- Нет, не хочу.
      - Почему?
      - Я хочу путешествовать по-настоящему, а не на бумаге, хочу путешествовать как свободный человек, не как заключенный
      - То, что ты прочитаешь и сделаешь, пригодится тебе впоследствии, когда будешь свободен.
      - Я никогда не буду свободным.
      - Как это понимать?
      - Наверно, не смогу вам объяснить. Да и не хочу.
      Киршкалн опускает голову, распрямляет пальцы и сжимает их в кулаки, затем, не глядя на Валдиса, говорит:
      - Я знаю, ты считаешь, что понес наказание незаслуженно. Допустим. Но разве из этого вытекает, что на том жизнь и окончена, что тебя окружают одни злодеи? Я, например, желаю тебе только добра и отношусь к тебе без какой бы то ни было предвзятости.
      - Почему я должен вам верить?
      - А что в моем отношении к тебе говорит об обратном? Разве я бывал с тобой несправедлив?
      - Да. Вы продолжаете то, что начали другие.
      - Тогда, может быть, мне следовало вывести тебя за ворота и отпустить на все четыре стороны?
      - А чем это плохо?
      - Потом нас посадили бы обоих. По-твоему, это правильно?
      - Значит, правильно то, что я тут сижу с бандитами? Неужели вы всерьез считаете, что тут я исправлюсь?
      Киршкалн видит, что Валдис разволновался. Куда девалась обычная для него замкнутость и односложность ответов. Но с чего бы вдруг такая перемена?
      - Нет, я так не считаю.
      - Почему же меня держат здесь? Для вашего удовольствия, чтобы вы могли себе на хлеб зарабатывать?
      - Для меня будет самое большое удовольствие, когда в колонии вообще не останется ни одного воспитанника, - говорит Киршкалн. - На хлеб я себе заработаю в любой обыкновенной школе Я закончил пединститут - Киршкалн смолкает, берет пачку писем, перебирает их в руке, затем негромко, но с большой внутренней убежденностью продолжает: - Пока что у нас нет отдельных колонии для таких, как ты, и таких, как Зумент. Надо бы, но нет Конечно же, ты не преступник, как мы это понимаем в обычном смысле слова. Но я не хочу лгать и юлить перед тобой. Человеческая жизнь все-таки достаточно великое явление, чтобы кто-то мог посмет] так запросто и сгоряча, как это сделал ты, взять и погасить ее. Потому тебя и осудили. И наказание заслуженное. Моя цель - довести это до твоего сознания. Когда осознаешь это, я предприму все для твоего освобождения.
      - Выведете за ворота?
      - Возможно, и за ворота выведу, - говорит Киршкалн вполне серьезно.
      - Я этого-не осознаю никогда.
      - Может статься, но я надеюсь на лучшее. Я был о тебе более высокого мнения, чем о тех, кто ничего не желает понимать из-за своей духовной нищеты и психической недоразвитости или от идиотского воспитания.
      Киршкалн хлопает по столу пачкой конвертов и, меняя тон, весело говорит:
      - Тебе письмо.
      - Мне?
      Реакция предвиденная. Валдис вскакивает, брови хмурятся, он наклоняет голову вбок и, чуть приоткрыв рот, смотрит на воспитателя. На лице недоверие - может, это всего-навсего глупая шутка; надежда: а вдруг не шутка? И немой вопрос: от кого оно?
      От матери? Но матери он не писал с тех пор, как прибыл сюда. Хотел, но принудил себя этого не делать.
      А если мама не послушалась и собралась приехать?
      Может, из суда? Может, приговор признали неправильным? Но тогда написали бы начальству колонии.
      Воспитатель перебирает письма, находит конверт с паводком и березами и подает Валдису.
      Валдис до того как успевает что-либо прочесть, узпаег почерк, а узнав теряет способность читать, буквы мельтешат и расплываются перед глазами, в голове - коловерть противоречивых мыслей. Письмо от Расмы? Каким образом оно здесь? Что это за фокусы?
