Каждому охота расти, видеть плоды своего труда, показать его другим, но сделать это в условиях колонии трудновато. И начальнику понятна досада физрука. Другие команды разъезжают по соревнованиям, имена тренеров появляются на страницах газет, есть возможность выдвинуться, а он здесь в полной безвестности, вроде бы ничего и не делает, хотя зачастую вкладывает в свою работу больше труда, нежели ктонибудь в другом месте. Нынешний физкультурник парень славный, и не хотелось бы его потерять.
      В кабинете начальника встречает растерянное перешептывание.
      - Итак, друзья, месяц прошел. С завтрашнего дня курение прекращаем, радостно сообщает для начала бзолниек. - Вот и будет у вас одной бедой меньше.
      - Вообще-то радоваться нечему, - говорит председатель. - Сами себя подвели. Вы на это и рассчитывали.
      - Вот как? - притворно удивляется Озолниек. - Все было в ваших руках. Курили бы в отведенных местах, все осталось бы по-прежнему.
      - Так не нас же записали, а за всеми разве углядишь.
      - Неправда. Среди записанных есть и три члена совета.
      Виновные опускают головы, и в их затылки впиваются осуждающие взгляды.
      - Да хотя бы и так, но получилось некрасиво.
      - Вы можете нас в чем-нибудь упрекнуть? - спрашивает Озолниек. - С нашей стороны допущена какая-нибудь несправедливость?
      Наступает тягостное молчание.
      - Несправедливости нет. Обе стороны вели игру по-честному. На этот раз победу одержали мы, а если быть точным, то - все, потому что проигрыш пойдет вам только на пользу. И, чтобы не было обидно, могу доложить, что я сам курить тоже не буду, так же как и воспитатели. Раз вы, то и мы. Чистый воздух и здоровые легкие!
      Ребята недоверчиво переглядываются.
      - Так прямо возьмете и бросите? Небось тоже будете потягивать втихаря. Вам хорошо - заперлись в кабинете и сигарету в зубы!
      - Хорошо, заключим новое соглашение. Пишите в протокол! - обращается Озолниек к секретарю. - Воспитанник, заметивший начальника курящим, получает полкилограмма конфет за счет личных средств начальника.
      - Разоритесь! - Атмосфера разряжается. - На хлебушек денег не хватит.
      - А какие конфеты? Леденцы, да?
      - Как так леденцы! Настоящие шоколадные конфеты! - Озолниек олицетворение серьезности.
      - А как остальные воспитатели?
      - Насчет остальных не знаю. Договаривайтесь сами! Что же касается меня, тут ясно. Запротоколировали?
      - Печатными буквами, - отзывается секретарь.
      - Так, - продолжает Озолниек. - Стало быть, с завтрашнего дня наступает новый период в истории колонии. Я понимаю, будет нелегко, но - что решено, то решено. Не курить так не курить! И от вас я ожидаю максимальной поддержки. Если через какую-нибудь щель в зоне будет проникать курево, то вы должны разоблачать и тех, кто приносит, и тех, кто берет. За курение тайком буду взыскивать по всей строгости.
      А вы меня, надо полагать, знаете. Итак, с первым вопросом покончено. Затем могу сообщить, что мы исполнили вашу просьбу насчет духового оркестра.
      Деньги на инструменты уже перечислены. Достать было нелегко, но тем не менее удалось. Можно приступать к подбору музыкантов по всем отделениям. Возможно даже, придется устроить конкурс, желающих будет много. Вопросы или другие предложения есть?
      Встает председатель комиссии по спорту.
      - Мы хотим просить вашего разрешения на игру с городскими ребятами. Не здесь, а за зоной, - говорит он, и наступает тишина. Все ждут.
      - Когда должна состояться игра?
      - Недели через две.
      - В целом поддерживаю. Но вы понимаете, какая ответственность ложится на вас и на меня? За пределами зоны не должно произойти ни малейшего нарушения. Я еще посоветуюсь с воспитателями, с начальником режима. Само собой, на игру смогут пойти только лучшие. Поймите меня правильно - не лучшие футболисты, а вообще лучшие. Как видите, все зависит от вас.
