День вскрыл себе ночные вены,

И синей кровью мгла видна.

Я снова твой любовник вдохновенный,

Шумящая живая тишина.

С тобой сижу под лампой снова.

Вблизи, как мельница времен,

Часы выстукивают то же слово,

Чем с ранних лет я был тобой пленен.

Ах, это слово роковое…

Оно, как резвая звезда, —

То губки сложит, мне в глаза завоет,

То хрупкой бабочкой слетит туда.

И всюду в снах земного края

Я слышу звон твоей тоски.

И, черной бездной в радужках сверкая,

Как пасти, разверзаются зрачки.

И уж ничто на белом свете,

Ни блеск, ни счастие, ничто —

Не в силах глаз поэта переметить,

Что выжег ад на лбу его перстом.

Не нашел в морях приюта

Мой прапрадед Архилох.

Все пути он перепутал

И в громах пучин оглох.

И другие плыли, плыли,

Клали весла на костры,

Парусов сжигали крылья,

В синь огнистые вихры.

Вот и я теперь такой же.

Солнце лапой по плечу,

Звезды бегают по коже,

Не плыву, а, знать, лечу,

В терем Майи я крылами,

Ставни вечности я рву.

Наготы увидеть пламя

Залегло в мою главу.

Не согну в борьбе колена,

Буду петь и звать к борьбе.

Одиночества вселенной

Слышу музыку в себе.

По железному тракту машиной,

По костям, по костям тишина.

Звезды лезут с украдкой мышиной.

Падаль синяя мглы зажжена.

Лунный голод, и лакома мгла та.

Клюв пера тишиной отточен…

Ты на плахе святой циферблата

Рубишь головы мигов мечом.

И в пещерах затопленных сердца

Сталакмиты ломаешь и гнешь,

И не можешь ты в мире согреться…

Золотая проклятая дрожь.

А в садах, что до пят облетели,

Скрип и ход и ветвей, и ворот…

Этой ночью на желтой постели

Ветер голую землю берет.

Беда и счастье, блеск и гром.

Дымясь, неистовствуют краски.

И каждый вечер за окном

Зари не молкнет пляс цыганский.

И высь линяет вечер каждый,

И язвы звездные горят,

И не залить безумной жажды

За то, что кровь – не кровь, а яд.

И в синь закинуты ресницы,

И в невод прыгают миры.

И ненасытным песням снится

Пора неведомой поры.

Чернеет слово, как зародыш,

Сквозь снег страницы – скорлупы…

Эй ты, поэт, – миры городишь,

А надо быть скупым, скупым…

Слова теряют быстро свежесть,

Быстрей, чем вечер и апрель,

И под лучом, недолго нежась,

Их выцветает акварель.

Вчера левкоем слово нюхал,

Пропал сегодня аромат.

Луна, закрашенная шлюха,

Крадется снова в синий сад.

И вновь за старенькой оградой

Заката грязная рука

Легла кирпичною громадой

На скомканные облака.

Лишь те слова цветут огнисто,

Что не вскопал еще язык.

Их блеск невиданный неистов.

Их гром неслыханный велик.

Ты вазы бедер налила,

И вихрем пламенным оттуда,

И глаз волнующая мгла,

И грудей каменная груда.

Не знаю, что там будет: ложе

Иль край, край света впереди.

Ведь в каждой женщине, быть может,

Изида млечная сидит.

И в ночь зрачками, как волчица,

И вечный путь в парном дыму,

И в колеснице звездной мчится

К возлюбленному своему.

И шар земной кружится свято,

Вдыхая жадно млечный дым,

Чтоб кинуться в хмелю заката

Фаллосом солнца золотым.

Мгновенна с вечностью беседа,

Лишь миг живут ее цветы.

Певец, ты миг до дна изведал,

Но миг продлить не волен ты.

И ты скорей к тетради глупой,

Под пресс живые лепестки,

И – строк засушенные трупы,

Скелеты черные тоски.

И будешь вечно недоволен

Своим бессмысленным трудом

За то, что где-то там, на воле

Горел иначе этот том.

Мудрые дремучие деревья.

Под корой мозольной свиток лет.

Лишь порою тучи их разгневят,

И шумят за тучами вослед.

Тучи голыми руками молний

В тишине синеющей гребут.

Гром строку Бетховена исполнил:

Юный день безвременно в гробу.

Хорошо тогда дубы бушуют,

Мудрость деревянную губя.

Я гляжу в немую и большую,

Тайна бытия, гляжу в тебя.

Я вам завидую, легко вам

Без груза вечности гулять.

А я свинцом ее окован,

И как магнит в ногах земля.

И змеи слов меня кусают.

И как вино змеиный яд.

И мне про гневного Исайю

Века созвездий говорят.

И всё, что было, на ладони.

И всё, что будет, предо мной.

И ветер кровь земную гонит

И веет мудростью земной.

И рад свинцовому я грузу.

Свинец, как золото, тяжел.

Чтоб не ласкать, чтоб выпить музу,

Я в этот пьяный мир пришел.

Старикам бы верить, греться,

Чтобы с верой околеть

На печи глухого сердца,

Не пустой оставив клеть.

Нам бы гром подземный Этны,

Жгучий холод вышины.

Мы безверием бессмертны,

Мы безумием сильны.

Нам по глетчерам бы лазать,

По грудям молочных Альп,

Привязать к седлу Пегаса

Рыжего заката скальп.

Погулять в степи зазвездной,

Голубую вспенить гладь,

Тихим вечером над бездной

Жаждой вечности пылать.

Перегнуться на лету нам.

Звезды сливочные – сласть.

В мутном сумраке безлунном

Метеорами упасть.

Грозою смелой и жестокой

Ты прошумела и прошла.

И стынут в судорогах строки,

Сгоревших мигов черный шлак.

И след от мига золотого

Созвездья желтые клюют.

И буйный полдень четвертован:

Восток и запад, север, юг…

И беспощаден и огромен

Палач… Он в фартуке зари.

И лезут из лучей – соломин

Мгновенных радуг пузыри.

А там, на площади заклятой,

Где пасть луны над трупом дня,

У золотой стены заката

Поэты воют и звенят.

Начало Песни Песней: шир.

А «ман» в Европе – человек.

С далеких стран, с широких рек

Пришел скучать я в этот мир.

Я слышу ветра звон и гуд,

Несет зачатье милой ржи.

И рвет он тучки на бегу

И, задыхаясь, вновь бежит.

И улыбается в шелку

Расчесанная солнцем рожь.

И тени сизые текут,

И ветер мил, любим, хорош…

И забываю, что скучать

Я в этот милый мир пришел.

И я свирель беру луча,

И тела ржи хвалю я шелк.

Женщина мне встретилась в пути

В белом на асфальте размягченном.

Вежливо кривясь, я дал пройти,

Но остался полон я трезвоном.

Оттого, что сшиблись мы зрачками

На пороге остром встречи той,

И в мои – скатился пестрый камень,

Женщины кусочек золотой.

И ее улыбки алый хвостик

Молнией по жилам голубым.

И, как скрипки, друг о друга кости,

Мускулами музыка по ним.

И я шлю проклятья вам, культуры,

Что святую страсть за семь дверей,

Что в холодных, скучных и понурых

Страстных превратили дикарей.

Размером ледяным столетий

Миров поэма сплетена,

И со страниц полночи светят

Их золотые письмена.

То мысли звездные, как птицы,

На тонких жердочках лучей.

И чей-то дух в мирах томится,

И сам творец не знает чей.

И два героя, вечно двое,

Два брата странных, рай и ад,

Метелью млечной вечно воют

И струны ребер шевелят.

И женщин дюжины лихие

Выходят из костей мужчин.

И в каждой новая стихия,

И страсть мышиная пищит.

А шпоры звезд, – им вечно звякать.

Миров поэма такова.

И, как поэмы в мире всякой,

Ее не кончены слова.

Цвела вселенная другая,

Огнем бессмертия цвела,

И с раскаленных звездных гаек

Не сыпалась на землю мгла.

И не было самой земли-то,

А было сердце из огня.

В нем все земные были слиты

И то, что там, внутри меня.

Огнистой шерстию обросший,

Как зверь, метался рыжий шар.

Незримой инфракрасной ношей

На нем болталася душа.

Но время занавес спустило.

Огня, как рампа, гасла прыть.

И толп воды глухая сила

Подмостки суши стала рыть.

И с той поры доселе длится

Антракт безумный, роковой.

И звезд гримасничают лица,

И волн и строк не молкнет вой.

Быть может, я тебя наивней,

Но верю я в грядущий век.

Подымет счастие на бивни

Древнейший мамонт – человек.

Залезет лапой закорузлой

В зарю оранжевых садов.

И новых рек иные русла

Омоют бедра городов.

Вздохнут невиданные крылья,

Решетки зла преодолев.

И лунный мед мужчина выльет,

Как в ночь египетскую лев.

И будет женщина иначе

И раздеваться и рожать.

И жизнь, рождаясь, не заплачет.

И смерть не выйдет из ножа.

А солнце в блузе неба синей

Златые руки засучит

И всей охапкой людям кинет

Колосья новые – лучи.

Мы не воруем, переходим

Один в другого мы.

Пере селенье муз в природе.

Так звезды на скрижалях тьмы.

И был Гомер, и был Гомерик.

И тот же звон, биенье то ж

Проходит и на вечность мерит

Певца немолкнущую дрожь.

Себя найду во многих, знаю.

И многих я найду в себе.

Над бездной я иду по краю.

И та же синь в моей судьбе.

Не уйдешь и не укроешь

Змей, мечей, миров, дорог…

Сердце алое такое ж

В этих черных ребрах строк.

Но другие, снеговые

Улыбаются меж тех,

Гнут невидимые выи,

Непокорные мечте.

Рельсы белые на шпалах

Букв обугленных речей.

Здесь промчались в искрах алых

Паровозы всех ночей.

Строки между строк, лишь по три

В четных врезались строфах.

Но их пламень белый смотрит

В триста глаз, сердец и плах.

Вильнет столетий длинный хвост.

Автомобиль – в музейных стенах.

Как сено, радий будет прост

Как вила, радиоантенна.

Лишь археолог будет знать

Существованье мотоцикла.

Давно в народ, как прежде в знать,

Скучища смертная проникла.

Поэтов нынешних, как древних,

Пред сном откроет кто-нибудь,

И скука зимняя деревни

Сщемит американцу грудь.

Как искры солнц подземных, люди

До многих Марсов долетят.

И понимать Эйнштейна будет

Новорожденное дитя.

И станет жизнь еще короче,

Улыбка смерти веселей.

А звезды в черном храме ночи

Не перестанут лить елей.

И все машины будут стары.

Лишь вечно будет та нова,

Чьи неустанные удары

В затишьи ночи ткут слова.

У певца сегодня праздник.

Как шампанское, закат.

Струны бешеные дразнит

Опьяненная рука.

Близкий ветер по-цыгански

Воет, пляшет, тра-ля-ля.

Золотой вечерней ласки

Жаждет смуглая земля.

И встают из звезд-словечек,

Как миры, встают слова.

И певец минуту вечен

И минутой мир сковал.

Я вижу час, он жутким будет,

На костылях лучей придет.

С закатным панцирем на груди,

С улыбкой лунной во весь рот.

За ним, дыша шагами, войско,

Машины тишины за ним,

И вьются конницей геройской

Тысячелетия и дни.

Зайдет в шатер дырявой ночи,

И в свитке млечного пути

Он вместо звездных многоточий

Слова разврата начертит.

Забыл в тумане, и следа нет

От слова, что сказала ты.

Огонь бежит по ребрам зданий,

Визжит на скрипках золотых.

И звезд граненые бокалы

До голубых краев полны.

И бродит половой усталый

С лицом бессмысленным луны.

И не дано мне слово помнить,

То слово, что сказала ты.

Огонь всё ближе, всё огромней

На скрипках скачет золотых.

Глаза бывают непролазны,

Как монастырские болота.

По берегам цветут соблазны,

В зрачках чернеет позолота.

И ничего не разглядишь.

Одно лишь видно: не хорош

Их пламень и тревожна тишь,

И слышен шепот век: не трожь.

Душа какой-то силы вражьей

Легла в зеленой глуби глаз тех

И ткет одной рукой миражи,

Другою губит их, как мастер.

Стирает губкой облаков

Раззолоченную лазурь

И ронит, как звезду, легко

Творенья жгучую слезу.

Как блондинка, ты, осень, любима

За настурции губок, за всё…

Пьяных звезд началась пантомима,

Пьяный ветер опять режиссер.

Ох, банкиру так злато не дорого,

Как поэту издохший листок.

Нет ни друга теперь, нет ни ворога

У моих отлетающих строк…

Будет завтра опять, как сегодня,

Кувыркаться вот эта звезда.

Что на свете свежей, что свободней

Крыльев ветра, чей путь – никуда.

На что душа, – а я строками

В ее бумажный барабан.

И тела бел горючий камень,

И вечер нож к моим губам.

И с холма сердца голубого

Стекают слов моих стада.

И паром млечным пахнет слово,

Иначе значит, чем всегда.

И в небе золотые жилки

Стучатся пульсом золотым,

И чудится, что вечер жидкий,

Что мертвой зыбью мир застыл.

Распустила постель кружевная{3}Н

Лепестки снеговые белья.

В ней, тычинки лучей раздвигая,

Забарахталась крошка моя.

Как положено ей, закричала,

Заорала на комнату всю.

Пью до дна золотого бокала

За любимую Тамарусю.

Покупать я ей стану игрушек,

Всё пичужек да крошечных дам.

Чтобы старые формы разрушить,

В пионеры малютку отдам.

Расскажу ей, далеко на юге,

Где морей голубые бои,

Пляшут в горах лиловые вьюги,

О зарю точат крылья свои.

Там лежит, и не дружен ни с кем он,

И о зле уж не думает он,

И прекраснее ангела демон,

Оттого, что в Тамару влюблен

Вот здесь бродил я одиноко,

Грустил ребенком в роще той.

Заря причесывала локон

Своей гребенкой золотой.

И целовала прямо в лобик

И провожала до крыльца.

И был от грусти так беззлобен

Овал у вечера – отца.

Углом белка он исподлобья,

Осколком месяца глядел.

Уж звезд нетающие хлопья

Возились в сизой бороде.

А тишина у ног лежала,

Как бессловесная змея.

Но я ее почуял жало,

И мудрость звезд поведал я.

И с той поры горит доселе,

Вином клубится вещий яд.

И бродит вечностью похмелье,

И строфы звездные звенят.

Ворота времени раздвину

Расчищу путь, что вихрь замел.

Конец, начало, середину —

Измерю все концы времен.

Всё то, что я таил намедни,

Скажу теперь я напрямик.

Грустнейшее из слов «последний»

Скажу тебе, желанный миг.

Придешь, придешь, хвостом кометы

Поля земные закоптишь.

И в городах в полночной тьме ты

Как львиц из клеток – Смерть и Тишь.

А Солнце как всегда с прохладцем

Взойдет над миром, что угас.

И будет как всегда смеяться

Над миром, чья могила – газ.

Приду и уйду непреклонный,

Надушенный жуткой любовью.

Страниц меловые колонны

Гирляндами строк обовью.

Опять золотыми руками

За лук полумесяца вечер.

Я сердце, как бешеный камень,

Как в стекла – в глаза человечьи.

О, там полдесятка желудков!..

Жуют вековую бурду.

Любовью, и гордой, и жуткой,

Я орды зари приведу.

Всюду тела узкий гроб.

Всюду плеч свинцовых плети.

По рогам былых Европ,

По хребтам былых столетий.

Рук изломанных стволы.

Бурелом непроходимый.

Не таким ли ты прослыл?

Не такого ль ждем в пути мы?

Демон милый, голубой,

Мефистофеля племянник, —

Вот и я лечу с тобой.

И земля, и небо тянет.

И я, падая, лечу

И горю, горю, сгорая.

Шлю проклятия мечу

Оскандаленного рая.

В синий вечер упаду.

Звезд мозгами синь обрызну.

Горы черные в аду

Справят огненную тризну.

Упал и крылья изломал

И лег на жестком опереньи.

И мир ему как прежде мал,

И кто-то мир как лодку кренит.

И он глаза, лавины глаз

Швырнул лиловыми руками.

И где-то буря поднялась

И в бездну кинула свой камень.

И закипела глубина,

Волнами злобствуя и тужась.

И в черном мире застонал,

Как чайка беленькая, ужас.

А он до сей поры лежит.

Не мертв, но, словно мертвый, нем он.

Влюбленный в звездные ножи,

Влюбленный безнадежно демон.

Ты, как бокалы, черепа

До их бездонной смертной глуби.

В горах вечерних откопал

Твою печаль лиловый Врубель.

И саркофага тонкий меч

От перьев желтых зорь очистил.

И ребра все до синих плеч

Изрезал лотосами истин.

И через край хватил златой

И в сумасшедшем доме умер.

Но, горькой жаля красотой,

Живет прекрасное безумье.

Не надо нам добра, не надо…

И дней золы не надо нам.

Многовековым звездопадом

Родная Русь удобрена.

Кругом, как войско, перелески

К боям готовые стоят.

А грусть гармошки деревенской

По сердцу льет вечерний яд.

Тот яд горит и не застынет,

Куда, куда ни заберусь.

И в Африке, в ночной пустыне

Твои шаги я слышу, Русь.

И там во мгле неопалимой

Под акварельной синевой

Флиртует месяц с юной пальмой

И душит лапой пуховой.

И синий Нил похож на Волгу.

И не папирус – камыши

В ночищах шепчутся подолгу

И звезды там жуют в тиши.

Тебя пою, покой вселенский,

Покой неведомой тоски.

За то, что плавишь в черном блеске

Мои зыбучие зрачки.

И ракушками бездн усыпан

Кружочек радужки любой.

Возникла песнь из пены хрипа

На ниве той, где мчался бой.

Луны бессмысленная лапа

Ночей ласкает купола.

Топленым воском звезд закапан

Пасущий облака Алла.

И ты, о снежная страница,

Крылатых песен барабан, —

Мне на кривом Арбате снится

Твоя скрипучая арба.

И эхо там в мозгу, в ущельи…

Над бездной – быстрой мысли вскок.

А вон по кручам заблестели

Змеиные тропинки строк.

Дыханьем осени огнистой

Уже листва обожжена.

И роща в золотых монистах,

Как в праздник пухлая жена.

Вот скоро-скоро засмеется,

Блондинкой прыснет золотой.

В объятиях звериных солнца

Последней крикнет красотой.

И будет грустью и худищем.

Скелетом черным захрустит..

Лишь ветер меж ветвей засвищет

О том, что к смерти все пути.

Я бряцаю сердцем юным,

А кругом народ, костры…

Как ножи лихие струны,

Струны жгучие остры…

Из-за пищи, из-за хижин

На костры идет народ.

Саранчою звезд засижен

Бесколонный низкий свод.

В синях ночи пар Кастальский,

Песней млечною дымок.

Тот, кто слышит мало-мальски,

Песню б ту расслышать мог.

Голод уши увеличил,

Ловят молнии, прядут.

Голод в золотом обличьи

На сухую пал гряду.

У красавицы-страницы

В пухлоснежном животе

Строф кишечник шевелится,

Тот же голод, муки те…

Неистовей Виссариона,

Вольнее ветра самого

Огонь души моей бессонной

Свое справляет торжество.

Свое же пламя сам же славит,

Свои же пляшут языки.

А может, сон вернее яви,

Да, может, смех мудрей тоски?

О черепа, – иль глаз нет,

Иль костяные, что ли, сплошь?

Не чуете, как сумрак гаснет,

И сон по-вашему, что ложь.

И стрелка синяя компаса

Не отклоняется у вас

От многослойного Парнаса,

Чьи недра не провидит глаз.

Я взрыть хочу седые склоны.

Киркою звонкой – я туда,

Где сил подземно раскаленных

Таится звездная руда.

Жокеев развелося – страсть,

Лихих наездников по сотне.

Одни галопом славят власть,

Другие шагом – день субботний.

Тебе, любовь, мы не изменим.

Метелью фыркает на нас

Неисчерпаемым ячменем

В веках откормленный Пегас.

И пусть одни кричат: заезжен,

Куда ему, куда лететь!

И пусть другим он слишком нежен,

Чтоб грудью рвать созвездий сеть.

Мы голову к лебяжьей вые,

И – чрез закат, и чрез рассвет,

Чрез все преграды огневые,

Чрез всю вселенную – поэт.

Во мне позвякивают звенья

Еще не начатых поэм.

Не знаю, кто мне вдохновенья,

Душа переночует с кем.

Любимец был какой-то Надсон,

Весенний, падкий на скандал.

Ах, я боюсь, друзья, признаться,

Что я Тарзана не читал.

А дрянофил наш Облаковский…

Похож на клоуна и льва.

Пиит Республики Московской

Мне перепонки волновал.

Куда забраться мне, бродяге, —

Не к старикам ли в старый дом?

Иль, может, выстроить мне лагерь

На берегу том золотом?

И там бродить и волны слушать,

И бури ждать, как ночи тать.