      Но воспитатель глядит спокойно, глаза чуть прищурены. Валдис опять смотрит на письмо, быстро переворачивает конверт. Вскрыт не был. В чем дело? Но воспитатель, похоже, ничуть не удивлен тем, что письмо пе было вскрыто, как если бы это было вполне естественно. Вроде бы он даже улыбается, а может, просто глаза сильней сощурил, чтобы Валдис не мог в них заглянуть. Пальцы сжимают конверт. Нет, не пустой.
      И волна радости и тепла вдруг накрывает его. Он держит в руках настоящее, никем не читанное письмо Расмы, только-только от усыпанных одуванчиками лугов, от речных излучин, дышащих на заре туманом, от распаренных солнцем болот, над которыми в знойной синеве парит коршун. Исчезает тесная серая комната воспитателя, вокруг простираются лесные дали, и на него устремлены глаза загорелой девушки с упавшей на лицо прядью волос, с побелевшими от солнца ресницами и капельками пота на лбу, и губы у нее синие от черники. Она подносит к лицу Валдиса горсть ягод, и его рот припадает к этой горсти, и губы ощущают тепло Расминых пальцев. Валдис опускает голову, тут же резко ее вскидывает, и взгляд спрашивает: "Это все правда?" Киршкалн утвердительно кивает, и мальчик впервые искренне и тепло улыбается. "Так он улыбался Расме", - мелькает в голове у Киршкална. Улыбка светит недолго и гаснет. Валдис снова замыкается, спрашивает:
      - Мне можно идти?
      Киршкалн кивает еще раз, и Валдис, сунув письмо в карман, опрометью выбегает из комнаты, а воспитатель все смотрит и смотрит на закрытую дверь, вспоминает про свои седые виски, затем, хрустнув косточками пальцев, раскидывает руки в стороны и, со смешком откинувшись на спинку стула, вытягивает под столом длинные ноги. Дома под стопкой институтских конспектов и старых учебников лежит пачка писем двадцатилетней давности. Ему слышится голос жены, ее торопливые шаги, когда она рано утром готовит на кухне завтрак, он ощущает ее теплое плечо у своего плеча ночью, и ему вдруг жутко хочется вскочить и побежать на автобус, влететь домой и расцеловать свою девушку в благодарность за то, что он обрел, за то, что двадцать минувших лет ничего не смогли пригасить и даже теперь, при своих седых висках, он в состоянии понять Валдиса, понять, сколько может Дать письмо, написанное девушкой, которая тебя любит.
      VI
      Утренняя зарядка. Сигнал, словно взрывная волна, выбрасывает ребят из кроватей. Ноги в брюки, в башмаки и - по коридору к выходу. Отделения уже выстраиваются на "проспекте", а сам Озолниек стоит у дверк, посматривает на часы и отсчитывает вслух:
      "Одна минута... две... две с половиной!.." Вразвалку и спотыкаясь бегут даже самые нерасторопные, любители поспать на ходу протирают глаза. Дежурный воспитатель стоит рядом с начальником; в руках наготове блокнот и авторучка. Вот уже поднимается рука Озолниека, последние прибавляют шагу и, шмыгнув мимо нею, высыпают во двор.
      - Три минуты!
      Коридор пуст. Дежурный воспитанник во дворе подает команду:
      - Напра-во! За мной бего-ом марш!
      Замелькали белые майки, и колонна трусцой потекла на футбольное поле. В глазах у ребят лукавые искорки. Сегодня Бас но накрыл никого из разгильдяев. Это своего рода азартное и веселое состязание.
      Дежурный воспитатель прячет блокнот в карман и тоже идет на спортплощадку. Пробежав два круга, воспитанники перестраиваются для гимнастики, а дежурный контролер с воспитателями обходят отделения и проверяют, нет ли кого в медвежьей спячке под одеялом или, как иногда бывает, под койкой.
      Ребята делают упражнения. Руки в стороны, руки вверх!
      - Л с тобой что такое? - Взгляд Озолниека засекает Висвара Мейкулиса, воспитанника из Киршкалнова отделения, прибывшего в колонию месяца четыре назад. У него кличка "Кастрюля", и он - типичный представитель категории "тихих". У Мейкулиса под глазами лилово-радужные синяки, похожие на георгины.
      Мейкулис перестает махать руками, виновато опускает голову и молчит.
