То «главное знание о мире», которое явилось информационным первотолчком новой религии, стало содержанием Откровения и смыслом проповедей посланника Бога (или мудреца, как в случае Будды или Конфуция), — это содержание нуждалось в письменной фиксации — для точности транслируемых смыслов и прочности традиции.

Обычно учение записывалось после смерти Учителя его учениками (адептами новой веры), иногда спустя почти тысячелетие (как «Авеста» в зороастризме). Некоторые рационалистические учения записывались самим Учителем. В частности, конфуцианские книги составлялись прежде всего как школьные учебные руководства, причем делал это сам Конфуций (551—479 гг. до н.э.), «самый знаменитый педагог Китая». Признание конфуцианских сочинений священными, как и сложение культа Конфуция (обожествление личности, храм на месте его жилища, ритуалы и молитвы, обращенные к Конфуцию), произошло через пять столетий — на пороге новой эры.

В истории разных письменно-религиозных традиций, рано или поздно, возникает комплекс сходных проблем, связанных с «правильностью» основных вероисповедных текстов, их верностью первоисточнику. Вопросы эти двух родов. Во-первых, возможны сомнения, верно ли был услышан, хорошо ли записан, не искажен ли при переписке тот или иной текст. Во-вторых, возникали сомнения и другого, более общего, рода — о составе в с е г о к о р п у с а вероисповедных текстов: не было ли пропажи важных записей? нет ли среди почитаемых книг «подложных»? Понятно, что для верующих в Откровение Бога потери или искажения священных смыслов представляются крайне опасными. Вот почему все религиозные традиции приходили к необходимости не просто записать, но к о д и ф и ц и р о в а т ь главные вероучительные книги.

Термин кодификация[109] — по происхождению юридический; это систематизация законов в едином законодательном своде путем устранения несогласованности, восполнения пробелов, отмены устаревших норм. В истории религии кодификация понимается как проведенное церковными авторитетами и принятое, одобренное церковью упорядочение конфессиональных книг, включая оба аспекта или уровня упорядочения — «микро» и «макро»: 1) установление «правильности» тех или иных текстов (т.е. языковой т к а н и текста — составляющих его слов, высказываний, их очередности) и 2) установление «правильного» с п и с к а (состава) текстов, т.е. тех произведений, которые образуют канон.

Эти две задачи кодификации Писания обычно решаются разновременно. Как правило, к согласованному мнению о каноническом перечне произведений лидеры конфессии приходят раньше, чем им удается выработать общее мнение о лексической и текстовой структуре каждого произведения, включенного в канон. Дело в том, что при определении списка текстов речь идет хотя и о крупных, но относительно немногих проблемах кодификации, в то время как общая проблема лексико-синтаксической адекватности текста первоисточнику может встретиться с сомнениями в подлинности, неискаженности текста в каждой его строке. Так, в частности, в иудаизме канонический список текстов «Ветхого Завета» (известный как Палестинский канон) был установлен в I в. н.э., между тем как выработка канонического текста всего «Ветхого Завета» потребовала работы многих поколений богословов-книжников — масоретов[110] — на протяжении 14 веков (I—XV вв.).

В ряде религиозных традиций часть «правильных» книг, именно книги Писания, признаются церковью священными (поскольку их происхождение исполнено святости: они были внушены или продиктованы Богом, т.е. являются «богодухновенными»). Священные книги образуют р е л и г и о з н ы й к а н о н[111] данного вероисповедания (церкви). Книги, входящие в религиозный канон (т.е. канонические книги), составляют Священное Писание, самую важную часть конфессиональной литературы.

Кроме канонических (священных) книг, к конфессиональной литературе принадлежат многие другие роды и виды церковных книг, в том числе Священное Предание и другие чрезвычайно ответственные церковные тексты (о чем подробно пойдет речь в §63—74). Таким образом, понятие «кодификация» применительно к конфессиональной литературе шире, чем понятие «канонизация».

Как правило, уже в самом начале письменной фиксации нового религиозного учения, в обращении оказываются сразу н е с к о л ь к о н е и д е н т и ч н ы х друг другу списков практически любой проповеди пророка. Вообще, до изобретения печатного станка любое литературное произведение существовало как множество более или менее различных списков (версий, редакций) данного памятника. Единственность списка какого-то произведения — это не столько исключение, сколько свидетельство его трудной судьбы: остальные списки просто не сохранились[112].

