— А ты надеялся, что он отсюда уберется? Старуха спит. Изабелла тоже. Ее опять рвало.
      — Да входите же, дети! Не знаю, может, мы все здорово перегрелись, но меня даже знобит. Вы ели?
      — Да, — поспешно отвечает Пьеро, даже слишком поспешно.
      — Иди-ка перекуси немного, врунишка, — говорит мама Пуф. — Вот она бы так никогда не ответила. Потому никогда и не останется голодной.
      Тереза дремлет в кухне, лицо у нее все обгорело, и сквозь полуоткрытые веки виден только белок.
      — Тереза, мне страшно, закрой глаза, — кричит Джейн.
      Тереза медленно открывает глаза и ласково им улыбается, не иначе как она видела во сне сонмы ангелов и гору шоколада. Джейн уже сидит за столом и что-то грызет.
      — Мы идем смотреть, как отплывают пароходы. А есть нам некогда.
      — Неужели ты собираешься вести ее на реку в одном бумажном платьице? Да она замерзнет! Девочки, которые все время едят, чуть что, сразу умирают. Ты сегодня похожа на бабочку, мышонок! Возьмите с собой одеяло, оно лежит на моем стуле в саду.
      — Ах ты, бабочка! Хотелось бы мне посмотреть, как ты сумеешь взлететь, — шутит Папапуф, но глаза его не смеются и вид озабоченный — тут он ничего не может поделать. Да и на лице мамы Пуф то и дело вспыхивает тревога.
      — Я перегрелась, и коленки вспухли еще больше… — Добрый, как хлебный мякиш, голос звучит жалобно и чуть звонче обычного. Она знаком зовет Джейн в спальню.
      — Жерар, отвезешь их в порт? — кричит мама Пуф через калитку сада.
      — Скоро можно будет ездить на «бьюике». Жерар достал динамо, правда, еще с месяц будет его налаживать.
      Мама Пуф собирает им в сумку еду.
      — Возьмете с собой. Тут остатки нашего пикника, надеюсь, не отравитесь. Ну идите, уже поздно. И не забудьте одеяло.
      Джейн возвращается одна, без Терезы, вид у нее загадочный, словно ей только что открыли невероятную тайну.
      Сапожник провожает их в сад. Жерар вытирает масляные руки прямо о штаны.
      — Ты сегодня весь день провел один, тебе, наверно, было несладко. — Папапуф треплет его по плечу. — Но мы вспоминали о тебе, я обязательно поговорю с дядей. Не волнуйся.
      Жерар включает зажигание, мотор тарахтит, и Папапуф напоследок грозит им пальцем:
      — Не вздумайте уплыть в свадебное путешествие. Ты еще плохо знаешь ее, Пьеро, она такая злюка. Повремени.
      Крепко сжимая руками руль, Жерар смотрит вперед, лицо у него бесстрастное, но ведет он машину с удовольствием, это сразу заметно даже по тому, как он тормозит на красный свет.
      — Уже отплыли! — разочарованно говорит Джейн.
      Один пароход под мостом, его огни сверкают гораздо ярче, чем в прошлый раз, и вода вокруг кажется гораздо темней; другой только что отошел от пристани, и видно, как люди на палубе машут руками. Жерар высадил их на маленькой улочке, проезд к порту был занят длинной вереницей встречных машин.
      Одной рукой он придерживает старое серое одеяло, перекинутое через плечо, в другой у него сумка с пикника. Джейн вприпрыжку бежит впереди, ее желтое платьице плывет против течения в толпе людей, покидающих пристань.
      Вдруг она останавливается, дожидаясь его, ей не терпится что-то ему рассказать, она даже несколько раз открывает рот, но он еще далеко, все равно не услышит,
      — Изабелла ждет ребенка! — она бросает ему эти слова, как мячик.
      Он молчит, потому что не знает, что ему на это ответить, тем более ей, и сожалеет о том, что она, сама того не зная, отравила ему всю радость, напомнив об этой стороне жизни, которая кажется ему теперь чуть ли не самой главной, и он не может взглянуть на нее, не отшатнувшись, и рот у него снова словно забит грязным снегом.