      После заседания совета воспитанников начинается другое совещание. На нем Озолниек говорит с воспитателями и мастерами. То, что курение запрещается колонистам, особых дебатов не вызывает, хотя многие понимает, что эта затея чревата большими неприятностями. Но как только оказываются задетыми интересы самих работников, сразу поднимается буря протестов, в особенности со стороны мастеров-производственников.
      - Еще чего не хватало! Здесь что - монастырь или бензохранилище, что курить больше нельзя?
      - Нет такого законного основания требовать, чтобы мы не "курили. И без того работа наша поганая, а тут вон чего выдумали!
      - Вы, может, поставите нас на одну доску с преступниками?
      Озолниек слушает, ждет, пока шум немного утихнет.
      - Я тоже заядлый курильщик, но думаю, что смогу воздержаться, - говорит он. - Здесь больше чем бензохранилище. В настоящее время в наших общих интересах покончить с курением.
      - Ваши поступки - дело ваше личное. Нельзя их другим навязывать. Я тогда вообще подам заявление об уходе! - возмущается один из мастеров-производственников.
      Борьба идет трудная. Озолниек доказывает, убеждает, разъясняет. Сказать бы ему сейчас: "Извольте, можете подавать заявление!" Но нельзя. Работников не хватает, и найти замену - дело непростое. Мастера любят при случае подчеркнуть, что на любом заводе они зарабатывали бы больше, и то, что они здесь, - чистая благотворительность с их стороны.
      Под конец договариваются, что мастера будут курить только в отведенном для этого помещении и так, чтобы не видели воспитанники, а воспитатели за пределами зоны, у кого не хватит духу бросить совсем.
      Собрание окончено. Большинство участников решением недовольно.
      Озолннек знает, что до окончательной победы пока еще далеко. Еще будут покуривать, невзирая ни на какие приказы и решения, но начало положено, и результаты не замедлят сказаться. Надо только не ослаблять требования, контролировать, напоминать.
      Они остаются втроем: Озолниек, начальник режима и следователь колонии и долго обмозговывают, как пресечь все возможности проникновения сигарет; за кем из сотрудников надо приглядывать повнимательней, как вести контроль.
      Кадры, где взять кадры? Непривлекателен труд в колонии, мало кто хочет здесь работать.
      И, немного посетовав, они возвращаются с небес на землю. Надо приложить все силы и обойтись тем, что есть.
      XIII
      Ночью Зумент ползет к своему тайнику. Близится побег, пора проверить наконец, на месте ли спрятанные деньги. До этого он два часа лежал и наблюдал.
      Похоже, все заснули, и он решился пойти на риск.
      Бамбан и Цукер, которых выпустили из дисциплинарного изолятора, ничего определенного так и пе сказали, - денег как будто бы не нашли, во всякой случае следователь никаких намеков не делал.
      Вот койка Калейса. Сопит точно лесоруб. С каким удовольствием Зумент укокошил бы этого командира, но пока надо воздержаться. Припав грудью к полу, он заползает под кровать, протягивает руку, и в этот миг его бросает в холодную дрожь - кажется, будто рука ткнулась в щетинистую щеку. Подавив испуг, Зумент отводит плинтус, нащупывает углубление и чувствует под пальцами холодную жесть банки. Он осторожно берет ее и открывает крышку. Баночка пуста.
      Суть происшедшего доходит до него не сразу; сперва он испытывает только ужасающее разочарование и больше ничего. Он лежит с банкой в руке. Затем быстро еще раз ощупывает все углубление. Ни черта!
      Деньги исчезли!.. Чудовищная злость и вместе с тем чувство полного бессилия охватывают его, и к глазам подступают слезы. Оставив баночку там же, под койкой, Зумент вылезает из-под кровати и, теперь уже безо всяких предосторожностей, возвращается на свое место. "Нашли, падлы!" - шепчет он и, схватив простыню, отбрасывает ее.