Итак, поскольку каждая проповедь пророка оказывается представленной в ряде списков, причем различия между списками могут быть или казаться достаточно существенными, то перед приверженцами учения встает задача выбора лучшего списка.

При этом критерии отбора могут быть достаточно разными. Лучшим может быть признан: 1) самый древний список; или 2) список, лучше всего сохранившийся, самый разборчивый и более всех «внушающий доверие» — с меньшим числом описок, нечаянных пропусков, искажений, «темных» (непонятных) мест; или 3) текст, записанный «первым учеником» Учителя[113]; или 4) такой список, в котором лучше всего выражена суть Учения (при этом, конечно, «оттенки сути» могут пониматься разными учениками по-разному); или 5) список, в котором сильнее всего посрамляются враги Учения…, и т.д.

Понятно, что определение «самого правильного», лучшего списка требовало тщательного филологического сопоставления разных списков и уяснения их взаимоотношений между собой.

Быстрее всех и весьма радикально провели кодификацию Писания последователи Мухаммада.

Первые записи отдельных речей пророка делались еще при его жизни. Их полный свод был составлен в 655 г., т.е. менее чем через четверть века после смерти основателя религии. Однако циркулировало несколько различных и разноречивых списков, «так что ссылались не на Коран вообще, а на Коран такого-то» (Бартольд, [1918] 1992, 25), что в условиях молодого мусульманского общества грозило религиозно-политической нестабильностью.

Окончательный сводный текст Корана был установлен в 856 г. после изучения и отбора ряда списков по приказу Османа, зятя Мухаммада, хронологически третьего халифа пророка (арабск. халиф — преемник, заместитель), вошедшего в историю ислама как «собиратель Корана». Османовскую редакцию разослали в нескольких списках по главным городам, а все прежние списки было приказано сжигать. «Османовский Коран» стал официальным текстом, принятым в исламе и в наши дни. Неканонических списков Корана не сохранилось, и сведения об их особенностях крайне скудны.

Тем не менее и у мусульман еще несколько веков были проблемы, связанные с каноничностью Писания, точнее, его звукового воплощения. Османовская редакция кодифицировала состав и последовательность сур и их лексико-семантический план. Однако сохранялись серьезные расхождения в чтении Корана (что связано с неточностью арабского письма, в котором краткие гласные не имели буквенного выражения). Эти расхождения вызывали все большее беспокойство верующих. Наконец в X в. семь авторитетнейших богословов, к каждому из которых было приставлено по два опытных чтеца Корана, признали каноническими семь способов чтения Корана (Массэ, 1963, 76—77). Из этих семи вариантов сейчас практически используются только два. Заметим, что трудности с каноническим чтением Корана стимулировали раннее и успешное развитие у арабов фонетических знаний (см. подробно §118).

В христианстве работа по определению канонического текста книг «Нового Завета» началась во II в. Знаменитый христианский теолог и философ Ориген (185—254), сын грека, живший в Александрии и Палестине, провел систематическое грандиозное сопоставление шести разных текстов Библии[114]. На широких пергаментных листах в шесть параллельных столбцов (колонок) были внесены тексты на древнееврейском языке, его греческая транслитерация[115] и четыре разных греческих перевода Библии, в числе которых была и легендарная «Септуагинта»[116]. Специальными знаками Ориген последовательно отметил все пропуски, разночтения и искажения текста. Сопоставление нескольких версий одного текста впоследствии позволило реконструировать текст Библии, максимально близкий к его первоначальному виду. Вл. Соловьев писал о «Гекзапле» Оригена, что для христианских богословов она четыре века служила «главным источником библейской эрудиции» (Соловьев, [б/г], 141). Известно, что на труд Оригена опирался переводчик Ветхого Завета на латынь блаженный Иероним (создатель знаменитой «Вульгаты» в 390—405 гг.).

«Гекзапла» Оригена сгорела в 633 г. в Кессарии, при взятии города арабами. Однако филологические идеи Оригена, сама техника его анализа получили широкое и блестящее развитие в европейском гуманизме, в эпоху Возрождения и Реформации, в особенности в издательско-филологической практике Эразма Роттердамского (см. §103).