      — Тереза об этом и хотела со мной поговорить. Представляешь, ребенок-то может быть больной, вот они все там и сходят с ума, но перед Изабеллой вида не показывают, притворяются, что ничего не знают. А я видела солнечное затмение.
      — Затмение? — переспрашивает он, радуясь, что она заговорила о другом.
      — Ну да, когда луна легла на солнце. Я не заметила, пели ли птицы, потому что они все глядели через кинопленку и так громко разговаривали.
      — Через кинопленку?
      — Говорят, если смотреть просто так, можно ослепнуть.
      — Значит, я, может, больше никогда тебя не увижу. Я смотрел на эти огненные руки без всякой пленки.
      — Каков обманщик, а? Во всех газетах об этом писали. А он-то еще делал из этого секрет, как будто сам собирался погасить солнце.
      — Но все же белые цветы умерли, — говорит он, чтобы скрыть свое разочарование.
      — Раз уж мы решили бежать, я хочу сегодня поговорить с Эмили. Знаешь почему?
      — Нет. Может, ты подобрела?
      — Просто я поняла, почему она тоже ушла из дома.
      — Почему?
      — Я не могу объяснить, но я поняла. И все равно она могла бы хоть изредка меня навещать.
      Толпа рассеялась. Вот и второй пароход проплывает под мостом, оставляя на воде сверкающий шлейф, который гораздо длиннее, чем он сам. Несколько рабочих еще суетятся у портового склада.
      Значит, человек в голубом насквозь фальшивый. Он, как и все взрослые, с легкостью обманывает детей, пользуясь тем, что взрослые знают гораздо больше. Затмение! Значит, ему было заранее известно, что наплывут облака и солнце скроется. До чего же просто взрослым вмешиваться в их игры и делать вид, будто они играют всерьез, а на самом деле у них ведь есть фора по крайней мере в десять очков, потому что они наперед знают, чем кончится игра, а все чудесное для них просто игрушка, в которую играют, пока хочется, и которая быстро надоедает, как любая бесполезная вещь. Человек в голубом притворился, будто не хочет больше притворяться, он играл в эту игру только с ними. И Джейн была права, что сразу заподозрила обман, когда он уплыл с ее сестрой, впрочем, с сестрой или с другой какой дамой — разница невелика. Он признается себе, что в глубине души все-таки надеялся уплыть вместе с ним — это и был бы тот самый праздник, которого он так терпеливо и долго ждал. Но теперь он видеть его не желает. Его обманули, в который раз обманули, пора бы уже перестать удивляться.
      — Пошли, — говорит он. — Пароходы отплыли.
      Он поворачивается к ней спиной. Но Джейн хватает его за рукав.
      — Ну уж нет! Зачем тогда было вообще приходить? А как же он? А моя сестра?
      — Он обманщик. Слышать о нем больше не желаю, — отвечает он мрачно.
      — Но ведь он все-таки не говорил, что сам устроит это затмение. Я хочу есть, Пьеро.
      — Ладно, поешь. Не знаю, что мама Пуф туда положила. Они-то все отравились.
      Он расстилает одеяло на склоне. Они усаживаются, поставив сумку между собой.
      — Как ты можешь злиться в день нашей свадьбы? Погоди, я расскажу Папапуфу, кто из нас настоящий злюка.
      Она достает бутерброд и ест с глубокомысленным видом. А для себя он вылавливает из сумки печенье.
      — И вообще хватит про него, все равно он не пришел. А как ты думаешь, насчет подводной лодки он правду сказал? — спрашивает она с набитым ртом.
      — Конечно, на ней он и уплыл.
      И тут они видят его, он идет прямо к ним, узнают его фигуру, его походку, потому что он еще далеко и лицо рассмотреть невозможно.
      — Вы пригласите меня к столу? — кричит он.
      — Где Эмили? — спрашивает Джейн.
      Не отвечая, он садится напротив них на мокрую траву. Он опять весь в голубом, но изменился до неузнаваемости, словно на этом пароходе состарился лет на десять или безумно устал, возвращаясь вплавь. Он без галстука, костюм весь мятый и грязный, волосы всклокочены, а главное, он небрит, оброс щетиной, которая в сумерках кажется голубоватой, как сталь револьвера. И голос его вроде тоже изменился, может, просто потому, что он кричал издалека. Он сразу решает выяснить все до конца.