      На простыне почему-то остаются темные пятна; на подушке, за которую он только что брался рукой, - тоже. Зумент подносит растопыренные пальцы к глазам. Руки в чем-то перепачканы. Он пытается стереть странные пятна, но чем дальше, тем темнее они становятся. Сунув ноги в ботинки, Зумент открывает дверь, высовывает голову в коридор и, никого не обнаружив, идет в туалетную комнату.
      Из крана ударяет струя воды. Зумент почем зря трет руки, скребет их ногтями, но проклятые пятна пе отходят, а только расползаются еще больше, и теперь кажется, будто кисти рук обмакнули в кровь. Но Зумент продолжает неистово тереть. Весь забрызганный водой, уже ни на что не обращая внимания, он сражается с этой окаянной краской, его движения становятся все более бессмысленными и лихорадочными.
      Он встает на четвереньки и трет ладони о прохладный цемент, то и дело поднося руки к глазам и убеждаясь, что все усилия напрасны.
      В первый момент он даже не чувствует на своем плече чужой руки, он не слышал шагов, и только когда дежурный воспитатель встряхивает Зумента посильней, тот отскакивает в сторону и прячет руки за спину, как загнанный в угол клетки звереныш.
      - Что, влип? - холодно замечает дежурный. - Не майся, заверни кран!
      * * *
      - Прибыла мать Зумента, и с ней какая-то девушка, - докладывает Киршкалну контролер.
      Воспитатель выходит в коридор проходной. У двери стоят две, почти одного роста и сложения, женщины. Старшая выходит вперед; в одной руке у нее хозяйственная сумка, в другой паспорт. Взгляд ее недоверчив, но ярко накрашенный рот на всякий случай растянут в заискивающей улыбке. Вторая еще совсем юная, но ее смазливое личико имеет уже довольно потасканный вид; глаза с подсиненными веками недоуменно моргают. Она в ярко-красной нейлоновой куртке, слегка прикрывающей то место, откуда начинаются ноги, и никак нельзя сказать, есть ли на гостье еще какая-нибудь одежда, поскольку черные ажурные чулки убегают прямо под куртку.
      - Я воспитатель Николая Зумента, - здоровается Киршкалн, и женщина, спрятав паспорт в сумку, протягивает ему руку с лакированными ногтями.
      - К сыну мы приехали, - говорит она.
      - Насколько мне известно, сестры у Николая нету, - смотрит Киршкалн на накрашенную девицу.
      - Она ему двоюродная, - поспешно поясняет женщина.
      - С двоюродными свидания не разрешаются, - говорит Киршкалн матери, затем обращается к девушке: - Вам придется обождать за воротами.
      - А может, разрешите? Ей так хотелось повидать Колю.
      Теперь голос у женщины воркующий и ласковый, а улыбка уже на пол-лица. Она придвигается чуть ближе, на губах отчетливо видны крошки лиловой помады, и в нос. Киршкалну ударяет острый аромат духов.
      - Нельзя! Вы пойдете со мной, а эту гражданочку, - говорит он контролеру, показывая на девушку, - выпустите наружу.
      Киршкалн уверен, что это и есть Зументова Пума, - Хи! - слышит он, как позади не то хихикнули, не то фыркнули, и двери закрылись.
      Проводив мать в комнатку для беседы, Киршкалн просит его извинить и возвращается в проходную.
      - За сестренкой понаблюдайте! Позвоните на посты! У нее всякое может быть на уме.
      - Сына своего, к сожалению, вы сию минуту повидать не сможете, возвратясь, говорит он матери Зумента. - Николай в дисциплинарном изоляторе. - Киршкалн смотрит на часы. - Его выпустят через час двадцать минут, когда закончатся пять суток его наказания.
      - Господи, да за что же это такое? Чего же Коля наделал?
      ~- Организовал вымогательство депег у воспитанпиков и избиение своих товарищей. Так что, как видите, ничего приятного и утешительного я вам сообщить не могу.
      - Разве здесь это возможно? Почему же вы за ним пе смотрите?
      - Если как следует постараться, кое-что возможно даже -здесь. А нас лучше уж не упрекайте, у вас на это нет ни малейшего права.
      - Как это - нету права? Я все-таки мать.
      - Нет, я вас матерью не считаю.
