Это он, это Андре, брат Пюс. Несколько секунд он стоит, не двигаясь, на пороге, желая убедиться, я ли открыл ему дверь, подлинно ли все происходящее. В его взгляде, кроме беспокойства, сквозит недоверие, словно в глазах людей, только что переживших несчастный случай.
      Он неприятен мне в этот момент, так же, впрочем, как был неприятен всегда. Я не сектант и не преисполнен постоянного чувства неприятия буржуазии. Но есть же границы всему! Когда у тебя напрочь отсутствует чувство юмора, когда ты полон сознания собственной значимости и непоколебимой веры в полдюжины принципов времен царя Гороха, трудно рассчитывать, что твой ближний проникнется к тебе симпатией.
      У него наверняка не меньше двух зонтов [ Зонт - это символ буржуа XIX века]; один у него в руке, затянутой в кожаную перчатку, второй же мне не виден, похоже, он проглотил его вместо аршина, такой у него во всяком случае вид.
      А шляпа! Ну кто еще носит эти черные шляпы с загнутыми полями? С владельцем такой шляпы сразу все ясно - он из тех, кто непременно хочет дать понять, что не одолжит вам денег, хотя и может.
      - Здравствуйте, Андре. Входите.
      Он входит в комнату, не произнеся ни слова, а мне удается избежать рукопожатия. Учитывая все, что я собираюсь ему сказать, лучше обойтись без этого.
      Однако я вежлив:
      - Как доехали?
      - Спасибо, прекрасно.
      - Вы не голодны?
      - Нет, я поел на вокзале в буфете.
      В своем черном мешковатом реглане, с кислым выражением лица, он напоминает служащего похоронного бюро, явившегося за клиентом.
      - Очень вам признателен, что вы приехали не медля, - говорю я ему, натянуто улыбаясь.
      - Если я вас правильно понял, нельзя было терять ни минуты, - произносит он мрачным видом.
      - Надеюсь, вы не сердитесь, что я позвонил вот так, среди ночи?
      Я разбудил его в четыре утра. Нехорошее время, у него привкус несчастья. Я еще слышу сонный голос на другом конце провода: "Что случилось, Луи?" Я не стал вдаваться в подробности, ограничившись лишь просьбой срочно приехать в Дьепп, потому что происходит "нечто очень важное".
      Следует все-таки предложить ему сесть. Лучше, если он будет сидеть, когда услышит то, что я выложу ему через несколько минут.
      Он снимает пальто неловкими движениями, как человек, привыкший к услугам лакея.
      Беру все его барахлишко - реглан, шляпу, перчатки, зонт - и уношу в большой нормандский шкаф, который служит нам гардеробной.
      - Позвольте сразу один вопрос, Андре, - говорю я, возвращаясь к нему. - Когда точно вы уехали из Парижа?
      - Поездом в 11.30.
      - Нет, я хочу сказать, в котором часу вы вышли из дома?
      Он задумывается, что-то прикидывает в уме, усаживаясь в предложенное ему кресло.
      - Погодите… Я долго ловил такси. А потом я заехал к своему адвокату…
      Вот, он весь в этом! Ему звонят в четыре утра, а он едет к адвокату. Сидит на своей кубышке, вечно настороже.
      - Скажем, я вышел из дома около половины десятого.
      - И Пюс еще не появлялась?
      Его кроличьи глазки округляются.
      - Она должна была приехать в Париж?
      - Да, она "должна была", - повторяю за ним, криво улыбаясь.
      - Хотите, я позвоню домой, - поспешно предлагает он. - Она, наверное, приехала поездом 10.15 и сейчас, конечно, уже на месте.
      Тогда правда вылетает из моих уст, подобно жаркому дыханию огня. Она обжигает меня, сейчас она спалит лицо моего гостя.
      - Нет, Андре! Франсуаза не в Париже. Она в Лондоне! В Лондоне, со своим любовником!
      Нет, я не сошел с ума. И ничего не путаю. Я говорю "Франсуаза", потому что это и есть настоящее имя Пюс. И не случайно ее зовут Франсуаза так же, как светловолосую женщину, возникшую из чемодана. На то есть причина: обе Франсуазы - это одно и то же лицо!
      Итак, я имею удовольствие наблюдать, как бледнеет Андре. Его руки, упав на подлокотники, сжимают их изо всех сил.
      Совершенно очевидно, что президенту-генеральному директору лабораторий Дюверже Андре Дюверже не просто смириться с мыслью, что его младшая сестра Франсуаза, уроженная Дюверже, завела себе любовника. Эта роскошь совсем не вяжется с принципами, унаследованными со времен царя Гороха.
      - Это невозможно, - шепчет он, - у Франсуазы нет любовника!