      — Вы лгун. О затмении писали в газетах.
      — О мертвых тоже пишут в газетах, а их не увидишь.
      Да, он не ошибся, у голоса словно тоже отросла щетина. Голос постарел, да не на три дня, а гораздо больше и звучит уже не за его спиной, как прежде, а, наоборот, где-то впереди, по меньшей мере за целый фут ото рта.
      — При чем здесь мертвецы?
      — Они — наше будущее. Так же как море, которое мешает любви, потому что его не выпьешь. А в газетах пишут только о смерти. Никогда не читайте газет.
      — Где Эмили? — нетерпеливо спрашивает Джейн.
      — Вы отращиваете бороду?
      — Раз я теперь не притворяюсь, зачем ее брить?
      — Но я все-таки хочу знать, где Эмили. — Джейн напускает на себя высокомерный вид.
      Голос, заросший щетиной, живущий сам по себе, таинственно вопрошает:
      — Где Эмили? Об этом знает только голубая вода и белые цветы, которые умерли. Эмили тоже стала голубой, как небо, как море. Разве отыщешь ее среди этой голубизны? Она теперь капля в море — это все, что я знаю.
      — Ну, если вы не прекратите болтать разную чушь, мы уходим. Уже совсем стемнело.
      — У тебя очень красивое платьице. Ты похожа на бабочку.
      — Мама Пуф мне уже это сказала.
      — Но ты бабочка дневная, а не ночная. У тебя такой же голос, как у Эмили. И мне больно его слушать. Он хватает крепче, чем рука.
      Конечно, этот человек лгун и обманщик, но сегодня вечером он играет в игру, которая и раздражает, и завораживает, и пугает. Про голос Джейн он сказал правду, только он был уверен, что, кроме него, этого никто не знает, а теперь у него украли тайну, которой он ни с кем не хотел делиться.
      — А где сейчас ваш вагон с косулями? Вы все еще в стране Великого Холода? А как поживает Балибу?
      — Балибу умер, — просто говорит он.
      — Эмили тоже, — так же просто отвечает тот.
      Джейн вскакивает и смеется недобрым смехом:
      — И о ней писали в газетах, видно, так надо понимать?
      — Вполне возможно, ведь они же подбирают все, что мертво.
      — Пошли отсюда, Пьеро! Он совсем рехнулся. Я боюсь его.
      — А я не боюсь. Он не рехнулся, он просто играет в последнее прощание и говорит всякую чепуху. Вот и вся хитрость.
      — Ваша подводная лодка еще здесь?
      — Да, ждет меня. Но мне будет нелегко найти себе попутчика.
      — Вы хотите уплыть в море?
      — Да. А в море уж совсем никого не найдешь.
      — Потому что там всегда темно?
      — Нет, потому что там все умирает и все рождается. Море — это жизнь, а в жизни найти человека невозможно.
      Джейн берет еще один бутерброд, откусывает и тут же выплевывает на траву, рядом с человеком в голубом.
      — Море — это смерть. И вот доказательство — люди в нем топятся. И еще доказательство — пароходы идут ко дну. И еще доказательство — никто на свете никогда не переплыл его вплавь. Да и ваша подводная лодка, стоит ей столкнуться с мало-мальски приличной акулой…
      — Раньше вся земля была морем, замерзшим морем, и, однако, жизнь не прекращалась ни на мгновение. И когда-то мы все были рыбами.
      — А вы, наверно, крокодилом, — подхватывает Джейн, бросая остаток бутерброда. — Теперь я понимаю, почему они все разболелись. Мама Пуф по ошибке вместо масла намазала хлеб мастикой. Тьфу. Меня тошнит. Пошли, Пьеро!
      Он тоже встает. Как жалко, что солнце уже село и он не может заглянуть в глаза человека в голубом, в сумерках они кажутся двумя большими пустыми дырами, так и хочется сунуть туда палец.
      — Если женщину тошнит, значит, она потеряла память.
      — Как это так? — спрашивает Джейн, подбирая бутерброд. — А у вас как с памятью, все в порядке? Тогда съешьте-ка, пожалуйста, этот бутерброд, вас верно не затошнит. А я блевать не собираюсь.
