Пугал изменниц в замке ветхом.

Как в медь, в затишье бил во мгле.

Служил и страусом-ландскнехтом,

И кардиналом Ришелье.

В тряпье столетий одевался,

Влюблялся в запах женских тел.

И шаг не шаг, а вроде вальса,

И от недобрых дел худел.

Писал на коже человечьей,

Мочил перо в чернилах вен,

И не один багряный вечер

Им был художник вдохновен.

И где-нибудь в ночной таверне

Плясал пропащий и хмельной

И всё мистичней, суеверней

Стучал незримой тишиной.

И тишина явилась трезвым,

На лед сиянье пролила.

И плыл трезвон по синим безднам,

Трезвон неслыханного зла.

Здесь лишь пляшут свет и тени,

Человечий лес поет.

На других мирах – сомненье…

Почему ж такой бойкот?

Верю, верю, что мильоны

Золотых живых планет

Крыты пламенем зеленым

Стеарина зим и лет.

Где-то там в лучистом храме

Так же гадости творят,

Что за сизыми горами

Вспыхивает стыд-заря.

И еще глупейшим бедам

На съеденье разум дан.

Ну, а если там неведом

Дант, да-Винчи, Маркс, Коран?..

И в шелках лучей крученых

Там звездой шуршит земля,

И про нас умы ученых

Там сомненья шевелят.

В закатный час, глухой и поздний,

И на гнилом земном лице

Слоистых сумерек оползни, —

Воспоминают о конце.

И синий пар – из новых трещин,

И звездно лава брызжет уж,

И жарче женщина трепещет,

И сеет искреннее муж.

И хмель слонами топчет горе,

И дивный сон слепит глаза.

И где-то там, на косогоре,

Последний сок сосет лоза…

И в час великой перемены

Встают и Зевс, и Ра, и Фу.

И ангелит поэт священный

Свою чертовскую строфу.

И миндаля, и древ Иуды

Горбы лиловые ползут.

И волн синеющие груды

Ревут и топчутся внизу.

И, юбки пены задирая

До золотых от зорь колен,

Несут дары земного рая,

К утесам смуглым лезут в плен.

А там вдали Апрель в долине

Татаркам шепчет о любви

И змейкой розовых глициний

Сердца и хижины обвил.

Пути, пути, пути давай нам,

Скажи, куда идти вперед.

Так голосом необычайным

Толпа в столетиях орет.

И, как жезлы, вздымают посох

Нетерпеливые вожди.

Три трупа виснут на вопросах:

Еще немного подожди.

Напрасен труд лихих стараний…

Есть путь один, и нет святей

Того пути. Он свят и странен.

Тот вечный путь: искать путей.

Режиссер земли, в тоске ты,

Покоренный небосвод.

Облаков своих макеты

Не менял который год.

Всё из той же рыжей пакли.

Зори жгут и не дожгут.

Чешуей златой не так ли

Там в веках твой звездный пруд?

Этот вечер – Мефистофель,

В черный бархат влитый так.

Не о старой катастрофе ль

Звезд белком вещает мрак?

А ночного сада хохот,

Вьюги женский визг и бред…

Повторяется неплохо

Хаос, жизни вечный дед.

Звезд дырявый купол.

Ветер наш не глуп,

Он луну закутал

В облачный тулуп.

Ночь он с ней несется,

Нежит ей плечо,

Любит больше солнца,

Любит горячо.

Снежный лоб поэта

Чует ту любовь,

Мостиком над Летой

Перекинул бровь.

Рифма ловит мысли

На крючок стальной,

Звездами повисли,

Блещут чешуей.

Еще луны турецкий крендель

На желтой вывеске зари.

И вечер молится легенде

И звоном древним говорит.

И мрак злачеными перстами

Арене знак дает: добей.

А для Астарты новой в храме

Священных кормят голубей.

И елки строф, что заблестели

И снег бумаги золотят,

Горят от млечной канители,

От вечных звезд, чей вечен яд.

Еще златятся купола.

Трехпалый крест в груди лазури.

То вера мышцы налила

И окна узенькие щурит.

На переулок загляните,

Когтями старые кресты

Уж тянут золотые нити

Из брюха новой высоты.

Вчера я видел, как профессор

Колена пред младенцем гнул.

А в небе звезд мерцала месса,

И месяц плыл на их разгул.

Люблю, когда дома распустят

По крышам снега лепестки,

И площадь, многих улиц устье,

В метель похожа так на скит.