      - Чего?! - не веря своим ушам, переспрашивает женщина.
      На какой-то миг она кривит рот в иронической улыбке, откидывает назад голову, и кажется, вот-вот закатится пошленьким смехом. Затем губы перекашиваются, лицо вдруг делается старым и увядшим. Плечи ее опускаются, голова никнет, и Киршкалну видны лишь эти угловатые плечи и темные, завитые волосы, к которым кое-где пристали чешуйки перхоти. Когда мать Зумента вновь поднимает глаза, губы ее сжаты и лицо лишено выражения, лишь на желтоватой коже возле ямки меж ключиц нервно пульсирует вена.
      - А я... я ничего не могла поделать. Не знаю. - Ладони сложенных на коленях рук приподнимаются в стороны в бессильном жесте. - Ума, видно, маловато, не сумела. Что делать. Старалась как могла, но... - Руки снова шевельнулись. Она подняла было взгляд на воспитателя, но тут же отворачивается к окну и застывает в неподвижности. - Одна. Все одна и одна.
      Где вам понять!.. - Слова тяжелые, с трудом переваливают через губы.
      Киршкалн молчит. Что ей на это сказать? Тяжело, конечно же тяжело.
      Женщина, сидящая перед ним, сейчас ему гораздо ближе, чем та раскрашенная маска, что стояла и улыбалась в проходной рядом с Пумой или две минуты назад вызывающим топом задавала ему вопросы. Потому оп и оставляет при себе то, что хотел бы сказать.
      Есть матери, которые и в одиночку выращивают достойных сыновей. В бедности живут, нуждаются, по растят. Эта мать не смогла сделать из сына человека.
      Успокаивать и заверять, что в будущем все наладится, бессмысленно. Для педагогических рекомендаций время безнадежно упущено. "У меня мать шлюха", - вспоминает Киршкалн слова Зумента.
      - Я знаю, вы станете меня ругать, - виноватым голосом говорит женщина. - Все меня ругают за мою жизнь.
      - Да нет, ругать я вас не стану. Какое это имеет теперь значение?
      - Верно. Как умею, так и живу... - Она снова входит в свою обычную роль, губы вновь дрогнули от фальшивой улыбочки.
      - Для чего вы девушку с собой привезли?
      - Пристала. Раз так, пускай, думаю, едет, может, удастся повидать. Она последняя была, с которой Коля гулял.
      - У вас есть вопросы ко мне?
      - Нету. То, что Коля мой конченый и ничего хорошего про него не услышать, я наперед знала.
      - Тут вы ошибаетесь. За Колю мы еще поборемся. - Киршкалн смотрит на мать и вспоминает короткие письма, которыми она и сын обменивались друг с другом. "Приезжай, привези!" - дальше перечень предметов и в конце: "У меня дела идут хорошо". Так пишет Николай. "Не знаю, смогу ли, попробую", - и в конце: "Веди себя хорошо!" Так пишет мать.
      Письма дальних родственников, у которых общие только материальные интересы. По крайней мере, со стороны Зумента. Мать сдалась, опустила руки.
      - Если не возражаете, я пойду, - продолжает после паузы воспитатель. Можете подождать здесь или в общей комнате свиданий. А то пойдите погуляйте. Если привезли сигареты, заблаговременно выньте их. У нас теперь курить запрещено.
      - Ладно, я выйду. Тут у вас душно.
      Киршкалн провожает мать Зумента до ворот и через окно проходной видит, как к ней подбегает Пума и они разговаривают.
      - Как себя вела эта девочка?
      - Пока ничего такого. Отошла подальше и глазела поверх забора на окна школы. Какие-то знаки подавала. Мы ей замечание сделали, перестала.
      - Не заметил, кто в это время стоял у школьных окон?
      - Несколько человек. И Бамбан тоже был.
      - Продолжайте наблюдение.
      Киршкалн идет в дисциплинарный изолятор. Как и в предыдущие посещения, Зумент сидит на скамье надутый и никак не реагирует на приход воспитателя.
      Киршкалн присаживается рядом.
