В цилиндре{4} образа частенько

Я посиять, друзья, не прочь.

На струнах строк люблю потренькать

В испепеляющую ночь.

Один купался я в закате.

Деревьев черный дым висел.

Сосед мечтает: видно, спятил,

Не гасит света мой сосед.

А я зари влюбленный сторож.

У двери золотой стою.

Один, один. С зеленых стор уж

Рассвет сползает в мой приют.

Прянее он старые мне вести,

Что снова чье-то торжество,

Что в небе звездных нет отверстий,

И можно солнце влить в него.

И буду днем я вам враждебен,

О, струны скомканные строк.

Поэты странное отребье.

Стихия – мать, а батька – рок.

В цилиндре черном и вертлявом

Банкир, и кучер, и поэт.

В карете мира тонкий дьявол.

Как барин. В черном разодет.

Вчера видал, конь мира пал как

На мостовой в кругу зевак.

В колоннах банка – катафалка

Останки золотые. Звяк.

И в мир глядит потусторонний,

Певец глядит и славит сон.

И этот мир строфой хоронит.

Зато в цилиндре черном он.

Не завянут, не замолятся

Незабвенные года.

Загубила добра молодца

Забубенная беда.

Как седлал росою мытаго

Стрекопытаго коня.

Завязал с зарею битву он, —

Звезд-затворов стрекотня.

Залегла змея – дороженька

В синем поле у села.

Добра молодца художника

Звоном звеньев заплела.

В том селе торгуют дешево

И любовью, и пшеном.

Песня смеха скоморошьего

Не смолкает за окном.

Не ходи ты зачарованно,

Той дорожкой не ходи.

Из дремучих вечеров она

Заползла к твоей груди.

Кремнями крепкими Кремля

О небо стукнулась земля,

Из стали звезды выбивая.

И синь зажглася мировая.

И вьются радио сигналы

По голубым путям миров.

В такую ночь земля узнала,

Как с рог Изиды снять покров.

Вон там она, где в безднах роясь,

Клубится млечная струя,

Где Ориона яркий пояс

Блестит застежками тремя.

На голубом лугу пасется.

Кузнечиками звездный бой.

Коровкой божьей божье солнце

Ползет по коже голубой.

Жует, молчит, и синей крови

Я чую песнь в ее груди.

И синей бездной взгляд коровий.

И вечность падалью смердит.

И пред убожеством богини

Упала вновь толпа миров,

Карабкаясь по скалам синим,

Целуя содранный покров.

На синеву опять накинуть

Хотят таинственную сеть.

Но легче льву давать мякину,

Чем двери тайны запереть.

Клубится фимиам легенд,

На блюдах горизонтов лица.

Опять твой нежный ум двоится,

Сними пенснэ, интеллигент.

Теперь не вещие глаза,

Теперь лишь вещи только руки.

Уж топорами молний рубит

Светлицу новую гроза.

Зайди омытый ей и стань

У закаленного станка ты.

Плевать на томные закаты,

Сдерем их золотую ткань.

Вон там за рощей, где туман,

Луны причалила ушкуя.

Уж, буйной дробью звезд воркуя,

Бушует небо – барабан…

Клубится фимиам легенд,

На блюдах зорь кровавых лица.

Опять твой нежный ум двоится,

Сними пенснэ, интеллигент.

От Мнемозины только девять

У Зевса было дочерей.

Ах, я боюсь его разгневать, —

Я имена забыл, ей-ей.

Одно я помню… Вот нелепость!

Сидеть на пне и не мечтать,

А всю историю и эпос

В свою записывать тетрадь.

То имя: Клио. Знала меру,

Покойно мерила строкой.

И, говорят, тайком Гомеру

Дарила, как глаза, покой.

Но тот к иной невыразимо

Таил безмерную любовь,

И люто северные зимы

Ковали солнечную кровь.

Быть надо лириком сперва,

Чтоб начертить в веках слова

Во имя вечного союза:

О ты, эпическая муза.

Никто не знал, чей пламень жег там

И перья вырывал из крыл

И знаменем тревожно желтым

Останки вечера закрыл.

А те объевшиеся дали,

Что солнце разжевали всласть,

Ушами желтыми прядали,

Точили молниями пасть.

Из глаз домов глядели люди.

Блистали храмы. Жуткий вид.

Гроза ль неслыханная будет,

Иль это пригород горит?

Мир был один, и было не с кем

Рассыпать ливень серебра,

И долго тьму мешал он с блеском…

Такой закат любил Рембрандт.

Чем туже память я сжимаю,

Тем глубже то, что позабыл.

