– Это последнее письмо от него?
      – Да… больше ничего… вот уже пятый месяц… – тихо проговорила женщина.
      – Живой он…
      – Живой? – Лицо женщины просияло и сделалось очень красивым. – Слава тебе, Господи… – Она торопливо перекрестилась. – А что ж не пишет-то?
      – Не может он вам пока написать, – нахмурился Мессинг.
      – Раненый, что ли? Небось в госпитале? Так ведь там попросить кого-нибудь можно, медсестричку или соседа…
      – Он напишет… вы ждите… он живой…
      …Потом перед столом сидела пожилая женщина, почти старуха. Из-под платка на голове выбилась прядь седых волос. Мессинг рассматривал фотографии. На двух изображены молодые парни, веселые и улыбающиеся, на третьей – мужчина примерно одних лет с женщиной.
      – Живы они, Прасковья Семеновна… – наконец произнес Мессинг. – Точно живы…
      – Все живы? – подалась вперед женщина.
      – Все живы… воюют… это точно. – И Мессинг протянул женщине фотографии.
      – Что ж не пишут-то? Ну дети – ладно, молодые, ветер в голове, а Матвей-то что, черт старый?! Вот вернутся, я им покажу, я им ухватом по спинам-то пройдусь!
      Мессинг посмотрел на нее и улыбнулся…
      …Потом настала очередь мужчины лет тридцати в офицерском кителе, с пустым левым рукавом, заправленным под ремень на поясе.
      – Этот человек кем вам доводится? – спросил Мессинг, вертя в пальцах фотографию.
      – Друг. Воевали вместе. От смерти меня спас, – коротко ответил мужчина. – Когда меня в госпиталь из медсанбата отправляли, мы с ним фотками обменялись с адресами. Написал – не отвечает. И от него ничего нету. Уже четвертый месяц.
      – Его, к сожалению, уже нет в живых, – сказал Мессинг.
      – Точно нету? – вздрогнул мужчина.
      – Ну не знаю, насколько я могу быть точным… я думаю, его нет в живых, – повторил Мессинг.
      – Помер, значит, в медсанбате… или в госпитале помер… – огорченно пробормотал мужчина. – Э-эх, как жалко… такой замечательный мужик был… Ладно, спасибо, товарищ Мессинг. – Мужчина поднялся, забрал фотографию и направился к двери.
      …И опять перед ним женщина в стареньком, изношенном пальто. Рядом с ней мальчик лет десяти, в большой, не по размеру телогрейке и солдатских ботинках с побитыми носами.
      – И сколько от него нет вестей? – спросил Мессинг, рассматривая свадебную фотографию. На ней смеющиеся парень и девушка – та самая женщина, которая сидит сейчас перед столом.
      – В сентябре сорок первого ушел. Два письма всего получила… С тех пор – ничего. Уже полгода ничего… А месяца два назад извещение пришло – пропал без вести, среди живых и раненых в списках воинской части не значится… – Женщина высморкалась в платок, посмотрела на Мессинга измученными глазами.
      – Жив он, – сказал Мессинг. – Но не могу сказать где… мне кажется, вполне может быть в плену…
      – В плену? – задохнулась от страха женщина.
      – В плену… а может, в партизанах… Но радуйтесь тому, что живой…
 