      - Так все и думаешь, что причинять зло другим - геройство? - спрашивает Киршкалн и, не дожидаясь ответа, продолжает, как бы разговаривая с самим собой: - В человеческой жизни и так до черта всяких бед и несчастий, а ты видишь свой долг в том, чтобы приумножать горе и еще гордишься этим. Посуди сам, не глупо ли?
      - Бросьте заговаривать зубы! - шипит Зумент.
      - Не имею ни малейшего желания. Мне только хочется, чтобы ты начал думать. Давай возьмем простейший пример. Перед тобой стоит человек слабее тебя - на того, кто сильней, ты ведь нападать не станешь, - и ты бьешь его по лицу, отбираешь у него часы и деньги. У этого человека есть друг, чемпион по боксу, и на другой день он делает из тебя котлету, Я не буду употреблять такие слова, как человечность, взаимная выручка, товарищеское отношение, уважение, поскольку для тебя они пока пустой звук. Для начала хочу только одного: чтобы ты правильно ощутил соотношение сил и понял, что в конечном счете пострадаешь ты сам. И поскольку тебе бывает жаль только самого себя и ты преследуешь только собственную выгоду, то из чистой предосторожности надо бы перестать вредить другим. У тебя нет шансов выйти победителем. Чем скорей ты это поймешь, тем лучше.
      - Это мы еще увидим.
      - Обязательно увидим. Я в этом нисколько не сомневаюсь.
      - А вы не смейтесь!
      - И не собираюсь. Как раз наоборот, Зумент. Мне не смешно, а грустно. Может, надеешься стать знаменитостью, чье имя люди будут упоминать со страхом и восхищаться? Не станешь. Скоро тебе исполнится восемнадцать, и если ты будешь продолжать в том же духе, в каком начал, пропадешь без следа, даже некролога ни в одной газете о тебе не напечатают.
      - Не запугаете!
      - Я не пугаю, просто хочу сказать, какой тебя ждет конец. Это будет колония со строгим режимом для рецидивистов и после этого жалкая смерть.
      Киршкалн встает. - Свои пять суток ты отсидел, сейчас контролер тебя выпустит, и ты повидаешься с матерью. Она приехала.
      * * *
      Длинный стол, за ним сидят матери и сыновья.
      Есть и отцы, но мало. Неподалеку от двери - контролер.
      - В чем это руки у тебя?
      - В киселе, - презрительно цедит Зумонт и прячет руки под стол. - Как дела дома?
      - Все то же. Ничего нового.
      - Чего ребята делают?
      - Сам знаешь, чего делают. У малышей теперь атаманит длинный Вамбулис, из углового дома который. Скоро тоже сядет вроде тебя.
      - Да ну, салага! А в клубе все еще старая капелла лобает?
      - Нет, развалилась. Кто в армию загремел, кто - так, сам ушел. Теперь насчет новой соображают, па электрогитарах.
      - Ладно... А девки как? Пума что делает?
      - Пума со мной приехала, да они ее не пустили.
      Привет тебе шлет. - Мать подается телом вперед и говорит тише: - Она и вечером останется. Может, доведется увидеть.
      - И гады не пропустили?! Собаки! Иу, я этому Киршкалну покажу еще!
      - Чего ты ему можешь устроить? Сиди лучше тихо и слушайся...
      -- Ты мпе тут брось поливать! - грубо обрывает мать Зумент. Теперь, когда он знает, что Пума рядом, а повидаться с пей нельзя, он весь дрожит и краснеет от злобы, и на голову воспитателя изливается поток брани и проклятий. - Привезла, чего просил?
      - Привезла. Но сигареты теперь, говорят, нельзя.
      - Мура, гони сюда живо! Пока попка не смотрит.
      - Нету. У Пумы остались.
      - Вот балда! Иу ничего, скажи Пуме, чтобы вечером через загородку бросила. - И Зумент объясняет, как и где это лучше сделать. Затем перечисляет друзей, которым надо просто передать привет, а которым сказать: Жук держится как герой.
      - Послушай, Коля, надо бы все это кончать. Ничего там хорошего не будет. Мне и воспитатель про тебя...