По сути Ориген стал зачинателем той отрасли филологических исследований, которую сейчас называют критикой текста, или текстологией. Текстологический анализ произведения, на основе изучения его истории, источников, обстоятельств создания, стремится очистить текст от наслоившихся за века ошибок переписчиков и издателей, понять первоначальные значения слов и приблизиться к его первоначальному смыслу. Если произведение сохранилось в нескольких списках или вариантах (редакциях), то текстолог, готовя памятник к научному изданию[117], исследует взаимоотношения списков и редакций для того, чтобы как можно точнее понять состав текста, первоначальный смысл написанного и последующую историю его изменений. (Подробно см.: Лихачев Д.С. Текстология: На материале русской литературы X—XVII веков. 2-е изд., перераб. и доп. Л., 1983. — 640 с.)

Сочинения, составившие религиозный канон, с течением времени приобретают выдающуюся, ни с чем не сравнимую славу. Подобно тому, как пророки-основатели великих религий (Мухаммад, Христос, Будда, Конфуций) — это личности, оставившие самый значительный след в истории всех времен и народов, так и тексты Священных Писаний — самые знаменитые книги человечества. В течение вот уже многих веков они тиражируются в миллионах экземпляров (сперва в манускриптах, потом типографски), переводятся на все новые языки, в том числе на языки народов, исповедующих иную веру. Эти тексты звучат в храмах, их читают верующие и любознательные, их преподают в школах и университетах, их изучают богословы, историки культуры, философы… Их образы и доводы влились в языки; их мотивы, сюжеты, символы стали неиссякаемым источником, питающим искусства. Об этих книгах написаны библиотеки комментариев, созданы исследовательские и переводческие институты, специальные организации по распространению. Есть даже сорт бумаги, очень тонкой и при этом непрозрачной и прочной, специально выработанный для массовых компактных изданий Библии (бумага этого сорта называется библдрук)…

В книгах, составивших религиозный канон, сочтены все главы и стихи, растолковано каждое слово, обсуждены все варианты интерпретации и переводов. И тем не менее, несмотря на многомиллионные тиражи и колоссальную изученность, в ретроспективе канонические книги кажутся одинокими громадами и потому — именно из-за одиночества — во многом загадочными памятниками человеческого духа.

Между тем произведения, позже включенные в канон, в «свое время» отнюдь не были одиноки. Так, иудейский Палестинский канон (I в. н.э.) включает на 11 сочинений меньше, чем та, более ранняя, иудейская версия Ветхого Завета, которая в III—II вв. до н.э. послужила прототипом для «Септуагинты» (см. §58).

Сходная картина вырисовывается в истории христианского канона. В книгах «Нового Завета» встречаются десятки беглых упоминаний о христианских сочинениях, которые, очевидно, были «на слуху» у современников апостолов и евангелистов, однако позже, не будучи защищены принадлежностью к канону, оказались забыты, утрачены. Впрочем, некоторые из раннехристианских внеканонических книг уцелели, в библеистике их называют а п о к р и ф а м и[118].

Апокрифы и упоминания в «Новом Завете» не сохранившихся сочинений свидетельствуют, что в каноническом сборнике отразилась только ч а с т ь того м а с с о в о г о высокого религиозного напряжения и творчества, богоискательства, мистических озарений, эсхатологических чаяний, жажды перемен и готовности к обновлению, которые привели к сложению новой религии. В первые века новой эры «Новый Завет» не был одинок, он возник не «вдруг», не «на пустом месте».

В той или иной мере это верно для истории разных религий: их главные древние книги — это только часть религиозно-философской литературы, сохранившаяся благодаря счастливым обстоятельствам. Главное из этих счастливых сберегающих обстоятельств — включение памятника в религиозный канон.

