Небосвод восковым Иисусом

На голгофе заката повис.

Кровь засохла на облаке русом,

И ладони, и ноги в крови…

В легком трауре мглы утонченной

Так земля хороша и проста,

Что цветы превратились в бутоны

И не верят в легенду Христа…

Дай нам новое страшное имя.

Мы сегодня безумней Фомы.

В язвах звезд не перстами своими,

А сердцами копаемся мы.

Имя страшное, новое дай нам.

Это рай окрестил нас людьми…

Мы ж в аду, так плодом его тайным

В этот вечер ты нас накорми.

Голубые хрустальные зыби

Там метелицей млечной взбурли.

Ты прибоем небес своих выбей

Нам пещеры в утесах земли.

Будем голы опять, как вначале…

Но не с рая, – мы с ада начнем.

Нам культи неуклюжих скрижалей

Ад прижжет своим синим огнем…

Звезд сочились раны,

Зорь алела злость.

Люстрой многогранной

Сердце налилось.

Видно всё, что было,

Видно всё, что есть.

Точит о могилы

Клюв грядущий месть.

Каркнет из болотца…

Вечер задрожал…

Золотом вольется

Месяца кинжал.

На пытках опытов тончайших

Под сводами лабораторий

Колдунью глину искалечите,

Пока не взвесите на чашах

Песчаных туш тысячелетий,

Что бытия качает море…

В пуху пернатых зорь, в далеко,

Из черного яйца планеты,

Глядите – тело человечье…

А звездный слышите вы клекот?

То к ложу вечности раздетой

Зовет, как евнух, черный вечер…

Весна… День зайцем барабанит

На потолке и на обоях.

Вновь окисью деревьев бронза.

Цветами всех земных желаний

Налился пол земной, чтоб, воя,

Пропеллер алый синь пронзал.

В июле севера, где роща – занавесь,

А публика – вспотевшие колосья,

Под ливнем солнца ярого,

В пыли колес,

Над знойной почвою, где в знойных ранах весь

Разрезал дочь свою Илья из Карачарова, —

Как сеятель, вознесся

Христос.

На сером брусе с перекладиной

Он делит с Русью хлеб пахучий тела…

А там, где матушка скрывалася

Мадонной, полной молока, —

Его двойник, Изидой найденный.

И бюсты распятого Фаллоса

В морщинах зыби пожелтелой

Хранит река.

Кусочки золота, корону Африки,

Роняет ночь в пергаментную зыбь ту

С вулканов мертвых пирамид,

Когда платить за кровь приходит очередь…

И между лотосами вспыхивают шарфики

Младенцев, ждущих новой дочери

Тирана, строящего новый горб Египту…

И ночь шумит.

Рычит пустынями, сверлит голодным коршуном

Живот пылающей вселенной,

Тысячелетия беременной…

И, наливая рис,

Там на лугу, луною кошенном,

С нагими Клеопатрой и Еленой

В цилиндре Бонапарта, в коже демона,

Гуляет Озирис.

И черною коровой в лунных крапинах,

С рассветом рыжим под сосцами,

Пасется в линиях заплаканных

Изида у двенадцатых ворот…

И тайну ночь жует звездами,

Как жвачку синяя верблюдица.

И то, что было, то, что сбудется,

Векам не выдает.

Плясуньей-скрипкой я влеком.

То к уху плечиком приляжет,

То чайкою взлетит над пляжем,

То прямо в сердце каблучком.

А он, – то сгорбится неловко,

То гордо выпрямится вдруг.

И черным бархатом толстовка

Бушующий смиряет дух.

Как нить запрыгал дождевая

Наканифоленный смычок

И, губы лилий раскрывая,

Он с дрожью счастия течет.

И весь бледнея, как на дыбе,

И боль вытягивая в свист

И в плач – любовь тончайшей зыби,

Он сам над струнами повис.

Висячей башней Вавилона,

В цепях столетий ты встаешь.

На ложах страсти воспаленной

Фонтаном брызжут плоть и ложь.

На ложах царств, хмельных и гневных,

Встаешь ты башней роковой.

И дикий жрец, и царь, и евнух

В тебя вливают кубок свой.

И ты смолой кипящей полон.

И человечество, как рожь.

И Вавилонской башней пола

Ты, мира крепкий пол, встаешь.

Тебя в лазурь, в святую мякоть,

Хотел, как в самку, двинуть мир, —

И ты мечом заставил звякать,

И языками, и костьми.