      - Ты мне лучше не говори про это длинное пугало! Если сказать нечего, сиди помалкивай! - Он задумывается о чем-то и после паузы говорит шепотом: - Может, последний раз видимся. Только об этом никому ни слова. Лихом тебя поминать не стану.
      Живи как знаешь, а мне эта жизнь не подходит. Тут все мелко плавают.
      - Ты чего говоришь, Коля? - В глазах женщины испуг.
      - Сказал же тебе - молчок!
      И женщина замолкает, но взгляд ее страдальчески и тревожно бегает по пригожему лицу сынка.
      * * *
      - Товарищ старший лейтенант, с третьего поста звонят - опять эта подзаборная кошка пришла, - говорит Киршкалну контролер. - Идет к ограде у санитарной части.
      - Место обычное, так я и думал.
      Воспитатель звонит дежурному.
      Немного погодя Киршкалн с сержантом выходят из зоны и направляются вдоль забора в ту сторону, где видели Пуму. Фонари и прожекторы еще не включены, и все вокруг окутано сумерками прозрачной летней ночи. Вдруг, словно по мановению волшебной палочки, все вокруг озаряется светом. На несколько метров от освещенной ограды видна теперь каждая кочка, но зато дальше темнота стала непроглядно черной.
      Киршкалн немного пригнулся и тогда на фоне неба заметил девушку. Крадучись, она приблизилась к границе освещенного пространства, затем широко размахнулась и что-то бросила через ограду.
      Когда из темноты рядом с Пумой вдруг вырастают офицер и сержант, та сперва делает рывок, чтобы убежать, но тут же останавливается как вкопанная и истошно кричит, точно с нее заживо сдирают кожу.
      В проходной, куда приводят Пуму, она меняет тактику и молчит как рыба. Сидит, заложив ногу на ногу, мерно покачивается тупоносая импортная туфля.
      Приходит дежурный воспитатель и кидает на стол серую резиновую грелку, к которой привязано несколько начск сигарет - Почти в руки мне угодила, смеется он. - Техника метания у вас отличная. Но детишки остались с носом.
      Киршкалн отвинчивает пробку, и в нос ударяет острый запах спирта.
      - Ничего не скажешь. Такой бомбой можно пол-отделения уложить наповал. Ваш паспорт! - обращается он к девушке.
      - Зачем? - спрашивает Пума.
      - Предъявите документы!
      - Нету.
      Пума с минуту раздумывает, затем расстегивает "молнию" на куртке и достает паспорт.
      - Нате!
      Нога опять покачивается, и Киршкалн замечает, что на кошечке кроме куртки имеется еще и юбчонка, правда, измерить можно бы лишь ее ширину, но никак не длину.
      "Майга Миезите, - читает Киршкалн, - родилась в 1951 году в Риге". Он записывает адрес.
      - Где работаете?
      - Чего?!
      - Я спрашиваю- где вы работаете?
      - Зачем вам?
      - Хотим познакомиться с вами поближе.
      - Свиданочку назначите?
      - Возможно.
      - Не тот причал!
      - А все-таки, может, ошвартуетесь?
      - Зачем?
      Пума слегка меняет позу - перекидывает левую ногу на правую, и Киршкалн замечает, что молоденький контролер, зардевшись, пялится на ее трусики.
      - Сядьте-ка поприличней! - Замечание Киршкална получается непреднамеренно резким.
      - Ха! - вздергивает Пума плечом и подмигивает.
      Руки пробуют чуть натянуть юбчонку пониже, но усилия тщетны.
      - Что будем с ней делать? - отведя Киршкална в сторону, негромко спрашивает у него дежурный воспитатель. - Дело безнадежное-за полчаса из обезьяны Человека так и так не сделать. Для этого сто веков нужно. Она даже разговаривать еще не умеет...