      Начальник бросает вопросительный взгляд на Киршкална, но воспитатель сам в недоумении, он лишь пожимает плечами.
      - На вечерней линейке этой превосходной симметрии не было.
      - После зарядки зайдешь ко мне, - велит Озолниек воспитаннику.
      Но и в кабинете начальника выяснить ничего не удалось. Мейкулис бубнит одно и то же:
      - Я шел после вечернего гудка в уборную, поскользнулся и упал. И приложился об толчок. В уборной было мокро, я поскользнулся, и упатт, и стукнулся... - и так далее.
      - Сними рубаху! - приказывает Киршкалн.
      Мейкулис медленно и неохотно стягивает с себя одежду, не переставая тихонько бормотать:
      - Говорю же, нет ничего. Я вчера шел...
      Он стоит голый по пояс, стеснительно мнет в руках рубаху.
      - Подойди-ка поближе к окну! - Начальник подталкивает Мейкулиса вперед, и солнце обливает его тощий торс. - Гляди-ка сюда! И вот еще, и здесь тоже... - Озолниек тычет пальцем в бока и спину парнишки.
      Киршкалн кивает. Густые синяки говорят сами за себя.
      - Да это ничего, - мямлит Мейкулис и даже пробует засмеяться. - Когда упал, я еще немножко катился и стукнулся об стену и об толчок...
      Озолниек взвивается:
      - Это, - наверно, толчок подпрыгнул и треснул тебя! Говори, кто бил?
      - Никто. Когда я вечером...
      - Опять сказка про белого бычка!
      Начальник снимает телефонную трубку и звонит в санчасть.
      - Фельдшер? Зайдите, пожалуйста, ко мне!
      Через несколько минут является фельдшер.
      - Осмотрите этого молодца! Каково происхождение синяков на его теле?
      Старый, видавший виды фельдшер разглядывает Мейкулиса.
      - Отделали тебя, сынок, под орех! Но бил неопытный. Специалист, тот разделал бы так, что и комар носу не подточил. А глазки-то, ай-ай-ай! Раскрой рот! - Фельдшер берет Мейкулиса за подбородок. - Ну-ка, разинь пошире. К свету. Та-ак. Полюбуйтесь! - обращается он к начальнику. Слизистая изранена о зубы. Заметный отек. Поколотили основательно.
      - А теперь что ты скажешь? - спрашивает Киршкалн.
      Теперь Мейкулис молчит, но как только фельдшер УХОДИТ, на вопрос, кто бил, заводит старую песню:
      - Я пошел вечером в сортир, поскользнулся и...
      - Хватит! У меня больше ист времени слушать эти глупости. Выяснить и доложить! - говорит Озолниек воспитателю.
      Заперев Мейкулиса в своей комнате, Киршкалн отправляется на поиски воспитателя, дежурившего в эту ночь.
      Уже довольно долго жизнь в отделении течет сравнительно спокойно, и вообще избиения теперЕ, стали редким происшествием в колонии. По хочется думать, что в этом замешаны ребята его отделения, разве что только Зумеит. Уж больно здорово Мейкулис запуган.
      Вчера Киршкалн был в зоне до половины двенадцатого. После вечерней линейки ребята тихо-мирно разошлись по отделениям. Трудно допустить, что после отбоя кто-то из другого отделения рискнул бы напасть на Мейкулиса. Выходит, побили свои, и это в самом деле могло произойти в туалете. В коридоре навряд ли, поскольку Мейкулиса били основательно и долго, а в комнате отделения этого никуда не допустил бы Калейс. Но что же послужило поводом? Старая вражда, внезапный конфликт или натравил кто-то со стороны?
      Дежурный воспитатель не успел еще смениться и уйти домой.
      - Ночью все было тихо. Твое отделение в самом конце коридора, и я ручаюсь: никто чужой там не шлялся. Только если в туалете или в отделении, по говорю же тебе: все было тихо. Конечно, далековато, но трудно так избить и чтоб совсем без шума.
      - Как раз этого-то увальня можно лупить, пока дух вон не выйдет, а он все будет стоять навытяжку, как прусский солдат, - говорит Киршкалн и уходит, фактически ничего нового не узнав.