      Человек в голубом с серьезным видом пробует бутерброд и тихо говорит:
      — Ну, если очень хочется есть… Пошли, я покажу вам мою подводную лодку. А есть всегда хочется.
      — Наверное, у твоей сестры не только твой голос, но и твой аппетит, — говорит он, чтобы успокоить ее.
      Но человек в голубом не приходит ему на помощь.
      — Женщины всегда хотят того, что не существует. И поэтому быстро забывают все неприятное.
      Она швыряет ему сумку прямо в лицо, но он только смеется, и смех его тоже раздается где-то впереди, перед ним.
      — Но все женщины когда-то были детьми. Об этом помнят только мужчины, которые украли у них детство.
      — А где ваша подводная лодка? — спрашивает Джейн, как видно, она вдруг решила, что перед ней сумасшедший, и не стоит в самом деле принимать его всерьез. — Мужчины, женщины, до чего же вы странно выражаетесь! Есть вы, я, он, и никто ни на кого не похож. И слава богу!
      Они идут к реке мимо большого склада.
      — Ты совершенно права, Огненная богиня. Подводные лодки на самом деле все одноместные, и ты там всегда один-одинешенек, а если тебе вдруг вздумается пригласить туда еще кого-нибудь, лодка перегрузится и мигом пойдет ко дну.
      — Никогда я этого не говорила, — протестует Джейн. — Мы с Пьеро уплываем вместе на одной подводной лодке, и нам никто не помешает любить друг друга и быть счастливыми. А вы, видно, по воскресеньям не в ударе.
      — Вы еще очень маленькие, совсем дети, у вас нет памяти.
      — Что вы все время твердите про память? На что она вам, вы ведь в школу давно не ходите.
      — Как раз потому, что я уже не ребенок и знаю, что все возможное в прошлом.
      — Скажите по крайней мере, где Эмили. Я должна с ней повидаться.
      — Она осталась там. В моей памяти. Женщина и горе, и женщина в море.
      Похудевшая луна внезапно появляется в просвете между облаками и бросает на воду отблеск, точно осколок зеркала.
      — Крыса и то не такой чокнутый, — заявляет Джейн, наклоняясь над водой. — Ничего не разглядеть. Вы должны нырнуть на самое дно?
      — Придется. Она стоит на якоре.
      — Ну что ж, я за вас спокойна. Вы превосходно плаваете.
      Он садится, свесив ноги над водой.
      — Ну вот, теперь я все бросил окончательно. Мне остался только голубой простор, но он такой беспредельный.
      — А где ваша сигара? — спрашивает он.
      — В подводной лодке курить запрещается.
      — Зачем вы хотели нас видеть? Ведь мы несерьезные.
      — Теперь я тоже стал такой, как вы. Потому и хотел.
      — Неправда. Никогда еще не видела человека серьезнее вас. Вы словно просите у нас чего-то, чего у нас нет.
      — Но вы мне все уже дали. И я вам очень благодарен.
      Он поднимается, чтобы взглянуть в глаза человека в голубом, они едва заметно поблескивают, видно, ничего там больше не осталось, кроме замерзших слез, о которых говорила Джейн.
      — Посмотри ему в глаза, Джейн. Это то, о чем ты говорила?
      Она наклоняется, заложив руки за спину, и рассматривает его с ледяным спокойствием. Потом выносит свой приговор:
      — Да. И больше ничего нет.
      — Вы, верно, давно не спали или все время на затмение смотрели?
      Он покорно, без всякого смущения терпит их осмотр.
      — И то и другое. А что?
      — Вы словно ослепли.
      — Так нужно, ведь я должен нырять под воду. — И теперь его голос словно всплывает из глубины реки.
      Он бросает взгляд на луну, потом медленно снимает часы и протягивает ему.
      — Ну, пора. Дарю их тебе, ведь это часы земные.
      — Золото и зеленовато-черные циферки слабо блестят в свете луны.
      — Ты подтолкнешь меня чуть-чуть?
      — Зачем? Вы же умеете пырять.
      — Но я должен нырнуть задом наперед, чтобы приплыть прямо к входному иллюминатору. А трамплина тут нет. Сам я не смогу.