В истории религиозной традиции споры о каноничности или неканоничности тех или иных сочинений начинаются в то время, когда учение в основном сложилось или во всяком случае достигло вершины. Возникает стремление «подвести черту», суммировать разрозненное, привести в систему и предотвратить идеологическое размывание учения. У раввинов, например, это называлось «воздвигнуть ограду вокруг Закона». «Воздвижение ограды» вокруг учения состояло, во-первых, в теоретическом осмыслении учения и формулировании его основных принципов (догматов), т.е. в создании теологии (§66—68), и во-вторых, в кодификации циркулирующих текстов, т.е. в установлении каноничности одних произведений и того или иного статуса других, неканонических, текстов (апокриф, подложная книга, еретическое сочинение и т.д.).

Вопрос о каноничности произведения решался в зависимости от религиозного авторитета его автора (конечно, при условии достоверности атрибуции[119]; см. о псевдоэпиграфах §62). Чем древнее сочинение, чем раньше жил автор, чем ближе он к Богу, пророку или апостолу, тем неоспоримее святость книги и выше ее авторитет.

По-видимому, на практике принимались во внимание и другие черты произведения (такие, как его соответствие «духу» учения, его необходимость для полноты религиозной «картины мира», его внутренняя непротиворечивость, способность воздействовать на читателя или слушателя и т.п.), однако главным и решающим фактором канонизации были и м я а в т о р а сочинения и его религиозный авторитет. Именно на этом принципе основано христианское определение канона, сформулированное во II—III вв. отцами церкви и принятое ранними вселенскими соборами: канон — это «собрание богодухновенных писаний, заключающих в себе слово Божие, записанное пророками, апостолами» (ППБЭС, 1182).

Хотя термины «каноничность текста», «апокриф» и несколько более поздние связанные с ними «отреченные книги» или «Index Librorum prohibitorum» («Индекс запрещенных книг») относятся к истории христианства, однако сам принцип отбора информации в зависимости от имени (личности) автора характерен отнюдь не только для христианства, но для всех религий Писания, причем в той мере, в какой они сохраняют черты религии Писания.

В исламе вопрос о каноничности собственно П и с а н и я не возникал, что связано с ранней и жесткой кодификацией Корана (см. §55). Проблемы достоверности и правильности информации здесь возникли несколько позже в связи с Сунной пророка Мухаммада — преданиями о его поступках и суждениях. В исламе значимость религиозного авторитета автора для принятия его сообщения обусловила сложение принципа иснада, согласно которому пишущий о Мухаммеде обязан ссылаться на все предшествующие источники данного конкретного сообщения. Все рассказы о пророке (хадисы) в обязательном порядке предваряются цепочкой ссылок на слова или сочинения тех авторов (рассказчиков), которые передали это сообщение, вплоть до прямого свидетеля того события в жизни Мухаммада, о котором говорится в данном хадисе. Иснад определил не только структуру текстов Св. Предания мусульман, но и принципы исламского богословия и даже образования. В духе иснада мусульманская система обучения понимается как «последовательная передача религиозного знания лично от учителя к ученику на протяжении веков» (Ислам, 1983, 67). Таким образом, принцип опоры на авторитет при отборе значимой информации в исламе проявляется не в меньшей, а в существенно большей степени, чем в христианстве.

В целом в культурах, основанных на религиях Писания, в управлении коммуникацией, вопрос К т о сказал (это)? имел и имеет фундаментальное значение. Со времен Пифагора (т.е. с VI в. до н.э.) известен принцип суждения, аргументации, оценок, обозначенный греческим оборотом autos epha (на латыни ipse dixit, по-русски сам сказал, т.е. ‘некто главный — учитель, вождь, хозяин — сказал’). Контексты XIX в. по отношению к принципу ipse dixit в основном ироничны[120], и тем не менее аргумент в виде ссылки на авторитет, цитата в функции логического моста или опоры, спор с оппонентом не «от себя», а от имени авторитета, что называется с «цитатами в руках», т.е. путем воспроизведения «чужих слов» (потому что авторитетное чужое слово ощущается как более весомое, чем «свое слово») — подобные феномены в истории человеческого общения имеют многовековую традицию. Было бы легкомысленно сводить все это к индивидуальной робости и ограниченности человека (мол, «спрятался за сильных») и индивидуальному начетничеству.

Сложение подобных приемов и установок общения связано с потребностью коллективного сознания в том, чтобы с о х р а н я т ь, т.е. длительное время удерживать в неизменном виде определенные массивы особо значимой информации, а также развивать сами коммуникативно-психологические механизмы сознания, позволяющие социуму «консервировать» важную информацию.