      В вестибюле театра появился администратор Осип Ефремович в сопровождении молодой женщины, стройной, высокой, черноволосой и черноглазой. Ее изящную фигуру обтягивало темно-синее шелковое платье.
      – Ну-ка, товарищи, быстренько освободим помещение театра! Быстренько! Быстренько! – Расставив короткие толстые ручки в стороны, Осип Ефремович стал выпроваживать к выходу посетителей, толпившихся перед дверью.
      – Мы к товарищу Мессингу… – запротестовали люди.
      – Я уже полтора часа жду!
      – А я, гражданочка, третий день прихожу и все не могу попасть!
      – Послушайте, товарищ, вы же за мной стояли? Почему вы вперед лезете?
      – Отвали, хмырь болотный! Сейчас моя очередь!
      Товарищи! Щас милицию вызову! – уже пронзительно завопил Осип Ефремович. Он двинулся на посетителей, толкнул какую-то пожилую женщину, старика, и люди стали пятиться от двери администратора к выходу. – Совесть поимейте! Каждый день! Каждый день! Товарищ Мессинг едва живой ходит! Вы из него всю кровь выпили!
      – Но он же обещал, что всех примет! – слабо возражали просители.
      – Я с работы отпросилась и опять не попала! Что же делать-то?!
      – Завтра приходите! Завтра! – не слушая возражений, кричал Осип Ефремович.
      Наконец он вытолкал всех за дверь, с трудом задвинул тяжелый металлический засов и вздохнул с облегчением:
      – Вот каждый день так, Аида Михайловна, верите?
      – Верю… – улыбнулась женщина.
      Дверь в комнату администратора открылась, и выглянул Мессинг:
      – Что, больше никого? Странно…
      – Да вы никак огорчились, Вольф Григорьевич! – хлопнул себя по бокам Осип Ефремович. – Недоступный вы моему разуму человек, как говорил Петька Чапаеву! Наполеон! Ну прямо – Наполеон!
      Аида Михайловна посмотрела на растерянного Мессинга и широко улыбнулась. И тут Мессинг тоже увидел ее и уже не смог отвести взгляд.
      – Что, Вольф Григорьевич? Нравится дамочка? Для вас привел! Специально для вас! Знакомьтесь! – Осип Ефремович грозно сдвинул брови. – Знакомьтесь, я вам говорю!
      Старушки, гардеробщицы и вахтерша, наблюдавшие за ними, заулыбались, захихикали.
      Мессинг медленно подошел к Аиде Михайловне, чуть поклонился:
      – Мессинг…
      – Аида Михайловна Раппопорт. – Она протянула руку, и Мессинг с готовностью схватил ее, долго тряс:
      – Вольф Григорьевич… А вы… вы кто, простите? Вы работаете в театре? Нет, вы работаете в управлении культуры облисполкома? Я ошибаюсь?
      – Вольф, ты меня удивляешь! – тут же влез Осип Ефремович. – Я думал, тебе взгляда достаточно, чтобы все знать об этой прекрасной даме. Я столько ей наговорил о тебе, столько…
      – Не надо, Осип Ефремович, я сама как-нибудь… – с той же мягкой улыбкой перебила Аида Михайловна. – Я действительно работаю в управлении культуры облисполкома. Я бывала на многих ваших концертах, Вольф Григорьевич…
      – Благодарю вас, Аида Михайловна, вы правы, мне очень нужен помощник, но не только на сцене, но и в выборе…
      – Я этого еще вам не говорила… – опять улыбнулась женщина.
      – Разве не говорили? А мне послышалось…
      – Вот именно, вы успели прочитать мои мысли раньше, чем я их высказала вслух. С вами опасно женщине… особенно незамужней…
      – А вы не замужем? – тупо спросил Мессинг.
      Осип Ефремович хихикнул и сказал:
      – Надеюсь, вы понравились друг другу. С остальными вопросами прошу в мой кабинет. – Он широким жестом указал на дверь с табличкой «Администратор» и вошел первым, оставив дверь открытой.
 