      Он встает на самый край причала, приподнимается на носках, вытягивает руки над головой, и кусочек луны отражается в его широко раскрытых глазах.
      — Может быть, мы с вами еще встретимся в стране Великого Холода. Раз, два, три… Ну, что же ты!
      Он даже не успел прикоснуться к нему, на какую-то долю секунды темно-синяя фигура застыла прямая, как стрела, но вот вода сверкнула, точно треснувшее зеркало, только почти бесшумно, и ни единой морщинки не появилось на ней. Потом до них донесся чуть слышный плеск волны о бетонную стенку. Они долго ждали в полном молчании.
      — Вода заглушает шум моторов, — наконец сказал он.
      — Мне холодно, — сказала Джейн.
      — Пошли, я отведу тебя к нам домой.
      Теперь он не сомневается, что человек в голубом один уплыл в море и, даже если он не существует, даже если он его просто выдумал, все равно он его больше никогда не встретит. Они с Джейн одни в целом мире, Джейн — это единственный не выдуманный им свет, рассекающий тьму.
 
      — Ой, опять мышь. Я слышу, как она скребется где-то тут, прямо у нас за спиной.
      — И вовсе это лягушка.
      — Лягушка — в стене?
      — В старухиных цветах. Лягушки любят цветы, это всем известно.
      — Ты когда-нибудь видел лягушек в цветах?
      — Говорю же тебе, это в стене.
      — В стене я лягушек тоже никогда не видел. И потом, летом мыши в домах не водятся. Это тоже всем известно.
      — И никогда больше двух пауков не бывает?
      — Я же тебе объяснил. И этих двух я уже убил. А если их больше двух в одном доме, они сжирают друг друга, как старые девы. Спи. Если ты не будешь спать по ночам, все сразу догадаются, что мы бездомные.
      Она на время замолкает, и он отчетливо слышит, как мыши грызут что-то в стене, а потом срываются вниз и глухо шлепаются на землю. Но он так счастлив, что готов ради нее не спать хоть всю ночь и даже глотать мышей живьем, чтобы она не слышала, как он их убивает. Он знает, что она не спит: сначала вздыхает глубоко-глубоко, потом замирает, напряженно прислушиваясь, а потом начинает дышать часто-часто. Она плотно завернулась в серое одеяло, чтобы не испачкать свое бледно-золотое платьице, а главное, укрыться от шорохов заброшенного дома. Голова ее лежит у него на коленях, а сам он сидит, прислонившись к стене, и при малейшем его движении со стены сыплется штукатурка, словно дождь из пауков, поэтому он застывает, стараясь не шевелиться, и скоро у него начинает ныть спина. Луна слабо светит в дырку слухового окна, с улицы тянет запахом навоза, доносится аромат цветов и еще чего-то, он не знает чего, вроде похоже на корицу, но гораздо слаще. В темноте ее острое личико кажется очень узеньким, а волосы вздымаются, как трава в поле.
      — Пушистик…
      — Спи, а то я погашу луну.
      — Который час?
      Он рад, что может изменить позу, и ищет в кармане часы человека в голубом. Потом долго всматривается в зеленоватые циферки.
      — Уже первый час. На кого ты будешь похожа завтра? Спи.
      — Дай мне руку, вот так. Я хочу все время чувствовать, что ты здесь.
      — Вот балда, ты же лежишь у меня на коленях. Ты сразу заметишь, если я встану.
      — Как ты думаешь, про подводную лодку — это правда?
      — Да, иначе бы он вынырнул. Больше пяти минут под водой не пробудешь.
      — А вдруг он утонул?
      — Знаешь, уж лучше бы ты пугалась мышей. Человек, который умеет плавать, не может утонуть, даже если очень этого захочет.
      — Я нехорошо разговаривала с ним. Никогда таких грустных глаз не видела. Знаешь, он все притворялся, что проигрывает, вот и допритворялся — и вправду проиграл, да, видно, так много, что утопился бы, не будь у него подводной лодки. А ты когда-нибудь думаешь о памяти? Я — никогда. Что это такое на самом деле? По-моему, об этом никто никогда не задумывается.
