Не гаснет в пустынном народе

Золотая души купина.

А с площади ночи не сходит

Проститутка столетий – луна.

Под сводом ни марша, ни лая.

Акробаты-миры так тихи.

Протянута сетка гнилая

Из божественно-млечной трухи.

А где-то вершинами скалит,

Мышцы гор наливает земля,

Чтоб с плеч заревых вакханалий

Гирю солнца свалить на поля.

Чтоб златом до крови зеленой

Размозжить их, до первой травы,

Чтоб просто, как вербы, как клены,

Засмеялись от солнца и вы.

О, смерть, о, вечный Рим вселенной,

Пути планет к тебе ведут.

Ты любишь воск, и воск отменный

Кует из тела знойный труд.

И песнь поет он, труд безумный.

Зовется жизнью песня та.

И за околицу, за гумна, —

У песни слава золота.

И в час зеленого рассвета

С петлей луны на эшафот,

Оставив мед в минувшем где-то,

К тебе, о, смерть, мой воск взойдет.

Под фонтаном журчащего солнца,

Что струями полудня сквозит,

На ковре замурудном пасется

Молчаливое стадо изид.

Их нагие тела загорели,

Загорел и под елью пастух.

Был и больше, и жарче свирели

Озириса цветок, что потух.

Но никто не узнает об этом,

Ни пастух, ни коровы его.

Лишь с быком, одиноким поэтом,

Тайну делит свою естество.

Пугает Пан голубоглазый,

Вечерние болотца, вас.

И небо в панике – не вазы,

А звездные осколки ваз.

И уголь месяца рогатый

Из пепла сумрака торчит.

Золотокожие закаты

Как хворост жгли свои мечи.

И страстной стали наготу жгли.

Вином просвечивал закал.

И в млечные ночные джунгли

Как тигр мой вечер ускакал.

И там в росе неопалимой

Блистающего тростника

Блуждает песней пилигрима

Моя безбожная рука.

Веселый соловей не молкнет.

Веселый гром в лесу ночном.

И в лунно-золотой ермолке

Мой старый сумрак за окном.

И ты, родная молодуха,

С любовью старою, как свет…

Уж полночь бьют созвездья глухо

В футляре млечном тысяч лет.

То духа трепетное тело

Крылами золотыми бьет.

А там уж снова зажелтело,

И новый день несет свой мед.

И в сотах песни пальцы вязнут,

Как ребра клавишей, лучи.

День тянет к новому соблазну

И в новую пучину мчит.

Таишься в утренней листве ты

Несмелой птичьей пестротой.

Зелено-синие рассветы

Ладонью гладишь золотой.

А там на площади небесной,

Там в синеве, наискосок,

Дорога тянется над бездной,

Тая вселенной млечный сок.

И там бесчисленные встречи

Молекул млечных вещества.

И солнце солнц фонтаны мечет

Не человеку в рукава.

А человека нет. Напрасно

Его в столетьях ищут, ждут…

Рассвет лишь пастью сладострастной

Кусает вязкую звезду.

Большою буквою любили

Тебя отметить, Тишина.

Не вечер был – огромный филин,

Единый круглый глаз – луна.

На ветке голубой сидел он.

А в дереве вселенной дрожь.

В листве созвездий поределой

Как маятник качался нож.

И кто-то буквою большою

Слова простые отмечал,

По телу пробегал душою,

Метался молнией меча.

А утро золотым прибоем

В обои, в плечи, в потолок…

И ночь, и день, – отдай обоим

Весь полный песен кошелек.

По-вашему, проснулись птицы

И оттого веселый звон.

И солнце старое струится,

И старый день опять зажжен.

А я стучу чернильным клювом,

По голубой коре стучу.

Подайте уши, говорю вам,

Я тку бумажную парчу.

У дня не смазаны колеса,

И в дышле распевает ось

О том, что не рассвет белесый,

Что небо жирное зажглось.

И вкусный запах по планетам,

И головы – цветы в чаду.

И весело безумно где-то

И гостью золотую ждут.

А солнце славно чешет бок свой

О кресло, о мое плечо…

И горя больше нет, лишь боксом

Живое всё увлечено.

Не лежит на месте камень,

Через край рассветный мед.

Страх холодными руками

Сердце желтенькое жмет.

С волками по-волчьи воют.

Те же гимны. Та же тьма.

Новых вывесок листвою

Обрастают пни-дома.

Языки флагов трепещут,

Как у сеттеров в жару.

