Глава третья

2 апреля 2008 года, в среду вечером, взволнованный Тимоти Ф. Гайтнер спустился по эскалатору[118] к главному вестибюлю аэропорта Reagan National в Вашингтоне. Он только что прибыл на шаттле US Airways из Нью-Йорка, и его водителя, который обычно ждал его снаружи зоны безопасности, нигде не было.

– Где он, мать его? – набросился Гайтнер на своего главного помощника Кальвина Митчелла, который прилетел вместе с ним.

Гайтнер, молодой президент Федерального резервного банка Нью-Йорка, редко выказывал раздражение, но сейчас он был определенно зол. Прошло менее трех недель с тех пор, как он в последний момент заключил сделку, спасая Bear Stearns от банкротства, и завтра утром он должен будет впервые объясняться перед Комитетом Сената по банкам, а заодно и перед всем миром. Нужно, чтобы все шло отлично.

– Никто не отвечает, – пробормотал Митчелл, давя на кнопки телефона в поисках водителя.

Федеральная резервная система обычно высылала за Гайтнером, который уже успел привыкнуть к жизни внутри крупнейшего банка мира, специальную бронированную машину. Его жизнь была распланирована до минуты, что вполне устраивало его пунктуальную, требовательную и абсолютно запрограммированную личность. Он прилетел в столицу накануне слушания именно из опасений, что случится что-то вроде накладки с водителем.

По дороге он изучал текст выступления, с которым возился всю неделю. Был один момент, который он хотел донести совершенно однозначно, и он перечитывал соответствующее место снова и снова. По его мнению, Bear Stearns не был просто изолированной проблемой, как, казалось, считали все. Как бы непопулярно ни звучали его слова, он намеревался подчеркнуть, что Bear Stearns – с его высокой долговой нагрузкой, практически ежедневной потребностью занимать для того, чтобы просто оставаться в бизнесе, с его сделками, заключенными с сотнями других учреждений, – был гораздо более серьезной проблемой, стоящей перед всей финансовой системой страны.

«Наиболее важным является системный риск: если такая динамика не ослабнет, результатом будет возросшая вероятность массовых банкротств, тяжелого и затяжного ущерба финансовой системе и в конечном счете экономике в целом,[119] – писал он. – Это не теоретическая угроза, и это не та проблема, которую рынок может решить самостоятельно». Он продолжал работать, пользуясь раскладным столиком, и делал заметки почти до самой посадки самолета.

В течение выходных именно он, а не его начальник Бен Бернанке, как сообщала пресса, был тем, кто удерживал Bear на плаву, сконструировав государственную гарантию на 29 млрд долларов[120], что наконец убедило Джейми Даймона из JP Morgan взять на себя обязательства фирмы. Гарантия защищала кредиторов Bear и его контрагентов – тысячи инвесторов, которые торговали с фирмой, – предотвращая серьезный удар по мировой финансовой системе. По крайней мере это было то, что Гайтнер хотел рассказать сенаторам.

На слушаниях члены Комитета по банкам не обязательно станут рассматривать ситуацию так же – более вероятно, в отношение Гайтнера они будут настроены скептически, если не открыто враждебно. Они воспринимали сделку Bear как часть серьезного и не обязательно популярного изменения политики. Гайтнер уже бывал предметом язвительной критики, и, учитывая масштаб вмешательства, это должно было повториться. Что, однако, не делало менее возмутительной необходимость выслушивать, как политики бросаются термином «моральный риск», будто они услышали о нем только вчера.

К сожалению, это был не просто хор невежественных и неосведомленных, критически настроенных по отношению к сделке людей. Даже друзья и коллеги, такие как бывший председатель Федрезерва Пол Волкер, сравнивали спасение Bear с печально известным отказом[121] федерального правительства прийти на помощь терпящему финансовое бедствие Нью-Йорку в 1970-е (что было увековечено в классическом заголовке New York Daily News «Форд – городу: ‘Умри!’»[122]). Более компетентные оценки были примерно такими: Федеральная резервная система никогда раньше не выделяла кредитов такого огромного размера частному сектору. Почему, собственно, необходимо вмешаться именно в этом случае? В конце концов, под ударом оказались не невинные рабочие, а высокооплачиваемые банкиры, которые приняли на себя слишком высокие риски. Или Гайтнера и, как следствие, американский народ принимают за идиотов?