Какому яблочному маю

Я подарил свой первый пыл?

Поила медом и кружила

Зари янтарная мятель.

У сумерок взбухали жилы…

Что в лепестках страниц, – не те ль?

Не те ль, что вьются неустанно

И хлещут песней по ночам,

Когда затянутые раны

Безумец ковыряет сам?

Заката распустились маки

И облетели в тот же час.

И в голубом хрустальном мраке

Хмелеют диски чьих-то глаз.

И кто-то близкий необъятный

Тихонько к сердцу подошел,

И гранит в безднах бриллианты,

И грез натягивает шелк.

Забуду час теперь который,

Забуду я который век.

Уйду я в синие просторы

По лунной матовой траве.

Забуду миф о солнце милом,

Я ванну лунную приму.

Влюбился в мертвое светило,

Что шлейфом по столетьям – тьму.

И сил у мира не хватает,

Чтоб лунный вытравить загар.

И кожа сердца золотая

Звенит, звенит от стрел врага.

Обиды грустными крылами

Обвеяна издревле Русь.

Недаром в мировое пламя

Ее бушующая грусть.

Здесь ветры пляшут неустанно

Под звон сосновый, звон гитар.

Вон там березки Левитана

В девичьем поле ждут татар.

И платина, металл крепчайший,

В спине меж двух материков

Залег многопудовой чашей

И тянет многих ходоков.

А солнце – молот, реки плющит…

На мостовых у нас трава.

Волшебны наши сны, – а пуще

Широко-низкая Москва.

Какое странное занятье{5}

Стихи пописывать, друзья.

Небось, и сами верно знаете,

Какая скользкая стезя.

Почитывать нас мало стали,

Не покупают нас хоть бей.

Кому нужны немые дали

И громыхание зыбей?

Куда нужней, куда полезней

Романы, пудра, башмаки…

Зачем вздыхать о синей бездне,

Быть вечным рыцарем тоски?

И вот, по мнению ученых, —

Столбцы элегий и баллад

Микробами болезней сонных,

Как выси звездами, кишат.

От их безбрежного потопа

Погибнет снежная Европа,

Как наш недавний верный друг,

Профессор славный Эренбург

В кустах кирпичных, где поглуше,

По переулкам, где тоска,

Ночные хоботы церквушек

Крестами лижут облака.

Колоколов зеленых уши

Висят, как дряхлые листы.

А небосвод, давно уснувший,

Спросонок скалит на кресты.

И золотых миров плевками —

В седые хоботы церквей.

И веры старой серый камень

Еще бледней, еще мертвей.

И меж седыми облаками,

Как переспелый плод, луна.

И льнет к очам, к оконцам камер,

Крылом неведомого сна.

Мы золотым подобны стаям

Периодических комет,

В ночах веков перелетаем,

Как моль, с предмета на предмет.

Плетем метельные мы сети

Неунимающихся зим.

Вечерним снегом тихо светим

И тихой гибелью грозим.

Солнца далекие, как гнезда

В листве вселенной голубой…

О, свет, не я ли слово создал,

Не я ль смеюся над тобой?

И я лечу, чтобы звучало

О струны волн мое крыло.

Ведь твой конец – мое начало,

Ведь холод твой – мое тепло.

И чрез иную, как чрез эту,

Я все миную рубежи.

Творцу древнейшему, поэту

Вселенная принадлежит.

Не извивайся, не упорствуй,

Не проливай сладчайший яд, —

Пособьями по свиноводству

Витрины времени пестрят.

Народ стихов не терпит боле,

Не разоряется на них,

И говорят, что даже болен,

Кто в ночь вырезывает стих.

Уж мир заранее хоронит

Его насмешкой роковой.

Да, он – неизлечимый хроник,

Он вечен, как мятели вой.

Кто знает, – не его ль зачатье —

Его конец в лесу глухом,

Когда крестом вы отмечаете

Его могильный свежий холм.

О, тихий друг, благодари же,

Что на свободе ты пока,

Что не больничный сторож рыжий,

А лишь закат – на три замка.

Ни одного еще алмаза

Над вечереющей Москвой,

А здания закат измазал,

И золото на мостовой.

И в золотой пыли Тверская,

В недвижно золотом дыму…

Хотел бы знать, кому сверкает,

Смеется счастие кому.

У длинных черепов трамваев

Уже глаза воспалены.

И рельс протяжней завывает

От колеса и от луны.

И тот, кто счастлив, руки пучит,

Чтоб искру лишнюю украсть.