И уж ничто в веках не может

Лихую силу побороть.

И мир в грядущее на ложе

Кипящая толкает плоть.

Скользит в ногах всё ненавистней

Пути неведомого вьюн.

В ладони листьев ветер свистнет

И крикнет мне, чтоб снова юн.

И я пойду за ним, за шалым,

За ветром беспощадным я,

Чтоб звездной радостью дышала

Душа вечерняя моя.

Ее до песни искалечит

Луны янтарной черепок.

И мир звезды, что был далече,

Мне станет ближе на часок.

И я услышу и увижу

Что не слыхал и не видал…

И революция Парижу

Устроит ревности скандал.

В трепещущих звездных очах

Я сердце купал вечерами.

И день угасал, как очаг,

И золото стыло на раме.

Молчал у окна я и ждал.

Тобой я горел одиноко.

И вместе любовь и вражда

Взглянули из вспыхнувших окон.

И поездом черным толпа

По рельсам катилась панелей.

А я свое сердце купал,

И звезды о сердце звенели.

В студеных бешеных закатах

Я сердца челн не сберегал.

Поныне снятся плеч покатых

Все в пене кружев берега.

И вновь зовут, зовут туда же,

Где без крушения не плыть.

И сердце кровью густо мажет

Любви серебряную нить.

И я опять, как встарь, послушен

И в зыбь опасную плыву.

Но бьются звезды что-то глуше

И чаще падают в траву.

Звезды сердце обхохочут,

Слягу раненый в кровать.

Так борцы столетий… Все мы

И сейчас не таковы ль?

Взвейся, черный дым поэмы,

Гнись, могильников ковыль…

Тебе безмолвному и злому,

Огня пера чернильный дым.

Колеса растерявший омут,

Не мною первым ты любим.

Над крыльями ночей глумясь,

Дни зорь натягивали шины.

Убито водяное мясо

Зеленой бронзой тишины.

В ущельях розовых, в мозгу лишь,

Где сера, фосфор и мечты, —

Огонь водою караулишь,

Чертями слова пляшешь ты.

Закат, и дыханье свободней,

И вечер из синей волны

На удочке тоненькой поднял

Упругую рыбку луны.

И в синюю душу стучится

Прохладным крылом ветерок.

И страсть завывает волчицей,

Блестит огоньками дорог.

И в старые, старые песни

Пиявки впились моих уст,

Что в мире нет часа прелестней,

Миров когда слышится хруст.

Ты первый двигатель бессменный,

Ты зерна времени в простор.

И в голубой груди вселенной

Поет и светит твой мотор.

И звездно щелкают затворы,

И луны кольцами висят.

Запамятовал раз который

Вхожу в твой синий-синий сад.

И никакого рубежа нет.

Не шар, не куб и не квадрат.

Твоих пропеллеров жужжаньем

Ночные листья говорят.

И в бездну песни ты толкаешь,

И уши в наковальни – ты.

Ты в бурях, тишина, такая ж,

Как в млечных зыбях высоты.

Из окон синих вновь нахлынул

Знакомой тишины поток,

И снова кинул на вершину

И в бездну пенную увлек.

И золотой покой разрушил,

Как этот шутовской закат.

И вынул глаз живые души

И показал им синий ад.

И убежал, как сон от яви,

И в шуме спрятался дневном.

И над столом певца оставил

С висками, раненными сном.

Есть люди-раки, все назад,

Назад в слащавый мрак болотца.

А время им слепит глаза

И вдаль на всех парах несется.

Есть люди-камни, все стоят,

Лежат на зное и ни шагу.

А время ронит мед и яд

И вскачь бежит, кусая шпагу.

Есть люди-люди. Все ползут,

Плывут за веком на буксире,

Не любят буйную грозу,

А чают мир в подлунном мире.

Есть люди-птицы. Все вперед…

И сзади их в столетьях где-то

Плетется время, чуть ползет…

На людях тех летит планета.

Смерть, тишина, бунтовщица.

Черным вихрем анархии вей.

Я хочу, тишина, изловчиться

Двинуть рощу твою с кулаками ветвей.

Звезды, вечно шумящие там,

Я опутаю змейками строчек.

Метеоры я нищим раздам,

А с планетами буду еще покороче.

Закружу, запущу тишиной,

Шутов суд, как безумие, древний.

Голубою метелью ночной

Занесу города и деревни.

В черном планеты, в вуалях ночей

Зори тел их сквозят воспаленно.