      Они вышли из театра и медленно пошли по улице. Стояла холодная и ясная осень. Ледяной ветер, казалось, насквозь продувал Аиду Михайловну в ее стареньком тонком пальто, небольшая шляпка едва держалась на пышной прическе. Женщина то и дело дотрагивалась до нее рукой, словно проверяла, не сдуло ли ее с головы.
      – Мне кажется, перед каждым вашим выходом нужно вступительное слово, которое объясняло бы суть ваших действий… суть вашего таланта… и какие проблемы стоят перед современной наукой в связи с телепатией и гипнозом…
      – Ну что ж, – быстро взглянул на нее Мессинг, – мое следующее выступление через два дня. Сумеете вы написать такое предварительное слово?
      – Я напишу., правда, не уверена, что с первого раза все получится…
      – Получится, получится, – заверил ее Мессинг и переменил тему разговора: – Вы всегда жили в Новосибирске?
      – Нет, мы приехали сюда в тридцать седьмом году. Отца сослали… ну и мы за ним приехали.
      – Отец и мать умерли?
      – Да, отец в позапрошлом, а мать в прошлом году… И живу я теперь одна… – Аида Михайловна улыбнулась. – Но не скучаю. Много работы… у меня есть хорошие друзья, хотя я больше люблю одиночество…
      – Любите читать и слушать музыку, – добавил Мессинг. – Музыку классическую… Любите Рахманинова, Чайковского… Грига… я не ошибся? – Он заглянул ей в глаза.
      – Да, люблю больше всего именно тех, кого вы назвали… Я же говорю, с вами опасно… вы уже все знаете, и женщина становится беззащитной перед вами… А вам правда нужен помощник?
      Да, конечно. Я не раз говорил об этом Осипу Ефремовичу. За границей у меня долгие годы было даже два помощника. Прекрасные, замечательные люди… но они погибли… их убили фашисты на моих глазах. После чего мне удалось убежать в Советский Союз. И здесь у меня помощника нет… хотя, конечно, можно и без помощника…
      – Скажите, вы принимаете посетителей, говорите им о судьбе их близких и родственников и – вы сильно устаете от этих приемов?
      – Конечно, устаю… это требует большого напряжения. Потом сильно болит голова, наступает упадок сил… Но ничего, справляюсь. Какой бы ни была моя жизнь, я доволен… и благодарен судьбе…
      – Вы верующий человек?
      – Нет, в Бога я не верю… Правда, следует сначала понять, что такое есть Бог?
      – Вы знаете это? – она пытливо посмотрела на него.
      – Нет. Могу только думать об этом… могу предполагать… А вы верите?
      – Я – член партии, мне не положено верить в Бога, – улыбнулась Аида Михайловна. – Мне положено считать, что все это предрассудки… Как сказал Ленин: «Религия – опиум для народа».
      – Опиум? – переспросил Мессинг. – А вы знаете, что при правильном употреблении опиум излечивает от очень многих тяжелейших болезней.
      – При члене партии говорить такое небезопасно, – засмеялась Аида Михайловна.
      – Ну какой вы член партии… так, для проформы. Я хоть и недавно в Советском Союзе, но уже многое понял. – Он хитро посмотрел на нее. – Прежде чем пытаться понять, что есть Бог, не мешало бы узнать, что есть человек. Мы ведь об этом так мало знаем и столько глупостей разных нагородили…
      – Может, это и хорошо… – вздохнула Аида Михайловна.
      – А вы не хотите пригласить меня к себе? – он вновь лукаво поглядел на нее. – Признайтесь, вы об этом только что подумали?
      – Вы действительно чудовище… – покачала головой Аида Михайловна.
      – Могу только добавить – влюбленное чудовище… – подсказал Мессинг.
      Они проходили мимо ресторана, когда тяжелые дубовые двери с золочеными ручками распахнулись и на улицу вывалился человек в расстегнутом пальто и шляпе, сдвинутой на затылок. Это был Дормидонт Павлович, сильно пьяный и громко поющий:
 
На земле весь род людско-о-ой.
Чтит кумир один бесценный,
Он царит над всей вселенной.
Тот кумир телец златой!
 
      Простуженный бас Дормидонта гремел на всю улицу.
      – Это, кажется, ваш? – тихо спросила Аида Михайловна.
      – Наш, наш… – пробормотал Мессинг, быстро оглянулся по сторонам и бросился к Дормидонту Павловичу. – Дормидонт, Дормидонт, ты с ума сошел!
      – Прочь от меня, еврейская морда! Зашибу-у! – возопил Дормидонт Павлович, царственным жестом отстраняя от себя Мессинга, и вновь завел на всю улицу так, что прохожие шарахались в стороны:
 
Много песен слыхал я в родной стороне,
В них про радость, про горе мне пели.
Но из песен одна в память врезалась мне -
Это песня рабочей артели.
Э-эй, дубинушка-а-а, ухнем!
Э-эх, зеленая, сама пойдет!
 