Быть мужем вероломным суши,

О пене голых волн мечтать.

Так вот оно, море, какое.

Стихия бесформенных форм.

Засеян в подводном покое

Неслыханный бешеный шторм.

Зеленое, синее, черное.

Шумящий волшебнейший рост.

Вспухают незримые зерна.

И пена растет из борозд.

И сыплет, что яблони в мае.

Сугробы. Метелицей, что ль?

И сердце метет свою боль,

Стихия стихии внимает.

И зреет на дне, хорошеет

Жемчужница, глубже ростки.

Приснились ей талии шеек

В объятьи сокровищ морских.

В цилиндре{4} образа частенько

Я посиять, друзья, не прочь.

На струнах строк люблю потренькать

В испепеляющую ночь.

Один купался я в закате.

Деревьев черный дым висел.

Сосед мечтает: видно, спятил,

Не гасит света мой сосед.

А я зари влюбленный сторож.

У двери золотой стою.

Один, один. С зеленых стор уж

Рассвет сползает в мой приют.

Прянее он старые мне вести,

Что снова чье-то торжество,

Что в небе звездных нет отверстий,

И можно солнце влить в него.

И буду днем я вам враждебен,

О, струны скомканные строк.

Поэты странное отребье.

Стихия – мать, а батька – рок.

В цилиндре черном и вертлявом

Банкир, и кучер, и поэт.

В карете мира тонкий дьявол.

Как барин. В черном разодет.

Вчера видал, конь мира пал как

На мостовой в кругу зевак.

В колоннах банка – катафалка

Останки золотые. Звяк.

И в мир глядит потусторонний,

Певец глядит и славит сон.

И этот мир строфой хоронит.

Зато в цилиндре черном он.

Не завянут, не замолятся

Незабвенные года.

Загубила добра молодца

Забубенная беда.

Как седлал росою мытаго

Стрекопытаго коня.

Завязал с зарею битву он, —

Звезд-затворов стрекотня.

Залегла змея – дороженька

В синем поле у села.

Добра молодца художника

Звоном звеньев заплела.

В том селе торгуют дешево

И любовью, и пшеном.

Песня смеха скоморошьего

Не смолкает за окном.

Не ходи ты зачарованно,

Той дорожкой не ходи.

Из дремучих вечеров она

Заползла к твоей груди.

Кремнями крепкими Кремля

О небо стукнулась земля,

Из стали звезды выбивая.

И синь зажглася мировая.

И вьются радио сигналы

По голубым путям миров.

В такую ночь земля узнала,

Как с рог Изиды снять покров.

Вон там она, где в безднах роясь,

Клубится млечная струя,

Где Ориона яркий пояс

Блестит застежками тремя.

На голубом лугу пасется.

Кузнечиками звездный бой.

Коровкой божьей божье солнце

Ползет по коже голубой.

Жует, молчит, и синей крови

Я чую песнь в ее груди.

И синей бездной взгляд коровий.

И вечность падалью смердит.

И пред убожеством богини

Упала вновь толпа миров,

Карабкаясь по скалам синим,

Целуя содранный покров.

На синеву опять накинуть

Хотят таинственную сеть.

Но легче льву давать мякину,

Чем двери тайны запереть.

Клубится фимиам легенд,

На блюдах горизонтов лица.

Опять твой нежный ум двоится,

Сними пенснэ, интеллигент.

Теперь не вещие глаза,

Теперь лишь вещи только руки.

Уж топорами молний рубит

Светлицу новую гроза.

Зайди омытый ей и стань

У закаленного станка ты.

Плевать на томные закаты,

Сдерем их золотую ткань.

Вон там за рощей, где туман,

Луны причалила ушкуя.

Уж, буйной дробью звезд воркуя,

Бушует небо – барабан…

Клубится фимиам легенд,

На блюдах зорь кровавых лица.

Опять твой нежный ум двоится,

Сними пенснэ, интеллигент.

От Мнемозины только девять

У Зевса было дочерей.

Ах, я боюсь его разгневать, —

Я имена забыл, ей-ей.

Одно я помню… Вот нелепость!

Сидеть на пне и не мечтать,

А всю историю и эпос

В свою записывать тетрадь.

То имя: Клио. Знала меру,

Покойно мерила строкой.

И, говорят, тайком Гомеру

Дарила, как глаза, покой.

Но тот к иной невыразимо

Таил безмерную любовь,

И люто северные зимы

Ковали солнечную кровь.

Быть надо лириком сперва,

Чтоб начертить в веках слова

Во имя вечного союза:

О ты, эпическая муза.

Никто не знал, чей пламень жег там

И перья вырывал из крыл

И знаменем тревожно желтым

Останки вечера закрыл.

А те объевшиеся дали,

Что солнце разжевали всласть,

Ушами желтыми прядали,

Точили молниями пасть.

Из глаз домов глядели люди.

Блистали храмы. Жуткий вид.

Гроза ль неслыханная будет,

Иль это пригород горит?

Мир был один, и было не с кем

Рассыпать ливень серебра,

И долго тьму мешал он с блеском…

Такой закат любил Рембрандт.

Чем туже память я сжимаю,

Тем глубже то, что позабыл.

Какому яблочному маю

Я подарил свой первый пыл?

Поила медом и кружила

Зари янтарная мятель.

У сумерок взбухали жилы…

Что в лепестках страниц, – не те ль?

Не те ль, что вьются неустанно

И хлещут песней по ночам,

Когда затянутые раны

Безумец ковыряет сам?

Заката распустились маки

И облетели в тот же час.

И в голубом хрустальном мраке

Хмелеют диски чьих-то глаз.

И кто-то близкий необъятный

Тихонько к сердцу подошел,

И гранит в безднах бриллианты,

И грез натягивает шелк.

Забуду час теперь который,

Забуду я который век.

Уйду я в синие просторы

По лунной матовой траве.

Забуду миф о солнце милом,

Я ванну лунную приму.

Влюбился в мертвое светило,

Что шлейфом по столетьям – тьму.

И сил у мира не хватает,

Чтоб лунный вытравить загар.

И кожа сердца золотая

Звенит, звенит от стрел врага.

Обиды грустными крылами

Обвеяна издревле Русь.

Недаром в мировое пламя

Ее бушующая грусть.

Здесь ветры пляшут неустанно

Под звон сосновый, звон гитар.

Вон там березки Левитана

В девичьем поле ждут татар.

И платина, металл крепчайший,

В спине меж двух материков

Залег многопудовой чашей

И тянет многих ходоков.

А солнце – молот, реки плющит…

На мостовых у нас трава.

Волшебны наши сны, – а пуще

Широко-низкая Москва.

Какое странное занятье{5}

Стихи пописывать, друзья.

Небось, и сами верно знаете,

Какая скользкая стезя.

Почитывать нас мало стали,

Не покупают нас хоть бей.

Кому нужны немые дали

И громыхание зыбей?

Куда нужней, куда полезней

Романы, пудра, башмаки…

Зачем вздыхать о синей бездне,

Быть вечным рыцарем тоски?

И вот, по мнению ученых, —

Столбцы элегий и баллад

Микробами болезней сонных,

Как выси звездами, кишат.

От их безбрежного потопа

Погибнет снежная Европа,

Как наш недавний верный друг,

Профессор славный Эренбург

В кустах кирпичных, где поглуше,

По переулкам, где тоска,

Ночные хоботы церквушек

Крестами лижут облака.

Колоколов зеленых уши

Висят, как дряхлые листы.

А небосвод, давно уснувший,

Спросонок скалит на кресты.

И золотых миров плевками —

В седые хоботы церквей.

И веры старой серый камень

Еще бледней, еще мертвей.

И меж седыми облаками,

Как переспелый плод, луна.

И льнет к очам, к оконцам камер,

Крылом неведомого сна.

Мы золотым подобны стаям

Периодических комет,

В ночах веков перелетаем,

Как моль, с предмета на предмет.

Плетем метельные мы сети

Неунимающихся зим.

Вечерним снегом тихо светим

И тихой гибелью грозим.

Солнца далекие, как гнезда

В листве вселенной голубой…

О, свет, не я ли слово создал,

Не я ль смеюся над тобой?

И я лечу, чтобы звучало

О струны волн мое крыло.

Ведь твой конец – мое начало,

Ведь холод твой – мое тепло.

И чрез иную, как чрез эту,

Я все миную рубежи.

Творцу древнейшему, поэту

Вселенная принадлежит.

Не извивайся, не упорствуй,

Не проливай сладчайший яд, —

Пособьями по свиноводству

Витрины времени пестрят.

Народ стихов не терпит боле,

Не разоряется на них,

И говорят, что даже болен,

Кто в ночь вырезывает стих.

Уж мир заранее хоронит

Его насмешкой роковой.

Да, он – неизлечимый хроник,

Он вечен, как мятели вой.

Кто знает, – не его ль зачатье —

Его конец в лесу глухом,

Когда крестом вы отмечаете

Его могильный свежий холм.

О, тихий друг, благодари же,

Что на свободе ты пока,

Что не больничный сторож рыжий,

А лишь закат – на три замка.

Ни одного еще алмаза

Над вечереющей Москвой,

А здания закат измазал,

И золото на мостовой.

И в золотой пыли Тверская,

В недвижно золотом дыму…

Хотел бы знать, кому сверкает,

Смеется счастие кому.

У длинных черепов трамваев

Уже глаза воспалены.

И рельс протяжней завывает

От колеса и от луны.

И тот, кто счастлив, руки пучит,

Чтоб искру лишнюю украсть.

И телом женщины скрипучим

Продажная смеется страсть.

Бичами вечер в очи хлещет,

Кнутами золотыми бьет,

И в плечи – звезд впилися клещи,

И жаром прет закатный рот.

И голубой зарницы веер

Трепещет на груди земной.

Конец, описанный Матвеем,

Крылами реет надо мной.

Тебя я вижу, – ты насыпал

Курган сырой лазури сам.

Уж гром далекий басом сиплым

Над нами панихиду там.

Но я от света не ослепну,

Я лягу на снопы лучей,

И своего я света лепту —

Тебе, вселенной казначей.

За то, что нет на свете мрака,

Лишь радуг мрачных свет кругом.

И не чертей, а леших драка

В лесу Эреба голубом.

Как мастер, будь молчаньем горд.

Твою заря клеит афишу.

И пусть ее не видит город, —

Ее петух и рощи слышат.

И для тебя как мука пусть —

Купаться в блещущей витрине.

Лишь непроявленная грусть

В аду зрачков, как пламень синий.

И там в очах, в ночищах камер

Неизреченных мыслей зуд,

И вьются звезды светляками,

По мозговым волнам ползут.

А ты крепися, молодая

И нестареющая мощь,

И, никого не осуждая,

Не преклоняйся, мастер, вождь.

Они у жизни ищут смысл.

Ни к блеске дня найти не могут

И ни в таблице звездных числ.

Не видят вечную дорогу.

Пропала истины игла.

Не поднял ни один философ.

Лишь перья скрюченных вопросов

Над безднами качает мгла.

Но надо жить лишь миг хотя бы,

Чтоб очи сонные продрать,

Чтоб видеть, как по сонной хляби

Лучей бесчисленная рать.

И надо жить, чтоб смысл иметь,

Чтоб ночь вопросами качала.

Сначала жизнь, а после смерть,

А после смерти вновь сначала.

Сказала молодость: всего хорошего.

И крепко дверь закрыла за собой.

Заря, ночей и дней златое крошево,

Лежала на тарелке голубой.

Уж черви звезд давилися и лопали,

Уж лезвие луны златила ржа.

А я и друг мой, ветер, шли мы по полю,

И друг меня за шиворот держал.

Скажи мне, кем твой глас рожден, кем вынянчен,

Кто сердце как язык в грудную медь,

Скажи зачем, куда и где, а иначе —

Строка на шею и дышать не сметь.

И я сказал ему и душу вывернул

И золото покоя подарил.

С тех пор я строфы шумные, как ивы, гну.

И ставни глаз бушуют до зари.

Никогда он не будет покоен

И приюта нигде не вспоет

Потому, что безумен, как Каин,

И безумием проклят поэт.

Не один только набожный Авель

Взмахом глаз его гневных убит

Для того, чтобы лужица крови

Отразила созвездий набат.

Не баюкает буря, а гонит

На восток, на закат, на огонь…

Спать-жиреть, ничего нет поганей.

Вечно бодрствовать, вечно хоть сгинь.

И с копьем вдохновенья, как воин,

И с печатью тоски на челе,

Он лучей золоченые сваи

У далеких миров подпилил.

И скандал золотой во вселенной,

Звезды падают, как шелуха.

И хохочет безумием пьяный

Вечно проклятый мастер стиха.

В неверьи злом, как в черной корче вы…

Ужель чудес вам мало?.. Вот,

Вот этот почерк неразборчивый,

Его ведь бес не разберет.

А очи бредовые серые,

Обыкновенные как бы,

А лоб, что с фосфором и серою

Направил лук в иные лбы?

Ведь эти руки забывают,

Что есть другие руки здесь.

Эй, ты, карманник из трамвая,

Ты не зевай, в поэта лезь!..

В душе созвездия засели.

То глазками стреляет мгла.

Из скуки я творю веселье,

И ночь волшебней дня светла.

И пахнет женщина цветами,

И пахнут женщиной цветы.

И там за синими кустами

Вершинами черемух ты.

Запушена до шляпки синей

Метелью страстною луны.

И в сны неведомой пустыни

Твои глаза унесены.

Там пасть ночная звезды скалит,

И там я докажу пескам,

Что стан твой жгуч и музыкален,

Что струны ад на нем ласкал…

Морей немолкнущие гущи

Синеют и, как в облак, в брег

Для стран, культурами цветущих,

Протягивают ветви рек.

На них плодами тяжелеют

Измызганные города.

И в каменных громад аллею

Людская черная вода.

У них чернеют словно зерна

В граненных камерах сердца.

И солнцу старому покорны

Глаза, оконца два лица.

И сок морей, от зорь багряный,

По жилам вьется голубым.

И снятся счастия поляны

В лесах запутанных борьбы.

На плоть богов под микроскопом

Живучесть звезд похожа там.

И скачут под луной галопом

Тела прозрачные у дам.

И в степь песчаную столетий

Валятся в осень города.

И оттого жемчужно светит

Морей зеленая вода.

Золото, жемчуг, брильянты

Тихо смеются в веках.

Смех роковой непонятый

Кровями радуги пах.

Выли художники – маги.

Резали свет нипочем.

Мазали кожу бумаги.

Звезды сшибали плечом.

В них они краски варили,

В тонких горшочках высот.

Мускулам стряпали крылья,

Оси земли – колесо.

Что это? – снова за данью

Желтые скулы зари…

Лунную, вечно баранью

Русь золотят октябри.

Золото, жемчуг, брильянты —

Прячьтесь в земную кольчугу.

Нынче лишь вы нам приятны,

Медь, свинец, чугун…

За фалды буря тащит вечер,

Как Петифара среди дня.

У рощи говор человечий

И женская у птиц возня.

И кистью молний свод расцвечен,

И туч колокола звенят.

И рожь смирением овечьим,

Как жертва, смотрит на меня.

Я знаю, скоро чей-то суд.

Колосьев тоненькие души

Бичей грозы смиренно ждут.

И дождь, копытцами блестя,

Рысцой бежит и жгет, и тушит

Костры на сердце бытия.

Как эфир голубоватый,

Мир наполнила собой.

И рассветы, и закаты,

И часов созвездий бой.

В грозах, в синем их настое

Тишина растворена.

В нем сверкает золотое

Стремя грома-скакуна.

Знает синь, чьи руки пряли,

Знает бурю наизусть.

С черных раковин роялей

Падает по каплям грусть.

Их монах какой-то скромный

Оторвал с подводных скал,

И в каютах грустных комнат

Блещет клавишей оскал.

Жемчугом и песней блещет,

Песней непонятной нам.

Слушай, слушай, корабельщик,

Пальцы бури по волнам…

Можешь притворяться кроткой.

Всё ж боятся старики.

Закрывают щели, фортки,

Прячут нос в воротники.

А другая часть народа

Любит тоже тишь и гладь.

Буря, кто б тебя не продал,

Кто б желал с тобой гулять?..

Не увидят дно златое

И за новенькую медь

Солнца лени и застоя

Продадут, чтоб уцелеть.

Двое лишь дрожат любовью

И в веках летят к тебе.

Гнезда вечности борьбой вьют,

Чуют хмель любви в борьбе.

Это, в золоте купаясь,

Гордый парус над водой

И беременный, как парус,

Лоб поэта золотой.

Как литавры, взвейтесь, зори.

Флейты звезд засвищут пусть.

Этот млечный лепрозорий

Перевейте в ясный путь.

В райский сад царицы некой

Ада вспенивайте зыбь.

Язвы мира, солнце-лекарь,

Порошком лучей засыпь.

Я хочу, на самом деле,

Чтоб от песен всех и вся

Души млечные зардели,

Мир чтоб новый родился.

Песчаный лев давно привык,

Очами тын стальной не выбить.

Как нож тупой, молчит язык,

И лапы, лапы спят, как рыбы.

И, как сова, орел в углу

Сидит, и крылья, крылья дремлют.

А плен прозрачен, тянет глубь

В иную солнечную землю.

Лишь белый волк полярных снежищ

Не может волю позабыть.

Он прут грызет, до пены режет

Гортань железную судьбы…

Ужели нет в душонках душ,

И духа дух застеган туго?..

Не может быть, таков я уж,

Я вижу в них веселый угол.

Не паутина, не иконы

Висят в углу душонки той,

А смех безумный, беззаконный

Дрожит, как зайчик золотой.

И он не молкнет ни минутцы,

И он единственный не глуп,

Тот смех, чьи волны нежно гнутся,

Тот смех души в святом углу.

Под храмом банка синий склеп,

В нем гробы золотые, слитки.

Лежат с тех пор, как мир ослеп

И стал от крови злой и липкий.

Ну и желудки у планет, —

Тысячелетия не могут

Переварить навек, на нет

Молитвы золотому богу.

И было их вначале три, —

Из камня, бронзы и железа.

Упал четвертый с крыл зари,

И в жилы гор мясистых влез он.

И лег бесстыдно на поля

Нагим скуластым самородком,

С тех пор в тисках виски болят

И мечутся в пути коротком.

Но верю я в волшебный час, —

Гроба из золота растают

От наших же волшебных глаз.

Мы новых дней увидим стаю.

Если ты на вершине, – держись,

Не сползай ты на крыльях в угоду.

Пусть в долине трепещут за жизнь

И хорошую ценят погоду.

Ты ж ненастью бессмысленно рад,

Путешественник дивный, художник.

Пусть внизу про тебя говорят:

Посмотрите, как мал, нас ничтожней!..

В мире есть Арарат, Эверест…

Высота до бессмертия душит.

И в снега их страниц, словно крест,

Тащат тело терновые души.

Так лишь им ты кричи, чтоб дойти,

Но лишь в оба гляди: высь упруга.

Так орлы на лазурном пути

Окликают над бездной друг друга.

Слово было вначале,

Голос огненный был,

Землю песни качали,

Песни гнева, борьбы.

Хаос бегал от боли,

Но не падал, и вот

Копья звезд прокололи

Его синий живот.

Племена выходили,

Чуя падаль вдали.

Лили в чашечки лилий

Плоть живую земли.

И столетья кишели.

И молчала заря.

Золотые шинели

Глаз истории прял…

Густо сумерки встали,

Память прошлого чтя.

Нынче вылит из стали

Белый месяц, дитя.

Кудри тучки напялил,

Бросил ныть и говеть.

Луч стальной, не тебя ли

Ждет лягушка в траве?

Мастер пьян, безграничен

От эрекции строф.

И в сугробы страничек

Огневое перо.

Мир на слове отчалит

С маской мглы на лице.

Слово было вначале,

Слово будет в конце.

Листья звезд давно завяли,

Млечный путь давно прокис.

Всё нет лица, всё сеть вуали,

Всё тот же каменный эскиз.

Почтенным слоем пыли едкой

Там скука вечности легла,

И не смести ни звездной веткой,

Ни мглой закатного крыла.

Лишь запирает мастерскую,

Как рыжий сторож, новый день.

У врат ночных сильней тоскуют,

И кудри слов еще седей.

В осиннике смеется сирин,

В саду жар-птица, гамаюн…

Я не один в журчащем мире,

Еще люблю и, значит, юн.

Еще звезда, белком сверкая,

Гипнотизирует меня.

И песня сумерок морская

Краснеет, крыльями звеня.

И ты, безумие, зачатье

И юности и песни той,

И ты, любимая, – качайте,

Мой сон качайте золотой.

Еще весна не пропиталась

Горючей пылью городской.

Еще поэт свою усталость

Не простонал своей строкой.

А говорливый звонкий ветер

Уже по-новому звенит

И говорит, что есть на свете

Лазурно-золотой зенит.

У пирамид, у их подножий

Песчаный стелется ковер.

И сфинкс века и тайны множит,

И луч подземный ход провел.

Невесть чего ученый ищет

На берегу пустыни той.