Святей укутаны монашек

Ночные бабочки твои.

А ветер капюшоном машет,

И тащат пленников трамваи.

У банка нищий бога просит

Прохожим жизни сохранить.

Гадает ночь на звездном просе

И млечную роняет нить.

Покраснев, как бы стыдясь кого,

Роща долго раздевалася,

Трепеща ветвями, ласково

С каждым листиком прощалася.

А когда совсем разделася,

На нагую ветер кинулся,

Целовать ее осмелился,

По вершинам шумно двинулся.

Роща гневалась и женственно

Из объятий вырывалася.

Как пришла зима торжественно,

Как морозом засмеялася.

Перестала роща гневаться,

В бриллиантах задрожала вся.

В море пенном словно девица,

В ярком воздухе купалася.

А весной она услышала,

Как проснулись руки сельские,

Как для жизни радость вышила

Колокольчики апрельские.

И дождем она умылася,

Солнцем мягким вытиралася,

Шелком зелени покрылася,

Тучкам белым улыбалася.

Топнув сумраком по месяцу,

Звездных снов взметнула лестницу.

Тишину зарей завесила,

Соловьем заржала весело.

Брожу по каменной дубраве,

По каменным тропам брожу.

Мной леший вдохновенья правит

И в спину запустил вожжу.

Кишит толпа. Так в бездне некой

Породы рыбные кишат.

А я покойнее Сенеки,

Покоем пьян мой каждый шаг.

Я не лечу смешно к трамваю,

Не проклинаю, где бывал.

Как незабудки, лишь срываю

На клумбах каменных слова.

Приду домой и есть не буду,

Упьюсь любимой тишиной.

Поэт привык к иному блюду.

И пусть смеются надо мной.

Есть сад волшебный голубиный,

И близкий, и далекий сад.

Там не пьеро, не коломбины,

А птицы вещие кричат.

От их чарующего крика

Алеют яблоки ветвей.

Садовник бледный, посмотри-ка

На щечки зрелые живей.

И за собою в сад любимый

Народ алеющий тяни,

Чтоб мертвецов свалились гримы,

Чтоб глаз живых зажглись огни.

У радуг, там за красным краем

Есть инфракрасные лучи.

Мы их не видим, ощущаем,

Их свет в рассвете опочил.

И голубиный сизый вечер

Застыл в саду волшебном том,

Ему укрыться больше нечем,

Как лунным тонким полотном.

Заря с луною косолапой

Иль в кучу женщины лежат

Пред улыбающимся папой,

Пред Александром Борджиа.

В святую ночь пришел согреться,

Познать, как мед луны печет.

Белей, чем спящая Лукреция,

Ее округлое плечо.

Разбил он вдребезги тиару,

Рассеял звездами в ночи.

И, зори тел сжимая яро,

В раю земном он опочил.

И где-то ангелы в костелах

Из верхних окон два столпа,

И не один в сединах олух

Перед младенцем ниц упал.

Как опахало, над тобою,

Как пальма вечности, вопрос.

Куда уйти, какому бою

Отдать стихов последний гросс?

А тут в холодные страницы,

В евангелье земли запрут

Тот ландыш тела, что боится

В душистый превратиться труп.

Куда уйти? Есть две дороги,

Есть два пути в лесу сыром.

Из них любой – смешной и строгий.

Их два: револьвер и перо.

Закатной медью в купол вечер,

И звездный звон кругом журчит.

Миры далекие на вече,

Мечами звякают лучи.

А там в пучину мглы и света,

Где корабли веков горят,

Систем Христа и Магомета

Земля метнула якоря.

И медь заката звоном машет

И звенья рвет чистейших звезд.

И ночь смерчом с лиловых башен

И в пену лунную зовет.

С тобою смело на Парнас

И на Олимп взойду с тобою.

Не ждали там в лазури нас,

И не готовы стрелы к бою.

Мы там амврозию возьмем

У Зевса, спящего так бодро,

И вниз в ближайший детский дом

Полным-полнехонькие ведра.

Но золотой нектар до дна

Мы сами вылижем дорогой,

И древней выси тишина

Заглянет в душу синью строгой.

И в лунный съежится клубок,

И чешуей сверкнет змеиной,

И север, запад, юг, восток

Затянет млечной паутиной.

И мы узнаем, что за грусть,

Как лебедь, плачет в буйной силе,

Что жизнь тиха, как степь, как Русь,

Для тех, кто вечности вкусили.

Есть минерал такой онихий,

Его я сроду не видал.