Жажда страшная у вещи.

Песни мертвецы орут.

Разберем на кости, кости,

Дом планеты разберем.

Плечи всех гигантов, сбросьте

В пропасть счастия наш дом.

Опять зажглась моя блондинка

Веснушками листвы и звезд.

И вихрь ее ласкает дико

И в глушь зеленую зовет.

И воет ей под ухом рыжим:

Уйдем, любимая, туда,

Мы тонким золотом забрызжем

Запуганную зыбь пруда.

Ты косы как заря распустишь,

Я буду твой последний гость,

Я выпью мед тончайшей грусти, —

В заре как соты сад насквозь.

Утихну я, и тихо ляжем

Под рыжей яблоней высот.

На золотом пруду лебяжьем

Всплывет луны распухший плод.

А ночь – вся в звездных пантомимах…

И в пасть блестящую пруда

Слетит с ветвей необозримых

Последним яблоком звезда.

Опять на заре разбудила

Болтливая муза моя,

Взяла меня за руку мило,

В свои утащила края.

Смотри, как из горных палаток,

Чей вечен фарфоровый снег,

Выходят в синеющих латах

Колонны зыбучие рек.

Вон пальцами скрюченных устий

Жуют они копья свои,

С безумными песнями грусти

Морей затевают бои.

И волны, оскалившись, гибнут,

И брызжут как пена мозги.

И звезды – победному гимну…

А в безднах подводных ни зги.

Земля – и нет иной святыни.

Земля в кругу ночных светил.

За угасаньем ночи синей,

Как жрец, я пристально следил.

Как уголь, месяц стал оранжев,

Как чадный кончик фитиля.

И день, как много тысяч раньше,

Уж золотым хвостом вилял.

А звезды в судорогах тлели,

С гримасой горькой пили яд.

Так где-то в мраке подземелий

В столетьях узники горят.

И вылез из берлоги день уж,

Янтарной гривой задрожал.

О, день, кого ты не заденешь

Огнистым языком ножа!..

И камни, камни станут плавки.

И грусть моя, как смех, легка.

И без единой переправки

Из пальцев вылезет строка.

В резной бокал строфы мгновенной

Тоска не выльется моя.

Полезет пламенная пена

Через зыбучие края.

И матерьял всегда в остатке

Для новой схватки роковой.

И сердце пьяно кровью сладкой

И бьется певчею волной.

О грудь скалистую… Трепещет,

Орленком в скорлупу звенит,

Пока строки змеею вещей

Златой расколется гранит.

И скорлупа страницы треснет.

То юный образ – головой.

И синими крылами песня

Ударит в купол мировой.

В снегу страницы мой костер.

А хворост строк и сух и крут.

Еще столетьями не стерт

Луны червонный полукруг.

И мутен лик, что там внутри.

Не разглядеть, не разобрать…

Отец ли там в огне зари,

Или во тьме пещеры мать.

Иль с пухлым пальчиком во рту

Младенец уцелевший там

Уж шлет проклятия кресту

Обдумывая новый храм.

О, купол ночи расписной,

Чьи фрески звездные горят!

Века ты дремлешь надо мной…

Проснись и раскачай свой ад.

Ты желчью солнца просочи

До липкой зелени листы.

Лучей острейшие мечи

Вонзи в бессмертье красоты.

Ну вот до сентября довез

Мой славный конь, росою мытый.

Над головою кисти звезд,

И в листьях золотых копыта.

Их золото нежнее стружек

Сосново-золотой доски.

И пес мой, ветер, с ними дружен

И кружит их, как лепестки.

То лепестки цветов огромных,

Самих деревьев седина.

Закатов бешеные домны

Их раскалили докрасна.

И вьется, вьется дым ленивый,

И птиц и строк последний дым.

И сумрак строг, и топчет нивы

Последним стадом золотым.

По камерам былых столетий

Я вечерами проходил.

Я слушал, как решетка светит, —

Язык луны в тисках удил.

Чего, чего я там не делал,

Кого, кого я не ласкал…

И пенилось от женщин тело,

Как вал морской от голых скал.

И бард за то, что шкура барса

Там под плащом, как под фатой,

Струями песни улыбался

Пантере ночи золотой.

Не так давно я ломти грусти

Голодным ивам подавал.

А вот сейчас пропеллер спустит

Меня на Марса странный вал.

Не знаю, в камеру какую

Зашел я в этот вечер свой…

Какой там век идет?.. Тоскуют.

