела, видимо требует ухода.
      В автобусе Рунгис молчит и безотрывно смотрит в окно.
      - Где собираешься работать?
      - Грузчиком, там же, где и раньше. Меня возьмут, - говорит он с уверенностью.
      - А школа?
      - Да ну ее, - тянет Рунгис. - Это все только говорят: школа, школа, а какой от нее толк? Я грузчиком больше зарабатываю, чем те, кто школу кончал.
      - Так на всю жизнь и думаешь в грузчиках остаться?
      - Не знаю. Но в школу не пойду, чтоб она провалилась! Нервы у меня совсем плохие. И как я только мог тут выдержать! Бывало, аж все позеленеет перед глазами.
      Поглядев в сторону, помолчав, он заговаривает снова:
      - Ждал я свою сеструху, ждал. - И потом, повернувшись к воспитателю, вскинув на него быстрый взгляд, как бы поясняя, почему ждал, добавляет: Мы с ней двойняшки.
      - Вот видишь: сестра все-таки окончила восемь классов.
      - А чего девчонке еще делать? И потом, разве она от этого умнее? Рунгис безнадежно машет рукой. - Старшая сестра моя десять классов отходила, а все одно померла. В Югле утонула. А я сел. Это был плохой год.
      - Значит, тебе теперь быть главной опорой в семье.
      Задумывался ли ты об этом всерьез?
      - Там посмотрим, - степенно и уклончиво говорит Рунгис. - О себе о самом тоже надо подумать.
      Пока отец был жив, до тех пор еще был порядок, а потом... - Он поджимает губы и крутит головой. - Мать только ругалась на меня, а что она могла мне сделать? Не стану же я женщину слушаться.
      Это звучит подчеркнуто, дабы понятно было, что Рунгис и сам знает, что к чему.
      Автобус останавливается на вокзальной площади.
      Они выходят, и Киршкалн достает деньги на билет.
      - А может, на прощанье нам с вами винца выпить? - несмело предлагает Рунгис.
      - Ты насчет винца думай поменьше! - отклоняет предложение воспитатель. - Из-за винца ты и загремел сюда, а я тебя второй раз в колонии видеть не хочу.
      - Нет так нет. Но без него все равно не обойтись.
      И если по-честному, так я ведь сел ни за что. В парке старикан один спрашивает, не хочу ли я часы купить, а сам сильно под газом. Я говорю, мол, за трешку возьму. Он мою трешку взял, а часы не отдает. Ну, мы вдвоем дали ему в морду, а часы забрали. Вот Рунгис и сел. Разве правильно?
      - Конечно, правильно. За трешницу ни один нормальный человек часы не продаст. Ты хотел воспользоваться глупостью пьянчужки и сам тоже был пьян.
      А если он тебе не отдавал деньги, надо было позвать милиционера, а не лезть с кулаками.
      - Милиционера? Вы чего - смеетесь? Из-за трех рублей никто милицию не зовет. Тут надо самим разбираться. Да и где она, милиция? Пока отыщешь, старик смоется. Нет, милиция мне ни к чему.
      - Но, как видишь, Рунгис, на тебя ведь милиция нашлась. Кстати, ты сидел не только за это.
      - Ну да, но через это все началось.
      - С чего-нибудь всегда начинается, особенно если в голове винцо.
      Рунгис молчит. Чего спорить, когда и так все ясно.
      Вдали слышен низкий гудок дизель-электровоза.
      - На прощанье, может, скажешь, кто тебе велел избить Мейкулиса?
      - Никто не велел.
      - Значит, до того тебя застращали, что даже на свободе и то врешь? А корчишь из себя самостоятельного.
      - Чего мне врать... - глядит в сторону Рунгнс.
      Подходит поезд. Воспитатель и воспитанник расстаются. Киршкалн советует Рунгису все-таки призадуматься над жизнью как следует, поскольку она сложнее, чем кажется.
      Вагон трогается. Рунгис стоит в дверях и машет рукой. Итак, уезжает. Срок отбыл и возвращается в свой узкий мирок, к винцу и старым дружкам, к матери, которую в семье ни во что не ставят, возвращается в глубоком убеждении, что получил чуть ли не высшее образование. Пожелания и наставления Киршкална он уже позабыл, и нет в том ничего удивительного. Поучениями перевоспитать трудно, в особенности если времени так мало, а самомнения у паренька хоть отбавляй, несмотря на всю незрелость и скудность умственных способностей.
      Старый Рунгис был, наверно, закоренелый деспот и такой же великий мыслитель, как и его отпрыск.
      Все держалось на его кулаке и предрассудках. И как только отец умер, семья распалась. А не умер бы, так все равно было бы то же самое, только на несколько лет позже. В такой семье все друг другу чужие, каждый поступает по-своему и скрывает это от остальных, чтобы не услышать насмешку. Единственно, что привязывало Рунгиса к дому, это его сестра-близнец.
      Киршкалн помнит эту девушку, - невысокого роста, невзрачная и тихая, она приезжала к брату на свидание, привозила в узелке передачу. Но и сестра в глазах Рунгиса тоже не более чем "девчонка", нечто второсортное. Отца он не любил, но взгляды его усвоил, чем и гордился.
      * * *
      Двадцать пятый курильщик записан за четыре дня до истечения срока уговора. Предсказание Озолниека сбылось, и колонисты "сами" запретили курение в колонии.
      В кабинете начальника опять собирается на совещание Большой совет. Ребята приуныли, нервничают, но факт есть факт. О записанных нарушителях дежурный воспитатель каждый вечер сообщал на линейке, и никакой подтасовки тут нет. Председатель Большого совета самолично перелистал конкурсный журнал и убедился, что уговор нарушили ровно двадцать пять человек - ни больше ни меньше.
      Незадолго до начала заседания Озолниека встречает руководитель физподготовки, молодой, спортивного вида парень, в тренировочных брюках.
      - У меня к вам просьба, товарищ начальник. На совещании ребята тоже поведут об этом разговор, и потому мне хотелось бы заранее высказать свои соображения.
      Кое-что Озолниек уже слышал и знает, о чем пойдет речь.
      - Это насчет игры с юношеской сборной города?
      - Да. Очень было бы желательно.
      - Но выводить колонистов за пределы зоны по такому поводу не предусмотрено. Пусть они играют у нас.
      - Вообще-то вы могли бы под свою ответственность. Городские у нас играть не станут. Понимаете, размеры нашего поля не соответствуют правилам, и потом, они боятся, что им будет не по себе в наших условиях. Короче, сюда идти не хотят, а на стадионесогласны.
      - А у наших ребят какие перспективы?
      - Хорошие. Можем у них выиграть. В особенности сейчас. Ребята в форме.
      - Подумаем. Но тогда надо и болельщиков с собой прихватить хоть немного, иначе нашим будет совсеи тоскливо, когда городских будут подбадривать тысячи глоток.
      - Конечно! Я и сам думал, но боялся заикнуться.
      И еще знаете что... хочется показать товарищам, что и я тут кое-каких результатов добился. А то они все ухмыляются, дескать, в колонии одна видимость, а не работа. Ковыряемся тут за оградой, как кроты в норе.
      Физкультурник уходит, и Озолниек направляется в кабинет. Не впервой приходится слышать о подобном отношении к работе в колонии.