      — Память… ну… это ты у меня в голове, вот ты будешь моей памятью на всю жизнь.
      — А ты моей. Но он сказал, что у женщин нет памяти. Потому что его памятью была Эмили, а ее больше нет.
      Вдруг она выпрямляется и говорит голосом, идущим из самой глубины ее существа:
      — Ведь неправда же, что Балибу умер, да?
      — Конечно, нет! Просто я не хотел ему ничего рассказывать.
      — А я так испугалась. — Она вновь устраивается у него на коленях. — Наверно, он тоже не хотел нам ничего рассказывать, потому и сказал, что Эмили умерла.
      — Конечно. Ему нельзя верить, он играл с нами, и притом очень плохо. Спи, глупышка, а то я пойду к твоей маме и скажу ей, что ты умерла.
      — Знаешь, а мы проезжали мимо этого монастыря. Он большой и красивый, как замок, на самом берегу реки, а вокруг цветы и деревья.
      — Тем лучше. Тебе, видно, не терпится туда попасть.
      — И еще видела наш новый дом, он недалеко от монастыря. Такой унылый, в самом конце недостроенной улицы, и вокруг — ни души.
      — Рад за тебя! Давай, беги туда прямо сейчас. И дело с концом.
      — Какой же ты злюка! Я болтаю, просто чтобы не было страшно, а ты сердишься!
      — Разве так убегают на край света? Рассказываешь мне про монастырь и про новый дом, словно уже сидишь на чемоданах. Ну я-то о своем новом доме ничего не знаю, так что ничего рассказать тебе не могу. И потом, ты же клялась мне, что не будешь бояться.
      — А я и не боюсь, Пьеро. Просто я первый раз сплю не в кровати. Дай мне руку.
      Она ищет на его руке укушенное место и надолго прижимается к нему губами. Потом отпускает его руку и засыпает. Он тоже закрывает глаза, и сон наплывает на него откуда-то издалека легкой волной. А потом опять из мягких покровов сна вырывается голос, который хватает его крепче, чем рука.
      — Я больше не слышу мышей… Как ты думаешь, мы и правда все когда-то были рыбами?
      Он не отвечает, притворяясь, что спит.
      — Пьеро… ну скажи, мы были рыбами?
      — Ты меня разбудила. Рыбами? Конечно, были, поэтому у тебя красные глаза и все руки покрыты чешуей.
      — Смейся, смейся, мне все равно. Когда я представлю себя рыбой, мне сразу хочется спать.
      — Тогда зачем ты меня будишь?
      — Потому что я хочу заснуть раньше тебя, а то мне будет страшно.
      — Хорошо, я не сплю. Я жду тебя.
      — Не убирай руку. Спокойной ночи, Пьеро.
      Он не отвечает. Он думает, почему человек в голубом просил, чтобы его подтолкнули. Словно ему в последнюю минуту стало страшно. Он, конечно, не сумасшедший, но понять его никак невозможно, зачем, например, ему так нужно было еще раз их увидеть? Может, он просто хотел подарить ему часы?
      — Пьеро, скажи мне, что ночь уже кончается и скоро встанет солнце.
      — Но его не будет видно, потому что пойдет дождь. Это тебя устраивает?
      — Я только хотела знать, не уснул ли ты. Ты потом сделай, как я. Представь себе, что ты рыба. И сразу заснешь. Спокойной ночи.
      — Я уже превратился в рыбу.
      — Ой, подожди, подожди, я еще не заснула.
      И она моментально засыпает. Он сразу чувствует, как тяжелеет ее голова. А ручка, вцепившаяся в него, тихонько разжимается.
      Ее дыхание убаюкивает его — она дышит ровно, глубоко и так доверчиво, что слезы навертываются у него на глаза. И он видит через окно, как в молочно-желтом свете луны плывет прозрачная голубоватая дымка, она навевает покой, а он забывает, что не должен спать, и потихоньку засыпает; теплое сердечко Джейн роняет в его руку тихие удары — он может собирать их один за другим долгими часами, и рука его никогда не наполнится.
      Другой рукой он сжимает золотые часы человека в голубом, они стучат гораздо чаще, как крошечный моторчик подводной лодки-невидимки, в которой не осталось места ни для одной мысли, пусть даже голубой.