Сторонники Гайтнера, как правило, были людьми, у которых уже имелись основания быть знакомыми с тяжелым состоянием финансовой отрасли. Ричард Фишер, коллега Гайтнера из Федерального резервного банка Далласа, послал ему и-мейл: «Illegitimi non carborundum – не позволь ублюдкам победить себя».

Как бы ему ни хотелось, Гайтнер не намеревался объявлять в Сенате США, что удивлен кризисом. Из своего кабинета на вершине каменной крепости, которая и была Федеральным резервным банком Нью-Йорка, Гайтнер на протяжении многих лет предупреждал, что взрывной рост кредитных производных – различных форм страхования, которые могли купить инвесторы, чтобы защитить себя от банкротства торгового партнера, – способен сделать их более, а не менее уязвимыми из-за возможного эффекта домино. Бум на Уолл-стрит не может продолжаться постоянно, неоднократно утверждал он, и должны быть приняты необходимые меры предосторожности. Он подчеркивал это снова и снова, но разве кто-нибудь слушал? По правде сказать, никто за пределами финансового мира не был особенно обеспокоен тем, что говорил президент Федерального резервного банка Нью-Йорка. Был только Гринспен, Гринспен, Гринспен, прежде чем стал Бернанке, Бернанке, Бернанке.

Стоя в аэропорту, Гайтнер, конечно, чувствовал себя опустошенным, в основном потому, что его водитель не появился. «Может, просто взять такси?» – спросил Митчелл.

Гайтнер – возможно, второй по значимости банкир в стране после Бернанке – встал в очередь из двадцати человек.

Похлопав по карманам, он растерянно посмотрел на Митчелла: «У вас есть наличные?»

Если бы несколько месяцев назад жизнь Тима Гайтнера просто приняла немного другой оборот, он мог быть генеральным директором Citigroup, а не его регулятором.

6 ноября 2007 года, когда кредитный кризис только начинал наносить удары, Сэнфорд «Сэнди» Вейл, создатель империи Citigroup и один из крупнейших ее частных акционеров, запланировал звонок Гайтнеру на 15:30. Двумя днями ранее, после объявления о рекордных убытках[123], главный исполнительный директор Citi Чарльз О. Принц III был вынужден уйти в отставку. Вейл, рубаха-парень старой школы, который был известен тем, что распознал и воспитал талант молодого Джейми Даймона, хотел поговорить с Гайтнером о членстве в совете директоров. «Что вы думаете о том, чтобы заняться управлением Citi?» – спросил Вейл.

Гайтнер, уже четыре года работавший президентом Федерального резервного банка Нью-Йорка, был заинтригован, но моментально осознал конфликт интересов. «Я не подхожу»,[124] – почти автоматически ответил он.

Всю следующую неделю он не мог думать ни о чем другом, кроме этой работы, связанных с ней денег и обязанностей. Он обсуждал проблему с женой Кэрол, он думал о предложении, выгуливая собаку по кличке Адоб по Ларчмонту, богатому пригороду в часе езды от Нью-Йорка. По большому счету все было хорошо: он зарабатывал 398 200 долларов в год[125] – огромная сумма для регулятора, но по сравнению с соседями по Мейпл-Хилл-драйв это была средненькая зарплата. Его привычки стоили не так дорого, за исключением ежемесячной стрижки за 80 долларов[126] в спа-салоне Gjoko, но нужно было думать о высшем образовании дочери Элизы, учащейся средней школы, и сына-восьмиклассника Бенджамина, так что деньги, безусловно, не помешали бы.

Наконец он позвонил старому приятелю Роберту Рубину, бывшему секретарю казначейства и главе Citigroup, чтобы убедиться, что не совершает ошибки. Рубин, давний наставник Гайтнера, вежливо сказал, что поддерживает Викрама Пандита на эту должность, и посоветовал Тиму остаться на нынешней работе. Но сам факт того, что кандидатура Гайтнера рассматривалась на столь высокую должность, был важным показателем авторитетности Гайтнера в финансовом мире.