Оттого, что их кровушка солнц горячей

И по жилам плясать научилась с пеленок.

Внимает шумам композитор,

Художник щиплет пестрый свет,

И ловит зодчий свод сердитый,

И речь базарную – поэт.

И в смуглый загорелый вечер —

Симфонию, Мадонну, храм…

И камни дикие словечек

Поэт на нитках строк собрал.

И на изгиб страницы пухлой

Колье он весит для тепла,

Чтоб жизнь жемчужин не потухла,

Чтоб вечность их не умерла.

У тишины дворцы и храмы

Из мрамора сквозного льда.

Два полюса молчат упрямо,

И там вода, как сталь, тверда.

Когда-то был иной там климат,

Жила иная тишина,

И наготой неопалимой

Тысячелетья жгла весна.

Повязкой бедренною тропик

Влюбленно близко облегал.

Бывало, мамонта торопит

На ложе в синие луга.

Еще была тогда живая

Звезды полярной голова.

Истому страсти навевая,

Ее улыбкой мрак кивал.

И отвечало ей живое.

И мертвое внимало ей.

Теперь в века неслышно воет

И шлет проклятья в мир теней.

Давно ее бокальчик выпит,

Блестит хрустальной пустотой…

Так смотрит где-то на Египет

Зрачок Изиды золотой.

В тесноте на площадке трамвая,

У прибоя зари среди вилл,

И на лекции мудрой зевая, —

Образ, только тебя я ловил.

Оттого, что лишь ты удобренье

Белозему в бумажных холмах,

Где перо, плуг и конь песнопенья,

Чует молний творения взмах.

Из Америки тракторы лезут.

Русь за бедра хватают и вглубь…

Не перо, – африканское нужно железо

Белым бедрам страниц, всем кричащим: голубь.

От разговора колоколен

Земля звенит тайгой.

Блажен, кто богомолен,

За то, что он слепой.

А я любитель острого.

Блаженство пресно мне.

Ищу я пряность острова

В неведомой стране.

Пора тайгу рубить морозную,

Пора на тьму пустить восток.

О ночь, о камни звездные

Точу я пилы строк.

Иные звоны во вселенной.

О кости тьмы лучи звенят.

А мачты радио, антенны

Планету мчат под флагом дня.

Полями, человечьим пухом

Влюбилась в золото земля.

За веком век закатом бухал

И в огненном плаще гулял.

Крыжовник глаз на пир вороний,

Как виноград, несли, смеясь…

Вот в крест впрягли, века хоронит

Во тьме грядущей света князь.

Один не знает, что хрусталь

Он сам и тихо, тихо светит.

Другой над спинами столетий

Копье закидывает вдаль.

Вот пляшут женщины… На блюдах

Подносят головы, цветы…

То губы золотые всюду,

Земли багряный рыцарь, – ты.

О, сколько их прошло доселе

По тайным камерам земли.

Мильоны Гамлетов, Офелий,

Мильоны Макбетов прошли.

То кровью, мясом человечьим

Земная вспенивалась зыбь.

Чудак-эфир увековечил

На коже ночи эту сыпь.

Горят и валятся кусками,

И кто-то в мире одинок,

И не лежит на месте камень,

И льется молнии клинок.

И туши зорь, и месяц карий,

И звезд голье, и гниль болот,

И многие иные твари —

На колбасу стихов идет.

Хвалить не буду и не скрою.

Глядите все, но бездной глаз.

Страница с лапчатой строфою,

Как снег и елка, напоказ.

Но мир, и близкий, и далекий,

Как вечности вечерний свет,

Сквозит за сумеречной пленкой

И бьется крыльями планет.

И молоком Изиды брызжет,

Путей миров сквозит фатой,

И в травах на рассвете рыжем

Росою светит золотой.

Глотайте же напиток звездный,

И зелье зорь, и хмель болот…

За то, что всё в тоске морозной

На колбасу стихов пошло.

Церквушек мертвенных грибы

У пней громад еще бледнеют.

А шелест города забыл

Святого рабства ахинею.

Как бред, забыл давным-давно.

И главы дождиком измызгал.

И женщины ползут из нор

По веткам рук мужских для визга.

Не верят звезды и плюют

В земную черную икону…

Кто ведал стыд, вкушать уют

И в бурю бурных струн не тронуть?

Кто счастье счастья испытал

На золоте молчанья ложном?..

В покоях мира простота,

Но вскрыть ее довольно сложно.