      – Прекрати немедленно! – взвизгнул фальцетом Вольф Григорьевич, и Дормидонт осекся, уставился на Мессинга, сопя и тяжело дыша.
      – Тебе чё от меня надо, дьявол?
      – Если ты сейчас не прекратишь орать…
      – Я не ору, я пою!
      – Если ты сейчас же не прекратишь петь, тебя заберут в милицию и будет страшный скандал, понимаешь? Это я тебе как Вольф Мессинг говорю, а Вольф Мессинг не ошибается, мой дорогой Дормидонт, ты это прекрасно знаешь!
      – Знаю-у-у… – промычал Дормидонт. – Из всех евреев ты – самый страшны-и-ий!
      Аида Михайловна тихо рассмеялась, наблюдая за ними. Дормидонт вдруг облапил Мессинга, навалился на него всем грузным телом и загудел:
      – Вольфушка-а, я выпить хочу-у-у… а денег – черт-ма!
      – Аида Михайловна, у вас есть дома выпить? – спросил, обернувшись, Мессинг.
      – Найду что-нибудь… Только держите его, Вольф Григорьевич, а то он сейчас упадет.
 
      Квартирка у Аиды Михайловны оказалась маленькой и опрятной. Но опрятность эта была нарушена грузной фигурой Дормидонта, развалившегося на небольшом диване и храпевшего во всю глотку.
      Аида Михайловна и Мессинг сидели за разоренным столом. На одной тарелке лежали объедки и скомканная салфетка, рядом стояла пепельница, полная окурков от папирос, и пустая бутылка водки. А тарелки перед Аидой Михайловной и Мессингом сияли чистотой, рядышком лежали чистые ножи и вилки и стояла непочатая бутылка красного вина «Портвейн 777».
      – Наливайте, Аида, хоть по рюмке выпьем, – прошептал Мессинг. – А то он, не дай Бог, проснется…
      Аида Михайловна тихо рассмеялась и взяла бутылку. Наполнила рюмки и спросила шепотом:
      – Вы портвейн любите?
      – Я вообще не пью… но портвейн пробовал… настоящий портвейн.
      – Где же это? В Кремле? – насмешливо спросила Аида Михайловна.
      – Нет, в Португалии…
      – Тогда вас ждет большое разочарование, – усмехнулась Аида Михайловна. – Это совсем не тот портвейн, который вы пробовали в Португалии…
      – Я очень рад, что познакомился с вами, Аида. – Мессинг поднял рюмку. – Знаете, какое у меня сейчас чувство?
      – Знаю…
      – Знаете? Вы что, тоже телепат?
      – Ай, бросьте вы свои штучки, Вольф! – Аида Михайловна чокнулась с ним и, выпив портвейн, сказала: – Какая женщина не знает о чувствах мужчины, когда он пришел к ней в дом, да еще выпивает с ней… Неужели для этого нужно быть телепатом?
      Она улыбалась, насмешливо глядя на него, и покачала головой:
      – Ах, Вольф, Вольф… какой вы неопытный мужчина…
      Мессинг медленно поднялся, обошел стол и наклонился над сидящей Аидой Михайловной, обнимая ее за плечи и наклоняясь все ниже и ниже. И вот губы их слились в поцелуе…
      – Радио включите, люди! – вдруг громыхнул сонный голос Дормидонта.
      Аида Михайловна и Мессинг вздрогнули и отпрянули друг от друга, как школьники.
      – Тьфу, чтоб тебя! – выругался Мессинг.
      – Включите радио. Сводку Совинформбюро будут передавать, – прогудел снова Дормидонт и, открыв глаза, с бессмысленным выражением огляделся. – А где это я?
      Аида Михайловна подошла к черной круглой тарелке радио, висевшей на стене у окна, повернула тумблер, и в комнате зазвучал глубокий голос Левитана: «Передаем сводку Совинформбюро…»
      Дормидонт заворочался на диване, тяжело поднялся, сунул ноги в башмаки, медленно встал, снял со стула куртку и пошел к двери:
      – Ладно, братцы, поспал, пора и честь знать. Спасибо, что приютили несчастного забулдыгу. До скорой встречи…
 