В своей работе в Федрезерве он часто сталкивался с неуважением со стороны Уолл-стрит. Дело в том, что он был не из той породы банкиров центральных банков, с которыми финансовые магнаты традиционно чувствовали себя комфортно. За 95-летнюю историю Федрезерва президентами Федерального резервного банка Нью-Йорка были восемь человек, и каждый из них в прошлом работал на Уолл-стрит как банкир, юрист или экономист. Гайтнер, напротив, был карьерным технократом из казначейства, протеже бывших секретарей казначейства Лоуренса Саммерса и Роберта Рубина. Его авторитет также слегка скомпрометировало то, что в сорок шесть лет он все еще был похож на подростка и не отказывал себе в удовольствии иногда прокатиться на сноуборде или вставить в речь крепкое словечко.[127]

Некоторые вашингтонские чиновники, журналисты и даже банкиры были очарованы Гайтнером, чьи сила и сухое, самоуничижительное остроумие помогли создать образ принимающего политические решения специалиста. Хотя он часто казался невнимательным и отвлекался во время заседаний, Гайтнер дожидался момента, когда все выскажутся, и в нескольких простых выражениях выдавал глубокий анализ дискуссии.

Другие же расценивали эти выступления как попытку утвердиться. Каждый месяц в Федрезерве Нью-Йорка проходил обед для лидеров Уолл-стрит – тех самых людей, за которыми надзирала организация Гайтнера, и каждый месяц Гайтнер сутулился на своем стуле, шаркал ногами, потягивая диетическую колу, и молчал. Он был настолько же непонятен, как и Гринспен, один из его героев, но у него не было того авторитета, особенно перед аудиторией основных игроков Уолл-Стрит.

«Да ему двенадцать лет!»[128] – такова была реакция удивленного Питера Дж. Питерсона, бывшего главы Lehman Brothers и соучредителя частной фирмы Blackstone Group, при первой встрече с Гайтнером в январе 2003 года. Питерсон искал замену Уильяму МакДоноу, который уходил в отставку после десяти лет на посту руководителя Федрезерва Нью-Йорка. МакДоноу, обаятельный бывший банкир из Первого национального банка Чикаго, прославился тем, что вызвал руководителей[129] четырнадцати инвестиционных и коммерческих банков в сентябре 1998 года, чтобы организовать ссуду частного сектора в 3,65 млрд долларов для спасения задыхающегося хедж-фонда Long-Term Capital Management.

У Питерсона были проблемы с поиском кандидата – ни один из тех, кому он предлагал работу, не был в ней заинтересован. Двигаясь по списку все ниже, он наткнулся на незнакомое имя Тимоти Гайтнера и назначил ему встречу. На интервью он был смущен мягкой речью Гайтнера[130], которая почти граничила с бормотанием, а также его худощавостью и кажущейся молодостью.

Ларри Саммерс, который рекомендовал Гайтнера, пытался развеять озабоченность Питерсона. Он сказал, что Гайтнер гораздо жестче, чем кажется, что он «был единственным человеком, который когда-либо работал со мной и мог войти в мой кабинет со словами: ‘Ларри, тут ты облажался по полной’».

Эта прямолинейность была родом из детства, проведенного в постоянной адаптации к новым людям и новым обстоятельствам. Гайтнер был сыном кадрового офицера, колесящего по миру, потому что его отец Питер Гайтнер, специалист в области международного развития, работал сначала на Американское агентство по международному развитию, а затем на фонд Форда. К тому времени как Тим поступил в среднюю школу, он успел пожить в Родезии (ныне Зимбабве), Индии и Таиланде. Семья Гайтнеров давно работала на государство. Чарльз Мур, отец его матери, был спичрайтером и советником президента Эйзенхауэра, в то время как его дядя Джонатан Мур работал в Госдепартаменте.