      - Просто не знаю. Сажать в милицию? Впрочем, бог с ней, пусть идет! Я завтра отправлю письмо в соответствующее отделение милиции в Риге и сообщу о сегодняшнем случае. Они там лучше знают, что делать... Теперь попытайтесь вникнуть в то, что я сейчас вам скажу, Майга Миезите! поворачивается Киршкалн к девушке. - Передавать воспитанникам колонии спиртные папитки запрещено. Вы нарушили этот запрет. Предупреждаю, если еще раз увижу, что вы околачиваетесь у ограды колонии, дело обернется для вас хуже, чем сегодня. А теперь ступайте на автобус и уезжайте! На ночной поезд еще успеете. Ясно?
      Пума встает.
      - Паспорт гони!
      Она забирает паспорт, прячет в карман и задергивает "молнию".
      - И пузырь! - Рука протягивается за грелкой.
      - Пузырь останется нам на память.
      - Надеретесь, - деловито замечает она и направляется к выходу. У порога Пума оборачивается, облизывает губы и злобно выталкивает: - Поноса вам гвоздем!
      Киршкалн смотрит, как отдаляется от освещенного фонарем круга, становится все бледнее багровокрасная куртка Майги Миезите.
      - Н-да-а, не позавидуешь коллегам, которые работают в колониях для девчонок. Не зря говорят, что с ними куда хуже, чем с ребятами. Вылей спирт в раковину! - говорит он дежурному воспитателю, и драгоценная жидкость под грустным взором контролера, булькая, утекает в канализацию.
      Киршкалн выходит во двор. Ночь тиха и тепла.
      Ребята смотрят кинокартину, и из темпых окон зала временами доносятся приглушенные звуки музыки, голоса.
      И вдруг за оградой колонии раздается песня.
      Киршкалн даже вздрагивает от неожиданности - уж не взывает ли кто-то о помощи или кричит от боли?
      Потом ему на ум приходит разговор с Трудынем о Пуме. Слова песни разобрать невозможно, это какойто очень странный язык, но в мелодии есть что-то влекущее. Печаль, тоска по чему-то, чего никогда не видели и не понимали. Киршкалн никогда не слышал воя койотов, но представлял его приблизительно таким. Долгие, тягучие поты; кажется, вот-вот звук оборвется, у певицы не хватит воздуха в груди, но нет, голос звучит до конца в сочном тембре, и Киршкалну невольно вспоминается Има Сумак. Конечно, диапазон не тот и техника не та, по что-то общее есть. Киршкалн стоит и слушает. Сильный голог. Пума, очевидно, на автобусной остановке, но слышно очень хорошо. Песня допета, и Пума кричит:
      - Жук! Чао! Это твоя Пума пела!
      Спустя несколько минут слышится рокот мотора отъезжающего автобуса.
      "А Жук сидит в кинозале и смотрит картину. Не слышал он ни песни твоей, ни привета", - мысленно произносит Киршкалн, направляясь к школе. И его охватывает острое недовольство собой, своим поведением в давешнем разговоре в проходной.
      XIV
      Зрителей сегодня на трибунах городского стадиона полным-полно. Футбольный матч с колонистами широкой огласки не имел, но, как это всегда бывает, то, о чем говорят вполголоса, узнается скорей всего. Пришли даже те, кто вообще мало интересуется футболом,--интересно ведь поглядеть своими глазами на малолетних преступников. В публике шум, смех, разговоры. Зрители лижут мороженое и время от времени посматривают туда, где сидят ребята в темной форме.
      А колонисты от чрезмерного старания вести себя безукоризненно и от смущения, которое их охватило, .когда они оказались в центре внимания, чувствуют себя неловко и напряженно смотрят перед собой на зеленое поле.
      Начинается игра. Колонисты-игроки вначале тоже чувствуют себя скованно. Шумливый народ на трибунах и неизвестный противник, которому, естественно, достается львиная доля подбадривающих голосов, сильно влияют на точность распасовки и уверенность ударов. Хорошо еще, что городские ребята находятся почти в таком же состоянии, поскольку против них играет опять-таки не нормальная команда, а бандитская. Пойди-ка начни у него отыгрывать мяч, пожалуй, еще по башке схватишь!
      По этой причине мяч в первые минуты катается но полю без большого игрового смысла, часто уходит за боковую линию, и общее впечатление от матча бледное.