      Так! Он отвергает саму мысль. Он явно пытался ее проглотить, - я видел, с его горлом что-то происходило, - но мысль не прошла, и его этой мыслью стошнило.
      Ну, что ж, я ему затолкну ее в глотку силой!
      - Андре, если я что-нибудь ненавижу, так это иллюзии. Вы получили от Франсуазы письмо, в котором она сообщала вам о своем приезде?
      - Нет, - отвечает он удрученно.
      - Прекрасно! Так вот, это самое письмо она писала в моем присутствии, практически вслух, чтобы вернее меня обмануть, дуреха! Только, разумеется, она вам его так и не послала. Выбросила, наверное, в сточную канаву. Там ему, впрочем, и место.
      - Нет, я решительно отказываюсь вам верить! - громко произносит Андре, вставая с кресла. - Лучше я позвоню домой. Вы не возражаете?
      - Прошу!
      И я указываю на телефон.
      - Вы думаете, письмо было отправлено и затерялось? - посмеиваюсь я, пока он набирает свой номер.
      - Я думаю, что услышу голос моей сестры, - сухо отвечает Андре.
      Он дозванивается и, действительно, слышит в трубке голос, но не сестры, а горничной. И горничная говорит ему, что "мадам Франсуазы" нет. Она не приезжала, нет, никто ее не видел.
      Ну что, получил, Фома неверующий! Качая головой, он вешает трубку.
      - Она не оставила вам записку утром перед отъездом? - его голос звучит отрывисто, как собачий лай.
      - Нет, даже сердца, пронзенного стрелой, и то не нарисовала.
      - Вам не кажется, в конце концов, странным, что, уходя от вас к любовнику, она с вами не объяснилась? Ведь она знала, что вы узнаете правду.
      - О, Франсуаза наверняка мне напишет! Только вначале она позаботилась о том, чтобы нас разделял Ла-Манш.
      - Это немыслимо!
      - Да нет, отнюдь, - смеюсь я. - Поставьте себя на ее место. На место женщины, бросающей мужа. Само собой разумеется, она опасается его реакции. В газетах столько пишут на эту тему…
      Андре смотрит на меня, будто видит впервые.
      - Однако вы выглядите весьма спокойным, - вполголоса замечает он.
      И повторяет, повысив голос:
      - Вы человек спокойный.
      - Возможно, это одна только видимость, - говорю я. - Уж Франсуаза знает меня лучше, чем вы!
      Он подходит к окну, но взгляд его устремлен в пустоту. Вижу, как легонько сгибается его широкая спина преуспевающего дельца. Колонна Дюверже покачнулась.
      - Вас, Луи, я, возможно, знаю не слишком хорошо, но я знаю мою сестру.
      Ох, уж эта его манера произносить "моя сестра"; так же, должно быть, он произносит "мой автомобиль", "мой холодильник"! Хоть я и женился на ней, "его сестре", она остается его собственностью, частью фамильного имущества.
      - Ну, и что же ваша сестра?
      - Она никогда от меня ничего не скрывала. Мне не верится…
      Готово! Он снова перестает мне верить! Да, похоже, он слегка простоват, и мне придется вбить ему истину в голову, не церемонясь.
      - Знаете, - говорю я ему, - и мне потребовалось время, чтобы поверить. Впрочем, я пришел к мысли, что именно женщин привлекает подобная ситуация. Потому что для них есть в этой ситуации поистине нечто дьявольское. И поскольку дьявол обладает чарами…
      Его мало волнуют мои парадоксы. В нем просыпается деловой человек. И вот ему уже не терпится узнать подробности, а в голосе появляются металлические нотки:
      - В конце концов, чтобы быть настолько категоричным, вы должны располагать доказательствами ее связи?
      - О, да!
      На этот раз я не сдержался, я выдал свою боль. С моих губ сорвались не слова, а стон, и я, едва волоча ноги, добираюсь до письменного стола.
      - Я покажу вам письмо. Письмо от ее любовника.
      Беру со стола письмо "Поля". Я правильно говорю - письмо "Поля", то, которое мы с Улиссом извлекли из черного чемодана и которое так хорошо изучили.
      - Оно написано в Лондоне 3-го марта… Вы позволите представить образчик этой литературы? "Любовь моя, я не в силах дольше ждать. Ты придешь, и наши плечи соприкоснутся, наши руки, наши губы…" И так далее…
      Я протягиваю ему письмо.
      - Возьмите! Прочтите сами. Утолите любопытство!
      Андре пробегает письмо, и я с удовлетворением наблюдаю, как он, неприятно изумленный, таращит глаза.
      - Непостижимо! Но кто такой этот Поль?