Нищий бледный и безногий

Вырос на краю дороги.

Он просил, что было сил,

У прохожих есть просил.

Проходили, только мимо,

До конца неумолимо.

Не осмелился никто

Вынуть грошик из пальто.

Кто, по совести, из лени,

Кто, по нраву убеждений,

Кто, по бедности своей,

Кто и, глядя на людей.

Было холодно, и нищий,

Пару дней не зная пищи,

На дорогу вдруг упал.

И со всех сторон толпа.

Умереть ему не дали.

За водою побежали,

За извозчиком пошли

И в больницу отвезли.

Скоро выписан безногий.

И опять у той дороги

Он с протянутой рукой.

В мире есть закон такой.

Осужденный если болен,

Должен выздраветь сперва,

Чтоб потом в рассветном поле

Откатилась голова.

И труд имеет героинь.

И вот одна, одна из многих.

Звонок, бывало: динь-динь-динь.

А кто по лестницам, как утка, ноги?

А кто родильницу таскал,

Как тяжкую царицу, в кресле?

И кто не знал, что есть тоска,

Что боги никакие не воскресли.

Десятки лет одно и то ж.

Тяжелый труд и труд убогий,

Но знающий борьбу и дрожь…

И вот одна, одна из многих.

По трубам улиц, будто пар,

В цилиндры площадей толпа…

О, города, планет моторы,

В который раз ваш гром, в который?

Крылами зорь кровавых хлопать

Не устают земли бока.

Мычит белейшая Европа

От соку нового быка.

Как вымя – Азия… Нальются

Все полуострова-сосцы.

Забарабанит революция

По дну миров во все концы…

Из пустынь их звал, заучивал{7}

Их пророчества народ…

Ходит маятник задумчивый

По каморке взад-вперед.

Зубрит истину великую,

Множит времени круги.

По ночам столетий тикают

Птичьи тонкие шаги.

Это бродит человечество

На ходулях тонких грез,

Чтоб вдохнуть холодный вечер свой,

Чтобы камнем мозг замерз.

Ледяной дворец ступенями

Измерений всех горит.

На четвертой тело времени.

Мы ж прошли лишь первых три.

Эх, добраться б до последней мне,

Встать во весь певучий рост…

Звезды, помните о Ленине, —

Крикнуть камарильям звезд.

Как пепел старый мир рассеян.

Не феникс там в Париже – гусь.

СССРом в даль Рассея,

Святая в трудовую Русь.

Волчицею легла в Европе

С волчатами под животом.

Народы спящие торопит,

Кидает в папу Маркса том.

И сургучовой старой кровью

Встает заря из катакомб.

Последний час средневековью.

Растаял крест в багряный ромб.

В толпе качались, плыли конные…{8}

Костров тянулся дым густой…

Вперед, – вот все толпы законы,

Слепец, кто ей прикажет: стой.

Оркестр заката – похоронно…

Качались птицы. Пушек стон…

Во Франции – с Наполеоном,

В Китае – с Буддой и Христом.

Остановился поезд где-то.

Труд – паузу на 5 минут…

Лишь вечно пьяная планета

Металась в солнечном плену.

Смотрите, гроба шестигранник{9}

Кристаллом алым… Вот рубин!

Чьих глаз до слез он не изранил,

Тому он сердце отрубил.

У женщин и детей ручьями

Белейшая из кровей… Там

На Красной рыли. В мерзлой яме

Плевался искрами металл.

Для динамитового тела

Покой готовил динамит.

Последний, острый, пожелтелый

Осенний профиль нас томит.

О, человечество, – из воску

Твое чело и крылья скул.

В зубах звезду, как папироску,

Ты тянешь кольцами тоску.

Глазища кокаином маслишь…

Взлететь и падать – нипочем.

За все тысячелетья раз лишь

Ты улыбнулось Ильичом.

В белых залах страниц{10}

В тишине на бумагу

Стяги строф падут ниц,

Крепом траура лягут…

У страниц колоннады

Будет очередь слов…

С Аргентины, с Канады,

С островов занесло.

И старухи, и дети.

На верблюдах цветы…

Оттого, что на свете

Всех безумней был ты.

Один всю жизнь искал опоры,{11}

Чтоб двинуть с места шар земли.

Мечты коньками золотыми

Изрыли мозг и не нашли.

Другой с цепями жадно спорил,

Зубами ржавый грыз чугун…

Кто верил, что грозой подымет

Немые табуны лачуг?