 
      Сначала он слышит топот сотен башмаков где-то очень далеко, где-то гораздо дальше длинного коридора, может быть, даже в снегу; и, если бы он не знал, что это башмаки, он, наверно, решил бы, что это просто дождь барабанит по крыше или дети поворачиваются в кроватках в их дортуаре, таком же бесконечном, как дождь, барабанящий по крыше. Но это точно, башмаки, он отчетливо слышит стук каблуков. Они далеко от него, обходят дом по каким-то неизвестным ему коридорам. А потом все надолго смолкает, хотя он не слышал стука колотушек, и вот они опять пошли, они удаляются, словно их дом разрастается, тянется в снежное поле. И тогда он остается один, совсем малышка, старая дама бросила его в темноте, которая зимой наступает задолго до ужина.
      Они возвращаются сотнями, одинаковые, непроницаемые, но почему-то вдруг озверевшие, их башмаки теперь грохочут в сто раз громче, словно их владельцы стали тяжелее взрослых людей и решили раз и навсегда разрушить коридор, который топтали столько лет. А колотушки колотят что есть мочи и становятся все длиннее и длиннее, они хватают их своими клешнями; кости хрустят и падают на пол с металлическим звоном, душераздирающие крики оглашают весь дом, в этих криках звучат смех и рыдания, и он в ужасе отшатывается. Штукатурка за его спиной начинает сыпаться, как соль из бочки, пронзительный крик Джейн врывается в самое его нутро, и он весь холодеет.
      — Пьеро, Пьеро. Проснись же. Какой ужас! Ты слышишь? Это лошадь смерти из песни Крысы! Она в доме!
      — Да нет, это башмаки. Ты просто не привыкла…
      Она с такой силой прижимается к нему, что стена за ними подается назад и на их головы дождем сыплется штукатурка; крепко обвив руками его шею, она душит его.
      — Проснись же! Она поднимается по лестнице!
      От ее крика голова у него раскалывается пополам, она дрожит всем телом, совсем прилипла к нему, и зубы ее стучат прямо у него во рту. Он слышит тяжелые шаги, словно какие-то огромные животные ходят по дому и трутся спинами о стены, да и вся улица несет их куда-то в оглушительном галопе, и железные копыта топчут ночь. Он сам начинает дрожать от ужаса и изо всех сил сжимает Джейн, словно хочет укрыть ее в себе — тогда он будет готов бороться с ночными чудовищами. Она нагибает голову, пытаясь залезть ему под свитер, царапает его и кусает.
      Тут он вспоминает, что в сарае с сеном держат лошадей, ему еще Крыса об этом рассказывал, это его немножко успокаивает, но только почему их такое множество, почему они среди ночи носятся по улице взад и вперед, точно их загнали в ловушку, из которой они не могут выбраться.
      — Кажется, в сарае держат лошадей, — с трудом выдавливает он из себя.
      — Но не в доме же! — кричит Джейн.
      — Да нет, просто они совсем рядом. Лошадь не может войти в такую маленькую дверь.
      — А откуда они взялись на улице? И повсюду? Это Крыса в брюхе ночи, Пьеро!
      — Пусти, я посмотрю.
      — Нет! Не двигайся!
      Она крикнула так громко, что даже ее мать могла бы ее услышать у себя дома через шесть улиц отсюда. А его сразу же успокоил звук его собственного голоса, и он вновь почувствовал, что у него есть руки и ноги.
      Задыхаясь, он пытается разжать ее руки, сдавившие ему шею, и немножко оттолкнуть ее, но она сопротивляется и держит его мертвой хваткой.
      — Это всего-навсего лошади. А мы с тобой в доме. Отпусти меня, Джейн. Мне больно.
      — Говори, говори, только не молчи!
      — Их, наверно, выпускают по ночам, когда на улице никого нет. И за ними, конечно, присматривают люди. Как тебе не стыдно, ты же не маленькая.
      Он гладит ее по голове, и под его пальцами крошится застрявшая в ее волосах сухая штукатурка; он чувствует, как теплые слезы капают ему под свитер. Она немножко успокаивается и уже не сжимает его с такой силой.