      Уж личные данные Поля я знаю наизусть! Улиссу сообщать их пока рановато, но наступит и его черед.
      - Поль Дамьен, Париж, бульвар Мальзерб, 44. Журналист, пишет о политике.
      - Как они познакомились?
      - В Париже, разумеется
      И добавляю с вполне естественным сарказмом:
      - Вы представить себе не можете, мой дорогой Андре, как любила Франсуаза ездить к вам в гости!
      А вот уж это ему совсем не нравится. Он морщится.
      - Использовать меня как алиби! Этого я ей не прощу!… Но все же они, должно быть, не часто встречались?
      - О, напротив! Поль Дамьен, в свою очередь, нередко посещал наш добрый старый Дьепп.
      - Чтобы повидать Франсуазу?
      - Ну не меня же! Кстати сказать, мы не имеем чести быть знакомы.
      - И… он часто приезжал?
      Внезапно я улавливаю в этом степенном господине шевельнувшееся чувство зависти и восхищения. Бывают, значит, такие самцы, которые позволяют себе не только подцепить замужнюю женщину, но еще являются ублажать ее на дом. Под самым носом у мужа! Черт возьми, вот это любовники, достойные своих любовниц!
      - Он приезжал чересчур часто, - произношу я сквозь зубы. - Франсуаза принадлежит к породе женщин, которые имеют большую власть над мужчиной, ради них мужчине и попутешествовать нетрудно.
      - Франсуаза, маленькая моя Франсуаза! - бормочет президент-генеральный директор. - Но как же это возможно?
      Сейчас я ему втолкую, этому слепцу! Открою ему глаза и не как-нибудь, а скальпелем! Пусть увидит, наконец, реальность, какой увидел ее я, со всеми ее Гнойными язвами!
      Однако есть одна вещь, которая мне во всей этой истории нравится - Андре Дюверже начинает испытывать страдание. Братья всегда относятся к своим сестрам немного как мужья. И если те обманывают супругов, то у них возникает странное чувство, - будто и они рогоносцы. В то же время братья ничего не понимают в этих женщинах, вышедших из одного с ними чрева. Словно у сестер уже не выросла грудь и они, дожив до тридцати лет, в глазах своих братьев все те же девочки, играющие в серсо. Я уверен, Андре так до конца и не осознал, что Пюс уже больше не девица даже после семи лет замужества.
      И он, этот теленок, продолжает сомневаться в способностях своей сестренки!
      - Но тогда, значит, здесь в Дьеппе… они вдвоем? - спрашивает он с приторным лицом.
      Совершенно очевидно, что слова внушают ему страх, и меня, чье ремесло играть словами, это забавляет. Слова-соучастники, слова-друзья, чудесные слова, которые, не уклоняясь, точно говорят то, что должно быть сказано. Слова, из-за которых развязываются войны и разрушается любовь, как и призывающие к миру, созидательные слова, слова, которые сближают народы и соединяют любовников, пока не наступит венчающая объятия тишина. Слова, вы несете на своих крыльях жизнь!…
      Итак, словами, довольно звучными и ничего не скрывающими, - вот противные слова! - я объясняю Андре, что делали вдвоем его сестренка Франсуаза и журналист Поль Дамьен, когда встречались в Дьеппе. Они отправлялись прямиком в тот маленький отель, который некогда давал приют моим любовным играм за три с половиной франка. Фатальная необходимость! В самом деле, на весь Дьепп есть лишь один этот сарайчик, где можно снять комнату на час или на два. В округе слишком много епископов, и на такие дома свиданий смотрят не очень благосклонно.
      Но то, что Пюс, моя маленькая Пюс, не колеблясь, с высоко поднятой головой прошла мимо грудастой матроны, преодолела ступени мерзкой лестницы вслед за воняющей уксусом прислугой - этого мне никогда не постигнуть до конца. Это ранило меня, быть может, сильней всего, и я знаю, что моя рана не заживет вовек.
      Когда случается что-либо гнусное, в памяти почему-то остается одна картина, причиняющая больше всего страданий, и бессонными ночами именно она без конца является тебе. Для меня измена моей жены заключена вся целиком в образе Пюс, поднимающейся по лестнице дома свиданий. Именно эта картина сделала меня злым, эта и никакая другая.
      - Разумеется, их в конце концов засекли и уж, конечно, не отказали себе в удовольствии известить меня.
      - И вы себя не выдали? - удивляется Андре. - Я хочу сказать, вы не объяснились с Франсуазой?
      "Объяснились"! Вот выражение в духе П. Д. Ж. [ Сокращение по начальным буквам французских слов президент - генеральный директор]! Откровенно и честно, и будьте-любезны-пройдите-в-кассу! А что делает П. Д. Ж. с самолюбием, с тоской, которую испытывает человек, отравленный до мозга костей ядом жуткого видения? Попросту на все это плевать хотел?