Плитой тяжелой над кладбищем

Зенит лазурно-золотой.

И мне б хотелось, чтоб до бронзы

Мою он кожу искусал,

Самум чтоб молниею борзой

Обнюхал туч уж близкий сад.

Чтобы в бушующем саду там

Бродила ты со мной одна,

Чтоб я собой тебя закутал

И выпил всю тебя до дна.

Сверкает тихий и великий,

В луну влюбленный океан.

Поют его ночные блики

Легенды схороненных стран…

Они на дне, давно не слышат,

Испепеленные огнем.

И ветр подводный гнет их крышу

И волны голубые гнет.

И вспыхивает вновь зажженный

Тайфун и в руку – глубь, как флаг,

И волн он вспахивает склоны,

И пену скалит на валах.

Уж туч колчаны гром наполнил,

Уж колет небо пополам

И золотым прикладом молний —

По взбунтовавшимся валам…

Но в песне жив тайфун, и вечен

В затишьи вод его баян.

Не зря ночные блики мечет

В луну влюбленный океан.

И те скалы, где ночевала,

Где свет ее был так блудлив,

Он зацелует до отвала,

И дар со дна примчит прилив.

Горька на вкус людская туша,

Она последний плод земли.

Ее холодной надо кушать

И хорошенько посолить.

Бессмертен в мире мудрый Ирод.

Детей в утробах бьют и вне.

Лопатой солнца вечер вырыт,

И черви-звезды в глубине.

И блещет глиняная насыпь,

Зарей желтеет и зовет.

И говорят, что мир прекрасен,

Что лишь не понят жизни гнет.

И не одним лишь пальцем тычут,

Любовь прозрачная, в тебя.

Слюною плоти льют в добычу,

Бородки мяса теребя.

И вечных льдин очарованья

В морях страстей – одни и те ж.

И где-то там, в глухой нирване

Встает неслыханный мятеж.

Не гаснет в пустынном народе

Золотая души купина.

А с площади ночи не сходит

Проститутка столетий – луна.

Под сводом ни марша, ни лая.

Акробаты-миры так тихи.

Протянута сетка гнилая

Из божественно-млечной трухи.

А где-то вершинами скалит,

Мышцы гор наливает земля,

Чтоб с плеч заревых вакханалий

Гирю солнца свалить на поля.

Чтоб златом до крови зеленой

Размозжить их, до первой травы,

Чтоб просто, как вербы, как клены,

Засмеялись от солнца и вы.

О, смерть, о, вечный Рим вселенной,

Пути планет к тебе ведут.

Ты любишь воск, и воск отменный

Кует из тела знойный труд.

И песнь поет он, труд безумный.

Зовется жизнью песня та.

И за околицу, за гумна, —

У песни слава золота.

И в час зеленого рассвета

С петлей луны на эшафот,

Оставив мед в минувшем где-то,

К тебе, о, смерть, мой воск взойдет.

Под фонтаном журчащего солнца,

Что струями полудня сквозит,

На ковре замурудном пасется

Молчаливое стадо изид.

Их нагие тела загорели,

Загорел и под елью пастух.

Был и больше, и жарче свирели

Озириса цветок, что потух.

Но никто не узнает об этом,

Ни пастух, ни коровы его.

Лишь с быком, одиноким поэтом,

Тайну делит свою естество.

Пугает Пан голубоглазый,

Вечерние болотца, вас.

И небо в панике – не вазы,

А звездные осколки ваз.

И уголь месяца рогатый

Из пепла сумрака торчит.

Золотокожие закаты

Как хворост жгли свои мечи.

И страстной стали наготу жгли.

Вином просвечивал закал.

И в млечные ночные джунгли

Как тигр мой вечер ускакал.

И там в росе неопалимой

Блистающего тростника

Блуждает песней пилигрима

Моя безбожная рука.

Веселый соловей не молкнет.

Веселый гром в лесу ночном.

И в лунно-золотой ермолке

Мой старый сумрак за окном.

И ты, родная молодуха,

С любовью старою, как свет…

Уж полночь бьют созвездья глухо

В футляре млечном тысяч лет.

То духа трепетное тело

Крылами золотыми бьет.

А там уж снова зажелтело,

И новый день несет свой мед.

И в сотах песни пальцы вязнут,

Как ребра клавишей, лучи.

День тянет к новому соблазну

И в новую пучину мчит.

Таишься в утренней листве ты

Несмелой птичьей пестротой.

Зелено-синие рассветы

Ладонью гладишь золотой.

А там на площади небесной,

Там в синеве, наискосок,

Дорога тянется над бездной,

Тая вселенной млечный сок.

И там бесчисленные встречи

Молекул млечных вещества.

И солнце солнц фонтаны мечет

Не человеку в рукава.

А человека нет. Напрасно

Его в столетьях ищут, ждут…

Рассвет лишь пастью сладострастной

Кусает вязкую звезду.

Большою буквою любили

Тебя отметить, Тишина.

Не вечер был – огромный филин,

Единый круглый глаз – луна.

На ветке голубой сидел он.

А в дереве вселенной дрожь.

В листве созвездий поределой

Как маятник качался нож.

И кто-то буквою большою

Слова простые отмечал,

По телу пробегал душою,

Метался молнией меча.

А утро золотым прибоем

В обои, в плечи, в потолок…

И ночь, и день, – отдай обоим

Весь полный песен кошелек.

По-вашему, проснулись птицы

И оттого веселый звон.

И солнце старое струится,

И старый день опять зажжен.

А я стучу чернильным клювом,

По голубой коре стучу.

Подайте уши, говорю вам,

Я тку бумажную парчу.

У дня не смазаны колеса,

И в дышле распевает ось

О том, что не рассвет белесый,

Что небо жирное зажглось.

И вкусный запах по планетам,

И головы – цветы в чаду.

И весело безумно где-то

И гостью золотую ждут.

А солнце славно чешет бок свой

О кресло, о мое плечо…

И горя больше нет, лишь боксом

Живое всё увлечено.

Не лежит на месте камень,

Через край рассветный мед.

Страх холодными руками

Сердце желтенькое жмет.

С волками по-волчьи воют.

Те же гимны. Та же тьма.

Новых вывесок листвою

Обрастают пни-дома.

Языки флагов трепещут,

Как у сеттеров в жару.

Жажда страшная у вещи.

Песни мертвецы орут.

Разберем на кости, кости,

Дом планеты разберем.

Плечи всех гигантов, сбросьте

В пропасть счастия наш дом.

Опять зажглась моя блондинка

Веснушками листвы и звезд.

И вихрь ее ласкает дико

И в глушь зеленую зовет.

И воет ей под ухом рыжим:

Уйдем, любимая, туда,

Мы тонким золотом забрызжем

Запуганную зыбь пруда.

Ты косы как заря распустишь,

Я буду твой последний гость,

Я выпью мед тончайшей грусти, —

В заре как соты сад насквозь.

Утихну я, и тихо ляжем

Под рыжей яблоней высот.

На золотом пруду лебяжьем

Всплывет луны распухший плод.

А ночь – вся в звездных пантомимах…

И в пасть блестящую пруда

Слетит с ветвей необозримых

Последним яблоком звезда.

Опять на заре разбудила

Болтливая муза моя,

Взяла меня за руку мило,

В свои утащила края.

Смотри, как из горных палаток,

Чей вечен фарфоровый снег,

Выходят в синеющих латах

Колонны зыбучие рек.

Вон пальцами скрюченных устий

Жуют они копья свои,

С безумными песнями грусти

Морей затевают бои.

И волны, оскалившись, гибнут,

И брызжут как пена мозги.

И звезды – победному гимну…

А в безднах подводных ни зги.

Земля – и нет иной святыни.

Земля в кругу ночных светил.

За угасаньем ночи синей,

Как жрец, я пристально следил.

Как уголь, месяц стал оранжев,

Как чадный кончик фитиля.

И день, как много тысяч раньше,

Уж золотым хвостом вилял.

А звезды в судорогах тлели,

С гримасой горькой пили яд.

Так где-то в мраке подземелий

В столетьях узники горят.

И вылез из берлоги день уж,

Янтарной гривой задрожал.

О, день, кого ты не заденешь

Огнистым языком ножа!..

И камни, камни станут плавки.

И грусть моя, как смех, легка.

И без единой переправки

Из пальцев вылезет строка.

В резной бокал строфы мгновенной

Тоска не выльется моя.

Полезет пламенная пена

Через зыбучие края.

И матерьял всегда в остатке

Для новой схватки роковой.

И сердце пьяно кровью сладкой

И бьется певчею волной.

О грудь скалистую… Трепещет,

Орленком в скорлупу звенит,

Пока строки змеею вещей

Златой расколется гранит.

И скорлупа страницы треснет.

То юный образ – головой.

И синими крылами песня

Ударит в купол мировой.

В снегу страницы мой костер.

А хворост строк и сух и крут.

Еще столетьями не стерт

Луны червонный полукруг.

И мутен лик, что там внутри.

Не разглядеть, не разобрать…

Отец ли там в огне зари,

Или во тьме пещеры мать.

Иль с пухлым пальчиком во рту

Младенец уцелевший там

Уж шлет проклятия кресту

Обдумывая новый храм.

О, купол ночи расписной,

Чьи фрески звездные горят!

Века ты дремлешь надо мной…

Проснись и раскачай свой ад.

Ты желчью солнца просочи

До липкой зелени листы.

Лучей острейшие мечи

Вонзи в бессмертье красоты.

Ну вот до сентября довез

Мой славный конь, росою мытый.

Над головою кисти звезд,

И в листьях золотых копыта.

Их золото нежнее стружек

Сосново-золотой доски.

И пес мой, ветер, с ними дружен

И кружит их, как лепестки.

То лепестки цветов огромных,

Самих деревьев седина.

Закатов бешеные домны

Их раскалили докрасна.

И вьется, вьется дым ленивый,

И птиц и строк последний дым.

И сумрак строг, и топчет нивы

Последним стадом золотым.

По камерам былых столетий

Я вечерами проходил.

Я слушал, как решетка светит, —

Язык луны в тисках удил.

Чего, чего я там не делал,

Кого, кого я не ласкал…

И пенилось от женщин тело,

Как вал морской от голых скал.

И бард за то, что шкура барса

Там под плащом, как под фатой,

Струями песни улыбался

Пантере ночи золотой.

Не так давно я ломти грусти

Голодным ивам подавал.

А вот сейчас пропеллер спустит

Меня на Марса странный вал.

Не знаю, в камеру какую

Зашел я в этот вечер свой…

Какой там век идет?.. Тоскуют.

Двадцатый? – Нет. Сороковой.

Жена, твои несчастны уши.

В дырявые сосуды их

Вливаю только что блеснувший,

Еще не остуженный стих.

Я знаю, знаю, знаю трижды,

Что ловишь ты прекрасных мух.

Когда читаю, не горишь ты,

И где-то в тряпочках твой слух.

И слышу смех твой полудетский…

То звон строки, словечек бой

Сквозь тень, уснувшую мертвецки,

Твоей ресницы голубой.

Но, друг ближайший мой, пойми ты,

Что никогда так одинок,

Как в этот век, тоской облитый,

Поэта не бывал венок.

И снежную страницы скатерть

Вино тоски облило сплошь.

И в час зеленый на закате

Поэт, как правду, ценит ложь.

Белый свет безбрежен,

Белый океан.

Смерть зарею брезжит,

Тушит звезды ран.

Корабли да вьюги

Пашут нашу гладь.

На зеленом юге

Северу пылать.

Быть снегам и пене,

Выть луне и псам.

В сердце песнопенье

Утоплю я сам.

Никому навстречу,

Руку никому.

Тишиной отмечу

Голубую тьму.

О, ночь, я вновь твою свирель ищу.

Упал как занавес закат.

Конец неконченому зрелищу

И звезды свищут и галдят.

А ты с луною целомудренной.

Под ней земли живой экран.

И парики садов напудрены.

И блеск из окон, глаз и ран.

И бледные гиганты прыгают.

Кто пьян, кто счастлив, кто казнен.

А день встает злаченой книгою

И скупо счет ведет времен.

Черные строф кружева.

Белые плечи страничек.

Пальцами песню жевал,

С адом безумья граничил.

Слушал, как движется ящер

С воем о будущем Канте,

Видел, как Дарвин блестяще

Тянет в лесах канитель.

Пену прибоев оскаля,

Челюсти рвал океан.

Жрет Атлантиду каналья,

Давится левиафан.

Звери стекалися в груду,

Звездно из них человек…

Люди сливаются… будут

Новые звери в траве.

Я только пел, я не курил:

Семашки слушался попросту.

Теперь чуть звезды, – до зари

За папироской папироску.

Я звезды на бумагу свел,

Зашелестели ярче, звонче…

И вьется золотым червем,

Клубится папиросы кончик.

И снится мне в ночной печали,

Что в Атлантиде за тоску

Не лаврами певца венчали,

А вениками табаку.

Я хочу незаметным пройти,

Чтобы волны пустыни бескрайной

Схоронили навеки пути,

Искривленные горкою тайной.

Чтобы шли караваны столетий

По могиле песчаной моей.

Чтоб никто, чтоб никто не заметил

Схороненных, как золото, дней.

Сколько вывесок и кличек,

Сколько лавров и хулы…

В шторма час кого приспичит

В цепи строк ковать валы?

В шторма час – стихий прогулка,

Плоть их – бешеной рекой…

Кто же их окликнет гулко? —

Но тюремщик есть такой.

Режет волны. Сталью вырос.

Кровью черной льет душа.

Ночь схватил за лунный вырез,

Звездно краски он смешал.

Дикий мед – из львиной пасти,

Из кишок себе венок…

И зовут безумца мастер,

И тот мастер одинок.

Есть Нетова земля. Для многих{6}

Ее не существует, нет.

Но строки вьют ее дороги,

Цветами вьют иных планет.

Весна и осень на земле той

Живут как сестры меж собой,

Зима похожа там на лето,

Рассвет на вечер голубой.

И тишина в траве высокой

Поет кузнечиками там.

И бегают земные соки

Струями плоти по листам.

И Пан, боготворимый всеми,

Великий, вечностей пастух,

В прекрасном стаде, как в гареме,

На славном тешится посту.

И раскрывает лапы шире

И стебель комкает луча.

И где-то там, в далеком мире

Поэт курчавый величав.

В гробах шкатулок умирали

Еще живые жемчуга,

А гром уж с молнией скандалил,

Ковал нахмуренные дали

И крепко-крепко всё ругал.

И кости зданий дребезжали,

И кто-то крышу в барабан,

И кто-то вдребезги скрижали,

Гремучей молниею жалил

И бездны мира колебал.

Опять на плахе ночи канул,

Как голова любимой, год.

К певцу на ложе, к великану

Денница новая идет.

Скорей. Зари тончайшим мясом

К бокалам глаз моих прильни.

Молочным сумраком дымяся,

Гаси последние огни.

И ты уйдешь. И в ночь такую ж.

Под звездную глухую медь…

Бессмертная, лишь ты ликуешь

Шехерезадой черной, смерть.

Радуйтесь, – петь я не стану,

Выжму молчанье из грусти.

Месяц свой коготь янтарный

В сердце поэта запустит.

Звезды в трапециях ночи

Номер последний исполнят.

Ветер мой лик обхохочет

В третьем кругу преисподней.

Будут и гимны, и ругань.

Дни разлетятся, как стаи…

На ночь метель лишь для друга

Бедра сугробов оставит.

Я накипь твою золотую

На заросли строк променял.

Последние звезды воркуют

На крыше зажженного дня.

Я вижу, как сеют мужчины

Всю злобу, всё счастье, весь яд…

И, корчась от жажды пустынной,

Их женщины влаги хотят.

Я слышу, как рожь просыпается

У ветра зари под бочком.

А солнце тончайшие пальцы

Кладет ей на плечи тайком.

И крепче винтовку пера я.

Как утро, безмолвен и строг.

Костром я трещу и сгораю

В блистающих зарослях строк.

В стекло листа строка стучится,

Костьми ветвей слова стучат.

Их учит осень, как волчица

Любимых тепленьких волчат.

В траву заря и сад осыпались.

Ни волоска на полосе…

Ах, звезд тысячелетний сифилис —

У голой ночи плечи все.

Стучись, строка, стучись приветом

Всего, что потеряло мощь…

За то, что ночь гуляла с ветром

На золотых базарах рощ.

Прильнула рыжими власами,

К ногам земным легла заря.

И слов гирлянды вьются сами.

И очи звездные горят.

И пахнет ландышем дорога.

И в белом женщина и я.

Как струны, тело буду трогать

Всей буйной святостью огня.

Да будет то, что стыдно, – свято.

На всей планете мы вдвоем.

Ран струны счастья в листьях спрятал…

А мы повязки все сорвем…

Ковшами строф души не вычерпать,

Не выплеснуть кнутами слов.

Страницы снегом занесло.

А звезд на тыне синевы – черепа.

А с плеч вы думаете что ж,

Как не головушек орехи?..

Ночей и дней галопом дождь.

Эй, конь земной, куда заехал?..

Вот так, по степи мировой.

А то, как в цирке, по орбите

Под хлыстик солнца… Эй, смотрите, —

Луна сквозь обруч зорь – дугой.

Ковшами строф души не вычерпать,

Не выплеснуть кнутами слов.

Страницы снегом занесло.

А звезд на тыне синевы – черепа.

Тело света еще

С черного креста не снято.

Раны звезд никто не счел.

Пьют из лужи заката.

Миру давно не тепло.

Воздух от холода синий.

Скрижалей разрезанный плод

Зернами слов на витрине.

Эй, раскрывайтесь, шкафы.

Свитки в дорожки скорее.

Четыре полена строфы

Мир коченелый согреют.

За сердца кулак неразжатый,

За факелы глаз, за кусок

Начищенной меди заката, —

Сижу за решеткою строк.

Как кружка, чернильница налита.

Мозг – пресная каша тоски…

А город по рельсам асфальта

Вперед, как колеса, шаги.

За птицами бегают… Колят

Пухлейшую грезу штыки…

Звон… В потных рубах колокольнях

То бронзовых мышц языки.

Я чую, планета быстрее

Ворочает времени винт.

Пол гнет свои алые реи

Под пар, а не парус любви.

Вот берег желанный сегодня.

Девятую песню валы.

На зорь золоченые сходни

Уж луны, носильщики мглы.

Вот солнца приказ. Чтобы сухо,

Не то в ребра лужи – лучи.

Все клеточки тела и духа

По шарикам всё получили.

Поэт на свободе… Но всё же

За струн паутину рука.

За то, что на свете дороже,

Дороже, чем радий, тоска.

На этот лунный снег бумаги,

На эту мертвую парчу,

Всесокрушающий, всеблагий,

Себя я выплеснуть хочу.

Кто выпил этот вечер крепкий?

Кто эти звезды наплевал?

Осушенных бокалов черепки —

Стихов колючие слова.

На лошадях бурана мчусь я,

На снег страниц чтоб лечь костьми…

Не строф торчат в страницах сучья,

То кости черные мои.

Горят везде мои цветы,

И я срываю их повсюду.

И, тишина, в раскатах ты,

И в мраке – солнц я вижу груду.

И грустные такие ж лица

На улицах встречаю я.

Из века в век покорность длится,

И древней чудится земля.

И ничего не знаем. Дети.

Письмо лишь разбираем чуть.

И серый волк зрачками светит

И бродят вместе Русь и Чудь.

И ночи синяя страница

Вся в кляксах золотых чернил.

И вечный мир века двоится.

И Темзе снится синий Нил.

И сам себе кажусь я древним,

И злак неведомый строки

В глухой занесенной деревне

Кладу я в ночь на угольки.

Великой любовью – до пепла Сахара,

До пудры червонной песка…

Тобой мое сердце в кустах полыхало,

Тебя я в поэмах искал.

Тянулась по дюнам страниц караваном

С горбами косматой тоски.

Бубенчиком рифма болталася чванно

На шее верблюжьей строки.

Великой любовью – на диком пожаре,

Что в диких столетьях гулял…

Все складки зеленые пламень обшарил,

И в тишь золотую – земля.

Молчит от шатров пирамид до Марокко.

Лишь черный самум на пески

Орлом вдохновенья наскочит жестоко

И вытащит петлю строки.

Не за заставой в сорной яме,

Не по глазам лесных озер, —

На площадях под фонарями,

По жилам улиц мрак ползет.

Есть теплое у мрака мясо,

Яд сладости у мяса есть…

И где-то там, ножом смеяся,

За сердцем притаилась месть.

А луч мечом по вековому,

На стол снопами с высоты…

И не легко жуют солому

Привычные к мясному рты.

У ней терпение востока,

Она выдерживает всё.

Бичами строк ее жестоко

Поэт, палач и режиссер.

И оттого как снег страница,

И ни кровинки нет в снегу.

На дыбе тянут, дух струится,

Из глыб висков ручьи бегут.

А на завалинках вселенной

Века в прическах всех былых,

И нюхают табак священный

Из табакерок зорь и мглы.