      Стояла ясная лунная ночь, и комнате было почти светло. Они лежали на кровати обнаженные, прикрывшись одним тонким одеялом. Голова Аиды Михайловны покоилась на руке Мессинга. Он привстал, опершись на локоть, посмотрел ей в глаза, улыбнулся:
      – Почему глаза такие печальные? Аида долго и молча смотрела на него.
      – Что молчишь, красавица? Молви слово…
      – Я тебя люблю. Я когда тебя увидела, сердце так и ёкнуло – это мой… это мой мужчина… – Она слабо улыбнулась.
      – Странно, но я подумал то же самое, – тоже улыбнулся Мессинг. – Это называется любовь с первого взгляда?
      – Мы слишком старые, чтобы влюбляться с первого взгляда?
      – Я тебя не понимаю… – Он поцеловал ее в нос, глаза. – Я тебя не понимаю…
      – И очень хорошо. Должен же ты хоть что-нибудь не понимать?
      – Ты мне родишь сначала девочку.. потом мальчика, потом еще одну девочку.. а потом…
      – Может, остановимся на одном мальчике и двух девочках? – вновь улыбнулась Аида.
      – Ладно, там видно будет… – Мессинг стал целовать ее в губы, обнимая все крепче…
 
Э-эх, дубинушка, ухне-е-ем!
Э-эх, зеленая, сама пойдет, сама пойдет!
Подернем, подернем, да ухне-ем!
 
      – выдохнул Дормидонт Павлович, стоя на сцене, и, вытянув руки перед собой, крикнул:
      – А ну вместе, товарищи-и!
      И зал дружно подхватил:
 
Э-эх, дубинушка, ухне-е-ем!
Э-э-эх, зеленая сама пойдет, сама пойдет!
Подернем, подернем, да ухне-е-ем!
 
      С последним словом Дормидонт резко поклонился, выбросив руку до пола. Зал взорвался дружными аплодисментами. Улыбающиеся лица зрителей, обращенные к сцене, выражали восторг и восхищение. Публика в зале, в простых шинелях и потертых пальто, в матросских куртках и телогрейках, наслаждалась нечасто выпадающей минутой отдыха и, конечно же, прекрасными русскими песнями и могучим басом Дормидонта Павловича. Лицо Дормидонта тоже освещала широкая улыбка. Он был счастлив. Поднял руку, призывая к тишине. Зал медленно затихал, еще слышны были отдельные запоздалые хлопки. Дормидонт Павлович проговорил, устыдившись:
      – Спасибо, дорогие товарищи. Мне прямо неловко как-то… как Шаляпину хлопаете…
      В зале засмеялись, и вновь раздались аплодисменты.
      – Разрешите объявить следующий номер! Всемирно известный телепат Вольф Мессинг. Психологические опыты! И его помощница – Аида Раппопорт! Готовьте ваши вопросы, товарищи!
      На сцену с разных сторон кулис вышли Мессинг и Аида Михайловна. Зал вновь разразился дружными аплодисментами.
 