      Значит, все-таки свои. Не станет же врать дежурный воспитатель. А впрочем, черт его знает. Кому приятно было бы сознаться, что на его дежурстве случилось такое дело.
      Председатель совета Калейс тоже ничего не знает:
      "Пока не заснул, в отделении было все спокойно".
      Воспитатель ведет Мейкулиса в столовую, стоит с ним рядом до конца завтрака, потом снова сажает под замок.
      Гудит сигнал строиться на кружковые занятия и утренний осмотр. Сегодня Киршкалн проверяет своих особо придирчиво, смотрит, как начищены сапоги, все ли пуговицы пришиты, заставляет вытянуть вперед руки. Кое-кого отсылает в туалет помыться еще раз.
      Среди них и бывший "дядька" Мейкулиса Рупгис и ближайший друг-приятель Рунгиса. У Рунгиса лапы действительно грязноваты, а его товарищ вспыхивает и, не двигаясь с места, оправдывается перед воспитателем:
      - А меня за что? Поглядите, ни одного пятнышка!
      - Ладно, ладно, делай, что тебе велят!
      По приказание не выполнено. Когда остальные ушли, Киршкалн подходит к ослушнику.
      - Хорошо, - спокойно говорит воспитатель. - Насчет рук я, может, и ошибся. - И без перехода, выпаливает в упор: - Где Рунгис бил Мейкулиса? В туалете или в отделении?
      Парень лупит глаза и растерянно брякает:
      - Не, не в отделении! - И, смекнув, что проболтался, зло глядит на Киршкална, пробует исправить оплошность: - А я ничего не знаю, кто кого бил.
      - Ясно, - усмехается Киршкалн, - уматывай! И я от тебя ничего не слышал, понятно?!
      Немного погодя подходит Рунгис. Киршкалн осматривает его отмытые руки и говорит:
      - А тебя все-таки придется наказать.
      - За что?
      - За Мейкулиса.
      - А я при чем? - настораживается Рунгис, глаза его начинают бегать по сторонам. - Я ничего не знаю.
      - Плохо. Совет отделения назначил тебя наставником Мейкулиса и телохранителем, а ты допускаешь такое свинство.
      - Так это же когда было! До каких пор мне ходить за ним по пятам? Он говорит, ночью в уборной упал. Я же рядом не стоял, когда он оправлялся.
      - Надо стоять. Парень трудно привыкает, надо помогать.
      - Если надо, я, конечно, могу.
      - Ладно, поглядим, а пока - делаю тебе предупреждение.
      Рунгис поворачивается и убегает по направлению к школе, но воспитатель успевает заметить в его взгляде явное облегчение.
      Киршкалн идет в свою комнату.
      В ее полумраке как сидел, так и сидит на прежнем месте Мейкулцс.
      - Как себя чувствуешь?
      - Хорошо.
      - Может, теперь припомнишь, кто тебя бил?
      - Никто не бил.
      - Вон как? Тогда посиди и подумай еще.
      Киршкалн берет тетради наблюдения за воспитанниками. Факт, кто-то приказал Рунгису избить Мейкулиса. По собственной инициативе он этого делать не стал бы, не из таких. Кто мог приказать? Только Зумент. Но пока нет сведений о том, что Рунгис и Мейкулио раньше были как-то связаны с Зументом. Киршкалн просматривает заметки об этих трех воспитанниках. Зумент из Чиекуркална, Рунгес из района кинотеатра "Тейка" - соседство близкое. Вполне вероятно, что он знаком с Зументом, может, даже Зументу подчинялся, хотя приговорены они по разным делам.
      Мейкулцс же совсем с другого конца Риги, из Болдераи.
      Трудно допустить, что он мог знать Зумента и Рунгиса, в особенности если учесть сферу его деятельности, то падо полагать, из Болдераи он не вылезал.
      Киршкалн отводит Мейкулиса в другое помещение и запирает на ключ.
      Затем он поочередно вызывает человек пятнадцать своих воспитанников, расспрашивает о том о сем, заодно и про подбитые глаза Мейкулиса. Главная же, потайная цель - разузнать, по какой причине Мейкулис мог попасть в немилость к Зументу. Но из этих разговоров так ничего и не удается узнать, если не считать того, что иногда видели, как Мейкулис стирает Зумспту носки, чистит его ботинки или заправляет койку. Тем не менее версия с Зументом кажется близкой к истине. Последним в комнату воспитателя входит Руншс.