И телом женщины скрипучим

Продажная смеется страсть.

Бичами вечер в очи хлещет,

Кнутами золотыми бьет,

И в плечи – звезд впилися клещи,

И жаром прет закатный рот.

И голубой зарницы веер

Трепещет на груди земной.

Конец, описанный Матвеем,

Крылами реет надо мной.

Тебя я вижу, – ты насыпал

Курган сырой лазури сам.

Уж гром далекий басом сиплым

Над нами панихиду там.

Но я от света не ослепну,

Я лягу на снопы лучей,

И своего я света лепту —

Тебе, вселенной казначей.

За то, что нет на свете мрака,

Лишь радуг мрачных свет кругом.

И не чертей, а леших драка

В лесу Эреба голубом.

Как мастер, будь молчаньем горд.

Твою заря клеит афишу.

И пусть ее не видит город, —

Ее петух и рощи слышат.

И для тебя как мука пусть —

Купаться в блещущей витрине.

Лишь непроявленная грусть

В аду зрачков, как пламень синий.

И там в очах, в ночищах камер

Неизреченных мыслей зуд,

И вьются звезды светляками,

По мозговым волнам ползут.

А ты крепися, молодая

И нестареющая мощь,

И, никого не осуждая,

Не преклоняйся, мастер, вождь.

Они у жизни ищут смысл.

Ни к блеске дня найти не могут

И ни в таблице звездных числ.

Не видят вечную дорогу.

Пропала истины игла.

Не поднял ни один философ.

Лишь перья скрюченных вопросов

Над безднами качает мгла.

Но надо жить лишь миг хотя бы,

Чтоб очи сонные продрать,

Чтоб видеть, как по сонной хляби

Лучей бесчисленная рать.

И надо жить, чтоб смысл иметь,

Чтоб ночь вопросами качала.

Сначала жизнь, а после смерть,

А после смерти вновь сначала.

Сказала молодость: всего хорошего.

И крепко дверь закрыла за собой.

Заря, ночей и дней златое крошево,

Лежала на тарелке голубой.

Уж черви звезд давилися и лопали,

Уж лезвие луны златила ржа.

А я и друг мой, ветер, шли мы по полю,

И друг меня за шиворот держал.

Скажи мне, кем твой глас рожден, кем вынянчен,

Кто сердце как язык в грудную медь,

Скажи зачем, куда и где, а иначе —

Строка на шею и дышать не сметь.

И я сказал ему и душу вывернул

И золото покоя подарил.

С тех пор я строфы шумные, как ивы, гну.

И ставни глаз бушуют до зари.

Никогда он не будет покоен

И приюта нигде не вспоет

Потому, что безумен, как Каин,

И безумием проклят поэт.

Не один только набожный Авель

Взмахом глаз его гневных убит

Для того, чтобы лужица крови

Отразила созвездий набат.

Не баюкает буря, а гонит

На восток, на закат, на огонь…

Спать-жиреть, ничего нет поганей.

Вечно бодрствовать, вечно хоть сгинь.

И с копьем вдохновенья, как воин,

И с печатью тоски на челе,

Он лучей золоченые сваи

У далеких миров подпилил.

И скандал золотой во вселенной,

Звезды падают, как шелуха.

И хохочет безумием пьяный

Вечно проклятый мастер стиха.

В неверьи злом, как в черной корче вы…

Ужель чудес вам мало?.. Вот,

Вот этот почерк неразборчивый,

Его ведь бес не разберет.

А очи бредовые серые,

Обыкновенные как бы,

А лоб, что с фосфором и серою

Направил лук в иные лбы?

Ведь эти руки забывают,

Что есть другие руки здесь.

Эй, ты, карманник из трамвая,

Ты не зевай, в поэта лезь!..

В душе созвездия засели.

То глазками стреляет мгла.

Из скуки я творю веселье,

И ночь волшебней дня светла.

И пахнет женщина цветами,

И пахнут женщиной цветы.

И там за синими кустами

Вершинами черемух ты.

Запушена до шляпки синей

Метелью страстною луны.

И в сны неведомой пустыни

Твои глаза унесены.

Там пасть ночная звезды скалит,

И там я докажу пескам,

Что стан твой жгуч и музыкален,

Что струны ад на нем ласкал…

Морей немолкнущие гущи

Синеют и, как в облак, в брег

Для стран, культурами цветущих,

Протягивают ветви рек.

На них плодами тяжелеют

Измызганные города.

И в каменных громад аллею

Людская черная вода.

У них чернеют словно зерна

В граненных камерах сердца.

