– [что ж ты] зачем же ты обманул [сво‹ю›] меня,

      

        
свою совесть, изменил своему долгу, обязанности? Это не горячка молодости, а благодетельное зерно, которое бросил было ты заблаговременно, да потом грубо и затоптал сам…

      

        
Вставай, еще не ушло время: может быть, в последний раз протягивается к тебе рука опытного друга; если ты оттолкнешь ее и теперь и останешься в этой сфере, она задушит тебя…
      Обломов слушал его почти с ужасом, глядя на него встревоженными [сознательными] глазами. Он [вдруг] заглянул

      

        
как будто в пропасть – и вздрогнул.
      – Стой, Андрей, не режь меня: вот опять моя рука – иду за тобой, куда поведешь. Но не покидай меня на дороге, не уставай вести и выведи на [свежий] простор, где я мог ‹бы› вздохнуть свободно, освежить голову и душу.

      

        
Ты правду говоришь: теперь или никогда больше. Еще год – и никакая сила не поднимет меня. ‹л. 70›
      208
      – Помню я тебя юношей, тоненьким, живым,

      

        
как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино,

      

        
– там, в садике, – ты не забыл?

      

        

      Обломов уже сидел

      

        
рядом на диване со Штольцем; несмотря на усталость, на сон, который одолевал его, лицо у него вспыхнуло и глаза заиграли, лишь только Штольц напомнил Кудрино.

      

        

      – Забыть? Нет, не забыл, Андрей, и никогда не забуду этих двух сестер. Им я поверял эти мечты, перед ними разыгрывались мои [молодые] силы, прекрасные чистые мысли, свежие чувства, безгрешные мечты.

      

        
Перед ними развивался мой [светлый] взгляд на жизнь, который так помрачился, так погас – и отчего? Ни бурь,

      

        
ни потрясений не было в моей жизни, не терял и не приобретал я ничего,

      

        
а так… – Он вздохнул. – Знаешь ли, Андрей, в жизни моей не загоралось никакого ни [живи‹тельного›] спасительного, ни разрушительного огня. [Это] Она не была никогда утром,

      

        
на которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в день

      

        
и пылает жарко, и всё
      209
      кипит и движется в [этом] ярком полудне, и потом всё тише и тише, всё бледнее, и всё естественно

      

        
гаснет к вечеру. Нет, жизнь моя началась с погасания. С первой минуты, когда я сознал себя, когда я почувствовал свою силу, я почувствовал, что я уже гасну. Гаснул

      

        
я [писав] над писаньем бумаг в канцелярии, гаснул потом, читая [ту] в той куче книг, о которой ты говорил, истины, с которыми не знал, что делать, гаснул потом [сидя] [в бесе‹де›] с приятелями, [где] слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню,

      

        
гаснул и губил силы с Ниной,

      

        
воображая, что люблю ее, гаснул в хождении

      

        
по [ули‹цам›] [по здешним улицам] Невскому проспекту среди енотовых шуб и бобровых воротников, [среди толков о] на вечерах, в приемные дни, гаснул среди здешнего радушия,

      

        
которое оказывали мне как сносному жениху, гаснул и тратился по мелочи,

      

        
переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, [гаснул в борьб‹е›] [ожидая периодическ‹и›] определяя весну привозом устриц и омаров, [зиму и] осень и зиму – [приемом] положенными днями, лето – излеровскими гуляньями и всю жизнь – ленивой и покойной дремотой.

      

        
‹л. 70 об.› И так пятнадцать лет, милый
      210
      мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше. Да и я ли один: смотри, Михайлов, Петров, Семенов, Ананьев, Филатьев, Васильев, Иванов, Федоров, Алексеев, Степанов… да не пересчитаешь! [У них состоялся]
      – Они служат, работают, добывают [насущный] хлеб, – заметил Шт‹ольц›, – про них нельзя сказать того же.
      – Служат, да, но как!

      

        
Михайлов двадцать лет сряду [записы‹вает›] линюет всё одну и ту же книгу да записывает приход и расход, Петров с тетрадкой всю жизнь поверяет, то же ли число людей пришло на работу, Семенов наблюдает, чтобы анбары с хлебом были вовремя отперты и заперты и чтоб кули были верно показаны в графах, а Ананьев [бере‹жет?›] [сд‹увает›] вот уж сороковой год сдувает пыль с старых дел…

      

        
[А ведь и они мечтали] [Михеев попросился в Си‹бирь›] А ведь и они мечтали

      

        
об источниках русской жизни и тоже было засучили

      

        
рукава, чтоб разработывать эти источники…
      – Ну, что ж помешало? – спросил Штольц.
      211
      – Что ж? Погорячились, погорячились, а потом получили [свои] места, завелись семействами, да и сели. Ананьев получает тысячу двести рублей, Семенов полторы. Кто враг себе?

      

        
Куда еще ехать? Какого еще источника нужно? Вон Михеев рвался всё в Сибирь, добился наконец, поехал, да теперь письмо за письмом и пишет: пустите, ради Христа, назад…
      – А что?
      – Беда, не приведи Бог, тоска. После расскажу, что с ним случилось, – видишь ли, не я один задремал. Я еще благословляю судьбу, что [не просил] нужда не коробила меня, что я не продавал [своей совести] своих порывов, которые ты хочешь разбудить теперь, а понемногу затаил, как драгоценность, которой никто не хотел оценить…

      

        

      – Ну, кончим, пора спать, Илья.

      

        
Завтра поедем хлопотать о паспорте за границу, потом – собираться…
      – Как завтра? – вдруг спросил Обл‹омов›.