Двадцатый? – Нет. Сороковой.

Жена, твои несчастны уши.

В дырявые сосуды их

Вливаю только что блеснувший,

Еще не остуженный стих.

Я знаю, знаю, знаю трижды,

Что ловишь ты прекрасных мух.

Когда читаю, не горишь ты,

И где-то в тряпочках твой слух.

И слышу смех твой полудетский…

То звон строки, словечек бой

Сквозь тень, уснувшую мертвецки,

Твоей ресницы голубой.

Но, друг ближайший мой, пойми ты,

Что никогда так одинок,

Как в этот век, тоской облитый,

Поэта не бывал венок.

И снежную страницы скатерть

Вино тоски облило сплошь.

И в час зеленый на закате

Поэт, как правду, ценит ложь.

Белый свет безбрежен,

Белый океан.

Смерть зарею брезжит,

Тушит звезды ран.

Корабли да вьюги

Пашут нашу гладь.

На зеленом юге

Северу пылать.

Быть снегам и пене,

Выть луне и псам.

В сердце песнопенье

Утоплю я сам.

Никому навстречу,

Руку никому.

Тишиной отмечу

Голубую тьму.

О, ночь, я вновь твою свирель ищу.

Упал как занавес закат.

Конец неконченому зрелищу

И звезды свищут и галдят.

А ты с луною целомудренной.

Под ней земли живой экран.

И парики садов напудрены.

И блеск из окон, глаз и ран.

И бледные гиганты прыгают.

Кто пьян, кто счастлив, кто казнен.

А день встает злаченой книгою

И скупо счет ведет времен.

Черные строф кружева.

Белые плечи страничек.

Пальцами песню жевал,

С адом безумья граничил.

Слушал, как движется ящер

С воем о будущем Канте,

Видел, как Дарвин блестяще

Тянет в лесах канитель.

Пену прибоев оскаля,

Челюсти рвал океан.

Жрет Атлантиду каналья,

Давится левиафан.

Звери стекалися в груду,

Звездно из них человек…

Люди сливаются… будут

Новые звери в траве.

Я только пел, я не курил:

Семашки слушался попросту.

Теперь чуть звезды, – до зари

За папироской папироску.

Я звезды на бумагу свел,

Зашелестели ярче, звонче…

И вьется золотым червем,

Клубится папиросы кончик.

И снится мне в ночной печали,

Что в Атлантиде за тоску

Не лаврами певца венчали,

А вениками табаку.

Я хочу незаметным пройти,

Чтобы волны пустыни бескрайной

Схоронили навеки пути,

Искривленные горкою тайной.

Чтобы шли караваны столетий

По могиле песчаной моей.

Чтоб никто, чтоб никто не заметил

Схороненных, как золото, дней.

Сколько вывесок и кличек,

Сколько лавров и хулы…

В шторма час кого приспичит

В цепи строк ковать валы?

В шторма час – стихий прогулка,

Плоть их – бешеной рекой…

Кто же их окликнет гулко? —

Но тюремщик есть такой.

Режет волны. Сталью вырос.

Кровью черной льет душа.

Ночь схватил за лунный вырез,

Звездно краски он смешал.

Дикий мед – из львиной пасти,

Из кишок себе венок…

И зовут безумца мастер,

И тот мастер одинок.

Есть Нетова земля. Для многих{6}

Ее не существует, нет.

Но строки вьют ее дороги,

Цветами вьют иных планет.

Весна и осень на земле той

Живут как сестры меж собой,

Зима похожа там на лето,

Рассвет на вечер голубой.

И тишина в траве высокой

Поет кузнечиками там.

И бегают земные соки

Струями плоти по листам.

И Пан, боготворимый всеми,

Великий, вечностей пастух,

В прекрасном стаде, как в гареме,

На славном тешится посту.

И раскрывает лапы шире

И стебель комкает луча.

И где-то там, в далеком мире

Поэт курчавый величав.

В гробах шкатулок умирали

Еще живые жемчуга,

А гром уж с молнией скандалил,

Ковал нахмуренные дали

И крепко-крепко всё ругал.

И кости зданий дребезжали,

И кто-то крышу в барабан,

И кто-то вдребезги скрижали,

Гремучей молниею жалил

И бездны мира колебал.

Опять на плахе ночи канул,

Как голова любимой, год.

К певцу на ложе, к великану

Денница новая идет.

Скорей. Зари тончайшим мясом

К бокалам глаз моих прильни.