      - Садись и пиши объяснение, почему бил Мейкулиса, - говорил Киршкалн, придвигая воспитаннику чистый лист бума!и и авторучку, а сам садится в стороне.
      Рунгис стоит вылупив глаза и глупо улыбается.
      - Дак я никакого Мейкулиса дпже и не трогал.
      - Брось, Руншс. Я и так хорошо все знаю, мне нужна только бумажка, чтобы оформить, как потожено.
      - А кто вам сказал?
      - Да мало ли кто? Сейчас это не так важно. Доказательства есть вполне падежные.
      Начинается долгий, унылый разговор. Киршкалн знает Рунгиса больше года и уверен, что доконает его.
      Понятно, Рунгис будет считать, что кто-то его выдал, но кто именно, этого не определить. Кроме того, Кнргакалн никого из дружков Рунгиса не вызывал, и, по сути дела, Рунгис подтверждал лишь то, в чем Киршкалн и так не сомневался.
      Проходит час. И вот Рунгис, неуклюже зажав между пальцами ручку, низко наклонив голову, высупув кончик языка, пишет. Для Рупгиса это дело непривычное, он учится только в четвертом классе, да и то определили его туда авансом. Так пишут маленькие мальчики и девочки, первоклассники или второклассники обычной школы. Этому скоро стукнет восемнадцать, но на его лице та же торжественная серьезность, что и у семилетнего. Кстати сказать, Рупгис во многих отношениях остался на уровне малого ребенка. Оп ничего не читает, боится в темноте призраков и взаправду верит, что на свете есть волшебная страна, где текут винные реки. В то же самое время этот "ребенок""
      мастерски владеет отмычкой; курить, пить и ругаться матом научился в раннем детстве. Киршкалн смотрит на этот гибрид ребенка и старика, на его пальцы в свежих ссадинах оттого, что колотил Мейкулиса. Рука напряженно и старательно выводит каракули на бумаге. Через месяц у Рунгиса кончается срок наказания и его освободят. Освободят такого, какой он есть.
      Похоже было, кое-что у него в голове повернулось к лучшему, но происшествие прошлой ночи превращает это мнение в иллюзию. Да и что можно успеть за год, если для его воспитания ничего не делалось семнадцать лет, а точнее делалось все для тою, чтобы создать столь никчемное и чуждое нам существо. Но разве Рунгис один такой? Тот же Мейкулис, Зумент и другие каждый в своем роде, но все в чем-то одинаковые.
      "И откуда такие берутся?" - невольно спрашивает -еёбя Киршкалн, хотя прекрасно знает ответ на свой вопрос. Ребята эти ходили по улицам наших городов, жили не в лесу, но в квартире, окруженной десятками Таких же квартир, даже сидели за школьной партой - и все-таки за пределом внимания людей. И лишь когда Рунгиса или Мейкулиса поймали в чужой квартире или чулане с украденной рубашкой или банкой варенья в. руке, причастные к воспитанию подростков взрослые дяди и тети удивленно отметили, что у мальчиков крайне узкий кругозор и взгляды их чужды нашему обществу; что они выросли в аморальных семьях алкоголиков, которых следует незамедлительно лишить родительских прав. Но вот теперь ребяток водворили в колонию, и общество ожидает, что Киршкалн за год сотворит чудо.
      Рунгис дописал. Откинулся на спинку стула, с важным лицом перечитывает написанное, ставит куда надо вроде бы случайно пропущенную запятую и подает листок Киршкалну.
      "Начальнику колонии от
      Рунгис Валентин Екаповича
      воен. 5 оддел
      Объяснение
      Я вчера после отбою немножко побил Кастрюлю. Я его побил чтоп не апаздывал на Линейку, патамушто один раз он уже апаздал, а я не хочу чтоп одделение получила замечанию в конкурснам журнали, и патаму побил и больше так ни буду! И я прашу Начальника не наказывать, сильно я справлюсь!!!