Сложение религий Писания, как и принцип ipse dixit, находятся в ряду таких защитных образований человеческого сознания. ipse dixit звучит как парафраз к мифологическим рефренам, построенным по модели: Так говорил Заратустра. В данном случае не очень важна хронология (что старше: ipse dixit в школе Пифагора или пиетет к слову пророка в «Авесте»?) — важно то, что все это проявления принципиально одной коммуникативной установки: сохранить особо важную информацию.

Возможно, роль принципа ipse dixit в истории культуры имеет тенденцию снижаться. По-видимому, философское творчество как «монтаж цитат» или ученые дискуссии в форме «спора цитат» принадлежат прошлому — временам схоластики. И все же принцип ipse dixit, без прежней серьезности и безоговорочности, пусть с долей иронии, продолжает оставаться ориентиром в информационном пространстве. Возможно, принцип ipse dixit уходит в тень: он становится не столько официальным предписанием, сколько личным выбором, рабочим ориентиром для «домашнего», «внутреннего употребления» информации. Но возможно, что как раз «в тени» у него неплохие перспективы. Дело, по-видимому, не только в культурной инерции и слабости сознания, но и в некоторых новых условиях бытия культуры — таких, как невиданные прежде лавины информации, ориентирами в которой служат разные средства, и в том числе мотивы, напоминающие старинное ipse dixit.

Выражения священный канон, религиозные книги буддийского канона, канонизация конфуцианского учения и подобные достаточно обычны в литературе по истории восточных религий и литератур. Используя такую терминологию, следует, однако, иметь в виду, что ее значение применительно к Востоку существенно отличается как от «одноименных» христианских представлений, так и вообще от понятия священного канона в религиях Писания. Для учений и религиозной практики буддизма и даосизма в их различных вариациях (ламаизм, дзэн-буддизм, поздние даосы), для конфуцианства и неконфуцианства н е х а р а к т е р н о ф и д е и с т и ч е с к о е о т н о ш е н и е к слову, в том числе не характерно и неконвенциональное (неусловное) восприятие языкового знака, обычно связанное с фидеизмом в отношении к слову — феномен, разнообразные проявления и культурные следствия которого стал главным предметом этой книги (см. §13—14). Поэтому применительно к названным религиям Востока термины религиозный канон и подобные должны пониматься, конечно, с поправкой на совсем иное отношение к слову — столь мягкое и свободное, что в христианском средневековом скриптории оно показалось бы «кощунственным небрежением», святотатством, виновник которого подлежит в лучшем случае анафеме.

Канонизация буддистских или конфуцианских сочинений — это скорее историко-текстологическая кодификация памятников, относительно единообразное их переписывание, редактирование, сведение циркулирующих рукописей в более или менее обозримую систему (например, с учетом периодизации учения или на предметно-тематической основе) и другого рода подобная филологическая работа. Для последователей Будды или Лао цзы авторитет и даже сакральность учения не были так тесно связаны с языком и текстом, как на Западе. Поэтому здесь не отождествляли орфографию с ортодоксией, не жгли книг, которые отличались от канонических несколькими словесными формулами, не казнили за «еретические» переводы (см. §91, 97—100).

Что касается буддизма, то он, видимо, никогда не знал единого языка. Вначале проповеди распространялись устно, причем «сам Будда учил своих последователей излагать свое учение на их родных языках» (Гринцер, 1983, 230). Вообще буддизм, возникший как демократическая оппозиция брахманизму с его кастовостью и склонностью к эзотеризму, отличается тем, что формальные мотивы (языковые и ритуальные) в нем никогда не занимали ведущего места.

Как отмечают исследователи, распространение буддизма в Индии стимулировало письменно-литературное развитие многочисленных местных языков. «Это нарушило господство санскрита, и в результате санскрит как литературный язык в своей застывшей форме стал достоянием маленькой группы священнослужителей, а потомки ведического санскрита [прежде всего хинди и урду. — H. M.], продолжая развиваться, находили все более широкую сферу применения» (История, 1964, 629).

Даже став на непродолжительное время официальной и самой распространенной религией Индии (примерно с III в.