      - Десять раз, двадцать я готов был взорваться и бросить ей гнусную правду в лицо!
      - И что же?
      - Каждый раз брал себя в руки.
      - Но зачем?
      - Хотел посмотреть… Посмотреть, до чего она способна дойти. Ну, вот, она и дошла до Лондона!
      Ему этого не понять. Он устроен не так, как я. В нем нет кошачьего азарта, заставляющего кота играть с мышкой, прежде чем ее слопать.
      Он качает головой, он не согласен.
      - Это невозможно, - говорит он. - Как можно знать об измене и не вмешаться из-за того лишь, что желаешь "посмотреть"?
      Мне очень хочется его шокировать, ответить: "Из порочности. Вы никогда не слыхали о людях, любителях подглядывать?" Но я не мешаю ему продолжать.
      - Нет, у вашего молчания другая причина.
      - В самом деле! - произношу я, вкладывая в слова всю силу сдерживаемого бешенства. - У меня есть один недостаток, Андре. Я слишком горд. Я готов не скрывать своих страданий, но при одном условии: в свою очередь заставить страдать!
      - Это обычное явление, - заявляет П. Д. Ж с серьезной миной, желая, видимо, чтоб я поверил в его многоопытность.
      - Да, но у меня все в обостренной форме! Однако, когда речь зашла о Франсуазе, о ее измене, я тщетно искал, как заставить ее страдать.
      - Между тем вы славитесь неистощимой фантазией, - усмехается Андре.
      - Жизнь и романы - это разные вещи. Так по крайней мере я думал до сих пор.
      - Вы в самом деле хотели отомстить?
      - Разумеется! Но трудность состояла в том, чтобы найти способ мести, достойный меня, каким я себе, во всяком случае, это мыслю. Палить из револьвера для меня было совершенно неприемлемо. Слишком вульгарно! Мне хотелось чего-нибудь нового, невиданного и более жестокого.
      - Более жестокого? - обеспокоенно повторяет Андре и, чуть помолчав, спрашивает: - В конечном счете придумали?
      Бедняга! Неужели ты думаешь, я открою перед тобой свои карты! Уж не ради ли твоих выдающих больную печень глазок!
      - Нет, мой дорогой Андре, я ничего не придумал. Итак, вы понимаете теперь, почему я предпочел молчать, изображать ни о чем не подозревающего мужа. Мужчины, безропотно скулящие у ног своих жен, вместо того, чтоб взять в руки плеть, внушают отвращение, не правда ли?
      Он по-ослиному мотает головой. До него определенно доходит с трудом.
      - Но как, - удивляется он, - как у вас хватило духа играть перед Франсуазой эту комедию?
      Тут я смеюсь в открытую:
      - Вы что же, в некотором роде упрекаете меня за то, что я ее обманул?
      - Но если б вы не сдержались, возмутились, она бы, возможно, и не ушла… Вы бы ее удержали… У нее раскрылись бы глаза.
      - И увидели что? Наш разлад?
      Мне вновь приходит на ум тот странный разговор, который произошел у нас с Пюс вчера вечером. О муже, герое моего романа, и о постепенно удаляющейся от него жене. Каждая произнесенная нами фраза имела двойной смысл, и все, что говорилось о моих персонажах, касалось непосредственно нас и задевало до глубины души.
      Тогда вот я и смог измерить всю глубину поистине непреодолимой пропасти, разделяющей мою бедную Пюс и меня. Как хорошо она сумела описать разочарование супруги и охватившее ее постепенно безразличие. Какая трезвость рассуждений! Я до сих пор слышу ее тоненький неумолимый голосок: "Приходится поверить в этого любовника, раз она уходит, раз она бросает своего учителя!"
      Какой ядовитый взгляд она бросила на меня в эту секунду! Эго меня она покидала. И любовник, в которого она "верила", это был Поль, ожидающий ее в Лондоне.
      - Знаете, - говорю я Андре, - мне хорошо известно, почему она меня оставила.
      Издав дребезжащий смешок, добавляю:
      - Потому что я был ленив.
      - Ленив? - округляет глаза Андре. Пожимаю плечами.
      - Это долго объяснять.
      Андре достает платок, сморкается. Он ужасно противный при этом. Конечно, у меня предвзятое отношение. Он не противней других сморкающихся людей. Но ведь есть люди, которые сморкаются неприметно. А этот, развертывает платок, величиной со скатерть, издает трубные звуки, наливается краской и повторяет процедуру два или три раза. Я тем временем все думаю, не лопнут ли у него на шее вздувшиеся от напряжения вены.