      Васпит."
      Вместо подписи - хвостатая закорючка, каковая должна свидетельствовать, что "васпит". Рунгис большой грамотей. Киршкалн прочитал объяснение и без тени улыбки возвращает листок обратно.
      - Ты забыл число поставить.
      И Рунгис внизу выводит дату.
      Киршкалн прекрасно понимает, что не за опоздание на линейку получил выволочку Мейкулис. Таким сверхпатриотом своего отделения Рунгис никогда не был, но истинную причину выяснить так и не удается.
      Это в еще большей степени заставляет думать, что приказ поступил со стороны, к тому же от "влиятельного лица". "Если прихватят, бери на себя, но других не припутывай!" Рунгис остался верен этому неписаному закону улицы.
      - Что мне теперь будет? - спрашивает он.
      - Да вроде бы на изолятор тянет, а?
      - Ладно, мне все равно скоро домой, - соглашается Рунгис. - Но пусть Кастрюля больше не опаздывает.
      - Об этом уж разреши заботиться мне и членам совета отделения, говорит Киршкалн. - Л теперь бегом на занятия!
      Вчера Мейкулис действительно опоздал на утреннее построение, и дежурный воспитатель записал в журнал замечание отделению. Киршкалну Мейкулис объяснил, что просто замешкался, и поверить в это было можно, поскольку копуша он несусветный. Сегодня Киршкалн склонен думать по-другому. Круг замкнулся, можно вернуться к исходной точке - к Мейкулису и его подбитым глазам.
      - Ну как, ни разу больше не ушибся, пока меня не было? - спрашивает Киршкалн, но Мейкулис не из тех, кто понимает шутки.
      - Нет, - отвечает он серьезно.
      Сытый, освобожденный от занятий, Мейкулис тут взаперти чувствует себя как у Христа за пазухой. Никто не понукает, ни о чем не спрашивает.
      - Почему не сказал, что тебя бил Рунгис? - дружески спрашивает его Киршкалп, присаживаясь рядом. - Заладил свое: поскользнулся да упал, а я Рунгиса поприжал, он сразу все мне и выложил.
      Мейкулис недоверчиво поглядывает на воспитателя и молчит.
      - Читать умеешь? Возьми почитай! - Киршкалн протягивает объяснение Рунгиса.
      Мейкулис нехотя тянет руку за бумажкой, читает Долго, низко опустив голову.
      - Понял? На грамотность сегодня внимания обращать не будем.
      - Да.
      - Все правда?
      - Наверно, раз он так нишет.
      - А как думаешь ты?
      - Я никак.
      - Видишь ли, Мейкулис, - все так же мягко продолжает Киршкалн, - я вот все думаю, что мне с тобой делать? Побил тебя Рунгис один раз, побьет и второй, и третий. В моем отделении тебе будет нехорошо.
      И начальник говорит, надо бы парочку перевести в третье отделение. Я думаю, Зумента можно бы и тебя.
      Мейкулис заерзал. Он еще ничего не говорил, но в заплывших глазах промелькнул страх, мольба. Наконец он выдавливает:
      - Да лучше уж здесь.
      - Но ведь Рунгис тебя вконец замордует!
      - Это ничего.
      - Нет, Мейкулис, так нельзя. Я не могу допустить, чтобы тебя били. Передам вас с Зументом в третье отделение. Это же просто. Позвонить воспитателю, и все.
      - Нет, останусь! - Мейкулис даже со стула привстает.
      - Ну и, кроме всего прочего, ты мне врешь. Я тебе, наверно, не нравлюсь? Воспитатель третьего отделения будет для тебя лучше.
      - Ничем он не будет лучше.
      - Тогда говори мне правду! Почему вчера утром опоздал в строй?
      Мейкулис молчит.
      - Никто не узнает, о чем ты мне рассказываешь.
      Нас ведь здесь только двое.
      Парень смотрит на запертую дверь, раз-другой беззвучно разевает рот, и лишь потом ему удается ьычавить из себя шепот:
      - Мне сказали, воспитатель вызывает.
      - Какой воспитатель?
      - Ну, тот, с красным бантом.
      - И ты стоял у двери дежурного, в то время как опальные шли на построение?