И солнцу старому покорны

Глаза, оконца два лица.

И сок морей, от зорь багряный,

По жилам вьется голубым.

И снятся счастия поляны

В лесах запутанных борьбы.

На плоть богов под микроскопом

Живучесть звезд похожа там.

И скачут под луной галопом

Тела прозрачные у дам.

И в степь песчаную столетий

Валятся в осень города.

И оттого жемчужно светит

Морей зеленая вода.

Золото, жемчуг, брильянты

Тихо смеются в веках.

Смех роковой непонятый

Кровями радуги пах.

Выли художники – маги.

Резали свет нипочем.

Мазали кожу бумаги.

Звезды сшибали плечом.

В них они краски варили,

В тонких горшочках высот.

Мускулам стряпали крылья,

Оси земли – колесо.

Что это? – снова за данью

Желтые скулы зари…

Лунную, вечно баранью

Русь золотят октябри.

Золото, жемчуг, брильянты —

Прячьтесь в земную кольчугу.

Нынче лишь вы нам приятны,

Медь, свинец, чугун…

За фалды буря тащит вечер,

Как Петифара среди дня.

У рощи говор человечий

И женская у птиц возня.

И кистью молний свод расцвечен,

И туч колокола звенят.

И рожь смирением овечьим,

Как жертва, смотрит на меня.

Я знаю, скоро чей-то суд.

Колосьев тоненькие души

Бичей грозы смиренно ждут.

И дождь, копытцами блестя,

Рысцой бежит и жгет, и тушит

Костры на сердце бытия.

Как эфир голубоватый,

Мир наполнила собой.

И рассветы, и закаты,

И часов созвездий бой.

В грозах, в синем их настое

Тишина растворена.

В нем сверкает золотое

Стремя грома-скакуна.

Знает синь, чьи руки пряли,

Знает бурю наизусть.

С черных раковин роялей

Падает по каплям грусть.

Их монах какой-то скромный

Оторвал с подводных скал,

И в каютах грустных комнат

Блещет клавишей оскал.

Жемчугом и песней блещет,

Песней непонятной нам.

Слушай, слушай, корабельщик,

Пальцы бури по волнам…

Можешь притворяться кроткой.

Всё ж боятся старики.

Закрывают щели, фортки,

Прячут нос в воротники.

А другая часть народа

Любит тоже тишь и гладь.

Буря, кто б тебя не продал,

Кто б желал с тобой гулять?..

Не увидят дно златое

И за новенькую медь

Солнца лени и застоя

Продадут, чтоб уцелеть.

Двое лишь дрожат любовью

И в веках летят к тебе.

Гнезда вечности борьбой вьют,

Чуют хмель любви в борьбе.

Это, в золоте купаясь,

Гордый парус над водой

И беременный, как парус,

Лоб поэта золотой.

Как литавры, взвейтесь, зори.

Флейты звезд засвищут пусть.

Этот млечный лепрозорий

Перевейте в ясный путь.

В райский сад царицы некой

Ада вспенивайте зыбь.

Язвы мира, солнце-лекарь,

Порошком лучей засыпь.

Я хочу, на самом деле,

Чтоб от песен всех и вся

Души млечные зардели,

Мир чтоб новый родился.

Песчаный лев давно привык,

Очами тын стальной не выбить.

Как нож тупой, молчит язык,

И лапы, лапы спят, как рыбы.

И, как сова, орел в углу

Сидит, и крылья, крылья дремлют.

А плен прозрачен, тянет глубь

В иную солнечную землю.

Лишь белый волк полярных снежищ

Не может волю позабыть.

Он прут грызет, до пены режет

Гортань железную судьбы…

Ужели нет в душонках душ,

И духа дух застеган туго?..

Не может быть, таков я уж,

Я вижу в них веселый угол.

Не паутина, не иконы

Висят в углу душонки той,

А смех безумный, беззаконный

Дрожит, как зайчик золотой.

И он не молкнет ни минутцы,

И он единственный не глуп,

Тот смех, чьи волны нежно гнутся,

Тот смех души в святом углу.

Под храмом банка синий склеп,

В нем гробы золотые, слитки.

Лежат с тех пор, как мир ослеп

И стал от крови злой и липкий.

Ну и желудки у планет, —

Тысячелетия не могут

Переварить навек, на нет

Молитвы золотому богу.

И было их вначале три, —

Из камня, бронзы и железа.

Упал четвертый с крыл зари,

И в жилы гор мясистых влез он.

И лег бесстыдно на поля

Нагим скуластым самородком,

С тех пор в тисках виски болят

И мечутся в пути коротком.