Но говорят, он бледный, тихий,

С зеленой грустью минерал.

Он лечит сердце от тревоги,

На пену снежную любви

Кладет покой, как вечер, строгий

И льет в глаза глаза свои.

На дне витрин ищу его я,

В аллеях улиц, как в саду.

А кровь, как Терек… Нет покоя…

Но грянет миг, и я найду.

Молящих женских рук стебли

Ломились нивой, бурей рванной,

И по меже, где полегли,

Полунагая Монна Ванна

Шла с гордостью и не без зла

В одном плаще в огнистый лагерь,

И в ночь горючую в отваге

Она еще южнее жгла.

Вителли морщился сначала,

Но вскоре он нашел уют

И выпил всю до дна бокала,

Как итальянок только пьют.

Ветер выл, на осень лаял,

Сад чахоточно дышал.

Тишина – машина злая:

Молоточками в ушах.

Осень листики жевала

Золотым ленивым ртом,

За верхи взялась сначала,

За низы взялась потом.

Торговался день упрямо

С рыжим мраком-палачом.

Я с тоской гулял, как с дамой,

Мне луной ее плечо.

Тяжел венец поэта на Руси,

Но счастья выше нет его носить.

Тоскующие плечи, не легко вам, —

Замками звезд вас вечер заковал.

В петлицы глаз чем – улицы галдеж?

Так редко розой – падалью так часто…

Куда с любимой мглою попадешь —

На тротуар, в кабак или в участок?

А там метель в изодранном тулупе

На баррикадах снега снегом лупит…

Тяжел венец поэта на Руси,

Но счастья выше нет его носить.

Снится бес моей вселенной,

Медных звезд хрустят замки.

Это Хаос рвется пленный

Из космической тоски.

Звезд белками заработал,

Плюнул в путь из молока.

Золотым оскалясь потом,

Вспухла синяя рука.

На глинистом зари откосе

Поезд дня голубой отвилял.

Кто напиться сегодня попросит

Из гнилого болота былья?..

Не рожает больше – сын чей

Высь крестами обстрелял.

Мышцы разрушенья нынче

Каменный кулак – земля.

Видно, звезд золотые мыши

В мешках ночей не один изъян.

Мельник-месяц ничего не слышит

Оттого, что стар и пьян.

А закаты луннорогие,

Вынув морды из воды,

Мочились, месили дороги,

Заголив золотые зады.

Вот он. Слышите, как близок?

Искры звезд из-под коней…

Дыни бедер, Монна Лиза.

Мало корок губ в окне.

А ты, Милосская, – на площадь —

Клозетом наслажденья будь.

Мир вынул век, какой пожестче,

И сквозь плеву небес свой путь.

Звездами сумерки заржали

На скошенный зари овес…

Эй, кто там на культях скрижалей? —

Я крылья снежные привез.

И кровью, и листвою хлынул

И вольным холодом завыл…

С последней восковой осины

Срывает ризу он листвы.

Облаками дыма грянул

Как по гитаре, по Руси…

Сириуса камень рьяный

Созвездьем Пса перекусил.

Я новому учился гимну…

И вдохновенья новый ток

Тигрицею голодной прыгнул

По черной проволоке строк.

Я вижу вас, костры столетий,

И хворост человечий ваш.

Но грянет час, и ты ответишь,

Ответ, земля, багряный дашь.

Я вижу, как встают рассветы,

Жрецами рыжими встают,

С кривым ножом на грудь планеты

Вытягивают длань свою.

И где-то там скрежещут двери,

И люди там людей гноят.

И скрипкой пьяный льет Сальери

В бокал Моцарта сладкий яд.

И повторяет Изабелла

Иродиаду и не без

Главы такой же в шали белой,

Что выткал тот же лунный бес.

Бывает миг, волной качнется

Живое золото в ночи,

Звездою плюнет из колодца

И остальными заворчит.

А то в зарю чрез край злаченый

Переплеснется та волна,

И брагою стечет сыченой

С лопаты вечера луна.

С дремучей, синей и лохматой,

С непроходимой бороды.

Эй, внук-поэт, поди сюда ты, —

С платком страницы не туды!..

По горам, по лиловым долам

Бродит месяц – златые рога.

Роет облака выцветший хлам,

Чтоб укрыться от солнца-врага.

А рассвету никто так не лаком,

Как поэту такому ж врагу.

Пахнет звездным поджаристым злаком

Из луны золотое рагу.