И желтый след закатом стынет

На пальцах уходящих дней,

И молний клинопись отныне

Выбалтывает тьму ясней.

Ветер, ветр, поэтический пес

На луну завывает на каменной площади.

Вам я, улицы, крылья принес,

Вы ж белье фонарей в мутной сини полощете.

Ах, луна распустила свой лен.

То земли неизменный в столетиях пудель.

Ветер, ветер столетья влюблен,

Ни и воде, ни в огне, никогда не забудет.

В роковой фиолетовый час,

Рассказав о заре опьяневшему ландышу,

Он, в окно золотое стучась,

Камень бешеной скуки положит мне на душу.

И в глазастую ночь октября,

Вея запахом плоти, и гнили, и сырости,

Он зайдет ко мне в гости не зря,

Солнце мая в душе моей вырастит.

Верен ветер всегда и, метелью дымяся,

У крыльца он последний свой вал.

Потому что певец своим огненным мясом,

Мясом сердца его годовал.

По дереву вселенной синей,

Что ветер магнетизма гнет

Холодными руками осени, —

Я мчусь не белкой – мчусь огнем.

Не след от лапок строфы эти,

Колючки строк не коготки.

От тренья медленных столетий

Решетки вспыхнули тоски.

Позабыл святую проповедь:

В травах рая ползай ты.

Захотелось мне отпробовать

Звездных яблок высоты.

Два вечных палача в рубахах там

Из заревого кумача.

Восток и Запад. Кроют бархатом,

Да рубят со всего плеча…

Теперь я знаю, отчего

Гарем берез – пожар зеленый,

Когда мелькает каждый ствол,

Руками ветра опаленный.

В зеленый час не оттого ли

Звездами вздрагивает глубь,

Что царь-завод ее изволит

Насиловать лесами труб.

А дрожь поэта ледяная,

Когда он женщина на миг

И слов зачатье чует… Знаю,

Не ты – кричала ночь: возьми.

Медом месяца стоялым

Льет затишье во всю мочь.

Кто один под одеялом,

Не дыши ты в эту ночь.

Жил безумец Пирауи,

Был он властно обнажен,

Властно пил он поцелуи

На волнах душистых жен.

Он в пустыню с ними съездил,

Где синеть боится Нил.

Там запястьями созвездий

Он Изиду задушил.

Планету пенную качает,

И якорь лунный в синеву.

И льются стаи звездных чаек

И бурю сумрака зовут.

Уйти нельзя от качки лютой,

Волна от сумрака пьяна.

И пену льет на дно каюты

Окошко круглое – луна.

Опять она, опять такая ж

Пшеничная, гримаса та ж.

Влюбленно плечи облекаешь

Ты, облак – легкий трикотаж.

Заря, что парус старой шхуны,

И холст холодный пожелтел.

И рвет с утесов якорь лунный,

И облака утесы те.

Не мудрено певцу пророчить.

С времен царей заведено

Сидеть на черных плитах ночи

И пить грядущее вино.

Веселье будет, говорю вам,

Взойдет в столетьях белый мед.

Яйцо рассвета желтым клювом

Цыпленок солнца проклюет.

Как сон, забудут черноземы

Сохи широкие ножи.

К мирам-соседям подойдем мы,

Табак земной чтоб предложить.

Сойдет звезда сырая на ночь

К цветку сырому на кровать.

И, как Макбет, Иван Иваныч

Весь мир не будет проклинать.

Вот будет праздник миру дан-то!.

И, не суля мирам беду,

Поэты, помрачнее Данта,

На фарсы живо перейдут.

Дней скрипучих обоз

На закатах буланых.

Ночи волос оброс

Снеговыми иглами.

Человечества кладь

Синь копает степную,

Где кострам лишь пылать,

Где курганы тоскуют.

Снится возчикам сон,

В даль закатную тянет.

Месяц был колесом,

Полумесяц на сани.

Лишь бы тронуть рукой

Горизонт, как резину.

Но ни тот, ни другой,

Каждый снова раздвинут.

И плетутся века

По пути – бездорожью…

А в созвездьях тоска

Журавлиною дрожью.

Зори – груды кирпичей,

Луны – черпаки с известкой.

Меж бревен суток остов чей

Стеной просвечивает звездной?

Строф неровных чертежи

Мглою вскармливают синей.

Душа какая в них дрожит,

Какие путаются линии?..

Эго к бедрам красоты,

Позабыв веков увечья,

Закатом пола золотым

Несется башня человечья.

В Америке из пота – крепкий ром,

Из крови – слиток, золотая пасха…

Уитмен трактором, а не пером

Там прерии бумажные вспахал.

Не любят фермеры и короли

Европы исхудалой и горбатой,

Где дохнут с голоду Христос и Лир,

А в Генуе убийца Гайаваты.

Для Азии, толстушки хоть куда,

Они цилиндров черные колонны…

Ощупывают горы поезда,

До нефти прет бурав неугомонный.

Земля веками не напрасно

Материй била молоко.

Мозгов извилистое масло

В глазастый череп натекло.

Летели. Плыли. Луком брошен

Из мяса ветра клок. На вы.

За то, что пола алый поршень

В колесах ног стучал и выл.

Наперевес. Как кол тяжелый.

С оскомом ярости в зубах.

Европу – гунны. Русь – монголы.

Зари овчиной вечер пах.

А те, чьи плечи сквозь вуали,

Чьи бедра в терем зной и кровь…

О, их под досками не клали,

Их пили, в них вливали вновь…

Катися, ночка золотая,

Катися лунной колбасой.

Грызи восток в стенах Китая,

Как печень, Африку разрой.

Высоко звезды – обезьяны,

Гримасничая, забрались.

То предки наши сворой пьяной

Залаяли, загрызли высь.

От звезд мы, значит… Звезды – нынче.

От солнц нас вечность зачала.

Катися, ночь, с огнем – добычей,

Катись без лунного седла.

Узды не зная, пулей мчится

И гладит свистом ковыли.

Не лань, не заяц, не волчица,

А лошадь дикая земли.

Гремят ученые, толкуют,

Из толстой кожи лезут вон,

Чтоб сбрую выкроить такую,

Чтоб жизнь на самом деле в сон.

И вот ученье уж готово,

Как золотой хомут толпе.

Но не поймать коня златого,

И жизнь возможно только петь.

Весна лазурь открыла настежь

И солнцем свесилась на нас.

Завеса век, ты снова застишь,

И тяжелеют крылья глаз.

Взглянуть в эфир великолепный,

Взглянуть на голую весну.

Пусть буду солью, пусть ослепну,

Но я взлечу и я взгляну.

Войду в святейшие хоромы,

К весталкам томным заберусь,

За то, что плащ широкогромый

Метельная дала мне Русь.

По лестнице, по шпалам строк

Шагами рук плетусь. Руками.

Одна виска хватает камень.

Другая – в локоны восторг…

Не голова, а головня.

А печь вселенная вот эта.

Углей безумия возня

В глазницах каменных поэта.

Скульптор незрячий был. Из воску

Зарю, и осень, и меня…

А воздух лишь из алюминия,

И крылья просит, и тоску…

Мы куда-то спешим и не знаем куда.

Средь созвездий наш путь, и кривой, и кратчайший.

Но струями лучей истекает звезда,

Как вино золотое из треснувшей чаши.

Разобрать северянам прохладным нельзя

Этих струй, этих желтых восточных извилин.

Эго змейки вопросов, по травам скользя,

Нас кусают морозом, и пух наш бессилен.

И мы греться летим от звезды ко звезде,

Вышину паутиной стянув гороскопной.

И мы пряные жертвы сжигаем везде,

И мы страстно бичуем душистые копны.

И насилуем землю железным плугом,

И роняем сухое холодное семя…

Как эдипы, мы с матерью нашей живем,

И она, распаленная, распята всеми.

И в эфирную бездну с утеса веков

Она кинулась с нами, как лань со стрелами.

И мы тонем в заре, и в наш синий альков

Поцелуи воздушные – звездное пламя.

Надуваем планеты мы смехом своим,

А они, нас поняв, надувают нас тоже.

Мы граненые звезды, – смеясь, говорим, —

Среди звезд и планеты на звезды похожи.

Выпрямляем руками извилины все.

Трубы фабрик, как иглы, как рельсы, как струны…

Жертвы песен мы режем… На лунной косе

Оставляем мы ржавчину кровушки юной.

Воздушный хлеб листы жуют,

Их кормит ветер у оград.

Сейчас он сам листву бесстыжую

На площадь вывел и – назад.

У храмов запертых, у булочных

Христом он молит. Ох, Христом.

И был он с ним в саду полуночи

И вызубрил навеки стон.

О, ветр, не буду ждать, пока мне

Ты стукнешь костью по плечу.

Хочу будить я в мире камни,

Я ветру всё отдать хочу.

Ужель умру я на вершине,

И не сойду с вершины я?

И синим вечером застынет

Душа безумная моя?

И синий-синий труп вечерний

Снегами вьюги загрызут.

И ни листочка сонной черни

Не шелохнется там внизу.

И не приснится никому там

Цветок вершин – рододендрон,

Который зорями закутан

И кровью вечности зажжен.

Я ищу златое слово.

Тын зари острей лучи.

На лбу вечера родного

Прыщик звездочки вскочил.

Обернусь слепым прохожим.

Змей дорог я приучу

Целовать мне пылью рожу,

Ветром припадать к плечу.

Солнцу покажу сурово

Кулаки плодов в саду.

Я ищу златое слово,

Я ищу, и я найду.

Огонь огнем огонь изранил,

Из раны той поэт возник.

И счесть нельзя у сердца граней,

И глаз не счесть, я многолик.

И звуки ловит волос каждый,

На черном гребне молний треск.

И жить, быть может, не однажды

И проливать восторг окрест.

И бродит ножками мурашек

Творенья ледяная дрожь,

И желтый труп заката страшен,

И тела нет, а сердце сплошь.

И беспощаден сумрак синий

И нежно гладит топором.

И звезд следы песком пустыни

Метет рассвета нежный гром.

Под ветер, целующий сажу,

Под вьюгу в вершинах мансард

Художники радугой вяжут

Искусства раскидистый сад.

Под корень копают глазами,

Хватают за шеи ветвей.

Мазками последними замер

Творенья лихой соловей.

А ногти и лысины с лаком

Дымят в магазинах внизу.

Мир золотом вещи оплакал,

Но мастер шлифует слезу.

На виселицах фонарей

Огни задрыгают… Бодрей

С упругою, как ветер, страстью

Натянет лунный лук мой вечер

Над приготовившимся к счастью

Упругим полом человечьим.

Белки забегают, поищут,

Зрачки залают злей и звонче

На обнаженный рай пророка…

А там к закатному побоищу,

Крестясь созвездьями широко,

С благословеньем духовенство ночи.

Не на белых слонах чистой крови,

Не на черных китах над водой,

Мир дрожит на лазурной корове,

На корове Корана святой.

Стал быком он, конечно, при этом…

Как арена пустыни – тоска.

Буду я матадором, поэтом,

Шпагой песни вопьюся в быка.

Надоели нам цветы.

Не дождемся ждем плодов все.

Перед жатвой красоты

Не желаем видеть вовсе.

И приходит осень в сад,

Декольте листвы – плодами.

Тихо астрами он рад

Ей, своей прекрасной даме.

А она спаленных жниц

Там в затонах васильковых

Заставляет падать ниц,

Как перед луной в альковах.

И, когда мы о косе

Запоем в снопах, в постели, —

Узнаем мы, что мы все

Не плодов – цветов хотели…

На солнце языки всегда,

Всегда руками дирижера…

Земля, до рвоты лавой скоро

Валяй симфонию труда!..

Волнами звуков по струнам

Пляшите, мускулы, по нервам.

И стало мясо сладко нам

С тех пор, как звук железом прерван.

Как уши, разверзайтесь, рты,

Глотайте звуки, что застыли.

А устриц скользких, как мечты, —

Живьем – под смех и звон бутылей.

Гребите жабрами, барахтайтесь

В утробе времени, миры…

О, ночь, в твоем мягчайшем бархате

Поэта жесткие дары.

Сухими ветками протянута

Строфа последняя, быть может…

И та единая моя – не та,

Прекраснейшая в мире ложь.

Восходов и закатов клочья

Теперь листы. Я в них влюблен.

Цепами ветра обмолочен

В Сокольниках последний клен.

Упадок, возрожденье снова

И вновь упадок золотой.

Как метеор катится слово,

И дышит радуга бедой.

На клумбах ярусов, балконов

Голов качаются цветы.

И лишь тиха в партере сонном,

Трава некошеная, ты.

И новь вчерашняя сегодня,

Как лошадь старая, дряхла.

И вновь смеется жизни сводня,

И десны золотые – мгла.

И в час, когда мне муза светит,

Уж чует острое перо,

Что где-то на дворе там ветер

Орет во всю гортань: старо.

А вы там – не в священном трепете, —

Шумите на дорогах всех,

До рукопашной ссорьтесь, требуйте,

За то, что жизнь – борьба и смех.

Как одеяло над Москвою

Звездами стеганная синь.

И ржавые трамваи воют.

И ветерок в ушах басит.

И переулок злей и глуше,

Зарылся в сумраке сыром.

И в пасти желтые пивушек

Глотками падает народ.

И скрипкой стройной и лукавой

Раздавленная ночь визжит.

А где-то падает на травы

Роса с Микуловой вожжи.

И где-то в том же белом свете

Сошник луны в кустах увяз.

И Селяниновичем ветер

Его вытаскивает враз.

Куда твои мне струны спрятать,

Какой укрыть, убить фатой?

Рыдает в гимне юном святость

Греха слезою золотой.

Не я последний и не первый

Хочу забыть, порвать, уйти…

Но ты для струн живые нервы

Взяла вот здесь, в моей груди.

И что же делать, поневоле

Я на решетке струн пою.

И всюду синь, заря и поле,

И ветер всем про грусть свою…

Есть черные слепцы глухие,

Не чующие клекот слов.

И не для них поет стихия,

И сумрак звездный им не нов.

Как рыб, пестреющие тряпки

На берегах удят витрин.

И ни одним созвездьем зябким

Их не стегнет палач зари.

И вечный, вечно непроглядный

Сосет их веки черный яд.

И не для них миров гирлянды

В колоннах синей мглы горят.

Их ненавидеть, – слишком это

И благородно, и не то.

Есть меч иной в очах поэта.

Из отвращенья вылит он.

В мыле снега конь земной.

День гусаром слез у рощи.

Трубку-месяц он звездой

Раскурил и брови сморщил.

Это я к тебе приехал,

Расфуфыренная мгла,

Чтоб звездами капли смеха

Ты в зрачки мои влила.

Конь мой фыркает метелью,

Ржет столбами всех дорог..

Дай безумие веселью,

Замети ухабы строк.

Огонь, как женщин, струны трогал.

И в девственных степях прелюдий

Жирафами столетий – дым.

И с Мефистофелем и с богом

Писали договоры люди

Чернилом крови золотым.

В глубоком сердце, как в подвале,

Вино седело и струю —

Сквозь пробку черепа зловеще.

И дух – за молодость вторую,

И первородство продавали

За красные живые щи.

Как меч в ножны, в веках соитье.

И кровь по лезвию стекала,

Иная, белая, слюна

Того огня, что хмель похитил

Хлопушкой звучного бокала

В стекле небесного окна.

Бродит шагами большими,

Кружит, и гонит, и бьет…

Ветер с листвою – шимми,

Ветер с листвою – фокстрот.

Ночку трясет, как осину.

Звезды листвою в траву…

Вот, когда песню я выну,

Бурею слов зареву.

Лезвие строчек негладко,

Полон зазубрин металл.

Если засел под лопаткой,

Значит, пиши, что пропал.

Ходит шагами большими,

Гонит закаты и строг…

Ветер с листвою – шимми,

Ветер с листвою – фокстрот.

Машинам не нужен ты боле,

Столетия мучил и ныл.

Уж звезды – длиннейшие роли

Без будки суфлерской луны.

И любят быстрей, экономней…

В смолистые щели спешат.

А то, эту музыку помнишь, —

Про тело забыла душа.

Один лишь не хочет сдаваться,

Безумец упрямый один.

Поэтом зовут его вкратце

Подробнее – свиток в груди.

Ее, быть может, из Нью-Йорка

Везли в Москву 15 дней.

Дымя паршивою махоркой,

Задумывался князь над ней.

В застенках фабрики бумажной

В чанах с горючей кислотой

Ее ласкали не однажды

Горючей лаской трудовой

И вот бескровною страницей

Распята на столе моем.

И за строкой строка садится

Голодным черным вороньем.

Шакалом ветер там на крыше…

Влюбился в мертвую трубу.

И на добычу месяц вышел,

Как птица смерти – марабу.

Вскипают сумерки, и кружит.

В сосудах улиц снег бурлит.

Вздымает крышку… Там снаружи

Зари холодный сердолик

Дома в очках зажженных окон,

Вращают желтые белки.

Желудок комнаты жестоко

Варит кислятину тоски.

Ты – клавиши бульваров… Кто ты?

На снеговых пюпитрах крыш

Ты перелистываешь ноты,

На чем попало струны злишь.

Ты черной молнией заставишь,

А не строкою петь тот гром,

Когда страниц белейших клавиш

Коснусь я в эту ночь пером.

На череп Африки, на череп

Европа лапой золотой.

Мадонны, тайные вечери

Хранятся нежно в лапе той.

И караванами миражи

В мозги песков издалека.

И Клеопатрою лебяжьей

В горбах молчания река.

И люди черные, как копоть,

Все ночи корчатся в мечте

О снежных женщинах Европы,

О снежном сахаре их тел…

Все, чьи яблоки глаз созрели

В красном саду человечьем,

Все, чьи раковины ушей

На звездный песок в этот вечер,

Всё до млечных ожерелий

Из бездн несгораемых вынувший…

С гор золотых заката

В дол закопченный сойдемте.

Тянет ночь папиросу-луну.

Звезды нюхают яд синеватый.

Хлеба строф нарежем ломти

И в площади, что город протянул.

Улицы-руки устали давно уж,

Пахнут, как потом, бензином.

Голод витрины с клыками разинул.

Мы толпу хлебом строф до блаженства.

В рукаве тротуара, как нож,

Снег тела женственного…

Как тога желтая Пилата,

Замаслен истиной закат.

Сказки, скажи, какая плата

В твой тихий безнадежный ад?

Пусть мир на мастера клевещет,

Пусть жарко молится тайком.

Огонь прилизан гладко к вещи

И желтым выпрыгнет хорьком.

И формы все он передушит,

Как желтых пухленьких цыплят.

И новые вольются души,

Иные раны заболят.

И гром земных лабораторий

В мильоны миллионов вольт.

Шекспира на ином просторе

Иной увидит Мейерхольд.

В край далекий, дан который

Человеку на земле.

Я иду, тащу просторы,

И в снегу страниц мой след.

Я не знаю, чем отмечу

Каждый шаг мой, каждый стих.

Может, солнце мне навстречу

На ходулях золотых.

Может, снимет полнолунье

Свой цилиндр и, кривясь,

Мелкой звездочкою плюнет

В фиолетовую грязь.

Я ж иду, иду сегодня

Как вчера, третьего дня,

В край, что лед на солнце поднял,

В край, что там внутри меня.

Столетий плыли корабли,

Земли пахали сон глубокий,

И терном песен обросли

Поэтов каменные щеки.

Ловили слезы, звезды все

Зрачками жадными глотали.

И урожаем синей стали

Иных миров взошел посев.

И звон не молкнет ни на час,

Стального слова звон жестокий.

И вьются, громами стучась

О скалы туч, златые токи.

Ты тянешь в топкий снег тетради,

Твой зов, и ласков он, и строг.

Ладонью знойной череп гладит

И гонит кровь по жилам строк.

То стаей волчьей загорится,

Зрачками с отраженьем звезд,

Иль то серебреников тридцать,

Столетьям отданные в рост.

И воет млечный в небе черном,

И на земле метелей вой.

Слова – ветвящиеся зерна

Той песни мира бредовой.

Земля, ты готовишь постель нам,

Покрышку кует тишина…

В прыжке изогнулась смертельном

Наездницей тонкой луна.

Для звезд безопасною сеткой

Качается млечный гамак.

И звезды глотает нередко

Голодный поэт или маг.

Луною накурено густо.

Заждался и город, и весь…

Приди с головой Заратустры,

Топор золотой свой повесь.

К созвездью Лиры, к Андромеде,

К созвездью Геркулеса – мы.

С оркестрами закатной меди,

С ковригами и солью тьмы.

Есть там заоблачная Персия…

Клубится млечный там кальян,

Из радия там вьется песня,

Строфа из звездного колья.

Туда, туда гребем, быть может,

Туда летим наверняка…

Длинней и звонче всех гармошек

Разверзлась млечная река.

Мне счастья иного не надо

Средь жизней и жизненных бед.

Как мать ребенку рада,

Так рад строке поэт.

Тропа, что змея золотая,

А ветер, как пес, у ворот.

Заря стеной Китая

Мне мудрость стережет.