      - Да.
      - Видишь, вот мы и начинаем друг друга пони. мать. Ты ждал, а воспитатель не шел, потому что и не
      думал тебя вызывать. А когда ты пришел на построение, тебя записали. Кто тебе сказал, что воспитатель вызывает?
      - Из другого отделения. Бурундук.
      - И еще такая мелочь. Когда Рупгис тебя бил, он, помимо опоздания, другой причины не называл?
      - Не. Сказал, за то, что опоздал в строй.
      - И больше ничего?
      - Ничего.
      - Вот и опять ты мне врешь. Все-таки придется тебя перевести.
      Дальше дело подвигается совсем туго. Киршкалн несколько раз порывается позвонить начальнику и воспитателю третьего отделения, уверяет Мейкулиса, как ему там будет хорошо, но, с другой стороны, если подумать, то и в старом не так уж плохо бы остаться, только Мейкулис сам не хочет. И ведь вроде бы парень неглупый, только малость трусоват. А бояться-то, по сути, нечего. За него все будут заступаться, в отделении много хороших ребят. Киршкалн продолжает говорить все тем же мягким, спокойным голосом, даже угощает Мейкулиса сигаретой.
      Наконец, едва слышно и все время косясь на дверь, Мейкулис заговорил:
      - Сказал: делай чего велят! Не будешь делать - амба! Финка в бок и аминь.
      Сам придя в ужас от своего клятвопреступничества, испугавшись, что вверил свою судьбу в чужие руки и теперь в любой момент можно ожидать мести, Мейкулис, дрожа мелкой дрожью, уставился на воспитателя.
      Сожалея о своей откровенности и малодушии, Мейкулис хотя и смутно, но все же чувствует сейчас, как он одинок и никому не нужен. Рядом на стуле человек в военной форме, далекий и чужой человек из другого мира; он хоть и говорит с ним ласково, но наверняка обманет, так же как обманывали другие. А если и не обманет, тоже радость невелика: воспитатель встанет и уйдет, и Мейкулис останется один. Пока что он под защитой стен этой комнаты и запертой двери, по как долго это продлится? До сих пор он мог себя чувствовать относительно спокойно вечером, когда все ложатся спать, но с прошлой ночи не стало и этой передышки от страха.
      Воспитателю-то что? У пего на погонах три звездочки, у него ни забот, ни тревог. Легко сказать: "Говори правду, Мейкулис!" И вот теперь большая часть правды Мейкулиса принадлежит ему, - но способен ли воспитатель уразуметь, сколь она будет грозна, если выползет на свет? Эта правда может неслышно и в коридоре, и в цеху, и ночью подкрасться, влезть в койку и пырнуть ножом в бок. Амба и аминь. Л воспитатель с его хитрой добротой будет далеко и не сможет ничем помочь.
      - Не верь угрозам! Они тебя только запугивают, - убежденно говорит Киршкалн. - И чего же тебе велели сделать?
      - Ничего.
      Киршкалн быстро перебирает в уме последние события в отделении. Возможно, Мейкулису поручили что-нибудь раздобыть, а он не сумел? В прошлое воскресенье было свидание воспитанников с родителями.
      Приезжала и мать Мейкулиса. Возможно, ключ к разгадке таится в этом.
      - Мать не привезла того, о чем ты просил? - спрашивает Киршкалн.
      - Да, - шепчет Мсйкулис. - У нее не было.
      - Чего же у нее не было?
      - Десятки.
      Вот почти все и сказано. Мейкулис знает: сейчас зададут последний вопрос и тогда не уйти от отпета.
      - Кто требовал эту десятку? Зумент?
      - Нет, Бурундук.
      Киршкалн некоторое время молчит. Тайна Мейкулисовых синяков раскрыта, но ото только начало. Стало быть, Бамоан. Ну, конечно, Зумент слишком хитер, чтобы просить самолично. Действует через посредника.
      И у него руки чистые. А если Зумент и в самом деле тут не замешан? Бамбан вполне может самостоятельно отколоть такой помер.
      - Почему же ты не защищаешься? Почему дозволяешь Рунгнсу тебя бить, а Бамбану приказывать тебе? Рунгпс ведь не сильнее тебя. Не давай ему спуску!