Лишь останется шкурка одна,

Будет облачком тонким висеть.

Ночью новою снова она

Позабудет прошедшую смерть.

Офельин пруд, в веках заплесневший,

Зелено-бронзовая гниль,

Зеленый храм, мечтам известнейший, —

Тебя воздвигли не они ль?

И не они ли век заботятся

Об этой гнили золотой?..

Так со слезою богородица,

Так сыр возлюблен со слезой.

Не верю я, что похоронена,

Что найдена и в глину вся.

Цветет на дне, и в тот огонь она,

Что в храме Весты начался.

Земля намазана луной,

Тончайшим сумраком одета.

Отдастся небу в час ночной

Голодная планета.

Вот небо сытое кругом

От жиру звезд трясется.

А утром желтым сапогом

Швырнет краюху солнца.

И станет солнце грызть милей

Земля полунагая,

И засмеется грудь полей,

Железки наливая.

И будет радоваться люд,

И городской, и деревенский,

Что небеса, как милость, шлют

Зерна злаченые подвески.

Жены поэта нет несчастней,

И он несчастлив тоже с ней.

Мечты угасли, дух не гаснет,

Всё вспыхивает злей, синей.

Поэт давно с иною связан,

С иной в веках давно зачат.

И ночью чует нежный сказ он

И синий звезд вдыхает чад.

Не стул под ним, под ним треножник.

Он видит сны, но он не спит.

На тройке бешеной художник

Звенит по миру, по степи…

Влюблен я в рифмы-самородки.

Они рождаются, как гром.

На миг счастливый, миг короткий

Слова раздуют сапогом.

И рассмеется, и потухнет

В тот самый миг, когда был смех,

А там, за нашей звонкой кухней,

Как чаю, ждут каких-то вех.

В снегах зубов родятся речи,

Ругают повара, как пса.

А он на кухне человечьей

Зевает в синь, на небеса…

Артисты вежливый народ,

В особенности трезв когда.

Улыбкой крепко жмурят рот,

И в нем не пламя, в нем вода.

Но и, как всяческий народ,

Артисты погулять не прочь.

И где-нибудь, как дождь, идет

Кутеж их в золотую ночь.

Не от зарниц ли за окном

Их ночь хмельная золота?

О, мне знакома ночка та,

Мне каждый миг ее знаком.

Дам я вам святую волю,

В шалаше заката дам.

Никому я не позволю

Вспоминать тебя, Адам.

Сгинь навек и не явися

Ты на землю никогда.

Пусть опять покроет выси

Непокорная вода.

Мир тюремщик был и топал

Пену волн и звезд ногой.

От последнего потопа

Не сбежит последний Ной.

Шесть раз… и смолк, и слава богу.

И память вечная тому,

Кто света проложил дорогу

И живчиками звезд во тьму.

И в золотой ее утробе

Зашевелилися миры.

Но зрелый час еще не пробил,

Еще их маятник не взрыл.

И вьются лунные планеты

И мертвых солнц разносят след,

Волной эфира след воспетый,

Душою, полною комет.

И вечер был, и ночь была,

И утро было, день шестой.

Тянулась розовая мгла,

Творца дразнила наготой.

И огонек из-под земли

Наружу выглянул… прыжок,

И травы, что в раю цвели,

Он синим языком обжег.

И в мире вспыхнул новый мир

И крикнул деду своему:

Возьми назад свой рай, возьми,

А я, – пахать земную тьму.

Туда, на вечные костры,

В цепях созвездий, на закат.

Как самку, землю ангел рыл,

И там воронкой вырыт ад.

Опять златое оперенье

У веточек в лесу гнилом,

И яхту солнца снова кренит

Волны лазоревой излом.

Дым стаи тянется крикливо,

Везут назад веселый гам.

К утесам южного залива,

К зеленым вечно берегам.

Что будем делать мы с тобою,

Куда с тобой грустить уйду?

Метели воины завоют

У нас под окнами в саду.

У них лучей полны колчаны,

Синеют лихо башлыки,

И вечер, славой их венчанный,

Из грусти, сини и тоски.

Что за счастье, что за притча, —

Не ненастье, а гроза.

На лице тревога птичья,

Пасти синие – глаза.

Кто-то молотом, серпами

В золотых висках звенит,

Как колосья, вяжет память

Ночи злачные и дни.

Молотит и в миги мелет,

Звезды на заре печет…

Это мучает похмельем

Ангельский творенья черт.

Ночь сквозную напролет

Звезд радение идет.