Есть в мире безумная прелесть:

Терять, без возврата терять…

В боях леса разделись,

Сдались за ратью рать.

Я знал, что буду я отвержен,

Что к черту буду послан я,

И стал от пламени я тверже

И сел быстрее на коня.

Лети, лети, мой конь крылатый,

Снопами пламени храпи.

Не кожа ли на мне, как латы?

Не терем ли заря в степи?

Туда, туда за алым тыном,

Внеси меня в тот яркий дом,

Чтоб сердце сжечь в хмелю пустынном

И, как пустыня, золотом.

Вином зари клубится вечер,

До лунной кости жжет, мутит…

Одни и те же звезды мечет

На уж давно седом пути.

Зрачками огненными тихо

То вечность синяя глядит.

И знает лишь одна волчиха,

Кто там смеется впереди.

И молоком неутолимым

Творцов грядущего поит,

Чтоб Тибрами иные Римы

Струили жалобы свои.

Влюбленный вечер засмеялся

И грустным юношей умолк.

С ножом луны за фунтом мяса

Пришел разряженный Шейлок.

И ночь, прекрасная Зулейка,

Сурьмою – сумерки бровей.

И каждая, как лук, и клейка

Смольная тетива под ней.

И стрелы глаз, их шалость девья

Поглубже Сириуса бьет.

Не девять лет, столетий девять.

И губ Исуса зреет мед.

И льется в глубь тысячелетий.

К скалам подводным свет прирос.

С хорошеньких Мадонн нам светит,

С обвертки мыла, папирос…

Подайте ивам над водой

По вздоху сердца, по алтыну.

На скрипке вечера златой

Кривые пальцы веток стынут.

Струпу тончайшую прижали,

Нежнейшую из нежных, ля…

Я вижу, на локтях скрижалей

Безногая ползет земля.

Зовет созвездия на помощь

И крылья ветра вьет тайком.

А ветер мой, давно знаком уж

Я с вековым бунтовщиком.

И будет ночка хороша.

Слетят миры ко мне на пальцы.

И будет в ветках жил копаться,

Как ветер, пьяная душа.

Город, чьи кости железо,

Город, чье мясо – бетон, —

К голой реке своей лезет,

Крепким сжимает мостом.

Вечер для зыби любимой

Лучший стопил карандаш.

Плоские бедра Солима,

Этак не мазался ваш.

Плотью заводов народных

Пахнет от складок зари.

В воду огни свои морды,

Золото пьют фонари.

Вот почему в твоем храме

Вонь от исусовых ран,

И тяжело номерами

Дышит всю ночь ресторан.

В мантильи черной строк, в мантильи

В последний час ко мне приди,

Чтоб губы жгучий снег схватили

На куполах твоей груди.

Забьется жизнь в мельчайшей вене,

Закат свою раздует медь…

Я вечность буду петь мгновеньем,

Ту вечность, чья улыбка – смерть.

Простите мне за образ грубый,

Кого тошнит от слова: слизь.

Как члены, вытянулись трубы,

Кирпичной кровью налились.

Сочатся плотью дымовою,

Как факелы труда, горят

И бешено гудками воют,

Когда распластана заря.

Поглубже негров из Бразилии

До мути звезд, до их кишки

Накрашенную высь пронзили

Чумазые материки.

Клубок чернильницы распутать

До кружев строк порой легко.

Сквозит, как женственная лютость,

Страниц застывших молоко.

Струями завивает соки.

Зовет, хохочет, разлеглась…

С пластинками зрачков широких

Заводит граммофоны глаз.

И в жар самец. Метелью кружит.

Метель не в силах побороть.

И через край пера наружу

Дымящегося слова плоть.

О ты, полярные края чьи

Белками спят под хвоей век,

Водою разума стоячей

Благословенный человек.

Тебе я ночи, а не маю.

И я не плачу, не смеюсь.

Миров я глыбы понимаю,

И как храпит я слышу Русь.

Но в это утро вся нагая,

Как луч, вселенная легка.

Сочится солнце, обжигая

Мне губы золотом соска.

И я смеюсь, дитя вселенной.

Смеюсь и плачу наяву.

Ее Марией и Еленой

В пещере ночи я зову.

Полно валандаться

Вам, облака.

Кистью голландца —

Нынче закат.

Звезды пульсируют

В каменном лбу.

Греют за сирую

Землю борьбу.

Шея разогнута,

Всё перебрал.

Сумрак до золота

Режет Рембрандт.

Сырые строки… Боком голым

Торчит немытый матерьял.

А тут мануфактурный голод,

И вечер лысый шапку снял.

С галерки «рыжего» кричали…

Жаровни глаз моих, – углей,

Не любит публика печали.

Зови на казни веселей.

Перо галопом бури мчится,

Ломает в строфы, поперек…

Из тряпок снежная страница,

Из снежных женщин тряпки строк.

Завянут кудри серебром,

Золой застынет каждый стебель,

Червонной кочергой на небе

И на земле последний гром.

В телесных зорях, в покрывалах

Был огненный души балет.

Зачем пера пернатый след, —

Ни черт не знает, ни Аллах…

У кленов золотая проседь,

Серебряная у людей.

Темницу вечности забросит

Цветами скуки скучный день.

Тишина железо точит.

Звезд застенок – небосвод.

В каждом ухе молоточек

Стремя знойное кует.

Завтра важно и сердито,

Меч креста омыв слюной,

Выйдет солнце-инквизитор

В камилавке золотой.

Сапогами огневыми

В огневые стремена,

Чтоб огнем Исуса вымыть,

Чтоб простором спеленать.

А потом под сводом вечным

С лунным колесом любви

Дыбой вытянется млечный,

И запляшет звездный Витт.

Миров неведомые части.

До скуки перегружен мир.

И путь прокладывает мастер

Между машин и меж людьми.

В зеленом сумраке усталый

Глядит в пылающую даль,

Там трупы скучные, как скалы,

Там мертвая, как мрамор, сталь.

Их пламень мертвый неподвижен,

И без морщин небесный холст.

И пламень – мед, и ночка лижет

Златыми язычками звезд.

И мастер, оттого устал он

И плавит медом бытие,

И сам он стал материалом,

И путь сквозь сердце он свое.

А там иной, неуловимый

За низкими плетнями строк…

Там сказки ада – херувимы,

Тот путь неведомо широк.

Эти сочные звезды созрели,

Медом зорь налились, янтарем…

Скоро золотом их ожерелий

Мы подвалы поэтов набьем.

Постучатся ресницами к славе

Все, кто жаждой затишья больны.

Ночь калошами облак раздавит

Надоевший окурок луны.

Позовет нас проснувшийся хаос,

Будет космоса рвать он печать.

Будет ветер глухой, задыхаясь,

На последнюю астру ворчать.

В эту ночь на тебе заиграю,

Всю тебя я сыграю огнем.

Улыбнувшись надзвездному краю,

В эту ночь мы на землю нырнем.

Нервный ветер у ворот

На кого-то рвет и мечет.

Замечтался юный вечер,

Ловит звезды лунный рот.

Звезды вьются из реки.

Звезды точат свод хваленный.

Звезды – нервные комки

Истерической вселенной.

Пара глаз – замочных скважин.

Два затвора хладных век.

Вот и всё. Как был отважен

Тот, кто звался человек!

Созвездья, падайте от смеха,

Копайтесь в животе ночном.

Я в этот мир на вас приехал

С довольно странным багажом.

Не знаю, где и с чем граничит

Мой каждый шаг, мой каждый стих,

На белом мраморе страничек

Я в ночь раскладываю их.

И всё, чем Русь дурачил Киев,

Чем в Азию Египет ныл…

Ах, эти праздники людские

Для нас давно отменены.

И не люблю я эти звоны,

Любима ты, свирель пера.

Страница в час святой, бессонный

Моя маца и просфора.

Всю ночь не молкнет звезд набат.

Луна, как воротник Медичи.

И где-то женщины визжат,

И муж бульварный ищет дичи.

Ни жен голодных не щадят,

Ни детской юбочки короткой.

А фонарей на площадях

Просвечивают подбородки

И мелом там луна в затишьи,

Благословляя с высоты,

На стенах и на спинах пишет

Свои бездушные кресты.

День, ты теперь не рабоч,

Прячь под зарю свое рыло.

Ночь беспощадная, ночь

Пасть золотую раскрыла.

Окна полны, как бокалы,

Желтою кровью полны.

Лезьте из пальцев усталых,

Цепкие черти луны.

Буквы – хвосты да рога,

Образов черные кости.

Ну, и чтоб мир поругал,

Правду в зрачки его бросьте.

Зари настойкой сумрак лечит

От боли, песни и тоски.

На ветках золотых предплечий

Созрели тяжко кулаки.

Свинцом упасть как можно ниже

И вылиться, как динамит…

В гареме каменном, в Париже

Богиня снежная горит.

Бокалы налитые бедер.

Метелью тела ввысь бокал…

Эй, губы срама, что ж не пьете?

Вулканы-груди – молока!

На тротуар!.. В дыму окраин

Эрекции фабричных труб.

Была б она – ее бы Каин

Собой облил, – не кровью труп.

Рай один у Магомета,

Рай другой у Моисея,

У Христа, у Будды рай…

Сколько раев!.. И всё это

Для тебя, моя Психея, —

Где же слаще – выбирай.

Раев тьма под мышкой бога.

На челе его широком

Столько нет еще морщин.

С каждым создал он пророком

Рай особый… Раев много.

Только ад – у всех один.

У ночи смысл неизъяснимый,

Улыбка вечности у ней.

У облак – солнц цветные гримы,

И есть во мраке звон лучей.

И весть иная, золотая

У слова черненького есть.

И в нем, как жителей Китая,

Мечей таинственных не счесть.

Тогда, как свиток, как папирус

Любая скручена строка.

И слышу я, как пламень вырос

На клумбе радужной зрачка.

И мрак не мрак, а пламень слабый,

В нем солнц зародыши кишат.

И у стиха она должна быть,

Но только скрытая душа.

В какой-то песне, в чьей-то басне,

В часовне звездоглавой чад.

Тысячелетия не гаснет

Луны пудовая свеча.

Знать, был не в малом деле грешен

Ее поставивший купец.

Не ты ль, господь, в снегу черешен

Пришел раскаянье пропеть?

Ступай, ступай, в грехах великий,

Пред человеком ниц пади.

За кровь младенцев и за крики

Стучи по старческой груди.

Узнай, как смертью святость пахнет

Узнай, что грех лишь только жизнь.

Узнай, что веры в черепах нет,

Узнай себя и отвяжись.

Скребут, ладонью важно гладят

Уставших муз на влажном лбу.

В ночах крупитчатых тетрадей

Мешочки плоские скребут.

А вы кладете их на плечи

Ремнями свищущих машин,

Чтоб скреб мышей увековечить

Иль чтоб собрать за них гроши.

И не легко дают гроши вам,

Хоть пробой золота горят

На меди книг, и то фальшиво,

Эпиграфы чужих цитат.

Но не ругайтесь, ради беса,

Уйдут в прошедшее года,

Угаснет бешеная месса,

Умолкнут книги навсегда.

Что печален, что рассеян,

В блеске дня твоя Психея,

Или вяжешь ты стихи,

Иль во власти ты стихий?

И ни то, и ни другое.

Нынче в странном я покое.

Как пустыня, я молчу.

Тишины я тку парчу.

Так пред бурей нива дремлет

Так рассеянно грустна.

Снятся ей иные земли,

Спится сон иного сна.

Снова я машу крылами.

Знаю, те крылья – сума.

Звезд световые рекламы

Сводят поэта с ума.

Ветер опять, как товарищ,

Хлопнул ладонью в окно.

Эх, моя радость, не сваришь

Нынче с тобой и зерно.

С ветром уйду я бродяжить,

К осени в гости уйду.

Струны из глоток лебяжьих

Тянет там месяц в пруду.

Всё до последней монеты

Тополь-старик отвалил.

Было б лишь снежно раздето

Пухлое тело земли.

Века трещит, века поет

Ночей и дней кинематограф.

Галерка звезд в ладоши бьет

От нескончаемых восторгов.

Полоски аленькие зорь

Между квадратиками фильмы.

У боженьки сегодня корь,

И стекла кумачом обвили мы.

В петлю червонную луны

Иудой синим лезет вечер…

Ах, эти губы неземные,

Заката губы, человечьи…

Затерялась в тончайших ущельях,

В бездну черных веков сорвалась.

Дуги-брови сжимаю и челюсть

Кулаками взбесившихся глаз.

Мозг как конь заблудился… Не чует

На турецком седле седока.

Как попону, закат он целует,

До палатки пустой доскакал.

Нет, не вспомнить… Синей и бездомней

Коченеет холодная мгла.

День расплавил свой колокол в домне

Там за домом, где ты умерла.

Старый тополь в снегу там гогочет.

То к метели, начнется война,

Иль качнется в бушующей ночи

Золотой колыбелью луна.

И ты снова малюткой янтарной

Зарыдаешь о дивном былом,

О грядущем своем лучезарном,

Что быльем голубым заросло.

Строй же песню в пустыне потери.

Для творца ведь ничто – матерьял.

О, другие бы о стену череп!

Я ж, как будто нашел, – потерял.

Рубил я поэму большую,

Куски золотые летели.

Возлюбил я, как звезды бушуют

Собирал их для строк, ожерелий…

И ушел я с горячей добычей

В тишину неоконченных песен.

Там на пухлые шейки страничек

Я строф ожерелья повесил.

День играл ожерельями теми.

Я забросил скелет ее хрупкий.

Оттого, что смола не в поэме,

А в щепках, летящих при рубке.

Как в мол гранитный океан,

Ты бьешь в меня, о, вечность, гневом.

За то, что недра дальних стран

Взрываю бешеным напевом.

Китами скуки о гранит

Ты трешься, океан бездонный.

В ушах бой вечностей звенит…

Что для стихий – стихов кордоны?

Как паутину, разорвут

И смоют в бездну эти строки.

Но их, как горькую траву, —

На берег океан глубокий.

Эх, кутить у ночей б научиться!

В рюмках звезд огонь бурлит.

Зари золотою горчицей

Вымазан у неба лик.

За смехом пойдем к арлекину,

Подставим глаза, как чаны.

Облак слепой опрокинул

Фарфоровый столик луны.

В ночах, в синем звезд настое

Мы выльем, забудем, сгорим…

Что самое в мире святое? —

Глумиться над самым святым.

Я вижу клятвенный обряд.

Созвездья тайные горят,

Лучисто скрещивают сталь,

Щекочут мертвенную даль.

Неслышно шепчутся они.

Оружье с ног до головы.

Миры, за чьи глаза турнир,

Красою чьей клянетесь вы?

О, берегитесь вы певца!

В ночах подслушивает вас.

Он знает всё, чей луч бряцал

И в сердце чьем тот луч угас.

Колеса тишины… Их бег

Всю ночь на фабрике вселенной.

Вот счастье. Телом вдохновенно

Играет зверя человек.

Кто ты, звезда, чья нить клубится,

Как червь, в лиловом мясе дня?

Воркующая голубица

Иль золотая шестерня?

Слетают зори, как ремни,

С планет, визжащих от соитий…

Откуда вы, куда летите,

Куда вы мчитесь, ночи, дни?..

Как дождик, стукнуло семнадцать

По вазам бедер под фатой.

Хочу фарфору их признаться,

Как ночи вечер золотой.

В лиловый час, когда планеты

Нагими бродят надо мной,

Хочу, прижалась чтоб ко мне ты

Смолисто-смуглою женой.

Чтоб эти лилии монашек

В объятьи крикнули моем,

Чтобы в лесу блаженства нашем

Кусались сумерки огнем.

На Волге, на Днепре, на Двинах

Зеленый бог восстал.

Зубами молний гвозди вынул

Из мокрого креста.

И там во мне, в мудреных жилах

Воскрес какой-то бог.

Всю ночь перо ему служило,

О белый пол листа

Стучалось черным лбом…

Но вас, в чьих пальцах колья свечек

С кусками трупными Христа

В таком затишьи голубом, —

Я не пущу в тишайший вечер,

В тишайший храм, где бог – мечта.

Земля опять зовет на ложе,

Губами осени зовет.

Зароюсь в астры, вылью тоже,

Как солнце вечера, свой мед.

Ах, тяжела, как плод, и хмура,

Хоть растянулась ты, вода.

Не плещет струй мускулатура

В плечах атласного пруда.

Листва, листва лишь золотая,

Поэтов капитал кругом…

Так балерина, увядая,

Руками пляшет и лицом.

Я нес чепуху, я пророчил,

Но в зное пустынном не чах.

Я пас табуны своих строчек

Меж лилий на знойных плечах.

Мой кнут поцелуев трепал их,

Я гнал к колодцу твоему…

Уж вечер тянулся на шпалах

Теплушками зари в дыму.

А город к лазури неистовой

Багряные пестики труб…

Странички тела перелистывая,

Как землепашец стал я груб.

Меж лилий пас, меж роз я сею,

Скульптурой трупа день замлел…

А Каин вспахивал Рассею,

Храбрейший мастер на земле.

Товарищи звезды и ветры,

Бросьте тишины станки.

На площадь толпой беззаветной,

Русло улиц увлеки.

Тучи, курки опустите.

Гром-барабан, барабань.

В колонны цилиндров по Сити

Выбегайте, молнии, из бань.

Солнце, палач рыжеватый,

Месть за Икара нам кликнула…

Будешь вертеть жернова ты,

Без перчатки земли кулак.

На площадь толпой беззаветной,

Русло улиц увлеки.

Товарищи звезды и ветры,

Бросьте тишины станки.

Еще проклятье не прошло.

В цепях созвездий зреют песни.

Небес старинное стекло

Ветвистой молниею треснет.

Крылами черными гроза

Оденет очи, плечи, груди…

Чтоб миру громом рассказать

О том, что было, есть и будет.

И палачи, любовь и все,

В закатных фартукам лазури,

На край земли тихонько сев,

Навеки головы понурят.

И перельются звезды в кровь,

По жилам млечным понесутся…

И захохочет Хаос вновь

Великим хохотом безумца.

Тобой зажжен я, древний Хаос,

Я помню твой гарем стихий.

Не зря, как факел, колыхаюсь,

И дымом по снегам стихи.

Тебя я слушал, где-то видел,

К твоей косматой льнул груди…

Я в Атлантиде, в Пасифиде,

В Гондване золотой бродил.

Ты Разина, ты Пугачева,

Ты Ленина любил, как ветр…

И кровь – печатью сургучовой

Ты на судеб пустой конверт.

Быть суше морем, морю – сушей…

Материков же пятерня,

На горле Хаоса блеснувшая,

Сорвется вновь в теченье дня.

Зайдите в лавочку-подвал,

Живет там славный антикварий.

Он любит мир, что миновал.

Такие есть на свете твари.

И гражданин нечистоплотный

С прядями русыми до плеч,

Вспевая бронзу и полотна,

Заставит вас от скуки слечь.

И вы домой скорей пойдете…

Как нищий, к вам пристанет тень…

А вечер, Людовик в капоте,

Веков копает дребедень.

Звездами ночь опять замямлит

Былую речь былых Изид.

И луч меча безумный Гамлет

В безумие веков вонзит.

Я слышу бешеный твой рост,

Твой рев средь розовых извилин.

Тобой распух, тобой оброс,

Тобой безумен и всесилен.

Мышами красными под кожей

От змей сосудов ты бежишь.

И в мире то на труд похоже.

И, как смычки, твои ножи.

До мяса звезд лазурь разрыл,

В заре для солнца яму вырыл.

Палач есть в мире – Азраил,

Но смерти нет в покоях мира…

У змеи-дороги всякой

Звездная головка есть.

Света яд цветет во мраке,

Но путей-дорог не счесть.

И никто их не прикинет

На корявых пальцах строк.

Сколько звезд в эфире синем,

Столько змей, миров, дорог…

Вошла на цыпочках струна

В каморку сердца голубого.

Спилила грусть, лишила сна,

Шепнула молниею слово.

Засуетился лед в спине.

Из глотки хмель – в очей бокалы.

И радость свесилась ко мне

Плечами лилий небывалых.

Узнал я то, что я не знал.

Ушами полных глаз услышал…

Вошла на цыпочках струна

И вновь ушла, как можно тише.

Возьми последнюю рубаху,

Зажги стыдом и наготой.

Я к ветру, бешеному Баху,

Орган заката золотой.

Садись и молотами лап

По желтым слиткам старых клавиш.

Уж день от улицы ослаб,

Его былинкой обезглавишь.

И ночь луной распилит труп,

Закровоточат звезд сосуды.

В последней страсти поутру

Его, не вспомнив, позабудут.

Везут миры златую пряжу

На синих осликах тоски.

Певцы серебряные вяжут

Для муз ажурные чулки.

И у страницы белой тоже

Берцовый бешеный изгиб…

Ах, этот мускул, жир и кожа, —

Из-за тебя и я погиб.

О, труп остывшего огня,

Земля!.. На теплую перину,

Как нож, ты вынула меня

И спрячешь вновь, как годы минут.

Шагают ножницы, иду.