Следуя по стопам отца, деда и дяди, Тим Гайтнер отправился в Дартмутский колледж, где специализировался в государственном управлении и исследовании Азии. В начале 1980-х кампус Дартмута был основным полем битвы культурных войн, которые разгорелись с появлением газеты правых «Дартмутский обзор». Газета, которая издавалась известными консервативными писателями Динешем д’Сузой и Лорой Ингрэм, опубликовала ряд провокационных статей[131], в том числе одну, в которой был приведен список геев, состоящих в Ассоциации студентов колледжа, и другую, выступающую против позитивных действий, написанную якобы в манере негритянского английского. Заглотив наживку, либеральные студенты Дартмута начали протест против газеты. Гайтнер исполнял роль посредника, пытаясь убедить либералов выражать возмущение выпуском собственной газеты.

После окончания колледжа Гайтнер учился в Школе перспективных меж дународных исследований Джона Хопкинса, которую в 1985 году окончил со степенью магистра. В том же году он женился на Кэрол Зонненфельд, своей возлюбленной из Дартмута. Свадьбу отпраздновали в летнем родительском доме на Кейп-Коде, отец был шафером.

Имея рекомендацию декана школы Джона Хопкинса[132], Гайтнер получил работу в консалтинговой фирме Генри Киссинджера, где вел исследования для книги Киссинджера и произвел очень благоприятное впечатление на бывшего министра иностранных дел[133]. Гайтнер научился эффективно работать в окружении властных людей, не становясь подхалимом, он интуитивно чувствовал, как дать им понять, что он признает их значимость. Затем при поддержке Киссинджера он поступил в казначейство и стал помощником финансового атташе при посольстве США в Токио, где со своей агрессивной конкурентоспособностью стал королем грунтовых теннисных кортов. Именно на теннисных кортах он мог вести неофициальные беседы с корреспондентами крупных изданий Токио, дипломатами и своими японскими коллегами.

Во время поездки в Японию Гайтнер увидел впечатляющие темпы дефляции и разрушительное снижение уровня цен. Именно благодаря работе в Японии он попал в поле зрения Ларри Саммерса, в то время занимавшего пост заместителя секретаря казначейства, который начал продвигать его на все более и более ответственные должности. Во время азиатского финансового и русского рублевого кризисов 1997 и 1998 годов Гайтнер играл теневую роль[134] в «Комитете спасения мира»[135] (по меткому определению Time), помогая найти более 100 млрд долларов на поддержку развивающихся стран. Когда были предложены пакеты помощи, Гайтнера вызвали в кабинет Саммерса. Гайтнеру повезло – он был специалистом по той части мира, которая вдруг оказалась жизненно важной. Он также располагал отточенными дипломатическими навыками, которые впервые проявил в Дартмуте, когда он был посредником между Саммерсом, который, как правило, выступал за агрессивное вмешательство, и более осторожным Рубином.

Когда осенью 1997 года почти рухнула экономика Южной Кореи, Гайтнер помог сформировать американский ответ. В День благодарения Гайтнер позвонил Саммерсу[136] домой и спокойно изложил причины, по которым Соединенные Штаты обязаны помочь стабилизировать ситуацию. После долгих дебатов в администрации Клинтона появившийся план – предоставить Сеулу миллиарды долларов сверх 35-миллиардного пакета МВФ и других международных учреждений – походил на первоначальное предложение Гайтнера. В следующем году Гайтнер был назначен заместителем секретаря казначейства по международным делам.

Гайтнер был близок к Саммерсу, которого часто разыгрывал. Не раз, когда Саммерс был в отъезде, Гайтнер переписывал сообщения о нем в новостях, нарочно неправильно цитируя его выступления. Когда Саммерс возвращался в здание казначейства, Гайтнер показывал ему поддельные репортажи, наблюдая, как Саммерс взрывался, угрожая вызвать репортера и потребовать извинений, а потом признавался в шутке. Они стали близкими друзьями, в течение многих лет вместе с коллегами из казначейства занимались во флоридской Академии тенниса, которой руководил Ник Боллетьери, тренер Андре Агасси и Бориса Беккера. Спортивный Гайтнер провел игру, соответствующую его политической активности. «Тим собран, последователен, у него очень хороший удар с отскока»,[137] – говорил Ли Сакс, бывший чиновник казначейства.

Когда Клинтон покинул свой пост, Гайтнер стал работать в МВФ, а потом ушел в Федеральный резервный банк Нью-Йорка. И несмотря на то, что он служил в администрации демократов, Гайтнер был рекомендован Питерсоном, республиканцем с хорошими связями.