      Однако мало-помалу ребята начинают разыгрываться, этому способствуют и более организованные хоровые выкрики болельщиков-колонистов. Погромче стали орать и болельщики-горожане, но в их кличах еще не хватает единства, и потому им пока не удается заглушить голоса колонистов. Первый период заканчивается со счетом один - один.
      Настоящая борьба начинается во второй половине игры. Стадион ревет. Острые ситуации возникают как у одних, так и у других ворот, но превосходство ребят из колонии становится все более очевидным. Вот счет уже стал два - один в пользу колонистов. И тут над полем вдруг раздается глухой бас: "Даешь третий гол!"
      Люди в недоумении крутят головой по сторонам в поисках громкоговорителя, который вдруг включили по требованию колонии, .но ребята знают - это подал голос их Бас! Начальника никто не смеет ослушатьсяи третий гол забит.
      Озолпиек уже не в силах усидеть на месте. Он то и дело встает, рука машинально лезет в карман за сигаретами, и, не отрывая взгляда от поля, он закуривает.
      - Начальник! Начальник! - шепчет кто-то рядом.
      Озолниек не обращает внимания и, лишь когда чувствует, что его легонько тянут за рукав, поворачивает голову.
      - Полкило конфет, - напоминает Калейс.
      - Что?!
      - Полкило конфет! - и воспитанник показывает на дымящую сигарету.
      - Хм! - Озолниек смотрит на сигарету, бросает под ноги и растаптывает.
      Покуда команда переодевается после игры, он идет в буфет.
      - Какие у вас есть шоколадные конфеты?
      - Только "Каракум".
      - Подешевле нет? - Он шарит в кармане и критически осматривает свой тощий кошелек. Вместе с медяками, пожалуй, должно хватить.
      - Дешевле нет. Брать будете?
      - Конечно, буду. Полкилограмма, пожалуйста! - А про себя думает: "Послезавтра получка, как-нибудь дотяну!"
      Он подал Калейсу кулек. Калейс, угостив начальника, стал раздавать конфе!ы ребятам.
      Озолниек недовольно ворчит:
      - Все-таки ото было не очень честно. Ты -воспользовался слабостью противника в особо напряженный момент.
      - Насчет исключений в протоколе ничего не сказано, - с ехидством парирует Калейс.
      Красный от радости физрук выстраивает ребят в колонну по четыре.
      - Группа, ша-го-ом арш! На стоянку автомашин!
      Ребята маршируют хорошо. Они уже довольно давно тренируются к строевому смотру, и любой командир роты поглядит не без зависти на эту черную колонну.
      - Запевай!
      Горожане с удивлением смотрят вслед удаляющейся группе ребят. "Видал, какие они! И спортсмены хоть куда, и вести себя умеют. Ни драки, ни ругани.
      Просто не верится".
      * * *
      Этот день для Висвариса Мейкулиса особый. Вечером на занятие кружка Марута Сайва обещала принести с керамической фабрики изготовленные ребятами кружки и фигурки. На этот раз Мейкулис тоже сдал свои изделия. Когда руководительница на прошлой неделе упаковывала в бумагу еще ломкие, неказистые на вид поделкп из глины, Мейкулис стоял рядом и следил за каждым движением ее рук. Руководительница, конечно, знает, что делает, но всякое может случиться. И Мейкулису кажется - именно его кружечку и поросенка Сайва берет с недостаточной осторожностью. Откуда ей знать, что правое ухо поросенка лепилось целых полчаса и все-таки под конец отпало. Тогда Мейкулис углубил ямку и приладил ухо еще раз, по, наверно, глина в ямке не была достаток но хорошо смочена. Да, да, конечно, он плохо смочил глину! И ухо может отвалиться. Много ли надо - чуть стукни, и все. А одноухий поросенок - брак. Руководительница не представляет себе, как велико значение уха, которое Мейкулис прилепил сам. Для нее все поросята одинаковые, а Мейкулис своего даже с закрытыми глазами видит. Давно, когда он был еще совсем маленьким, они жили на окраине города. Мать держала поросенка. Мейкулис хорошо его помнит и старался слепить из глины именно такую свинку.