Пространство, как бумагу, режут.

Кусаю сочную звезду

Под музыку зубов, под скрежет…

А тут бумажный абажурчик

Луна надвинула, коптя.

Сверлит окно звезда, журчит:

Что лыко строф, – не свяжешь лаптя!..

Как мастер, буду прям и прост.

Ногтем луна – часы-вселенную.

Затикали колеса звезд,

За тайным маятником следуют.

Пером не стану в них копаться,

Я слов не выплесну из них.

Чтоб вылез образ сам из пальца,

Чтоб угол рифмы сам возник.

Я всё, что днем берег так скупо,

В ночах ногами размету.

Как дуру, тайну перещупал

И полюбил я наготу.

Да звона строф я сердце вытяну…

О, в нем века… За миг отдам.

Найду и в пламя брошу истину.

Как мастер, буду прост и прям.

Скажу тебе я вещь простую,

Которую ты знаешь сам.

Как звезды с месяцем флиртуют,

Как от дыханья их роса…

Куда всю накипь духа вылью,

За самою большой куда?

В горах заката наши крылья,

Там бунта медная руда.

Бурав веков нам был потребен,

Чтоб лава руки подняла.

Комета – маятник на небе,

А на земле зовут: метла.

На север кипарис и тую,

На юг – сосновые леса…

Сказал тебе я вещь простую,

Которую ты знаешь сам.

Кокон я звезды размотал,

Был рад революции гимну.

Как люди за желтый металл

Бульвары осенние гибнут.

Еще в молоке материнском,

Еще в паутине миры.

С барахтаньем звездным и писком

Мрак ясли вселенной раскрыл.

Куда, и откуда, и где?

Часы, и поэмы, и порох

Давно уж известны везде…

Еще что в грядущих просторах?

Из желтых глыб зажженных окон

Дворцы заводов сложены.

Циклопы жили там глубоко

На дне безмолвной старины.

Не признавали бледный цемент,

Любили искристый гранит

И надругалися над теми,

Кто известь лунную хранит.

И были цепи лишь гирлянды

На бедрах каменных колонн.

И солнцем, сыном ненаглядным,

Отец незримый был пленен.

И оттого встают дворцами

И мачты труб своих не гнут.

И ни в одном на свете храме

Не свят огонь, как черный труд.

Они пред гордостью печали

Насмешкой извивались всласть.

И месяц медленный отчалил,

Беззубую раскрывши пасть.

От золотых песков заката

Янтарный удалился челн.

Они смеялись, я ж им свято

Печаль вечернюю прочел.

И ни один, храбрейший из них,

На холмик сердца не взошел,

Чтоб подышать в вершинах жизни,

Чтоб синих звезд пощупать шелк.

Так под каменьями седыми

Живые дремлют червяки.

Их кровь льдяная не подымет,

Гранита не сорвет замки.

Из Блока, Тютчева, Верхарна…

Зажглись цветы из их тоски.

Слезою дедов лучезарной

Страниц умыты лепестки.

От Гоголя родился Чехов,

И Достоевский, и Толстой…

Вчера я к Пушкину заехал, —

Навстречу мне Байрон хромой.

У Данта был отец Виргилий,

У Шекспира – историй том.

Гомера по селам водили,

Как по столетиям потом.

Миры, кометы – друг от друга…

О, воин-критик, – что ж, бряцай!

Тобой не в первый раз поруган,

Кто все-таки имел отца.

Роковая, вековая,

Твой набат, и свят, и мил…

Тишина переживает,

Пережевывает мир.

Лун изглоданные ребра,

Звезд пустые черепа…

Мрак зеленый, мрак недобрый

Тушей всей на землю пал.

Мрак в часы дробят колеса,

Мелют час в песок секунд.

Труп ответа, крюк вопроса,

Их зарницы рассекут.

Кровь по-новому обрызнет

Синий жертвенник небес.

Там жрецом на новой тризне

Сядет солнца рыжий бес.

И грянет час, увянут лица,

Душа устанет тело жрать,

И смуглой бурей разрешится

В корсете тропиков жара.

Громовый трактор тучи вспашет

Ножом платиновым косым.

И вековых изрытых башен

Во тьму провалятся носы.

И перекрестится планета

Рукою молнии худой.

И кто-то старый крикнет где-то

И понесется над водой.

Покажет он, как кудри – в пепел,

Как лавой жирен и мордаст,

И мир другой, еще нелепей,

В тот час неведомый создаст.

Небосвод восковым Иисусом

На голгофе заката повис.

Кровь засохла на облаке русом,

И ладони, и ноги в крови…

В легком трауре мглы утонченной

Так земля хороша и проста,

Что цветы превратились в бутоны

И не верят в легенду Христа…

Дай нам новое страшное имя.

Мы сегодня безумней Фомы.

В язвах звезд не перстами своими,

А сердцами копаемся мы.

Имя страшное, новое дай нам.

Это рай окрестил нас людьми…

Мы ж в аду, так плодом его тайным

В этот вечер ты нас накорми.

Голубые хрустальные зыби

Там метелицей млечной взбурли.

Ты прибоем небес своих выбей

Нам пещеры в утесах земли.

Будем голы опять, как вначале…

Но не с рая, – мы с ада начнем.

Нам культи неуклюжих скрижалей

Ад прижжет своим синим огнем…

Звезд сочились раны,

Зорь алела злость.

Люстрой многогранной

Сердце налилось.

Видно всё, что было,

Видно всё, что есть.

Точит о могилы

Клюв грядущий месть.

Каркнет из болотца…

Вечер задрожал…

Золотом вольется

Месяца кинжал.

На пытках опытов тончайших

Под сводами лабораторий

Колдунью глину искалечите,

Пока не взвесите на чашах

Песчаных туш тысячелетий,

Что бытия качает море…

В пуху пернатых зорь, в далеко,

Из черного яйца планеты,

Глядите – тело человечье…

А звездный слышите вы клекот?

То к ложу вечности раздетой

Зовет, как евнух, черный вечер…

Весна… День зайцем барабанит

На потолке и на обоях.

Вновь окисью деревьев бронза.

Цветами всех земных желаний

Налился пол земной, чтоб, воя,

Пропеллер алый синь пронзал.

В июле севера, где роща – занавесь,

А публика – вспотевшие колосья,

Под ливнем солнца ярого,

В пыли колес,

Над знойной почвою, где в знойных ранах весь

Разрезал дочь свою Илья из Карачарова, —

Как сеятель, вознесся

Христос.

На сером брусе с перекладиной

Он делит с Русью хлеб пахучий тела…

А там, где матушка скрывалася

Мадонной, полной молока, —

Его двойник, Изидой найденный.

И бюсты распятого Фаллоса

В морщинах зыби пожелтелой

Хранит река.

Кусочки золота, корону Африки,

Роняет ночь в пергаментную зыбь ту

С вулканов мертвых пирамид,

Когда платить за кровь приходит очередь…

И между лотосами вспыхивают шарфики

Младенцев, ждущих новой дочери

Тирана, строящего новый горб Египту…

И ночь шумит.

Рычит пустынями, сверлит голодным коршуном

Живот пылающей вселенной,

Тысячелетия беременной…

И, наливая рис,

Там на лугу, луною кошенном,

С нагими Клеопатрой и Еленой

В цилиндре Бонапарта, в коже демона,

Гуляет Озирис.

И черною коровой в лунных крапинах,

С рассветом рыжим под сосцами,

Пасется в линиях заплаканных

Изида у двенадцатых ворот…

И тайну ночь жует звездами,

Как жвачку синяя верблюдица.

И то, что было, то, что сбудется,

Векам не выдает.

Плясуньей-скрипкой я влеком.

То к уху плечиком приляжет,

То чайкою взлетит над пляжем,

То прямо в сердце каблучком.

А он, – то сгорбится неловко,

То гордо выпрямится вдруг.

И черным бархатом толстовка

Бушующий смиряет дух.

Как нить запрыгал дождевая

Наканифоленный смычок

И, губы лилий раскрывая,

Он с дрожью счастия течет.

И весь бледнея, как на дыбе,

И боль вытягивая в свист

И в плач – любовь тончайшей зыби,

Он сам над струнами повис.

Висячей башней Вавилона,

В цепях столетий ты встаешь.

На ложах страсти воспаленной

Фонтаном брызжут плоть и ложь.

На ложах царств, хмельных и гневных,

Встаешь ты башней роковой.

И дикий жрец, и царь, и евнух

В тебя вливают кубок свой.

И ты смолой кипящей полон.

И человечество, как рожь.

И Вавилонской башней пола

Ты, мира крепкий пол, встаешь.

Тебя в лазурь, в святую мякоть,

Хотел, как в самку, двинуть мир, —

И ты мечом заставил звякать,

И языками, и костьми.

И уж ничто в веках не может

Лихую силу побороть.

И мир в грядущее на ложе

Кипящая толкает плоть.

Скользит в ногах всё ненавистней

Пути неведомого вьюн.

В ладони листьев ветер свистнет

И крикнет мне, чтоб снова юн.

И я пойду за ним, за шалым,

За ветром беспощадным я,

Чтоб звездной радостью дышала

Душа вечерняя моя.

Ее до песни искалечит

Луны янтарной черепок.

И мир звезды, что был далече,

Мне станет ближе на часок.

И я услышу и увижу

Что не слыхал и не видал…

И революция Парижу

Устроит ревности скандал.

В трепещущих звездных очах

Я сердце купал вечерами.

И день угасал, как очаг,

И золото стыло на раме.

Молчал у окна я и ждал.

Тобой я горел одиноко.

И вместе любовь и вражда

Взглянули из вспыхнувших окон.

И поездом черным толпа

По рельсам катилась панелей.

А я свое сердце купал,

И звезды о сердце звенели.

В студеных бешеных закатах

Я сердца челн не сберегал.

Поныне снятся плеч покатых

Все в пене кружев берега.

И вновь зовут, зовут туда же,

Где без крушения не плыть.

И сердце кровью густо мажет

Любви серебряную нить.

И я опять, как встарь, послушен

И в зыбь опасную плыву.

Но бьются звезды что-то глуше

И чаще падают в траву.

Звезды сердце обхохочут,

Слягу раненый в кровать.

Так борцы столетий… Все мы

И сейчас не таковы ль?

Взвейся, черный дым поэмы,

Гнись, могильников ковыль…

Тебе безмолвному и злому,

Огня пера чернильный дым.

Колеса растерявший омут,

Не мною первым ты любим.

Над крыльями ночей глумясь,

Дни зорь натягивали шины.

Убито водяное мясо

Зеленой бронзой тишины.

В ущельях розовых, в мозгу лишь,

Где сера, фосфор и мечты, —

Огонь водою караулишь,

Чертями слова пляшешь ты.

Закат, и дыханье свободней,

И вечер из синей волны

На удочке тоненькой поднял

Упругую рыбку луны.

И в синюю душу стучится

Прохладным крылом ветерок.

И страсть завывает волчицей,

Блестит огоньками дорог.

И в старые, старые песни

Пиявки впились моих уст,

Что в мире нет часа прелестней,

Миров когда слышится хруст.

Ты первый двигатель бессменный,

Ты зерна времени в простор.

И в голубой груди вселенной

Поет и светит твой мотор.

И звездно щелкают затворы,

И луны кольцами висят.

Запамятовал раз который

Вхожу в твой синий-синий сад.

И никакого рубежа нет.

Не шар, не куб и не квадрат.

Твоих пропеллеров жужжаньем

Ночные листья говорят.

И в бездну песни ты толкаешь,

И уши в наковальни – ты.

Ты в бурях, тишина, такая ж,

Как в млечных зыбях высоты.

Из окон синих вновь нахлынул

Знакомой тишины поток,

И снова кинул на вершину

И в бездну пенную увлек.

И золотой покой разрушил,

Как этот шутовской закат.

И вынул глаз живые души

И показал им синий ад.

И убежал, как сон от яви,

И в шуме спрятался дневном.

И над столом певца оставил

С висками, раненными сном.

Есть люди-раки, все назад,

Назад в слащавый мрак болотца.

А время им слепит глаза

И вдаль на всех парах несется.

Есть люди-камни, все стоят,

Лежат на зное и ни шагу.

А время ронит мед и яд

И вскачь бежит, кусая шпагу.

Есть люди-люди. Все ползут,

Плывут за веком на буксире,

Не любят буйную грозу,

А чают мир в подлунном мире.

Есть люди-птицы. Все вперед…

И сзади их в столетьях где-то

Плетется время, чуть ползет…

На людях тех летит планета.

Смерть, тишина, бунтовщица.

Черным вихрем анархии вей.

Я хочу, тишина, изловчиться

Двинуть рощу твою с кулаками ветвей.

Звезды, вечно шумящие там,

Я опутаю змейками строчек.

Метеоры я нищим раздам,

А с планетами буду еще покороче.

Закружу, запущу тишиной,

Шутов суд, как безумие, древний.

Голубою метелью ночной

Занесу города и деревни.

В черном планеты, в вуалях ночей

Зори тел их сквозят воспаленно.

Оттого, что их кровушка солнц горячей

И по жилам плясать научилась с пеленок.

Внимает шумам композитор,

Художник щиплет пестрый свет,

И ловит зодчий свод сердитый,

И речь базарную – поэт.

И в смуглый загорелый вечер —

Симфонию, Мадонну, храм…

И камни дикие словечек

Поэт на нитках строк собрал.

И на изгиб страницы пухлой

Колье он весит для тепла,

Чтоб жизнь жемчужин не потухла,

Чтоб вечность их не умерла.

У тишины дворцы и храмы

Из мрамора сквозного льда.

Два полюса молчат упрямо,

И там вода, как сталь, тверда.

Когда-то был иной там климат,

Жила иная тишина,

И наготой неопалимой

Тысячелетья жгла весна.

Повязкой бедренною тропик

Влюбленно близко облегал.

Бывало, мамонта торопит

На ложе в синие луга.

Еще была тогда живая

Звезды полярной голова.

Истому страсти навевая,

Ее улыбкой мрак кивал.

И отвечало ей живое.

И мертвое внимало ей.

Теперь в века неслышно воет

И шлет проклятья в мир теней.

Давно ее бокальчик выпит,

Блестит хрустальной пустотой…

Так смотрит где-то на Египет

Зрачок Изиды золотой.

В тесноте на площадке трамвая,

У прибоя зари среди вилл,

И на лекции мудрой зевая, —

Образ, только тебя я ловил.

Оттого, что лишь ты удобренье

Белозему в бумажных холмах,

Где перо, плуг и конь песнопенья,

Чует молний творения взмах.

Из Америки тракторы лезут.

Русь за бедра хватают и вглубь…

Не перо, – африканское нужно железо

Белым бедрам страниц, всем кричащим: голубь.

От разговора колоколен

Земля звенит тайгой.

Блажен, кто богомолен,

За то, что он слепой.

А я любитель острого.

Блаженство пресно мне.

Ищу я пряность острова

В неведомой стране.

Пора тайгу рубить морозную,

Пора на тьму пустить восток.

О ночь, о камни звездные

Точу я пилы строк.

Иные звоны во вселенной.

О кости тьмы лучи звенят.

А мачты радио, антенны

Планету мчат под флагом дня.

Полями, человечьим пухом

Влюбилась в золото земля.

За веком век закатом бухал

И в огненном плаще гулял.

Крыжовник глаз на пир вороний,

Как виноград, несли, смеясь…

Вот в крест впрягли, века хоронит

Во тьме грядущей света князь.

Один не знает, что хрусталь

Он сам и тихо, тихо светит.

Другой над спинами столетий

Копье закидывает вдаль.

Вот пляшут женщины… На блюдах

Подносят головы, цветы…

То губы золотые всюду,

Земли багряный рыцарь, – ты.

О, сколько их прошло доселе

По тайным камерам земли.

Мильоны Гамлетов, Офелий,

Мильоны Макбетов прошли.

То кровью, мясом человечьим

Земная вспенивалась зыбь.

Чудак-эфир увековечил

На коже ночи эту сыпь.

Горят и валятся кусками,

И кто-то в мире одинок,

И не лежит на месте камень,

И льется молнии клинок.

И туши зорь, и месяц карий,

И звезд голье, и гниль болот,

И многие иные твари —

На колбасу стихов идет.

Хвалить не буду и не скрою.

Глядите все, но бездной глаз.

Страница с лапчатой строфою,

Как снег и елка, напоказ.

Но мир, и близкий, и далекий,

Как вечности вечерний свет,

Сквозит за сумеречной пленкой

И бьется крыльями планет.

И молоком Изиды брызжет,

Путей миров сквозит фатой,

И в травах на рассвете рыжем

Росою светит золотой.

Глотайте же напиток звездный,

И зелье зорь, и хмель болот…

За то, что всё в тоске морозной

На колбасу стихов пошло.

Церквушек мертвенных грибы

У пней громад еще бледнеют.

А шелест города забыл

Святого рабства ахинею.

Как бред, забыл давным-давно.

И главы дождиком измызгал.

И женщины ползут из нор

По веткам рук мужских для визга.

Не верят звезды и плюют

В земную черную икону…

Кто ведал стыд, вкушать уют

И в бурю бурных струн не тронуть?

Кто счастье счастья испытал

На золоте молчанья ложном?..

В покоях мира простота,

Но вскрыть ее довольно сложно.

Нищий бледный и безногий

Вырос на краю дороги.

Он просил, что было сил,

У прохожих есть просил.

Проходили, только мимо,

До конца неумолимо.

Не осмелился никто

Вынуть грошик из пальто.

Кто, по совести, из лени,

Кто, по нраву убеждений,

Кто, по бедности своей,

Кто и, глядя на людей.

Было холодно, и нищий,

Пару дней не зная пищи,

На дорогу вдруг упал.

И со всех сторон толпа.

Умереть ему не дали.

За водою побежали,

За извозчиком пошли

И в больницу отвезли.

Скоро выписан безногий.

И опять у той дороги

Он с протянутой рукой.

В мире есть закон такой.

Осужденный если болен,

Должен выздраветь сперва,

Чтоб потом в рассветном поле

Откатилась голова.

И труд имеет героинь.

И вот одна, одна из многих.

Звонок, бывало: динь-динь-динь.

А кто по лестницам, как утка, ноги?

А кто родильницу таскал,

Как тяжкую царицу, в кресле?

И кто не знал, что есть тоска,

Что боги никакие не воскресли.

Десятки лет одно и то ж.

Тяжелый труд и труд убогий,

Но знающий борьбу и дрожь…

И вот одна, одна из многих.

По трубам улиц, будто пар,

В цилиндры площадей толпа…

О, города, планет моторы,

В который раз ваш гром, в который?

Крылами зорь кровавых хлопать

Не устают земли бока.

Мычит белейшая Европа

От соку нового быка.

Как вымя – Азия… Нальются

Все полуострова-сосцы.

Забарабанит революция

По дну миров во все концы…

Из пустынь их звал, заучивал{7}

Их пророчества народ…

Ходит маятник задумчивый

По каморке взад-вперед.

Зубрит истину великую,

Множит времени круги.

По ночам столетий тикают

Птичьи тонкие шаги.

Это бродит человечество

На ходулях тонких грез,

Чтоб вдохнуть холодный вечер свой,

Чтобы камнем мозг замерз.

Ледяной дворец ступенями

Измерений всех горит.

На четвертой тело времени.

Мы ж прошли лишь первых три.

Эх, добраться б до последней мне,

Встать во весь певучий рост…

Звезды, помните о Ленине, —

Крикнуть камарильям звезд.

Как пепел старый мир рассеян.

Не феникс там в Париже – гусь.

СССРом в даль Рассея,

Святая в трудовую Русь.

Волчицею легла в Европе

С волчатами под животом.

Народы спящие торопит,

Кидает в папу Маркса том.

И сургучовой старой кровью

Встает заря из катакомб.

Последний час средневековью.

Растаял крест в багряный ромб.

В толпе качались, плыли конные…{8}

Костров тянулся дым густой…

Вперед, – вот все толпы законы,

Слепец, кто ей прикажет: стой.

Оркестр заката – похоронно…

Качались птицы. Пушек стон…

Во Франции – с Наполеоном,

В Китае – с Буддой и Христом.

Остановился поезд где-то.

Труд – паузу на 5 минут…

Лишь вечно пьяная планета

Металась в солнечном плену.

Смотрите, гроба шестигранник{9}

Кристаллом алым… Вот рубин!

Чьих глаз до слез он не изранил,

Тому он сердце отрубил.

У женщин и детей ручьями

Белейшая из кровей… Там

На Красной рыли. В мерзлой яме

Плевался искрами металл.

Для динамитового тела

Покой готовил динамит.

Последний, острый, пожелтелый

Осенний профиль нас томит.

О, человечество, – из воску

Твое чело и крылья скул.

В зубах звезду, как папироску,

Ты тянешь кольцами тоску.

Глазища кокаином маслишь…

Взлететь и падать – нипочем.

За все тысячелетья раз лишь

Ты улыбнулось Ильичом.

В белых залах страниц{10}

В тишине на бумагу

Стяги строф падут ниц,

Крепом траура лягут…

У страниц колоннады

Будет очередь слов…

С Аргентины, с Канады,

С островов занесло.