Пост председателя Федерального резервного банка Нью-Йорка является вторым по влиятельности постом в системе центрального банка страны и подразумевает огромную ответственность. Банк Нью-Йорка – это глаза и уши правительства в финансовой столице страны. Кроме того, на нем лежит ответственность за управление большей частью долга казначейства. Из двенадцати региональных банков Федрезерва банк Нью-Йорка является единственным, чей президент входит в состав комитета[138], устанавливающего процентные ставки на постоянной основе[139]. Из-за относительно высокой стоимости жизни в Нью-Йорке годовой оклад президента банка в два раза больше, чем у председателя Федрезерва.

Гайтнер постепенно свыкся с работой в Федеральном резервном банке Нью-Йорка, показав себя вдумчивым сторонником консенсусов. Он усердно работал, чтобы заполнить пробелы в собственных знаниях, изучая рынки производных финансовых инструментов, и в итоге стал скептически относиться к понятию распределения рисков. По его мнению, распределение рисков могло на деле усугубить последствия изначально изолированных проблем, и с этим был не согласен его первый босс в Федрезерве Алан Гринспен.

«Эти изменения, похоже, позволили финансовой системе[140] справляться с более широким спектром потрясений, но они не устранили риск, – сказал он в речи в 2006 году. – Они не остановили склонности рынков к временным паническим маниакальным периодам. Они не исключили возможности краха главного финансового посредника. И они не могут полностью изолировать финансовую систему от последствий такого сбоя».

Гайтнер понимал, что бум на Уолл-стрит захлебнется, и из японского опыта он вынес, что вряд ли это закончится хорошо. Конечно, он не мог знать точно, как и когда это произойдет, никакие исследования и никакая подготовка не позволили бы ему справиться с событиями, которые начались в марте 2008 года.

Мэтью Скогин просунул голову в дверь углового кабинета Роберта Стила в казначействе: «Готовы ли вы к очередному раунду расстрельного комитета?»

Стил со вздохом посмотрел на своего старшего советника: «Хорошо, давайте сделаем это».

Утром 3 апреля перед банковским комитетом должны были давать показания Хэнк Полсон, Гайтнер, Бернанке и Кокс, председатель Комиссии по ценным бумагам и биржам, а Алан Шварц из Bear Stearns и Джейми Даймон из JP Morgan должны были появиться позже. Но Полсон находился с безотлагательным официальным визитом в Китае, и его заменит Стил.[141]

Как и Гайтнер, Стил был почти неизвестен за пределами финансового мира, и он рассматривал свое выступление перед банковским комитетом Сената как своего рода шанс. Его сотрудники пытались помочь ему подготовиться традиционным для Вашингтона способом: раунд за раундом играя в «расстрельный комитет». Игра заключалась в том, что персонал выступал в роли определенных законодателей и задавал Стилу вопросы, которые, вероятно, могли быть заданы политиками. Еще это помогало убедиться, что Стил будет отвечать на вопросы настолько четко и ясно, насколько возможно.

Опытный и уверенный оратор, Стил уже выступал перед комитетами Конгресса, но никогда ставки не были столь высоки. Он знал, что в дополнение к жестким вопросам о так называемых выходных Bear, скорее всего, будет поднята и тема Fannie Mae и Freddie Mac – спонсируемых правительством агенств, которые скупали ипотечные кредиты. Эти организации, обвиняемые в раздувании пузыря, десятилетиями были предметом политической и идеологической борьбы, но никогда связанные с ними вопросы не стояли так жестко, как сегодня.

Из-за коллапса Bear Stearns сенаторы могли даже начать понимать что к чему. Первыми жертвами кредитного кризиса были два хедж-фонда Bear Stearns, которые инвестировали значительные средства в ценные бумаги, обеспеченные субстандартными ипотечными кредитами. Именно эти закладные в настоящее время подрывали доверие на рынке жилья, где доминировали Fannie и Freddie, гарантировав более 40 % всех ипотечных кредитов[142], большинство из которых стремительно обесценивалось. Это, в свою очередь, заражало банковское кредитование по всему миру. «Их ценные бумаги словно вода текут[143] между финансовых учреждений», – говорил про них Полсон.