      — Пусти меня только посмотреть. Я узнаю, что там, и тебе больше не будет страшно.
      Луна исчезла из окошка, но чуть подальше, перед домом Крысы, он видит отблеск фонаря. Наконец она глубоко вздыхает и совсем разжимает руки.
      — Я так испугалась, Пьеро, мне никогда в жизни не было так страшно, — жалуется она.
      — Ничего удивительного, мышонок. Мы же с тобой не ковбои. Тут надо иметь закалку.
      — Если ты пойдешь на улицу, я с тобой. Не оставляй меня одну.
      Внизу, во дворе, огромная черная лошадь что-то жует на земле и топчет горшки с цветами — цветы гибнут почти бесшумно, словно рассыпаются комочки земли. А на тротуаре, ближе к мосту, стоит лошадь с огромным животом и трется головой о кирпичную стену. Остальных они не видят, только слышат, они, верно, в другом конце улицы, там, где ходят трамваи. Светятся несколько окон. Возле дома Крысы — топот ног и лязганье железа. Вдруг опять раздается оглушительный грохот, он нарастает со страшной быстротой, приближаясь к ним. Джейн вонзает пальцы в его тело. Вся улица от стены до стены заполняется лошадьми, они несутся тяжелым галопом, громко фыркая, наталкиваясь друг на друга, и пронзительно ржут. Их рыжие спины блестят в свете фонаря, а подковы выбивают искры.
      — Они совсем голые, — шепчет Джейн одними губами.
      — И такие же красивые, как мольсоновские, — добавляет он, чтобы ее успокоить.
      Лошади скачут внизу, под ними, направляясь к мосту, все тем же тяжелым галопом, задрав кверху морды, настороженно прядают ушами, их раздувающиеся ноздри жадно ловят воздух. Лошадь, которая терлась о кирпичную стену, не двинулась с места, но та, что ела цветы, бросилась в табун. Снова наступает какая-то тревожная тишина, и вскоре под мостом раздаются крики людей.
      — Как в кино, только еще красивее, — восхищается Джейн; она вдруг забыла весь свой страх: ведь там, на улице, хоть и далеко, появились люди, а лошадь, которая карабкалась по лестнице, разлюбила цветы.
      — Они, наверное, сбежали из конюшни. Потому и голые. Пойдем посмотрим!
      — Ни за что! Ты с ума сошел, Пушистик. Они могут вернуться. Лошадь ночью такая махина!
      — А чего нам бояться? Там люди, у них наверняка есть лассо, они сейчас их всех переловят. А я ведь никогда не был в кино.
      — Но все-таки, Пьеро, все-таки что-то произошло, у нас никогда не бывало, чтобы лошади ночью бегали по городу.
      — Да это просто проверка, правда ли, что ты со мной ничего не боишься. Оказывается, неправда.
      — Ты и сам испугался. Даже дрожал весь.
      — Потому что ты меня чуть не задушила. Вот бы никогда не подумал, что твои ручонки такие сильные. Правда, ты так много ешь…
      — И сейчас опять хочу, Пушистик. От страха.
      — Не хватает еще, чтобы тебя вырвало! Там остались печенья. А ты за это пустишь меня поглядеть.
      — Хорошо, только я пойду с тобой, — соглашается она в полном отчаянии.
      Она спускается за ним по узенькой лесенке, боясь отстать хоть на полшага, прямо висит на нем. В сумке мамы Пуф осталось три печенья, и она принимается их грызть. Они выходят во двор.
      Завтра старуха вместо горшков найдет во дворе лишь кашу из цветов и сена. Здесь еще сильнее пахнет пряностью, все-таки это не корица. Джейн, держась за него, шагает сзади, готовая отступить при малейшей опасности.
      Очутившись на улице, он прежде всего осматривает ту сторону улицы около дома, которую не видно было из окна. Крики у моста все усиливаются, там, верно, уже много людей, но ему не до них — у подножия фонаря на тротуаре с задранным к небу колесом валяется мотоцикл Крысы, из него на мостовую течет какая-то жидкость. Рядом блестит цепь, привязанная к фонарю, другой ее конец исчез под плащом Банана, накинутым на чье-то длинное тело, согнутое пополам, наружу торчат только ноги.