И старухи, и дети.

На верблюдах цветы…

Оттого, что на свете

Всех безумней был ты.

Один всю жизнь искал опоры,{11}

Чтоб двинуть с места шар земли.

Мечты коньками золотыми

Изрыли мозг и не нашли.

Другой с цепями жадно спорил,

Зубами ржавый грыз чугун…

Кто верил, что грозой подымет

Немые табуны лачуг?

И перегрыз он наконец-то.

И шар земли перевернул.

И для столетий, для концерта

Зарю он тронул, как струну.

Ключ пенный брагою сыченой

Пробился звучно из меня.

И облак рыхлые драчены

На голубом подносе дня.

И снег и ниже, и дряхлее,

Коричневеет как-нибудь.

Уж кто-то бродит по аллее,

Проветривая мартом грудь.

Кто песен там, как хлеба, просит?

Не я ли тот, кто просит их?

Да будет здесь на том вопросе,

Как на крюке, повешен стих.

Люблю я рифм родных обозы,

Люблю певучесть их колес.

Пусть будут хоть просты, как розы,

Но чтобы ветер их принес.

По пухлой беленькой равнине,

Лишь только снежной от цветов,

Люблю, когда их ветер двинет,

Их звон, и стар, и всё же нов.

Легла заря женою юлой,

И вечер лег с женою спать.

Лишь вас я не люблю, глаголы.

Ох, скучно в рифму вас впрягать.

Нынче звезды отлетают.

От их крыльев шум и тьма.

Ветер выпалил в их стаю

Из-за млечного холма.

Осень той охоте имя,

Лес той кровью покорен.

Журавлями золотыми

Потянулся Орион.

Я ж к земле раздетой крепче

Прирастаю в этот час.

Тишина стихами шепчет

Непонятный скучный сказ.

А рука слюной чернильной,

Как безумная, течет..

Там в висках, где строк плавильня{12},

Октября хохочет черт.

Никто так звезды не воспел,

Никто их так не переслушал.

Зато в брильянтовой их оспе

О зори чешется душа.

Под коркой сумерек везде

Гноится золото и радий.

Сегодня новое созвездье

Душа вечерняя родит.

И на земле ничем ту рябь,

Жарчайшей лаской не разгладишь.

За то, что, с шайкой звезд халтуря,

Поэт, как водку, жарил тишь…

Есть в творчестве какая-то стыдливость.

Резец горит и щурится в руке.

Форм истины душа не в силах вывесгь

В бушующем телесном дневнике.

Две раковины – звуки для улиток.

А щели глаз – рожают… Вот пойми.

Страница черной плотью слов облита.

Из выступов и углублений мир.

А тот чудак, кто всё собой наполнил,

Кто штопором змеи вино открыл, —

Он спрятался за клавишами молний…

И в копны солнц – голодные миры.

Крылом теплейшим вас, страницы,

В навозе зорь я распекал.

Змеею вылезла, лоснится,

Из скорлупы пера строка.

Куда ползет, кого затронет

Двойного слова язычок?

Не на мои ли же ладони

Сладчайшим ядом истечет?

Венки угасших вакханалий

На челюсть Колизея – Рим…

Из лунного ребра, слыхали, —

Мы новых женщин сотворим.

Где вы, любители где наши,

Актеры сцен, без стен и кровель?

Слыхали, – звезды персонажи,

А ветер – вечный Мефистофель…

Уж год седьмой кипит планета

От Ленинских огнистых глаз.

И кровь стекло разбила света,

Златою ртутью пролилась.

И звездных шариков на небе

Живые лужицы дрожат.

Какой волшебный жуткий жребий —

Быть алым лезвием ножа.

И перекусывать железом,

И жаром сказки пережечь,

И в смех над собственным порезом

Чело поднять, как знамя плеч.

Трубит закат в луну баранью,

Трубит в священный желтый рог,

Родятся звезды, режут гранью,

И сам от звезд я весь продрог.

Трубит закат, и побагровел

Он весь от силы золотой.

И по моей зажженной крови

Клубится ярость силы той.

Трубит закат. Он день зарезал,

Заклал, как белого козла.

Был нож жреца не из железа,

То песнь моя, как нож, была.

Звездами всеми ночь свистела,

Ладью луны подбросил вал,

И золотой десницей тела

Кишки души я разорвал.

Я золотые вырвал струны

Из нежной ткани золотой.

И я упился златорунной

Былого счастья красотой.

И в жизни сон того событья

Был там на дальнем берегу.

И не могу с тех пор любить я,

А только петь любовь могу.

Рук крылами грусть вплетая,

Сердцем бьюсь в твое окно.

Ты ж. как арфа золотая,

Струны с головы до ног.

За окном горбатый вечер

С папироскою звезды.

Он покоем синим лечит

От любви и от беды.

Мне ж гроза в покое синем.

Снег. Страницы занесло.

Гаснет молния и стынет

Черными цепями слов.

Пугал изменниц в замке ветхом.

Как в медь, в затишье бил во мгле.

Служил и страусом-ландскнехтом,

И кардиналом Ришелье.

В тряпье столетий одевался,

Влюблялся в запах женских тел.

И шаг не шаг, а вроде вальса,

И от недобрых дел худел.

Писал на коже человечьей,

Мочил перо в чернилах вен,

И не один багряный вечер

Им был художник вдохновен.

И где-нибудь в ночной таверне

Плясал пропащий и хмельной

И всё мистичней, суеверней

Стучал незримой тишиной.

И тишина явилась трезвым,

На лед сиянье пролила.

И плыл трезвон по синим безднам,

Трезвон неслыханного зла.

Здесь лишь пляшут свет и тени,

Человечий лес поет.

На других мирах – сомненье…

Почему ж такой бойкот?

Верю, верю, что мильоны

Золотых живых планет

Крыты пламенем зеленым

Стеарина зим и лет.

Где-то там в лучистом храме

Так же гадости творят,

Что за сизыми горами

Вспыхивает стыд-заря.

И еще глупейшим бедам

На съеденье разум дан.

Ну, а если там неведом

Дант, да-Винчи, Маркс, Коран?..

И в шелках лучей крученых

Там звездой шуршит земля,

И про нас умы ученых

Там сомненья шевелят.

В закатный час, глухой и поздний,

И на гнилом земном лице

Слоистых сумерек оползни, —

Воспоминают о конце.

И синий пар – из новых трещин,

И звездно лава брызжет уж,

И жарче женщина трепещет,

И сеет искреннее муж.

И хмель слонами топчет горе,

И дивный сон слепит глаза.

И где-то там, на косогоре,

Последний сок сосет лоза…

И в час великой перемены

Встают и Зевс, и Ра, и Фу.

И ангелит поэт священный

Свою чертовскую строфу.

И миндаля, и древ Иуды

Горбы лиловые ползут.

И волн синеющие груды

Ревут и топчутся внизу.

И, юбки пены задирая

До золотых от зорь колен,

Несут дары земного рая,

К утесам смуглым лезут в плен.

А там вдали Апрель в долине

Татаркам шепчет о любви

И змейкой розовых глициний

Сердца и хижины обвил.

Пути, пути, пути давай нам,

Скажи, куда идти вперед.

Так голосом необычайным

Толпа в столетиях орет.

И, как жезлы, вздымают посох

Нетерпеливые вожди.

Три трупа виснут на вопросах:

Еще немного подожди.

Напрасен труд лихих стараний…

Есть путь один, и нет святей

Того пути. Он свят и странен.

Тот вечный путь: искать путей.

Режиссер земли, в тоске ты,

Покоренный небосвод.

Облаков своих макеты

Не менял который год.

Всё из той же рыжей пакли.

Зори жгут и не дожгут.

Чешуей златой не так ли

Там в веках твой звездный пруд?

Этот вечер – Мефистофель,

В черный бархат влитый так.

Не о старой катастрофе ль

Звезд белком вещает мрак?

А ночного сада хохот,

Вьюги женский визг и бред…

Повторяется неплохо

Хаос, жизни вечный дед.

Звезд дырявый купол.

Ветер наш не глуп,

Он луну закутал

В облачный тулуп.

Ночь он с ней несется,

Нежит ей плечо,

Любит больше солнца,

Любит горячо.

Снежный лоб поэта

Чует ту любовь,

Мостиком над Летой

Перекинул бровь.

Рифма ловит мысли

На крючок стальной,

Звездами повисли,

Блещут чешуей.

Еще луны турецкий крендель

На желтой вывеске зари.

И вечер молится легенде

И звоном древним говорит.

И мрак злачеными перстами

Арене знак дает: добей.

А для Астарты новой в храме

Священных кормят голубей.

И елки строф, что заблестели

И снег бумаги золотят,

Горят от млечной канители,

От вечных звезд, чей вечен яд.

Еще златятся купола.

Трехпалый крест в груди лазури.

То вера мышцы налила

И окна узенькие щурит.

На переулок загляните,

Когтями старые кресты

Уж тянут золотые нити

Из брюха новой высоты.

Вчера я видел, как профессор

Колена пред младенцем гнул.

А в небе звезд мерцала месса,

И месяц плыл на их разгул.

Люблю, когда дома распустят

По крышам снега лепестки,

И площадь, многих улиц устье,

В метель похожа так на скит.

Святей укутаны монашек

Ночные бабочки твои.

А ветер капюшоном машет,

И тащат пленников трамваи.

У банка нищий бога просит

Прохожим жизни сохранить.

Гадает ночь на звездном просе

И млечную роняет нить.

Покраснев, как бы стыдясь кого,

Роща долго раздевалася,

Трепеща ветвями, ласково

С каждым листиком прощалася.

А когда совсем разделася,

На нагую ветер кинулся,

Целовать ее осмелился,

По вершинам шумно двинулся.

Роща гневалась и женственно

Из объятий вырывалася.

Как пришла зима торжественно,

Как морозом засмеялася.

Перестала роща гневаться,

В бриллиантах задрожала вся.

В море пенном словно девица,

В ярком воздухе купалася.

А весной она услышала,

Как проснулись руки сельские,

Как для жизни радость вышила

Колокольчики апрельские.

И дождем она умылася,

Солнцем мягким вытиралася,

Шелком зелени покрылася,

Тучкам белым улыбалася.

Топнув сумраком по месяцу,

Звездных снов взметнула лестницу.

Тишину зарей завесила,

Соловьем заржала весело.

Брожу по каменной дубраве,

По каменным тропам брожу.

Мной леший вдохновенья правит

И в спину запустил вожжу.

Кишит толпа. Так в бездне некой

Породы рыбные кишат.

А я покойнее Сенеки,

Покоем пьян мой каждый шаг.

Я не лечу смешно к трамваю,

Не проклинаю, где бывал.

Как незабудки, лишь срываю

На клумбах каменных слова.

Приду домой и есть не буду,

Упьюсь любимой тишиной.

Поэт привык к иному блюду.

И пусть смеются надо мной.

Есть сад волшебный голубиный,

И близкий, и далекий сад.

Там не пьеро, не коломбины,

А птицы вещие кричат.

От их чарующего крика

Алеют яблоки ветвей.

Садовник бледный, посмотри-ка

На щечки зрелые живей.

И за собою в сад любимый

Народ алеющий тяни,

Чтоб мертвецов свалились гримы,

Чтоб глаз живых зажглись огни.

У радуг, там за красным краем

Есть инфракрасные лучи.

Мы их не видим, ощущаем,

Их свет в рассвете опочил.

И голубиный сизый вечер

Застыл в саду волшебном том,

Ему укрыться больше нечем,

Как лунным тонким полотном.

Заря с луною косолапой

Иль в кучу женщины лежат

Пред улыбающимся папой,

Пред Александром Борджиа.

В святую ночь пришел согреться,

Познать, как мед луны печет.

Белей, чем спящая Лукреция,

Ее округлое плечо.

Разбил он вдребезги тиару,

Рассеял звездами в ночи.

И, зори тел сжимая яро,

В раю земном он опочил.

И где-то ангелы в костелах

Из верхних окон два столпа,

И не один в сединах олух

Перед младенцем ниц упал.

Как опахало, над тобою,

Как пальма вечности, вопрос.

Куда уйти, какому бою

Отдать стихов последний гросс?

А тут в холодные страницы,

В евангелье земли запрут

Тот ландыш тела, что боится

В душистый превратиться труп.

Куда уйти? Есть две дороги,

Есть два пути в лесу сыром.

Из них любой – смешной и строгий.

Их два: револьвер и перо.

Закатной медью в купол вечер,

И звездный звон кругом журчит.

Миры далекие на вече,

Мечами звякают лучи.

А там в пучину мглы и света,

Где корабли веков горят,

Систем Христа и Магомета

Земля метнула якоря.

И медь заката звоном машет

И звенья рвет чистейших звезд.

И ночь смерчом с лиловых башен

И в пену лунную зовет.

С тобою смело на Парнас

И на Олимп взойду с тобою.

Не ждали там в лазури нас,

И не готовы стрелы к бою.

Мы там амврозию возьмем

У Зевса, спящего так бодро,

И вниз в ближайший детский дом

Полным-полнехонькие ведра.

Но золотой нектар до дна

Мы сами вылижем дорогой,

И древней выси тишина

Заглянет в душу синью строгой.

И в лунный съежится клубок,

И чешуей сверкнет змеиной,

И север, запад, юг, восток

Затянет млечной паутиной.

И мы узнаем, что за грусть,

Как лебедь, плачет в буйной силе,

Что жизнь тиха, как степь, как Русь,

Для тех, кто вечности вкусили.

Есть минерал такой онихий,

Его я сроду не видал.

Но говорят, он бледный, тихий,

С зеленой грустью минерал.

Он лечит сердце от тревоги,

На пену снежную любви

Кладет покой, как вечер, строгий

И льет в глаза глаза свои.

На дне витрин ищу его я,

В аллеях улиц, как в саду.

А кровь, как Терек… Нет покоя…

Но грянет миг, и я найду.

Молящих женских рук стебли

Ломились нивой, бурей рванной,

И по меже, где полегли,

Полунагая Монна Ванна

Шла с гордостью и не без зла

В одном плаще в огнистый лагерь,

И в ночь горючую в отваге

Она еще южнее жгла.

Вителли морщился сначала,

Но вскоре он нашел уют

И выпил всю до дна бокала,

Как итальянок только пьют.

Ветер выл, на осень лаял,

Сад чахоточно дышал.

Тишина – машина злая:

Молоточками в ушах.

Осень листики жевала

Золотым ленивым ртом,

За верхи взялась сначала,

За низы взялась потом.

Торговался день упрямо

С рыжим мраком-палачом.

Я с тоской гулял, как с дамой,

Мне луной ее плечо.

Тяжел венец поэта на Руси,

Но счастья выше нет его носить.

Тоскующие плечи, не легко вам, —

Замками звезд вас вечер заковал.

В петлицы глаз чем – улицы галдеж?

Так редко розой – падалью так часто…

Куда с любимой мглою попадешь —

На тротуар, в кабак или в участок?

А там метель в изодранном тулупе

На баррикадах снега снегом лупит…

Тяжел венец поэта на Руси,

Но счастья выше нет его носить.

Снится бес моей вселенной,

Медных звезд хрустят замки.

Это Хаос рвется пленный

Из космической тоски.

Звезд белками заработал,

Плюнул в путь из молока.

Золотым оскалясь потом,

Вспухла синяя рука.

На глинистом зари откосе

Поезд дня голубой отвилял.

Кто напиться сегодня попросит

Из гнилого болота былья?..

Не рожает больше – сын чей

Высь крестами обстрелял.

Мышцы разрушенья нынче

Каменный кулак – земля.

Видно, звезд золотые мыши

В мешках ночей не один изъян.

Мельник-месяц ничего не слышит

Оттого, что стар и пьян.

А закаты луннорогие,

Вынув морды из воды,

Мочились, месили дороги,

Заголив золотые зады.

Вот он. Слышите, как близок?

Искры звезд из-под коней…

Дыни бедер, Монна Лиза.

Мало корок губ в окне.

А ты, Милосская, – на площадь —

Клозетом наслажденья будь.

Мир вынул век, какой пожестче,

И сквозь плеву небес свой путь.

Звездами сумерки заржали

На скошенный зари овес…

Эй, кто там на культях скрижалей? —

Я крылья снежные привез.

И кровью, и листвою хлынул

И вольным холодом завыл…

С последней восковой осины

Срывает ризу он листвы.

Облаками дыма грянул

Как по гитаре, по Руси…

Сириуса камень рьяный

Созвездьем Пса перекусил.

Я новому учился гимну…

И вдохновенья новый ток

Тигрицею голодной прыгнул

По черной проволоке строк.

Я вижу вас, костры столетий,

И хворост человечий ваш.

Но грянет час, и ты ответишь,

Ответ, земля, багряный дашь.

Я вижу, как встают рассветы,

Жрецами рыжими встают,

С кривым ножом на грудь планеты

Вытягивают длань свою.

И где-то там скрежещут двери,

И люди там людей гноят.

И скрипкой пьяный льет Сальери

В бокал Моцарта сладкий яд.

И повторяет Изабелла

Иродиаду и не без

Главы такой же в шали белой,

Что выткал тот же лунный бес.

Бывает миг, волной качнется

Живое золото в ночи,

Звездою плюнет из колодца

И остальными заворчит.

А то в зарю чрез край злаченый

Переплеснется та волна,

И брагою стечет сыченой

С лопаты вечера луна.

С дремучей, синей и лохматой,

С непроходимой бороды.

Эй, внук-поэт, поди сюда ты, —

С платком страницы не туды!..

По горам, по лиловым долам

Бродит месяц – златые рога.

Роет облака выцветший хлам,

Чтоб укрыться от солнца-врага.

А рассвету никто так не лаком,

Как поэту такому ж врагу.

Пахнет звездным поджаристым злаком

Из луны золотое рагу.

Лишь останется шкурка одна,

Будет облачком тонким висеть.

Ночью новою снова она

Позабудет прошедшую смерть.

Офельин пруд, в веках заплесневший,

Зелено-бронзовая гниль,

Зеленый храм, мечтам известнейший, —

Тебя воздвигли не они ль?

И не они ли век заботятся

Об этой гнили золотой?..

Так со слезою богородица,

Так сыр возлюблен со слезой.

Не верю я, что похоронена,

Что найдена и в глину вся.

Цветет на дне, и в тот огонь она,

Что в храме Весты начался.

Земля намазана луной,

Тончайшим сумраком одета.

Отдастся небу в час ночной

Голодная планета.

Вот небо сытое кругом

От жиру звезд трясется.

А утром желтым сапогом

Швырнет краюху солнца.

И станет солнце грызть милей

Земля полунагая,

И засмеется грудь полей,

Железки наливая.

И будет радоваться люд,

И городской, и деревенский,

Что небеса, как милость, шлют

Зерна злаченые подвески.

Жены поэта нет несчастней,

И он несчастлив тоже с ней.

Мечты угасли, дух не гаснет,

Всё вспыхивает злей, синей.

Поэт давно с иною связан,

С иной в веках давно зачат.

И ночью чует нежный сказ он

И синий звезд вдыхает чад.

Не стул под ним, под ним треножник.

Он видит сны, но он не спит.

На тройке бешеной художник

Звенит по миру, по степи…

Влюблен я в рифмы-самородки.

Они рождаются, как гром.

На миг счастливый, миг короткий

Слова раздуют сапогом.

И рассмеется, и потухнет

В тот самый миг, когда был смех,

А там, за нашей звонкой кухней,

Как чаю, ждут каких-то вех.

В снегах зубов родятся речи,

Ругают повара, как пса.

А он на кухне человечьей

Зевает в синь, на небеса…

Артисты вежливый народ,

В особенности трезв когда.

Улыбкой крепко жмурят рот,

И в нем не пламя, в нем вода.

Но и, как всяческий народ,

Артисты погулять не прочь.

И где-нибудь, как дождь, идет

Кутеж их в золотую ночь.

Не от зарниц ли за окном

Их ночь хмельная золота?

О, мне знакома ночка та,

Мне каждый миг ее знаком.

Дам я вам святую волю,

В шалаше заката дам.

Никому я не позволю

Вспоминать тебя, Адам.

Сгинь навек и не явися

Ты на землю никогда.

Пусть опять покроет выси

Непокорная вода.

Мир тюремщик был и топал

Пену волн и звезд ногой.

От последнего потопа

Не сбежит последний Ной.

Шесть раз… и смолк, и слава богу.

И память вечная тому,

Кто света проложил дорогу

И живчиками звезд во тьму.

И в золотой ее утробе

Зашевелилися миры.

Но зрелый час еще не пробил,

Еще их маятник не взрыл.

И вьются лунные планеты

И мертвых солнц разносят след,

Волной эфира след воспетый,

Душою, полною комет.

И вечер был, и ночь была,

И утро было, день шестой.

Тянулась розовая мгла,

Творца дразнила наготой.

И огонек из-под земли

Наружу выглянул… прыжок,

И травы, что в раю цвели,

Он синим языком обжег.