И перегрыз он наконец-то.

И шар земли перевернул.

И для столетий, для концерта

Зарю он тронул, как струну.

Ключ пенный брагою сыченой

Пробился звучно из меня.

И облак рыхлые драчены

На голубом подносе дня.

И снег и ниже, и дряхлее,

Коричневеет как-нибудь.

Уж кто-то бродит по аллее,

Проветривая мартом грудь.

Кто песен там, как хлеба, просит?

Не я ли тот, кто просит их?

Да будет здесь на том вопросе,

Как на крюке, повешен стих.

Люблю я рифм родных обозы,

Люблю певучесть их колес.

Пусть будут хоть просты, как розы,

Но чтобы ветер их принес.

По пухлой беленькой равнине,

Лишь только снежной от цветов,

Люблю, когда их ветер двинет,

Их звон, и стар, и всё же нов.

Легла заря женою юлой,

И вечер лег с женою спать.

Лишь вас я не люблю, глаголы.

Ох, скучно в рифму вас впрягать.

Нынче звезды отлетают.

От их крыльев шум и тьма.

Ветер выпалил в их стаю

Из-за млечного холма.

Осень той охоте имя,

Лес той кровью покорен.

Журавлями золотыми

Потянулся Орион.

Я ж к земле раздетой крепче

Прирастаю в этот час.

Тишина стихами шепчет

Непонятный скучный сказ.

А рука слюной чернильной,

Как безумная, течет..

Там в висках, где строк плавильня{12},

Октября хохочет черт.

Никто так звезды не воспел,

Никто их так не переслушал.

Зато в брильянтовой их оспе

О зори чешется душа.

Под коркой сумерек везде

Гноится золото и радий.

Сегодня новое созвездье

Душа вечерняя родит.

И на земле ничем ту рябь,

Жарчайшей лаской не разгладишь.

За то, что, с шайкой звезд халтуря,

Поэт, как водку, жарил тишь…

Есть в творчестве какая-то стыдливость.

Резец горит и щурится в руке.

Форм истины душа не в силах вывесгь

В бушующем телесном дневнике.

Две раковины – звуки для улиток.

А щели глаз – рожают… Вот пойми.

Страница черной плотью слов облита.

Из выступов и углублений мир.

А тот чудак, кто всё собой наполнил,

Кто штопором змеи вино открыл, —

Он спрятался за клавишами молний…

И в копны солнц – голодные миры.

Крылом теплейшим вас, страницы,

В навозе зорь я распекал.

Змеею вылезла, лоснится,

Из скорлупы пера строка.

Куда ползет, кого затронет

Двойного слова язычок?

Не на мои ли же ладони

Сладчайшим ядом истечет?

Венки угасших вакханалий

На челюсть Колизея – Рим…

Из лунного ребра, слыхали, —

Мы новых женщин сотворим.

Где вы, любители где наши,

Актеры сцен, без стен и кровель?

Слыхали, – звезды персонажи,

А ветер – вечный Мефистофель…

Уж год седьмой кипит планета

От Ленинских огнистых глаз.

И кровь стекло разбила света,

Златою ртутью пролилась.

И звездных шариков на небе

Живые лужицы дрожат.

Какой волшебный жуткий жребий —

Быть алым лезвием ножа.

И перекусывать железом,

И жаром сказки пережечь,

И в смех над собственным порезом

Чело поднять, как знамя плеч.

Трубит закат в луну баранью,

Трубит в священный желтый рог,

Родятся звезды, режут гранью,

И сам от звезд я весь продрог.

Трубит закат, и побагровел

Он весь от силы золотой.

И по моей зажженной крови

Клубится ярость силы той.

Трубит закат. Он день зарезал,

Заклал, как белого козла.

Был нож жреца не из железа,

То песнь моя, как нож, была.

Звездами всеми ночь свистела,

Ладью луны подбросил вал,

И золотой десницей тела

Кишки души я разорвал.

Я золотые вырвал струны

Из нежной ткани золотой.

И я упился златорунной

Былого счастья красотой.

И в жизни сон того событья

Был там на дальнем берегу.

И не могу с тех пор любить я,

А только петь любовь могу.

Рук крылами грусть вплетая,

Сердцем бьюсь в твое окно.

Ты ж. как арфа золотая,

Струны с головы до ног.

За окном горбатый вечер

С папироскою звезды.

Он покоем синим лечит

От любви и от беды.

Мне ж гроза в покое синем.