      – Я понимаю, он человек важный, занятой… Мил человек, ты только фоточки ему покажи да спроси… – журчала пожилая женщина, сухонькая, сгорбленная, скорее похожая на старуху. Усугубляло это впечатление и пальто с облезлым заячьим воротником, и старая шаль, закрывавшая голову, оставляя открытым только изрезанное морщинами лицо.
      – Ох, бабуля… – вздохнул Осип Ефремович. – Я же говорю вам…
      – Какая я тебе бабуля, милый, – улыбнулась женщина. – Мне покудова сорок семь только. Жизнь, правда, не сладкая досталась, видно, и верно старухой выгляжу..
      – Нда-а… – опять вздохнул Осип Ефремович, тасуя фотографии, как карты. Потом разложил их на столе – шесть снимков. На пяти изображены молодые веселые ребята, на шестой – мужчина средних лет.
      – Попроси, мил человек, уж как тебя и просить-то не знаю. Деньжонок у меня нету, но я тут собрала, что могла… яиц десяток, сальца кусочек. – Женщина взяла со стула белый тугой узелок, хотела положить на стол перед Осипом Ефремовичем, но тот отстранил ее решительным жестом.
      – Вы с ума сошли, гражданка? Вольф Григорьевич помогает людям бесплатно, сколько раз говорить можно? – Осип Ефремович вновь посмотрел на фотографии. – Значит, пятеро сыновей и муж?
      – Именно так, мил человек, пятеро… Иван, Петр, Гришка, Витюша и Игоречек, самый младшенький… и муж Николай Григорьич…
      – Ты же сказала, что младшенькому, ну Игоречку – только шестнадцать исполнилось – как же он-то в армию попал? – недоверчиво спросил Осип Ефремович.
      – Так сам убег! – горестно качнула головой женщина. – Как братья ушли, так на другой день и он убег… Разве за ими углядишь?
      – А надо было глядеть, мамаша! – Осип Ефремович смешал фотографии. – Ладно, сделаю для тебя исключение… попрошу.. Приходи завтра, мамаша… Все путем будет, – улыбнулся Осип Ефремович. – Да я тебе сейчас могу сказать – живы твои орлы, ей-богу, живы! И муж живехонек!
      – А ты что, тоже в энтом деле понимаешь? – встрепенулась женщина.
      – С кем поведешься, от того и наберешься! – засмеялся Осип Ефремович. – Я с ним столько мучаюсь, что тоже сквозь время видеть научился…
      – Ой, батюшки-светы, неужто правда? – заулыбалась женщина.
      – Да пошутил я, мамаша, пошутил… – помрачнел Осип Ефремович. – Но твои живы, вот я сердцем чую, что живы.
      – Да тьфу на тебя, шутник чертов! – Женщина сгребла со стола фотографии и пошла к двери, обернулась: – Стыда у тебя нету, э-эх, проходимец, прости Господи… – и с силой хлопнула дверью…
      – Вот гражданка спрашивала, можно ли ей мысленно дать задание товарищу Мессингу? – громко проговорила со сцены Аида Михайловна. – Прошу вас, гражданочка, пройдите на сцену! Смелее! Смелее!
      В середине зала встала стройная молодая женщина в гимнастерке и начала медленно пробираться к проходу. Вместо левой руки у нее был пустой рукав, заправленный под ремень. И люди поспешно вставали с кресел, освобождая ей дорогу, по-особенному, с состраданием и уважением смотрели на нее.
      Женщина вышла к проходу и твердым военным шагом направилась к сцене.
      Мессинг и Аида Михайловна переглянулись. Женщина в гимнастерке подошла к ступенькам, быстро поднялась на сцену. Аида Михайловна взяла ее за правую руку, улыбнулась и подвела к Мессингу.
      – Вы недавно с фронта? – спросил Мессинг.
      – Два месяца как из госпиталя, – ответила зрительница.
      – И вас зовут Таней? – спросил полуутвердительно Мессинг.
      – Да… Таней… – растерялась женщина, и на ее жестком исхудалом лице появилась улыбка. – А откуда вы… ох, простите, что я спрашиваю? Вы же – Мессинг…
      – Вот ты где, мил человек! – вдруг раздался громкий, на весь зал голос. – А я тебя ждала, ждала… который день прихожу, и все никак не могу тебя увидеть, а мне ох как надо, ох как надо! Я ить в город из деревни приехала… и у сродственницы живу, уже надоела ей хуже горькой редьки.
      По проходу к сцене шла та самая пожилая женщина, которая была у Осипа Ефремовича с фотографиями мужа и сыновей.
      – Проходите к нам сюда, гражданка, – сказала Аида Михайловна.
      – Прасковьей меня зовут! – отозвалась пожилая женщина. – Прасковьей Андреевной…
      Она дошла до сцены, поднялась по ступенькам. Аида Михайловна протянула ей руку.
      – Очень приятно, Прасковья Андреевна. Проходите сюда…
      Мессинг уже шел ей навстречу, протянул руку, здороваясь. Зал вздрогнул от аплодисментов и тут же смолк. Женщина без руки с улыбкой смотрела на Прасковью Андреевну.
      – Вы, конечно, принесли фотографии родных, которые на фронте? – спросил Мессинг.
      – Конечно, мил человек… – громко ответила Прасковья Андреевна. – Как зовут тебя, опять запамятовала… имя больно не русское…
      – Мессинг Вольф Григорьевич, – сказал Мессинг.
      – Я и говорю – никак не запомню…
      – Где фотографии? – улыбнулся Мессинг.