И в мире вспыхнул новый мир

И крикнул деду своему:

Возьми назад свой рай, возьми,

А я, – пахать земную тьму.

Туда, на вечные костры,

В цепях созвездий, на закат.

Как самку, землю ангел рыл,

И там воронкой вырыт ад.

Опять златое оперенье

У веточек в лесу гнилом,

И яхту солнца снова кренит

Волны лазоревой излом.

Дым стаи тянется крикливо,

Везут назад веселый гам.

К утесам южного залива,

К зеленым вечно берегам.

Что будем делать мы с тобою,

Куда с тобой грустить уйду?

Метели воины завоют

У нас под окнами в саду.

У них лучей полны колчаны,

Синеют лихо башлыки,

И вечер, славой их венчанный,

Из грусти, сини и тоски.

Что за счастье, что за притча, —

Не ненастье, а гроза.

На лице тревога птичья,

Пасти синие – глаза.

Кто-то молотом, серпами

В золотых висках звенит,

Как колосья, вяжет память

Ночи злачные и дни.

Молотит и в миги мелет,

Звезды на заре печет…

Это мучает похмельем

Ангельский творенья черт.

Ночь сквозную напролет

Звезд радение идет.

Свищут, хлыщут, счастья ищут.

Машут, пляшут, небо пашут.

В парке синем в эту ночь

С чьим-то сыном чья-то дочь.

Громче шепчет, нежит крепче.

Жмется ближе, плечи лижет.

А она, как жемчуг, смех.

Смех хмельней и звонче всех,

Всех мелодий, что заводит

Час вечерний в той таверне.

Ночь длинна, как млечный путь.

И до утра как-нибудь

Он владеет, он радеет,

Льется весь он в кладезь песен.

Как серебро, протяжный вызвон.

Луна тарелкой со стола.

И знаком звездным евнух вызван,

И без одежды ночь вошла.

И белой молнией на ложе.

Властитель Ксеркс не любит ждать.

И губы пьет, и плечи гложет,

И там, где поцелуй, звезда.

И до зари он будет рыться,

До поту с царственного лба.

А утром: «Как тебя, царица?»

И так: «Эсфирь, твоя раба».

И век двадцатый будет то же,

Что век шестнадцатый сейчас.

Убьют последнего на ложе,

Последней яростью сочась.

И скажут: ну и были ночи,

А дни какие были там,

Зарею мазал люд рабочий

Свиные морды господам.

Вот этот замок был последний.

Здесь гости в праздничные дни

Душили горничных в передней,

А ночью залезали к ним.

А вот папирус. Он заплатан,

За то, что бегали стократ,

Пока подписывал за плату

На мышь похожий бюрократ.

Вы слышите, как часто дышит,

Как пышет тишина в ушах.

Но есть у тишины повыше,

Иная, пышная душа,

Вцепились в звезды руки-клещи,

Ворочают, и винт певуч,

И молний клавишами блещут

Лиловые рояли туч.

И проволокой черной воет

И ржет столбами телеграф,

И сталью звонкой за живое

Берет косарь безмолвье трав.

И в желтый плащ встает одетый

С горбатой пушкой дня восток.

И режут месяцем поэты

Колосья каменные строк.

Ну, ладно, пусть опять в аду.

Как отвратительную скверну,

Я бога вечного отвергну,

Но пред богиней ниц паду.

Моя безбожная рука,

Твои все пальцы затрясутся.

Такого смирного безумца

Еще не видели века.

Молитвы новые создам,

Опять напевные молитвы.

Слова, с каких старинных плит вы,

С каких могил, по чьим следам?

Не знаю. Сами. Не искал.

За то, что вечен я тобою,

Твоею бездной голубою

С лучистым мохом звездных скал.

Непрогляден, незаманчив

Над Москвой туман ночной.

Вон фонарь, как одуванчик,

Пух спустил по постовой.

Вон другой лишь до полуночи

В ореоле, как с икон.

Слышен в луже переулочной

Чей-то крепкий лексикон.

Как чудовище, извозчик:

Конь, колеса, облучок.

Хорошо б в сокольной роще

В этот час твое плечо.

Искусал б я и без дум бы

Говорил, что все миры

Не бездушные Колумбы,

А влюбленный дух открыл.

В четыре пальца у дорог

О грусти ветер рьяно свищет,

Последний кустик, что не сдох,

Берет за грудь, в карманах ищет.

Ощипал лес, поля остриг,

Листвою алой залил травы

И в шаль турецкую зари —

Кинжал он месяца кровавый.

Умчался в город в трубы выть,

Былым дразнить и дев, и старца.

Не жалко буйной головы,

Он в сброд метелей, чтоб скитаться.

Влетит к поэту… На столе

Среди страниц, как средь подушек,

Найдет, как милый гость, ночлег…

А в ночь хозяина придушит.

Зеваю я с протяжным криком,

Зевают звезды и поля

И эта песнь в апреле диком,

О, скука ранняя, твоя.

Нельзя скучать и плакать в мире.

Довольно, критики кричат.

Такой у зорь телесный вырез,

Сякой хмельной от яблонь чад.

А я безумец неисправный.

Найти не думая, искал.

Мне скажут: в звезды смотрят фавны…

О, скука смертная, тоска…

Себя нашел, себя я выгнал

На путь змеиный, столбовой.

Четыре пальца строк – сигнал,

И свистом ветер тянет в бой…

Не мог пройти я равнодушно,

Прожить покойником не мог.

За то, что в мире слишком скучно

Беречь сердечный свой комок.

И встал с ленивого матраца,

И в мир шумящий, в мир большой

С колчаном строф ушел я драться,

Ушел врагов хватать душой.

Как скучно, как скучно в Европе,

Забыла о славном быке.

Мир сказку античную пропил

В грязи золотой, в кабаке.

В поэтах обломки остались,

В музеях стеклянных висков.

И лица сковала усталость,

Бессилье пропащих веков.

Ползет черным облаком скука

Над лесом безлиственным труб.

Лазурь от закатов безрука,

Скребет ее крышами Крупп.

И снова, и снова, как сон ты,

С оркестрами солнца восток,

И в шинах златых горизонты,

И кузов планеты широк.

Еще зари не замер жар

Под пеплом облака седым,

А мрак по каплям набежал

Из синей дырочки звезды.

Сковал березки он, чей стан

Белейшим лыком страсти шит,

Уполз в лощины по кустам,

По голубым углам глуши.

В болотах там заклокотал,

Засеял звездное вино.

И где-то в синях высота

Зачатье солнца чует вновь.

Звездных звяка и бряцанья

Ночь полнехонька-полна.

Грозны мрака восклицанья,

Точат душеньку до дна.

На дорожку голубую

Выйдем, враг, товарищ, брат…

Я глаза твои раздую,

Расскажу про синий ад.

Пламя синенькое вскинут

Глаз зажженных фитили,

Вспомнят белую вершину,

Где их жены полегли.

Жены снежные, как вьюга,

Что в веках всего нежней,

Раскаленные подруги

Ледяных от скуки дней.

Струны млечные полночи

Щиплют звездные персты.

Тишина опять бормочет

Сказ старинный высоты.

Есть в нем счастье, радость есть в нем,

С грустью радости настой.

Никаким на свете песням

Не сразиться с грустью той.

Тщетно ссорятся поэты

Из-за женщины – строки.

Не загонит в час воспетый

Шар луны их черный кий.

Ночь спустила близко-близко

Над земной стихией мост.

Ночь – очами василиска,

Ночь – карбункулами звезд.

Свет иной, иной нездешний

Двери синие раскрыл.

Солнце вспять златые клешни,

Чуя взмах прохладных крыл.

Ты ж схвати меня, укутай

Тонкой млечностью пути.

В дебрях вечных без приюта

По мирам своим веди.

Я в сердце, кулаке горючем,

Тебя, как нищий грош златой…

И грянул час, в погибель скрючил

Большой неженскою рукой.

Ты отзвенела, в дальний угол

Ты закатилась навсегда.

Но буду самым близким другом,

Быть может, ближе, чем тогда.

И жарче, искреннее, ближе,

Чем в жизни сладеньком чаду,

Тебя перо мое залижет,

И в снег могильный сны падут.

Парит над жизнию идея,

Орлицей над землей парит.

Зарею зрелой крылья рдеют,

И льется клекот от зари.

О, там, в утесах неба синих

Сверкают гнезда всех идей.

Но будет час, их бурей скинет

Освобожденный Прометей.

И будет радостной и чистой

Вот эта черная земля,

И от земной любви лучистой

Глаза у неба заболят.

Время – мельница с крылами.

Ветер вечности вертит.

Жернова друг друга сами

Мелют в млечные пути.

И мутны глаза вселенной,

Пыль туманностей легка.

Пухлым лунам по колена

Эта млечная мука.

Кто же мельник странный этот

Чья машина – тишина?

Снится дерзкому поэту

Что и вечность не вечна.

Что друг дружку все планеты

Перетрут, как жернова.

Как миров былых скелеты,

Лишь останутся слова.

Душу черную, дремучую,

В душу я не верю хоть,

Я ищу в себе и мучаю

Существующую плоть.

Снятся черные монахи,

В алтарях бенекдитин.

Не в тебе ль всех таинств страхи,

Сердце – колыбель в груди?

Не молюсь, а свет вбираю,

Как траву, сушу зарю.

Для земного только рая

Я бессмертие варю.

И струей непостижимою

Растравляет горячо

Скрипку черную души моей

Липкий творчества смычок.

Оркестр Большого пел и стукал.

Аида плакала навзрыд.

Очаровательная скука,

Какой не выдумал Майн-Рид.

Со сцены холод, как с подвала,

Жир плеч. Биноклей перламутр.

Аида вьюгой завывала.

Ее не поняли. Поймут.

А там, где белый бык Европы

Пыхтит над пленницей своей,

Другие бьются эфиопы

У пирамид горючих дней.

Туши ночи синий лед

От востока чуть оттаял.

Бабку звездную грызет

Туч гиена золотая.

Месяц – челн. Я сам зажег.

Тает без руля и вёсел.

Сердце, золота мешок,

Я на берег новой сбросил.

Но в росе путей вчерашних

Млечный след шагов твоих.

День, трубя с янтарной башни,

В них шлифует каждый штрих.

Ночью всходят из борозд

Человеческие злаки,

Крик настойчив их и прост,

Так кричал из наших всякий.

Говорит людская нива,

Тенью золота шумит.

В клетках ребер торопливо

Зреют зерна – динамит.

В ночь такую же, как прежде,

Догорает злачный воск…

Ночи мудрые, изрежьте

В змеи-молнии мой мозг.

Рыжим солнцем осень мажет

И деревья, и дома,

И головушки лебяжьи

Режет на прудах сама.

И поют пред казнью сами,

Про любовь они поют,

Пьют в последний раз глазами

Сада милого уют.

А листы в пустынной роще.

Да в полях пустых цветы

Умирают тише, проще,

Без крикливой суеты.

Но у них родня святая

Из певцов и крикунов,

И не молкнет эта стая,

Хоть их крик давно не нов.

Эти лики – отраженья,

Ликов отблески иных.

Звона в мире нет священней

Перезвона тишины.

Кто-то в зеркале эфира,

Кто-то с радостью иной

Отразился ликом мира,

Потрясенным тишиной.

Лишь поэт один хохочет

И над тем, и над иным,

Пьет бокал шипучей ночи,

В кольца вьет он слова дым.

Мир торжественнее, шире,

Тише, выше, холодней,

Но есть отзвук смеха в мире,

Эхо невозвратных дней.

Воздух пьян, морозом гулок,

Синих улиц тонет вой.

Мозгом звездным захлестнуло

Небосвод вечеровой.

И, петлю луны намылив,

В окна бьет палач зари.

И в тот миг не надо крыльев,

Были б только сапоги.

И в тот миг не надо солнца,

Были б только фонари.

Ты ж скорей, пока смеется,

К пухленькой земле беги.

Зацелуй ее и ближе

Плечи снежные прижми.

Есть такой, он сердце лижет

Сумраком морозным миг.

Хороший медиум земля,

А мрак гипнотизер хороший,

И спят от взглядов звезд поля,

И пруд застыл, кугой обросший.

И труд убрал свои персты

От клавиш города железных.

Певец, один не молкнешь ты,

Ты сердце плавишь в звездных безднах.

Рекою бешеною мчишь,

Животрепещущим металлом,

И льется вечности матчиш

Родным интернационалом.

И выползает из расселин

Змея-строка на пену скал

И ловит сны, что днем искал,

Что где-то там в висках засели.

Опять весны веселый пламень

По всем артериям лесным,

И по бульварам тополями

Подземных сил зеленый дым.

И сердце в радости зеленой

Мышонком роется, пищит,

И зорь желтеющие склоны

Влезают в синие плащи.

И я хочу к себе приехать,

Веков доспехи снять навек,

И быть хоть раз животным смеха,

Что в самом деле человек.

И плыть с тобой, моя волчица,

И выпить ночь, всю ночь с тобой,

И медом звездных ран сочиться,

Пока зари не вспыхнет бой.

У истории шаг черепаший

И терпенье столетий – гранит.

Склоны зорь полумесяцем пашет

И зубцами креста боронит.

Но есть кнут за спиной земледельца,

Революции кнут роковой.

Он не любит века канителиться

И метелицей звезд его вой.

И у мира под каменной кожей

Позвонками столетья стучат.

Лихорадка вершины тревожит,

Алый круг над плечом палача.

Человечество – тигром, курьерским…

Тянет лязгом миров высота,

И в созвездий невиданных всплески

Арки радуг от молний кнута.

Гляжу холодными глазами,

Не удивляюсь ничему.

Давно пытливый пламень замер,

И полюбило сердце тьму.

И злаки звезд мечтами режет

И строк цепами молотит.

И оттого, что мир безбрежен,

Мои неведомы пути.

И млечность вечности такая ж

На них не высохла еще.

Напрасно юностью мелькаешь

И милых жен подводишь счет.

И бьются в зорях беспрестанно

И в горизонтах круглых дни.

И те же, что вчера: осанна, —

Сегодня свежее: распни.

Метелью страсти голубою

Намел сугробы я твои,

И стала ты моей рабою,

Послушною рабой любви.

И я обвил тебя и жало

В гнездо резное запустил.

Искринкой знойной ты визжала,

Чтоб не жалел вина и сил.

И хмель без меры, без бокала…

И ночь, и мир в святом хмелю.

И я не знал, и ты не знала,

Люблю ли я иль я гублю.

Проклятие в благословенье,

Благословение в проклятьи.

И говорило дуновенье:

Веселье ветра – погуляти.

И вышли одиноко двое

За семицветные ворота.

И слушали, как ветер воет,

Как надрывает лик безротый.

И сжались от испуга крепче,

И он почувствовал впервые,

Что в бедрах змий встает и шепчет

Бесстыдства истины живые.

И прокусил он чашу скоро

И обессилел, жало вылив…

И траве у райского забора

Расцвел огнями новых крыльев.

И полетел на них далеко…

Планета в гнездах человечьих.

И синих звезд всё ближе клекот,

И всё роднее смуглый вечер.

В тиши и душной, и упругой

Дышу незримою грозой.

Шагаю с молнией-подругой

Тропой неведомо-лесной.

И человечий голос бури,

В багряном сердце я таю.

Уж грузно туча скулы хмурит

Уж будит силушку свою.

И очи вечера чаруют

Синеет от стыда трава.

И, чуя ноченьку сырую,

У дня кружится голова.

И вот еще, еще немного,

И струны ливня задрожат,

Опять зачавкает дорога,

И зашумит безумный сад.

И лишь останется пустынной

Берлога сердца моего,

И мыльной радугой застынет

Его печаль и торжество.

Старый ветер встал, как новый,

Волком взвыл он у окна.

Старых изб трясет основы,

Стадо с пастбища погнал.

Где-то шорох в чаще некой…

Свод громовый мглой оброс.

Океан запах аптекой,

Кладбищем несет от роз.

Вот и я с тобою дружен…

Ах, не первый я с тобой.

Вот люблю, когда закружит

Он рукою голубой.

Так чудовища на дне там —

Страсть – подводную струю.

Светят, вьются по планетам,

И в кустах морей поют.

Кумачовы кушаки.

Эй, планеты ямщики!

На трибунах-облучках,

На бурунных табунах.

Пред народом держит речь,

Держит руку, что вожжу.

Не жалеть и не беречь.

Кони вздыбленные ржут.

Эй, взмахни-ка ты кнутом

По жиреющим хребтам.

Революция на том,

Чтоб нигде, ни здесь, ни там.

Застучи-ка кость о кость

Тряской звезд, миров, пурги…

Вверх и вниз, и вкривь, и вкось…

Все стези пронзи и жги.

В лазури сумерек линялой

Чернели крыши, как челны.

И сердце зыбкое сияло

Беззвучной песней глубины.

И радость грусти несказанной

Качалась тихо в песне той.

И счастья синие фазаны

Во мгле мечтались золотой.

Мне финик звездный, что так сочен

В пустыне сердца, эта мгла.

И женщина, зимы кусочек,

Свой снег нетающий дала.

И тополь в небе из-за крыши

Скалою грезился резной,

Еще свой гребень не закрывшей

Морскою плесенью – весной.

Крылами звездными широко

Шумя как хищник, мир летел.

Локомотива свист и рокот

Не умолкали в темноте.

Стреляли люди, люди, люди,

В людей стреляли из орудий.

И в мясе жертвы клокотал,

Как жертва, трепетал металл.

Плескались липко черепа

На живописном коромысле…

И в мире скрипкой кто-то мыслил

И вдохновение черпал.

Я о трубах подземных Парижа

Вон там за Тверской – Тюльери…

Синей челюстью вечер прижал

Малиновую скрипку зари.

Вышел об руку с грустью сутулой.

Грусть до радости можно раздеть.

В шапку вечера ночка швырнула

Ненужную звездную медь.

На планетах голодных, я чую,

Человечеств дышат кусты.

Поэт в них с песней бродячею

Охотником алым застыл.

На черный день тебя запрятал

В пещерах сердца, луч последний.

На чашах роговых заката

Планета взвешивает дни.

Одни лишь ночи не скупятся.

Валютой звездной из мешка.

Вот месяц с щедростью паяца

Щекой измазал облака.

К какому древу прислониться,

Чтоб медом яда ствол истек?..

Из кости мамонта страница,

Столетий грязь в морщинах строк.

Дьякон-поэт, во всю мочь заори,

Черным кропилом стегай сухожилья.

В красном углу под иконы зари

Сумерки день положили.

Выйди на площадь, несчастный пиит.

Хором визжат поросячьим трамваи.

Чавкает площадь зубами копыт,

Сложно шагами зевает.

Ночь на колоде гадает векам.

Нынче лишь бубны багряные – козыри.

Кто там миры, как вино, расплескал?..

Снять на поджоги иконы зари.

Я пузырек на дне бокала,

Небес кипящего вином.

Звездою пена засверкала

Для губок на краю земном.

Зачем я старше тысяч на три,

Чем в ночь, когда нас Пан пугал?

Вот месяц перлом Клеопатры

Переполняет мой бокал.

Я слышу запах пышной тени.

Два ряда грудей, вижу я,

За пару яблок пьет змея.

Я чую, как, вином дразня,

Сладчайшее из наслаждений

Зовет меня на тризну дня.

Учитель Вечер, кто бесстрашней,

Кто пламенней тебя левел?

Луны слоновый набалдашник

Висел на синем рукаве.

Звезду затягивал и дым

Из щек в глаза, в болота выжал.

Ты был не юношей седым —

Иудой был ты тихим, рыжим…

Твое ученье было странно.

Ты ничего не говорил.

Но глубже Маркса и Корана,

До лавы звезд – язык зари.

Я жажду мрачного веселья.

Гроза, мне нужен трепет твой.

По синим туч виолончелям

Смычком десницы огневой.

Давно под саваном страниц,

Как озимь, слов я чую жизни.

Зажгися крыльями зарниц,

Зеленой кровью мир обрызни.

С обросших бурями зыбей,

Что берегут прибоев пейсы,

Ты прилети и в сердце впейся,

Волнами ямба вой и бей…

Голодным тигром зарычи

В висках, в их зарослях бамбуковых.

Согни зубами все лучи

И новые мне выплюнь буквы.

В моря души, в гаремы волн —

Смерча развратные колонны.

Как трактора железный вол —

Пласты раздумья в час бессонный.

Червонный урожай заката

Сожри ты звездной саранчой.

Ты ночь, любовницу когда-то,

Мне, как чернильницу, открой.

Вопьюсь пером без поцелуя

Я в бедра белые страниц,

И до утра не оборву я

Дымящегося слова нить.

Века тяжелые, как свиньи,

О стены чешутся Кремля.

Такой ж арбуз наш купол синий,

Краюха та ж и ты, земля.

Жуют созвездья, блеют те же,

В росе пасутся мировой.

Метель в халате бритвой режет

Те ж щеки льда по мостовой.

Лишь ты, заря, всегда иная.

Пропеллер – месяц, крылья – тьма…

Как парус, мачты звезд качая,

Планету сводишь ты с ума.