      - Я? - недоуменно переспрашивает Мейкулис.
      - Ну да, ты.
      - Их много, - говорит Мейкулис.
      - Заведи и ты себе друзей. В отделении немало хороших ребят. Приходи ко мне! Воспитатели всегда
      заступятся.
      Мейкулис молчит.
      То, что сказал Киршкалп, звучит куда как хорошо, но для Мейкулиса ею совет - пустые слова. Неужели в этой понурой фигурке так никогда и не пробудится гордость, сознание своей силы и достоинства? Неужели в пей место одной лишь трусливой покорности?
      - Невесело, когда все тобою командуют, толкают и шпыняют, когда сам ты не можешь ничего. Неужели тебе это приятно?
      - Нет, - Мейкулис на мгновение задумывается. - Но если прикончат, тогда еще хуже.
      На это трудно что-либо возразить. В коридоре гудит сигнал строиться на обед, и Киршкалн отпускает Мейкулиса.
      - Не бойся, ничего с тобой не случится, - говорит он, но сам в этом до конца не уверен. Конечно, он поставит на ноги совет отделения, но всегда можно подгадать момент, когда парнишка один, и свести с ним счеты. И ради безопасности Мейкулиса сейчас ни в коем случае нельзя козырять добытыми у пего сведениями. Кроме того, надо действовать исподволь и осторожно, чтобы не потерять доверие мальчишки.
      Киршкалн еще помнит, как принимали Мейкулиса, помнит вопросы и безнадежно унылые ответы.
      - Чем занимался?
      - Воровал.
      - Что крал?
      - Кур.
      - А еще что?
      - Варенье, бельишко.
      - А ты не подумал о том, что тем людям самим лужны их куры, варенье и бельишко, а?
      - Я же не все брал, им оставлял тоже.
      - Сколько классов ты окончил?
      - Четыре.
      - Отчего мало?
      - У меня голова слабая.
      - Мать кем работает?
      - Уборщица.
      - А отец?
      - Не знаю.
      - Живет с вами?
      - Нет, но иногда приходит.
      - И что он тогда делает?
      - Дерется.
      В тот раз у Мейкулиса тоже сидел под глазом потекший желтоватый синяк. С этим синяком он прибыл из следственного изолятора. И тогда он тоже уверял, что никто его не бил, просто он во сне зашибся об угол кровати.
      Его ничто не интересовало, и, как впоследствии Киршкалн выяснил, мальчик ни разу в жизни не был ни в театре, ни в музее. Единственное, о чем он говорил с некоторым оживлением на лице, это о похождениях в чужих курятниках. "Они там сидят все рядком, а я их за голову и - в мешок. За голову надо.
      Голову чуть свернуть и держать, чтоб курица висела.
      Чуть потрепыхается и - готова. Быстро, и шуму никакого". И Мейкулис показывал, как это следует делать.
      В дверь постучали. Вон что - Трудынь соизволил пожаловать.
      - Узнали, кто накидал банок Кастрюле? - с порога задает он вопрос и тут же на него отвечает: - Вроде бы Рунгис, я слыхал. Кастрюля - размазня, таким всегда получать. Есть такие люди - и не хочешь, а дашь ему в нос, грех пройти мимо. Как по боксерской груше.
      - Но такие вещи ведь не в твоем вкусе, - усмехнулся Киршкалн.
      - Вообще-то нет, но, знаете, бывает, никак без этого нельзя. Я и сам много думал насчет этих драк. Черт те что. Помню, в одном клубе была закрытая балеха.
      А раз закрытая, значит, во что бы то ни стало надо на нее пролезть через забор, через окно сортира, через гардероб и так далее. В общем, через час все ребята там и веселятся. Работает буфетик с пивом, "Кристалл"
      прихватили свой. Мальчики сидят себе, выпивают, танцуют, а потом вдруг нападает на них жуткая охота подраться. Страшное дело! Ребята все дружные, мировые, я вам скажу. Но вот настает такой момент - надо драться. А с кем? Пойдет к одному столику, к другому, везде угощают, всюду друзья-приятели. Вот и получится плохо - между собой, выходит, надо драться.