      – Да вот… – Она достала из кармана пальто фотографии и протянула Мессингу.
      Он стал быстро рассматривать одну за другой. Глаза его расширились, почернели. Он протянул фотографии Аиде Михайловне.
      – Глянь, Григорьич… уже полгода ни от одного никаких вестей… и похоронок нету.. Живы ай нет, не ведаю… душа изболелась…
      – Это все ваши дети? – спросила Аида Михайловна.
      – Да, милая, дети… и муж…
      – Товарищи! – громко проговорила Аида Михайловна, подняв фотографии над головой. – У Прасковьи Андреевны на фронте воюют муж и пятеро сыновей!
      – Воюют, милая, воюют… что ж теперь делать-то? Воевать надо…
      И вдруг весь зал стал медленно подниматься… и раздались первые хлопки… все чаще и гуще… и постепенно они переросли в грохочущие аплодисменты.
      Пожилая женщина, с темным морщинистым лицом, с прядью седых волос, выбившейся из-под платка, растерянно посмотрела в зал, медленно поклонилась, и на глазах у нее выступили слезы. Она повернулась к Мессингу и дрожащим голосом спросила:
      – Так ты скажи, Григорьич… живы мои ай нет? Аплодисменты смолкли, но все зрители продолжали стоять.
      – Живы они ай нет? – громче спросила Прасковья Андреевна.
      Мессинг вновь взял у Аиды Михайловны фотографии, медленно посмотрел на одну… вторую… третью… четвертую… Щека у Мессинга нервно дернулась, фотографии дрожали в пальцах.
      Весь зал стоял и напряженно ждал.
      – Они живы… – хрипло проговорил Мессинг и посмотрел на Аиду Михайловну, повторил, переведя взгляд на Прасковью Андреевну. – Они все живы, Прасковья Андреевна…
      – Живы?! – радостно воскликнула пожилая женщина. – Ох, батюшки-светы, радость-то какая! Все живы?!
      – Все живы… – твердо повторил Мессинг. В глазах у него стояли слезы.
      Зал снова бешено зааплодировал, а однорукая женщина в гимнастерке подошла к Мессингу, обняла его за плечо и поцеловала в щеку. И зал загрохотал еще яростнее…
      – Мертвые они все, Аида! – с болью и слезами говорил, почти кричал Мессинг, сидя за столом у нее в комнате. – Не мог я сказать ей правду, не мо-о-ог!
      – Но ты не мог поступить иначе, Вольф, – тихо ответила Аида Михайловна.
      – В первый раз в жизни я солгал, Аида!
      – Послушай, Вольф, с чего ты взял, что всегда надо говорить правду? Такой женщине? Ты убил бы ее сразу, на месте убил бы!
      – Но она все равно узнает правду.
      – Узнает, конечно… но не от тебя… Странно только, что она до сих пор не получила известий. Погибли смертью храбрых или пропали без вести…
      – Представляешь, что будет с этой женщиной, когда она узнает правду? И какие проклятия она будет посылать на мою голову? Я все чаще и чаще думаю, Аида, что это мне подарила судьба? Дар Божий или проклятье дьявольское? – Мессинг несчастными глазами смотрел на нее. – Ты не представляешь, как мне порой бывает тяжело… жить не хочется…
      Она молча подошла к нему, обняла, прижав голову к груди, поцеловала в волосы, стала медленно гладить по плечам, голове, касалась кончиками пальцев глаз, щек, губ…
      Мессинг застыл, закрыв глаза… и вдруг увидел себя в далеком детстве…
      …Он стоит на подоконнике перед раскрытым окном, в черном пустом небе замерла зеленоватая круглая луна, и на ней ясно видно очертание человеческого лица с темными провалами глаз. И глаза эти внимательно смотрят на маленького Волика, и он смотрит на луну, смотрит в эти большие задумчивые глаза, которые так далеко от него и в то же время так близко, что протяни руки – и можно дотронуться до них… И маленький Волик тянет руки к луне… И вдруг сзади неслышно возникает мама Сара и осторожно берет Волика на руки, прижимает к большой пухлой груди, гладит по голове, по лицу, шепчет:
      – Не пугайся, родненький мой… не надо смотреть в бездну, Волик, красивый ты мой, а то бездна сама откроет глаза и будет смотреть на тебя… а это очень страшно, Волик, картинка ты моя писаная, умненький мой, драгоценный мой… – тихо говорит мама Сара, укладывая маленького Волика в постель.
      Потом оглядывается и смотрит в раскрытое окно. Луна, кажется, опустилась низко, подкралась к самому окну и теперь заглядывает в комнату, отыскивая глазами мальчика.
      – Пшла прочь… проклятая! – машет на нее рукой мама Сара. – Пшла прочь!
      И бледно-зеленый лик луны вдруг потемнел, и черные провалы глаз сделались испуганными, и она стала медленно удаляться…
      – Спаси и сохрани, Божья матерь Ченстоховская… спаси и сохрани! – бормочет мама Сара, кутая Волика в тонкое одеяло…
      И вдруг видение исчезло, и тишину нарушил громкий голос Левитана:
      – Передаем сводку Совинформбюро. Сегодня, восемнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок второго года в районе Сталинграда продолжались упорные ожесточенные бои. Несмотря на огромные потери, которые несет противник, ему не удалось сколько-нибудь существенно продвинуться к Волге…