      

        

      – Да как же, когда же успеем? – говорил Штольц, – через две недели надо ехать. [Сначала]
      – Да куда это, братец, помилуй, вдруг так…

      

        
– говорил Обломов, переходя на постель. – Дай хорошенько обдумать и приготовиться…‹л. 71› [Какого тебе еще] У меня вон платья нет: надо заказать, потом белье, надо сообразить, что взять с собой…

      

        
Помилуй, просто куча хлопот, – месяца через три…
      – Какое платье, белье – ничего не бери, в чем есть, в том и поезжай. В Берлине в два часа тебя оденут и обуют.

      

        

      212
      – А квартира, а Захар, а Обломовка – ведь надо распорядиться, – [с отчаянием] защищался Облом‹ов›. – И что это тебе вдруг так приспичило [говори] за границу

      

        
непременно? Ну, на будущий год,

      

        
благословясь,

      

        
уладили бы все дела да и поехали себе, не торопясь. Что горячку-то пороть?

      

        
Надо наконец ум-то расшевелить,

      

        
сообразить куда, как…
      – Уж я всё сообразил: сначала в Вену

      

        
поедем: там у меня дело есть, а потом в Париж…
      – Терпеть не могу Австрии,

      

        
– перебил Обл‹омов›, – ни за что не поеду.

      

        
Ты поезжай-ко

      

        
туда один, а я прямо в Париж…

      

        

      Штольц

      

        
с упреком поглядел на Обломова.

      

        

      213
      – Теперь или никогда! – повторил он его слова, – помни, Илья.

      

        

      Он пожал ему руку,

      

        
взял свечку и ушел в гостиную.
      Обломов остался в темноте, на диване, подперев голову коленками. Долго сидел он в одном положении, закрыв глаза, боясь заглянуть в этот омут, который вдруг отверзся перед ним. Наконец вскочил и, [в т‹емноте›] натыкаясь в темноте на стулья, на столы, [с шумом] сдернув что-то со стола халатом, с шумом, с грохотом добежал до постели и, как камень, упал лицом [навз‹ничь›] на подушки и погрузился мыслию в эту бездонную пропасть сомнений, вопросов, оглядок, в эту новую сферу, куда его [повергла] так неудержимо [ста‹лкивала›] толкала рука друга.
      – Я, за границу! в Италию, в Париж! [Нет, это невозможно] Невозможно: это шутка, сон!

      

        
Через две недели меня не будет здесь! Эта комната, эти подушки… Я возьму их с собой, и одеяло возьму! – вдруг [сказал] решил он. – ‹л. 71 об.› В почтовом экипаже – слышите, что выдумал! Ведь они и ночью едут. А ночью наткнешься на [что-‹нибудь›] кого-нибудь… в яму попадешь! Тут шоссе, конечно; да оно такое узенькое, рядом – около самого колеса – канава идет: ну, как туда! А море: [ух, батюшки] я – на море! Качка: вон на картинках всё рисуют корабли, на боку лежат, вода такая зеленая, противная на вид, из нее торчат головы и руки утопающих, сто человек плывет… [Поди-ка, на бочонке доберись до берега…] Господи! Что это вдруг за камень упал на меня! День и ночь ехать! Сидя спать! Нет, нет, Андрей, ты пошутил: с квартиры еще я могу как-нибудь съехать, – говорил он, – Захар и Тарантьев перевезут, а за границу…
      Он даже засмеялся

      

        
при мысли, до какой степени это невозможно.
      – Да, – думал он, – побалуй его теперь, он потом и в Сибирь потащит меня, и на Кавказ, и в Крым… Нет, я лучше кончу план… Завтра же за архитектором
      214
      пошлю… Шатайся, пожалуй, а дела в деревне запустишь…

      

        
А ведь хорошо и за границей… – думал он, – в самом деле хорошо: и на Волге уж не то, что здесь,

      

        
а в Италии?… Во Франции увижу Лувр, Версаль, Трианон, там, где жили

      

        
Людовики, [где] в Германии, в узких улицах, в высоких почерневших домах, башнях

      

        
еще не [угасл‹и›] стерлись следы Средних веков… а в Швейцарии, в горах, послушать [па‹стушеский› горн] мотив пастушеской песни – [не то что] Кеттли – на родной сцене… а… Как же я без Захара? Я его возьму, непременно возьму.

      

        
Сапог, говорят, [надо бы] надо взять: там дрянные. Завтра закажу три пары… Но как же, – вдруг потом опять спрашивал себя, – сегодня здесь, завтра там: тут не опоздай, там спеши, вдруг с моря [да на] на железную дорогу: говорят, недавно поезд свалился куда-то в овраг… [Да и не высидишь] И не высидишь целый день… Нет, Андрей, нет, – ты так ‹л. 72› только, ты пошутил… – приговаривал Обломов, сбрасывая туфли и скидывая халат. – Ведь, между нами сказать, [ты воспитан] ты не нежного воспитания, ты… вон этот… «другой», как Захар называет: тебе что?… А я… Да нет, ты пошутил… ты завтра опомнишься, пожалеешь меня… У меня и дорожного платья никакого нет… А слово? – вдруг опять придет ему в голову, – и грозная необходимость ехать являлась ему как близкая наступающая действительность – и лоб покрывался потом… – Боже мой! какая неосторожность! Что я наделал! – говорил он. – Душенька, милый Андрей! – шептал он умоляющим голосом, – скажи, что ты пошутил… что ехать не надо и зачем…

      

        

      215
      Он вздохнул и начал забываться сном…
      – Утро вечера мудренее… – [заключил он и заснул] говорил он. – Обломов… щина… обломовщина…

      

        
– вот оно что! Какое слово: точно клеймо, жжется… Прочь, прочь, обломовщина! – И заснул. ‹л. 72 об.›
 

Первоначальная редакция начала главы V части второй
 
(Т. 4, с. 185-188)
 
Гл‹ава›