Сообразительный и статный Стил был на самом деле намного лучшим оратором, чем Полсон, и часто затмевал босса, который заикался даже на обычных совещаниях в казначействе. Они знали друг друга с 1976 года[144], когда Стил пришел на работу в чикагский офис Goldman Sachs после окончания Университета Дьюка. Как и Полсон, Стил происходил из скромной семьи[145], он рос возле кампуса Университета Дьюка. Его отец обслуживал музыкальные автоматы, а затем продавал страховку, мать неполный день работала в психиатрической лаборатории университета. В Goldman Стил прослыл амбициозным банкиром, восходящей звездой; в 1986 году он переехал в Лондон, чтобы основать филиал для работы на рынке акций и помочь фирме закрепиться в Европе.

Но четыре года назад Стил, состояние которого благодаря партнерству во время IPO Goldman составляло более 100 млн долларов, решил уйти в отставку после работы на нескольких руководящих должностях и не быть следующим в очереди на пост главы банка. Хотя он и планировал триумфальное возвращение в частный сектор, он, как и многие другие выходцы из Goldman, хотел некоторое время посвятить государственной службе. 10 октября 2006 года, заработав репутацию в государственном секторе, в том числе на должности старшего научного сотрудника Школы государственного управления Джона Ф. Кеннеди Гарвардского университета, он принял приглашение Полсона пойти в казначейство в качестве заместителя государственного секретаря по внутренним финансам.

Теперь, когда он входил в конференц-зал со Скогином, чтобы принять участие в последнем раунде «расстрельного комитета», он знал, что его место тут. Коллеги по казначейству Дэвид Насон, глава администрации Джим Уилкинсон и помощник секретаря казначейства по связям с общественностью и директор отдела стратегического планирования Мишель Дэвис уже заняли места напротив.

Все знали, что будет задан животрепещущий вопрос: какую роль правительство играло в переговорах, которые привели к первоначальной цене в два доллара за акцию Bear Stearns? Ни один из сотрудников казначейства понятия не имел, что другие свидетели – Джейми Даймон из JP Morgan и Алан Шварц из Bear – хотели рассказать о том, что произошло на самом деле, во время дачи показаний в тот же день, только позже.

Стил знал, что Полсон настаивал на более низкой цене, которая должна была дать понять: акционеры не могут получать прибыль от государственной помощи. Но никто в казначействе никогда не подтверждал этого, так что для пользы Полсона и всех остальных было бы лучше не признавать то, что произошло на самом деле: 16 марта, в воскресенье, Полсон днем позвонил Даймону и сказал: «Думаю, цена должна быть очень низкой».

Стил знал, что обязан уйти от прямого ответа в ходе слушания. Так было необходимо: на сессиях «расстрельного комитета» и на других заседаниях Дэвис и остальные подчеркнули, что ему нужно постараться не быть втянутым в дебаты по поводу того, была правильной цена в два или десять долларов. Основная идея, на которой он должен был сосредоточиться, – поскольку вовлечены деньги налогоплательщиков, Полсон озабочен тем, чтобы акционеры не получили выгоды. И, что более важно, коллеги призвали Стила твердо настаивать, что казначейство не вело переговоров по сделке Bear. В крайнем случае он должен был перенаправить вопрос к Федрезерву, единственному государственному учреждению, юридически имеющему право участвовать в такой сделке.

Перед началом ролевой игры Насон проинформировал Стила об основных событиях. Он рассказал о некоторых своих последних разговорах с сотрудниками сенатора Ричарда Шелби, старшего республиканца в Банковском комитете Сената. «С Шелби будет трудно», – предупредил Насон.

Трудно – это мягко сказано. Шелби был сильно недоволен работой Полсона – не только из-за спасения Bear Stearns, но и из-за другого недавнего проекта Полсона: включения в пакет экономических стимулов Буша внесенного всего через несколько дней после спасательной акции положения, поднимавшего максимальную сумму ипотеки, на покупку которой Fannie Mae и Freddie Mac имеют право. В течение нескольких дней Шелби не отвечал на звонки секретаря казначейства, пока наконец Полсон не заорал: «Разве он не знает, что я секретарь казначейства?»