Свищут, хлыщут, счастья ищут.

Машут, пляшут, небо пашут.

В парке синем в эту ночь

С чьим-то сыном чья-то дочь.

Громче шепчет, нежит крепче.

Жмется ближе, плечи лижет.

А она, как жемчуг, смех.

Смех хмельней и звонче всех,

Всех мелодий, что заводит

Час вечерний в той таверне.

Ночь длинна, как млечный путь.

И до утра как-нибудь

Он владеет, он радеет,

Льется весь он в кладезь песен.

Как серебро, протяжный вызвон.

Луна тарелкой со стола.

И знаком звездным евнух вызван,

И без одежды ночь вошла.

И белой молнией на ложе.

Властитель Ксеркс не любит ждать.

И губы пьет, и плечи гложет,

И там, где поцелуй, звезда.

И до зари он будет рыться,

До поту с царственного лба.

А утром: «Как тебя, царица?»

И так: «Эсфирь, твоя раба».

И век двадцатый будет то же,

Что век шестнадцатый сейчас.

Убьют последнего на ложе,

Последней яростью сочась.

И скажут: ну и были ночи,

А дни какие были там,

Зарею мазал люд рабочий

Свиные морды господам.

Вот этот замок был последний.

Здесь гости в праздничные дни

Душили горничных в передней,

А ночью залезали к ним.

А вот папирус. Он заплатан,

За то, что бегали стократ,

Пока подписывал за плату

На мышь похожий бюрократ.

Вы слышите, как часто дышит,

Как пышет тишина в ушах.

Но есть у тишины повыше,

Иная, пышная душа,

Вцепились в звезды руки-клещи,

Ворочают, и винт певуч,

И молний клавишами блещут

Лиловые рояли туч.

И проволокой черной воет

И ржет столбами телеграф,

И сталью звонкой за живое

Берет косарь безмолвье трав.

И в желтый плащ встает одетый

С горбатой пушкой дня восток.

И режут месяцем поэты

Колосья каменные строк.

Ну, ладно, пусть опять в аду.

Как отвратительную скверну,

Я бога вечного отвергну,

Но пред богиней ниц паду.

Моя безбожная рука,

Твои все пальцы затрясутся.

Такого смирного безумца

Еще не видели века.

Молитвы новые создам,

Опять напевные молитвы.

Слова, с каких старинных плит вы,

С каких могил, по чьим следам?

Не знаю. Сами. Не искал.

За то, что вечен я тобою,

Твоею бездной голубою

С лучистым мохом звездных скал.

Непрогляден, незаманчив

Над Москвой туман ночной.

Вон фонарь, как одуванчик,

Пух спустил по постовой.

Вон другой лишь до полуночи

В ореоле, как с икон.

Слышен в луже переулочной

Чей-то крепкий лексикон.

Как чудовище, извозчик:

Конь, колеса, облучок.

Хорошо б в сокольной роще

В этот час твое плечо.

Искусал б я и без дум бы

Говорил, что все миры

Не бездушные Колумбы,

А влюбленный дух открыл.

В четыре пальца у дорог

О грусти ветер рьяно свищет,

Последний кустик, что не сдох,

Берет за грудь, в карманах ищет.

Ощипал лес, поля остриг,

Листвою алой залил травы

И в шаль турецкую зари —

Кинжал он месяца кровавый.

Умчался в город в трубы выть,

Былым дразнить и дев, и старца.

Не жалко буйной головы,

Он в сброд метелей, чтоб скитаться.

Влетит к поэту… На столе

Среди страниц, как средь подушек,

Найдет, как милый гость, ночлег…

А в ночь хозяина придушит.

Зеваю я с протяжным криком,

Зевают звезды и поля

И эта песнь в апреле диком,

О, скука ранняя, твоя.

Нельзя скучать и плакать в мире.

Довольно, критики кричат.

Такой у зорь телесный вырез,

Сякой хмельной от яблонь чад.

А я безумец неисправный.

Найти не думая, искал.

Мне скажут: в звезды смотрят фавны…

О, скука смертная, тоска…

Себя нашел, себя я выгнал

На путь змеиный, столбовой.

Четыре пальца строк – сигнал,

И свистом ветер тянет в бой…

Не мог пройти я равнодушно,

Прожить покойником не мог.

За то, что в мире слишком скучно

Беречь сердечный свой комок.

И встал с ленивого матраца,

И в мир шумящий, в мир большой

С колчаном строф ушел я драться,