Молочным сумраком дымяся,

Гаси последние огни.

И ты уйдешь. И в ночь такую ж.

Под звездную глухую медь…

Бессмертная, лишь ты ликуешь

Шехерезадой черной, смерть.

Радуйтесь, – петь я не стану,

Выжму молчанье из грусти.

Месяц свой коготь янтарный

В сердце поэта запустит.

Звезды в трапециях ночи

Номер последний исполнят.

Ветер мой лик обхохочет

В третьем кругу преисподней.

Будут и гимны, и ругань.

Дни разлетятся, как стаи…

На ночь метель лишь для друга

Бедра сугробов оставит.

Я накипь твою золотую

На заросли строк променял.

Последние звезды воркуют

На крыше зажженного дня.

Я вижу, как сеют мужчины

Всю злобу, всё счастье, весь яд…

И, корчась от жажды пустынной,

Их женщины влаги хотят.

Я слышу, как рожь просыпается

У ветра зари под бочком.

А солнце тончайшие пальцы

Кладет ей на плечи тайком.

И крепче винтовку пера я.

Как утро, безмолвен и строг.

Костром я трещу и сгораю

В блистающих зарослях строк.

В стекло листа строка стучится,

Костьми ветвей слова стучат.

Их учит осень, как волчица

Любимых тепленьких волчат.

В траву заря и сад осыпались.

Ни волоска на полосе…

Ах, звезд тысячелетний сифилис —

У голой ночи плечи все.

Стучись, строка, стучись приветом

Всего, что потеряло мощь…

За то, что ночь гуляла с ветром

На золотых базарах рощ.

Прильнула рыжими власами,

К ногам земным легла заря.

И слов гирлянды вьются сами.

И очи звездные горят.

И пахнет ландышем дорога.

И в белом женщина и я.

Как струны, тело буду трогать

Всей буйной святостью огня.

Да будет то, что стыдно, – свято.

На всей планете мы вдвоем.

Ран струны счастья в листьях спрятал…

А мы повязки все сорвем…

Ковшами строф души не вычерпать,

Не выплеснуть кнутами слов.

Страницы снегом занесло.

А звезд на тыне синевы – черепа.

А с плеч вы думаете что ж,

Как не головушек орехи?..

Ночей и дней галопом дождь.

Эй, конь земной, куда заехал?..

Вот так, по степи мировой.

А то, как в цирке, по орбите

Под хлыстик солнца… Эй, смотрите, —

Луна сквозь обруч зорь – дугой.

Ковшами строф души не вычерпать,

Не выплеснуть кнутами слов.

Страницы снегом занесло.

А звезд на тыне синевы – черепа.

Тело света еще

С черного креста не снято.

Раны звезд никто не счел.

Пьют из лужи заката.

Миру давно не тепло.

Воздух от холода синий.

Скрижалей разрезанный плод

Зернами слов на витрине.

Эй, раскрывайтесь, шкафы.

Свитки в дорожки скорее.

Четыре полена строфы

Мир коченелый согреют.

За сердца кулак неразжатый,

За факелы глаз, за кусок

Начищенной меди заката, —

Сижу за решеткою строк.

Как кружка, чернильница налита.

Мозг – пресная каша тоски…

А город по рельсам асфальта

Вперед, как колеса, шаги.

За птицами бегают… Колят

Пухлейшую грезу штыки…

Звон… В потных рубах колокольнях

То бронзовых мышц языки.

Я чую, планета быстрее

Ворочает времени винт.

Пол гнет свои алые реи

Под пар, а не парус любви.

Вот берег желанный сегодня.

Девятую песню валы.

На зорь золоченые сходни

Уж луны, носильщики мглы.

Вот солнца приказ. Чтобы сухо,

Не то в ребра лужи – лучи.

Все клеточки тела и духа

По шарикам всё получили.

Поэт на свободе… Но всё же

За струн паутину рука.

За то, что на свете дороже,

Дороже, чем радий, тоска.

На этот лунный снег бумаги,

На эту мертвую парчу,

Всесокрушающий, всеблагий,

Себя я выплеснуть хочу.

Кто выпил этот вечер крепкий?

Кто эти звезды наплевал?

Осушенных бокалов черепки —

Стихов колючие слова.

На лошадях бурана мчусь я,

На снег страниц чтоб лечь костьми…

Не строф торчат в страницах сучья,

То кости черные мои.

Горят везде мои цветы,

И я срываю их повсюду.