Новосибирск, декабрь 1942 года

      Старый обшарпанный автобус медленно катил, переваливаясь на ухабах, по снежной дороге. Натужно завывал мотор.
      В автобусе ехала концертная бригада. Мессинг и Аида Михайловна устроились на заднем сиденье. Аида смотрела в небольшую проделанную в оконной наледи дырочку, то и дело протирая ее пальцами, хотя глядеть было решительно не на что – заснеженный лес тянулся сплошной стеной. Мессинг, закрыв глаза, то ли думал о чем-то, то ли просто спал. Дормидонт Павлович похрапывал где-то впереди. Осип Ефремович пытался вести какие-то подсчеты на бумажке, но это плохо получалось – автобус изрядно раскачивало. Артем Виноградов, Артур Перешьян, Раиса Андреевна и другие члены концертной бригады сидели, плотно прижавшись друг к другу. Почти все сильно устали и клевали носами или подремывали, раскачивались на сиденьях.
      – А вот интересно, нас перед концертом покормят или после? – зевнув, спросил очнувшийся на очередном ухабе Дормидонт Павлович.
      – Сперва работа, а потом еда, – отозвался Осип Ефремович.
      – Нет, уважаемый Осип Ефремович, по моему глубокому марксистскому убеждению, сперва – еда, а потом работа, – басом возразил Дормидонт.
      – Фигу тебе с маслом и с твоими убеждениями, – пробурчал Осип Ефремович. – Сперва – концерт, потом – еда.
      – Самогоночки дадут, как думаете? – не отставал певец.
      – Дадут во что кладут, догонят и еще добавят, – вновь пробурчал администратор.
      – Ты не замерз? – тихо спросила Аида Михайловна Мессинга.
      – Все хорошо, Аидочка, я совсем не замерз.
      – Ты две пары носков надел или одну?
      – Так я же в валенках, зачем две?
      – О горе мое, – вздохнула Аида Михайловна и, открыв сумку, покопалась в ней, достала пару толстых носков. – Ну-ка, снимай валенки и надевай.
      – Аидочка, клянусь тебе, ногам тепло.
      – Не спорь со мной, Вольф, ты же знаешь, что это бессмысленно. Снимай валенки. – Она встала на колени в проходе между сиденьями, сама стащила валенки с ног Мессинга, проворно натянула толстые вязаные носки, потом надела валенки и вернулась на сиденье. Шумно вздохнула. Все пассажиры молча, с улыбками наблюдали за этой процедурой.
      – Ты меня позоришь перед коллегами, – прошипел Мессинг.
      В ответ на это Аида Михайловна только улыбнулась и лукаво покосилась на Мессинга.
      …Автобус вкатил на главную улицу большого районного центра. В окнах одно – и двухэтажных бревенчатых домов тепло светились желтые огни. Автобус подкатил к дому культуры – тоже бревенчатому, только трехэтажному зданию с деревянными колоннами из вековых кедров по фронтону. Здесь окна были освещены лишь на первом этаже.
      Бригада стала выгружаться из машины, артисты разминали затекшие ноги, притоптывали на твердом снегу.
      – Однако, доложу вам, морозец без шуток!
      – Братцы, а сдается мне – нас тут не ждут!
      – Как это не ждут? Что вы мелете? Через полчаса концерт!
      – А где публика? Где зрители? Не видать никого!
      И в это время из дома культуры выкатился невысокий лысый человек в лисьей шубе. Мохнатую шапку он держал в руке. Издали, спускаясь по ступенькам, он закричал: