Это был самый обычный карнавал: карусели, леденцы на нитках, незатейливые балаганы, освобождающие простаков от долларов. Лекция на сексуальную тему, учитывающая местные взгляды, основывающаяся на взглядах Дарвина, позирующие девушки, чьи одежды вызвали порицание со стороны местных законников. Бесстрашный Фентоп, делающий Смертельный Прыжок перед притихшей публикой. Здесь не было менталиста <Менталист – артист, запоминающий большие количества чисел или слов>, зато был фокусник; не было бородатой женщины, зато был полумужчина-полуженщина; не было шпагоглотателя, зато был глотатель огня; не было татуированного мужчины, но была татуированная женщина, которая заодно была заклинательницей змей и под занавес выходила "абсолютно голая!.. одетая лишь в живую, экзотически разрисованную кожу!" Любой, кто нашел бы хоть один квадратный дюйм нетатуированной кожи ниже шеи, мог получить двадцать долларов.
      Приз оставался невостребованным. Миссис Пайвонски позировала, одетая в живую плоть – свою собственную и четырнадцатифутового удава) которого она звала Лапушкой, причем змея обвивала ее столь продуманно, что даже пастырский совет не мог придраться. В качестве еще одной защитной меры (для удава), во время выступления она стояла на стуле внутри невысокого брезентового заграждения на манер детского манежа, по которому ползала дюжина кобр. Кроме того, освещение было не особенно ярким. Но обещание миссис Пайвонски было честным. Ее муж, до того как умереть, владел небольшой татуировочной студией в Сан-Педро.
      Когда с заказчиками было туго, они татуировали друг друга. Наконец она с ног до шеи превратилась в сплошное произведение искусства. Миссис Пайвонски гордилась тем, что является самой разрисованной женщиной в мире и что расписал ее величайший в мире художник – таково было ее искреннее мнение о покойном муже.
      Патриция Пайвонски вращалась среди закоренелых грешников без вреда для себя. Они с мужем были обращены самим Фостером. Где бы она ни была, она непременно посещала ближайшую Церковь Нового Откровения. Она с величайшей радостью сбрасывала с себя одежду во время представления, ибо была одета в веру, будто является холстом гениальной религиозной картины, какой не найти ни в музеях, ни в соборах. Когда они с Джорджем увидели Свет, на Патриции оставалось не более трех квадратных футов нетронутой кожи. Ко времени смерти мужа на ней была изображена вся жизнь Фостера от младенческой колыбели, над которой парили ангелы, до славного дня, когда он занял уготованное ему место.
      К сожалению, большая часть этой священной истории была скрыта от людских глаз. Но она могла демонстрировать ее на закрытых собраниях Счастливых – в церквях, которые посещала (если пастырь просил об этом, а это бывало почти всегда). Она не способна была проповедовать, не имела музыкального слуха, чтобы петь, никогда не отваживалась произнести речь… зато она была живым свидетельством священного света.
      Ее выход был предпоследним. Еще оставалось время убрать фотографии, пройти за кулисы и приготовиться к выступлению. На сцене выступал фокусник.
      Доктор Аполло взял стальные кольца и предложил желающим убедиться, что они сплошные. Затем попросил держать кольца так чтобы они касались одно другого, и тронул их своей палочкой. Кольца образовали цепь. Он положил палочку на воздух, принял от ассистентки корзинку яиц и стал жонглировать полудюжиной. Его манипуляции не привлекли большого внимания – все взгляды были прикованы к ассистентке. На ней было больше одежды, чем на девочках из шоу, однако вряд ли где-нибудь у нее можно было найти татуировку. Зрители и не заметили, как вместо шести яиц стало пять, затем четыре… три, два… Под конец доктор Аполло подбрасывал в воздух единственное яйцо.
      Сказав: «Яиц с каждым годом все меньше и меньше», – он кинул яйцо в зал и повернулся спиной к толпе. Никто не заметил, что яйцо исчезло, ни в кого не попав.
      Доктор Аполло пригласил на сцену мальчугана.
      – Сынок, я знаю, что ты думаешь. Ты думаешь, что я не настоящий волшебник. На тебе за это доллар.
      Он достал бумажный доллар, но тот исчез прежде, чем мальчик протянул руку…
      – Ax, как нехорошо! Я дам тебе другой. Держи! И беги-ка быстрей домой – тебе давно пора спать.
      Парнишка бросился бегом со сцены, сжимая монету. Фокусник повернулся к ассистентке.
      – Мадам Мерлин, что, мы будем сейчас делать?
      Она что-то прошептала ему на ухо. Он покачал головой.
      – Ну не здесь же перед всеми.
      Она снова что-то шепнула ему. Фокусник вздохнул.
      – Друзья, мадам Мерлин хочет в постель. Кто из джентльменов поможет ей?
      Он удивленно взглянул на ринувшуюся толпу.
      – О, не столько сразу! Кто-нибудь служил в армии?
      Добровольцев было все еще слишком много. Доктор Аполло отобрал двоих и попросил:
      – Там, за сценой, стоит армейская койка. Отбросьте вон тот занавес. Вот так. Теперь вынесите ее на сцену. Мадам Мерлин, лицом сюда, пожалуйста.
      Пока добровольцы несли койку, доктор Аполло делал пассы.
      – Спите… спите… вы уже спите. Друзья, она в глубоком трансе. Теперь, джентльмены, положите ее на койку. Осторожно…
      Девушку, окоченелую, словно труп, положили на койку.
      – Благодарю, джентльмены.
      Фокусник взял парящую в воздухе палочку я простер ее к столу, стоявшему у края сцены. Из корзины с бельем поднялась простыня и подплыла к фокуснику.
      – Укройте ее. Закройте голову. Не следует глядеть на спящую женщину. Спасибо. Можете спуститься вон туда. Прекрасно! Мадам Мерлин… вы слышите меня?
      – Да, доктор Аполло.
      – Вы крепко спите. Теперь вы чувствуете себя легкой. Вы спите на облаках. Вы парите…
      Закрытая простыней фигура взмыла на фут.
      – Ого! Не улетайте совсем.
      Мальчишка шепотом объяснил:
      – Когда он накинул простыню, она спустилась в люк. А там просто проволока. Он скинет простыню, проволока сожмется и исчезнет. Так кто угодно может.
      Доктор Аполло пустил это мимо ушей.
      – Чуть выше, мадам Мерлин. Выше… Так…
      Фигура под простыней поднялась на шесть футов.
      – Там железный прут, – зашептал мальчишка, – его не видно. Вон там, где край простыни свисает до койки.
      Доктор Аполло попросил добровольцев убрать койку.
      – Она больше не нужна: мадам Мерлин спит на облаках.
      Он приблизился к парящей фигуре и прислушался.
      – Громче, пожалуйста… Да?.. Она говорит, что и простыня не нужна.
      – Ага, вот тут-то проволока и пропадет.
      Фокусник сдернул простыню. Зрители вряд ли заметили, что она исчезла. Они глазели на мадам Мерлин, спящую в шести футах над сценой. Приятель парнишки, который так здорово разбирался в фокусах, спросил:
      – И где же стальной прут?
      Тот ответил:
      – Надо смотреть не туда, куда он хочет. Они специально устанавливают свет так, чтобы он слепил глаза.
      – Достаточно, прекрасная принцесса, – сказал доктор Аполло. Дайте вашу руку. Проснитесь!
      Он повернул ее вертикально и помог сойти на сцену.
      – Видал, куда она поставила ногу? Туда и ушел прут. – И мальчишка с удовлетворением добавил: – Просто трюк!
      Фокусник выступил вперед.
      – А теперь, друзья, уделите благосклонное внимание нашему ученому лектору, профессору Тимошенко…
      Вперед вышел конферансье.
      – Не уходите! Только сегодня и только благодаря разрешению Совета университетов и департамента безопасности этого прекрасного города мы предлагаем вот эти двадцать долларов тому из вас…
      Гвоздь программы закончился. Артисты стали укладывать вещи и помалу готовить шатер к разборке. Поезд отходил утром, поэтому жилые помещения не трогали, чтобы можно было поспать, но со стороны зрительного зала рабочие уже начали снимать стойки.
      Конферансье-владелец-менеджер поднялся в жилые помещения, проведя заключительный номер и выпроводив последних зрителей из зала.
      – Смитти, не уходи. – Он протянул фокуснику конверт. – Мальчик, мне очень жаль… но вы с женой не поедете в Падуку.
      – Я знаю.
      – Понимаешь, тут нет ничего личного. Я должен думать о шоу. Мы берем пару менталистов. Они вместе демонстрируют скорочтение, затем она занимается френологией и хиромантией, а он показывает свое умение. Ты ведь знаешь, что у тебя нет сезонного контракта.
      – Я знаю, – согласился фокусник. – Я не в обиде, Тим.
      – Что ж, я рад, если так. – Конферансье поколебался. – Смитти, хочешь совет?
      – Да, я приму его.
      – О'кей. Смитти, твои фокусы на диво хороши. Но фокусы еще не делают фокусника. Ты словно в стороне стоишь от того, что делаешь. Ты ведешь себя, как артист – занимаешься своим делом и не обижаешься на выкрики из зала, и это тебе удается. Но ты не артист. Ты не имеешь ни малейшего представления о том, что делает ротозея ротозеем. Настоящий фокусник может заставить зрителей пораскрывать рты, достав из воздуха четвертак. Эта левитация, которую ты демонстрируешь – в жизни не видел ничего лучшего, но публика на нее не клюет. Не та психология. Теперь возьмем меня. Я не способен даже достать из воздуха четвертак. Я не умею ничего… кроме одного; но это одно достойно внимания. Я знаю ротозеев. Я знаю, чего они жаждут, даже если они и сами этого не знают. Это умение увлечь, сынок, и не важно, политик ли ты, проповедник на амвоне… или фокусник. Найди, что надо публике, и ты сможешь выкинуть из чемодана половину реквизита.
      – Я думаю, вы правы.
      – Я знаю, что я прав. Публике нужны секс, кровь и деньги. Мы не даем ей крови – но мы позволяем ей надеяться, что глотатель огня или метатель ножей однажды ошибется. Мы не даем ей денег. Но мы утверждаем ее в праве воровать, отнимая немного ее кровных. Мы не даем ей секса. Но почему семь из десяти покупаются на наш гвоздь программы? Они хотят увидеть голую задницу. И хотя ничего такого они у нас не видят, тем не менееуходят счастливыми.
      Что еще нужно публике? Тайна! Люди хотят думать, что мир – весьма романтичное место, хотя это далеко не так. Эта работа – твоя… только ты к ней не способен. Сынок, публика знает, что твои фокусы – обман… да только они хотят верить, и тут ты им должен помочь. Вот чего тебе недостает.
      – Как мне это сделать, Тим?
      – Черт, ты должен научиться сам. Только… Ну взять хотя бы, что ты величаешь себя в афишах Человеком с Марса. Не надопредлагать дураку то, чего он не в состоянии переварить. Люди виделиЧеловека с Марса на фото и по стерео. Ты немного смахиваешь на него… Но будь ты даже его двойником, публика-то знает, что ему нечего делать в нашем балагане. Это все равно, что объявить шпагоглотателя президентом Соединенных Штатов. Простак хочетверить – но он не любит, когда его держат за дурака. Даже у дурака есть какие-то мозги.
      – Я запомню.
      – Что-то я разболтался… Словно на сцене. Вы действительно не обиделись? Не будете дуться на меня? Черт, я не должен бы… но может, дать вам немного взаймы?
      – Спасибо, Тим. У нас есть деньги.
      – Что ж, позаботьтесь о себе. Пока, Джил. – Он стремительно вышел.
      Из-за кулис показалась Патриция Пайвонски, одетая в халат.
      – Ребята, Тим выкинул ваш номер.
      – Мы так или иначе собирались уходить, Пат.
      – Я так разозлилась, что даже подумала, не бросить ли и мне этот балаган.
      – Но Пат…
      – Оставить его без коронного номера! Тим сможет набрать артистов… но гвоздь программы, который не снимут местные власти, найти непросто.
      – Пат, Тим прав. Мне не хватает артистичности.
      – Что ж… Я провожу вас. Ох, послушайте, ведь шатер-то будут сворачивать только утром. Пойдемте ко мне, посидим.
      Джил возразила:
      – Патти, лучше ты приходи к нам. Тебе, наверное, понравится большая ванна с горячей водой.
      – Мм… Я захвачу бутылочку.
      – Нет, – запротестовал Майк. – Я знаю, что ты пьешь. У нас это имеется.
      – Ну… Вы живете в «Империале»? Я схожу посмотрю, как там мои детки, и скажусь Лапушке. Я возьму такси и через полчасика буду.
      Они поехали в гостиницу. Майк был за рулем. Городок был небольшой, без автоматизированного транспорта, Майк ехал четко на границе допустимой скорости, ныряя в промежутки, которые Джил замечала только когда они оказывались уже позади. Майк делал это абсолютно без усилий. Джил только училась. Он растягивал чувство времени до тех пор, пока жонглирование яйцами или вождение машины не становилось совсем легким делом. Джил подумала, что это довольно необычно для человека, который несколько месяцев назад путался в шнурках для ботинок.
      Они не разговаривали. Довольно затруднительно говорить при разном восприятии времени. Вместо этого Джил думала о своей теперешней жизни и обмысливала ее как по-марсиански, так и по-английски. Всю свою жизнь до встречи с Майком она провела под тиранией часов. Маленькой девочкой в школе, девушкой в институте… затем – гнет больничного распорядка…
      Карнавальная жизнь была совершенно иной. Кроме того, чтобы несколько раз в день демонстрировать свою красоту, ей ничего не надо было делать в заранее определенное время. Майка не волновало, питались ли они один или шесть раз в день. Все, что она делала по дому, вполне устраивало его. У них было собственное жилье. Во многих городах они не покидали карнавальную площадь до самого отъезда. Карнавал был уютным гнездышком, куда не доходили тревоги окружающего мира.
      Конечно, карнавальная площадь была запружена зеваками, но Джил быстро усвоила точку зрения всех артистов. Зрители – не люди. Это пустышки, единственная функция которых – платить наличными.
      Карнавал был домом, полным счастья. Но когда они только-только вышли в мир, чтобы продолжать обучение Майка, далеко не все было так чудесно. Их постоянно узнавали, и временами им с трудом удавалось сбегать, причем не только от прессы, но и от людей, которые, похоже, считали себя вправе что-то требовать от Майка.
      Наконец Майк надумал себе более взрослые черты. Это, плюс то, что они зачастили в места, где никто не ждал появления Человека с Марса, дало им желанное уединение. Когда однажды Джил позвонила домой и сообщила новый почтовый адрес, Джубал предложил им прикрытие, и пару дней спустя она прочитала в газетах, что Человек с Марса отправился на лечение в тибетский монастырь.
      Лечение проходило в «Гриле Хэнка» в городе N, где Джил работала официанткой, а Майк – мойщиком посуды. Когда начальство не смотрело, Майк прибегал к ускоренному способу мытья грязных тарелок. Они поработали там с неделю и двинулись дальше, иногда работая, иногда нет. С тех пор, как Майк открыл для себя публичные библиотеки, они посещали их почти ежедневно. Раньше Майк думал, что библиотека Джубала содержит копии всех имеющихся на Земле книг. Когда он узнал восхитительную правду, они остались в Акроне на месяц: Джил ходила по магазинам, а Майк сидел с очередной книгой в руках.
      Но комбинированное шоу Бакстера было приятнейшей частью их извилистого пути. Джил со смешком припомнила тот случай (в каком же городке?), когда арестовали девушек из варьете. Это было несправедливо. Они всегда работали так, как было оговорено: в лифчиках или без, синий свет или яркий свет – все как в контракте. Тем не менее, шериф арестовал их, и суд присяжных, похоже, склонялся к тюремному заключению. Карнавал прикрыли, и все участники отправились на слушание. Туда же заявились зеваки, желающие взглянуть на «бесстыдных женщин». Майк и Джил оказались зажатыми в дальнем углу судебного зала.
      Джил внушала Майку, что он не должен делать ничего необычного, если это смогут заметить. Но Майк грокнул развилку…
      Шериф как раз разглагольствовал о публичном разврате (и с большим удовольствием), когда вдруг и он сам, и судья оказались абсолютно голыми.
      Джил и Майк выскользнули во время всеобщей суматохи. То же сделали и обвиняемые. Варьете отправилось в более честный город, и никто не связал это чудо с Майком.
      Джил навсегда запомнила лицо шерифа. Она мысленно заговорила с Майком, напомнила ему этот забавный случай с дураком-шерифом. Но в марсианском не было понятия смешного, а телепатическую связь они могли держать только на марсианском.
      – Да, Джил? – откликнулся он мысленно.
      – Потом.
      Они подъезжали к гостинице. Джил почувствовала, как замедляется мозг Майка, пока тот парковал машину. Джил предпочитала жить в номерах карнавальных балаганов… В них был только один минус: отсутствие ванны. Душ это хорошо, но ничто не может сравниться с большой ванной, полной горячей воды: забираешься – и мокнешь! Поэтому время от времени они снимали номер в отеле и брали напрокат машину. Майк, вследствие марсианского мировоззрения, не разделял ее нетерпимости к грязи. Теперь он всегда был абсолютно чистым, но только потому, что на этом настаивала Джил. Он мог оставаться безупречно чистым, не прибегая к мытью, точно так же, как ему не требовалось посещать парикмахера после того, как он понял, как должны лежать волосы, чтобы это нравилось Джил. Но Майк, как и раньше, испытывал крайнее наслаждение, погружаясь в воду жизни.
      «Империал» был старым и запущенным отелем, но зато в номере для новобрачных была большая ванна. Джил направилась к ней сразу же, как они вошли в номер, и не удивилась, увидев себя полностью раздетой. Милый Майк! Он знал, что она любит ходить по магазинам; он заставлял ее пестовать свою слабость, отсылая в никуда вещи, которые, как он чувствовал, переставали радовать ее. Он делал бы это каждый день, не предупреди она его, что слишком частая смена одежды вызовет подозрения коллег.
      – Спасибо, милый! – сказала она. – Составь мне компанию.
      Он либо уже успел раздеться, либо уничтожил свою одежду – последнее скорее всего. Майк находил покупку одежды безынтересным занятием. Он не видел в одежде другого смысла, кроме защиты от холода, а эта слабость не была ему присуща. Они забрались в ванну и встали лицом к лицу. Она набрала в ладони воды, коснулась ее губами и предложила ему. В ритуале не было особой нужды. Просто Джил было приятно напоминать Майку о том, о чем он и без того помнил.
      Потом она сказала:
      – Я подумала о том, как смешно выглядел этот злой шериф, когда оказался без одежды.
      – Он выглядел смешно?
      – Конечно.
      – Объясни, почему он был смешон. Я не понял шутки.
      – Ну… наверное, я не смогу. Это не была шутка… или каламбур, или другая вещь, которую можно объяснить.
      – Я не грокнул, что он был смешон, – сказал Майк. – В обоих людях – судье и шерифе, – я грокнул неправильность. Если бы я знал, что ты будешь недовольна, я просто отослал бы их.
      – Майк, милый! – Она коснулась его щеки. – Хороший Майк. То, что ты делал, было правильно. Они никогда этого не забудут. Таких арестов там не будет теперь лет пятьдесят. Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Мне бы следовало сказать, будто я жалею, что наш номер выкинули. Я так старалась, когда писала свои репризы… Но мне тоже не хватает артистизма.
      – Это моя ошибка, Джил. Тим сказал верно – я не грокаю публику. Но мне помогло, что я находился среди артистов… С каждым днем я все больше грокаю зрителей.
      – Ты не должен больше называть их зрителями. Или ротозеями. Мы покончили с карнавалами. Называй их просто людьми.
      – Я грокнул, что они ротозеи.
      – Да, милый. Но это невежливо.
      – Я запомню.
      – Ты решил, куда мы отправимся?
      – Нет. Когда придет время, я буду знать.
      Действительно, Майк всегда это знал. Со времени своего первого перехода от роли ведомого к роли ведущего его уверенность и сила существенно выросли. Мальчик, который уставал, держа в воздухе пепельницу, теперь не только удерживал в воздухе Джил, делая при этом массу других вещей; но мог также увеличивать свою силу до любых пределов. Она припомнила один карнавальный караван. Тогда в пути забуксовал грузовик. Двадцать здоровых мужчин пытались вытолкнуть его из колдобины. Майк присоединился к ним, и заднее колесо поднялось над грязью. Майк, уже не такой наивный, как раньше, не дал никому повода делать предположения.
      Она вспомнила, как он грокнул наконец, что «неправильность», долженствующая проявиться прежде, чем он уберет предмет, имеется в виду, только если речь вдет о живых, грокающих вещах. Одежде, например, не надо было обладать неправильностью. Это правило было для птенцов. Взрослый был свободен делать так, как грокнет.
      Она подумала, каково будет следующее изменение. Не стоило тревожиться. Майк был достаточно умен.
      – Майк, вот бы здесь оказались Доркас, Мириам, Энн, а? И папа Джубал, и мальчики, и… ну, вся наша семья!
      – Нужна ванна побольше.
      – Да, давка, пожалуй, ни к чему. Когда мы опять будем дома?
      – Я грокаю, это будет скоро.
      – Марсианское скоро? Или земное скоро? Не обращай внимания, милый. Это будет, когда ожидание заполнится. Это напомнило мне, что скоро здесь будет тетушка Патти. Я имею в виду земное «скоро». Вымоешь меня?
      Она встала. Мыло поднялось с мыльницы, прошлось по всему ее телу и вернулось на место. Мыльный слой превратился в густую пену.