Но верю я в волшебный час, —

Гроба из золота растают

От наших же волшебных глаз.

Мы новых дней увидим стаю.

Если ты на вершине, – держись,

Не сползай ты на крыльях в угоду.

Пусть в долине трепещут за жизнь

И хорошую ценят погоду.

Ты ж ненастью бессмысленно рад,

Путешественник дивный, художник.

Пусть внизу про тебя говорят:

Посмотрите, как мал, нас ничтожней!..

В мире есть Арарат, Эверест…

Высота до бессмертия душит.

И в снега их страниц, словно крест,

Тащат тело терновые души.

Так лишь им ты кричи, чтоб дойти,

Но лишь в оба гляди: высь упруга.

Так орлы на лазурном пути

Окликают над бездной друг друга.

Слово было вначале,

Голос огненный был,

Землю песни качали,

Песни гнева, борьбы.

Хаос бегал от боли,

Но не падал, и вот

Копья звезд прокололи

Его синий живот.

Племена выходили,

Чуя падаль вдали.

Лили в чашечки лилий

Плоть живую земли.

И столетья кишели.

И молчала заря.

Золотые шинели

Глаз истории прял…

Густо сумерки встали,

Память прошлого чтя.

Нынче вылит из стали

Белый месяц, дитя.

Кудри тучки напялил,

Бросил ныть и говеть.

Луч стальной, не тебя ли

Ждет лягушка в траве?

Мастер пьян, безграничен

От эрекции строф.

И в сугробы страничек

Огневое перо.

Мир на слове отчалит

С маской мглы на лице.

Слово было вначале,

Слово будет в конце.

Листья звезд давно завяли,

Млечный путь давно прокис.

Всё нет лица, всё сеть вуали,

Всё тот же каменный эскиз.

Почтенным слоем пыли едкой

Там скука вечности легла,

И не смести ни звездной веткой,

Ни мглой закатного крыла.

Лишь запирает мастерскую,

Как рыжий сторож, новый день.

У врат ночных сильней тоскуют,

И кудри слов еще седей.

В осиннике смеется сирин,

В саду жар-птица, гамаюн…

Я не один в журчащем мире,

Еще люблю и, значит, юн.

Еще звезда, белком сверкая,

Гипнотизирует меня.

И песня сумерок морская

Краснеет, крыльями звеня.

И ты, безумие, зачатье

И юности и песни той,

И ты, любимая, – качайте,

Мой сон качайте золотой.

Еще весна не пропиталась

Горючей пылью городской.

Еще поэт свою усталость

Не простонал своей строкой.

А говорливый звонкий ветер

Уже по-новому звенит

И говорит, что есть на свете

Лазурно-золотой зенит.

У пирамид, у их подножий

Песчаный стелется ковер.

И сфинкс века и тайны множит,

И луч подземный ход провел.

Невесть чего ученый ищет

На берегу пустыни той.

Плитой тяжелой над кладбищем

Зенит лазурно-золотой.

И мне б хотелось, чтоб до бронзы

Мою он кожу искусал,

Самум чтоб молниею борзой

Обнюхал туч уж близкий сад.

Чтобы в бушующем саду там

Бродила ты со мной одна,

Чтоб я собой тебя закутал

И выпил всю тебя до дна.

Сверкает тихий и великий,

В луну влюбленный океан.

Поют его ночные блики

Легенды схороненных стран…

Они на дне, давно не слышат,

Испепеленные огнем.

И ветр подводный гнет их крышу

И волны голубые гнет.

И вспыхивает вновь зажженный

Тайфун и в руку – глубь, как флаг,

И волн он вспахивает склоны,

И пену скалит на валах.

Уж туч колчаны гром наполнил,

Уж колет небо пополам

И золотым прикладом молний —

По взбунтовавшимся валам…

Но в песне жив тайфун, и вечен

В затишьи вод его баян.

Не зря ночные блики мечет

В луну влюбленный океан.

И те скалы, где ночевала,

Где свет ее был так блудлив,

Он зацелует до отвала,

И дар со дна примчит прилив.

Горька на вкус людская туша,

Она последний плод земли.

Ее холодной надо кушать

И хорошенько посолить.

Бессмертен в мире мудрый Ирод.

Детей в утробах бьют и вне.

Лопатой солнца вечер вырыт,

И черви-звезды в глубине.

И блещет глиняная насыпь,

Зарей желтеет и зовет.

И говорят, что мир прекрасен,

Что лишь не понят жизни гнет.

И не одним лишь пальцем тычут,