И, тишина, в раскатах ты,

И в мраке – солнц я вижу груду.

И грустные такие ж лица

На улицах встречаю я.

Из века в век покорность длится,

И древней чудится земля.

И ничего не знаем. Дети.

Письмо лишь разбираем чуть.

И серый волк зрачками светит

И бродят вместе Русь и Чудь.

И ночи синяя страница

Вся в кляксах золотых чернил.

И вечный мир века двоится.

И Темзе снится синий Нил.

И сам себе кажусь я древним,

И злак неведомый строки

В глухой занесенной деревне

Кладу я в ночь на угольки.

Великой любовью – до пепла Сахара,

До пудры червонной песка…

Тобой мое сердце в кустах полыхало,

Тебя я в поэмах искал.

Тянулась по дюнам страниц караваном

С горбами косматой тоски.

Бубенчиком рифма болталася чванно

На шее верблюжьей строки.

Великой любовью – на диком пожаре,

Что в диких столетьях гулял…

Все складки зеленые пламень обшарил,

И в тишь золотую – земля.

Молчит от шатров пирамид до Марокко.

Лишь черный самум на пески

Орлом вдохновенья наскочит жестоко

И вытащит петлю строки.

Не за заставой в сорной яме,

Не по глазам лесных озер, —

На площадях под фонарями,

По жилам улиц мрак ползет.

Есть теплое у мрака мясо,

Яд сладости у мяса есть…

И где-то там, ножом смеяся,

За сердцем притаилась месть.

А луч мечом по вековому,

На стол снопами с высоты…

И не легко жуют солому

Привычные к мясному рты.

У ней терпение востока,

Она выдерживает всё.

Бичами строк ее жестоко

Поэт, палач и режиссер.

И оттого как снег страница,

И ни кровинки нет в снегу.

На дыбе тянут, дух струится,

Из глыб висков ручьи бегут.

А на завалинках вселенной

Века в прическах всех былых,

И нюхают табак священный

Из табакерок зорь и мглы.

И желтый след закатом стынет

На пальцах уходящих дней,

И молний клинопись отныне

Выбалтывает тьму ясней.

Ветер, ветр, поэтический пес

На луну завывает на каменной площади.

Вам я, улицы, крылья принес,

Вы ж белье фонарей в мутной сини полощете.

Ах, луна распустила свой лен.

То земли неизменный в столетиях пудель.

Ветер, ветер столетья влюблен,

Ни и воде, ни в огне, никогда не забудет.

В роковой фиолетовый час,

Рассказав о заре опьяневшему ландышу,

Он, в окно золотое стучась,

Камень бешеной скуки положит мне на душу.

И в глазастую ночь октября,

Вея запахом плоти, и гнили, и сырости,

Он зайдет ко мне в гости не зря,

Солнце мая в душе моей вырастит.

Верен ветер всегда и, метелью дымяся,

У крыльца он последний свой вал.

Потому что певец своим огненным мясом,

Мясом сердца его годовал.

По дереву вселенной синей,

Что ветер магнетизма гнет

Холодными руками осени, —

Я мчусь не белкой – мчусь огнем.

Не след от лапок строфы эти,

Колючки строк не коготки.

От тренья медленных столетий

Решетки вспыхнули тоски.

Позабыл святую проповедь:

В травах рая ползай ты.

Захотелось мне отпробовать

Звездных яблок высоты.

Два вечных палача в рубахах там

Из заревого кумача.

Восток и Запад. Кроют бархатом,

Да рубят со всего плеча…

Теперь я знаю, отчего

Гарем берез – пожар зеленый,

Когда мелькает каждый ствол,

Руками ветра опаленный.

В зеленый час не оттого ли

Звездами вздрагивает глубь,

Что царь-завод ее изволит

Насиловать лесами труб.

А дрожь поэта ледяная,

Когда он женщина на миг

И слов зачатье чует… Знаю,

Не ты – кричала ночь: возьми.

Медом месяца стоялым

Льет затишье во всю мочь.

Кто один под одеялом,

Не дыши ты в эту ночь.

Жил безумец Пирауи,

Был он властно обнажен,

Властно пил он поцелуи

На волнах душистых жен.

Он в пустыню с ними съездил,

Где синеть боится Нил.

Там запястьями созвездий

Он Изиду задушил.

Планету пенную качает,

И якорь лунный в синеву.

И льются стаи звездных чаек

И бурю сумрака зовут.

Уйти нельзя от качки лютой,

Волна от сумрака пьяна.