История литературных языков Славии и церковно-вероисповедная история славянских народов связаны. Наиболее глубокие различия между письменно-литературными традициями славян зависят от того, какой язык — церковнославянский или латынь — утвердился в качестве первого конфессионального языка данной культуры (ареала). Народы в ареале Slavia Latina (поляки, чехи, словаки, хорваты, словенцы) входили в сферу западнохристианского (позже — католического) влияния и латинского языка. Народы Slavia Orthodoxa (южные славяне — болгары, сербы, черногорцы — и восточные славяне — русские, украинцы, белорусы) исповедовали православие в его византийской редакции; в их церковно-книжной культуре в большом почете был греческий язык и вообще греческое начало, при этом языком богослужения и Писания был церковнославянский язык. (В прошлом его называли чаще всего славенский или словенский.)

В ареале Slavia Latina латынь никогда не была в такой же мере «своим» языком, как церковнославянский язык у народов Slavia Orthodoxa — в силу генетического отстояния латыни от славянских языков и в силу большей надэтничности латыни, которая использовалась далеко за пределами романского мира[185], в отличие от церковнославянского языка, который был sacra lingua (лат. ‘священный язык’) преимущественно у славян[186]. Поэтому в ареале Slavia Latina книжно-письменное развитие пошло по пути создания д в у х относительно автономных литературных традиций — на латинском и на народном языке (Н.И. Толстой назвал такую ситуацию двулитературность). При этом латинская литература и письменность на народном языке не смешивались, подобно тому, как нельзя было смешать латынь и славянский и построить нормальное (не комическое, не пародийное) высказывание на «латинско-польском» или «латинско-чешском» языке. В то же время смешанные по языку славено-русские или славено-сербские произведения, язык которых ошущался авторами и читателями как «нормальный» высокий слог своего языка, — это историческая реальность.

Латинско-славянское двуязычие и «двулитературность» наиболее полное развитие получили в Польше XII—XV?? вв. Латынь была основным языком польской церкви, государства, науки, образования. Знание латыни было необходимым условием для занятия любых церковных, государственных или муниципальных должностей. Латынь составляла основу во всех видах умственного труда, господствовала в польской поэзии ХУ — ХУ?? вв. «Латинский язык был единственным орудием для выражения сложных мыслей образованных людей, которые <…> если не изъяснялись, то во всяком случае писали не без труда на своем родном языке, и даже для понятности и ясности переводили в некоторых случаях свои польские фразы „обратно на латынь“ (Голенищев-Кутузов, 1963, 262).

В Польше очень рано, едва ли не на заре гуманистической (латинской) образованности в Европе, стала культивироваться классическая эрудиция (того, что позже в Италии назовут studia humanitatis). Уже Аноним Галл, автор первой польской хроники (XII в.), цитирует Саллюстия, Горация, Боэция, Вергилия. Особенно сильны классические мотивы у магистра Сорбонны краковского епископа Винцента Кадлубека — польского представителя раннего обращения к античности, которое называют Ренессансом XII в. Столь широкая эрудиция была исключительным явлением не только в Польше, но и во всей Европе XII—XIII вв.

Влиятельным центром гуманистической образованности стал Краковский университет (основан в 1364 г.). На факультете свободных искусств и в трех коллегиумах ведущая роль отводилась чтению-комментированию античных авторов. Сохранившиеся тексты лекций краковских профессоров свидетельствуют, что им были известны сочинения Цицерона, Сенеки, Вергилия, Горация, Лукиана, Персия, Боэция. В Кракове знали логико-философские сочинения Аристотеля и обе его книги поэзии и красноречия — «Поэтику» и «Риторику». Открывались подходы к филологической критике текста. Текстологические штудии Патриция Недецкого и его венецианские издания Цицерона 1561 и 1565 гг. имели общеевропейское значение, не превзойденное классической филологией Нового времени (подробно см.: Мечковская, Супрун, 1991).

Латынь, конечно, оказывала влияние на польский язык. В польском языке масса прямых латинских заимствований. Однако никакого смешанного, гибридного языка не возникало. В начале истории литературного польского языка латынь была не соперником народному языку, а образцом и опорой в его подъеме.

В ареале Slavia Orthodoxa письменно-литературное развитие пошло по пути г и б р и д и з а ц и и церковнославянского и народного языка. У каждого из народов (сербов, болгар и у восточных славян) существовала своя относительно цельная словесность, при этом именно о д н а (а не две), в которой церковнославянский и народный язык в течение веков ощущались как два с т и л я, т.е. как две функциональные разновидности одного языка[187]. В произведениях средневековой словесности церковнославянская и народная языковая стихии соединялись и смешивались, при этом в разных жанрах и видах письменности — в разной пропорции. Вес церковнославянского компонента был максимальным в церковной письменности, средним — в летописях, еще меньшим (но не малым!) — в произведениях светской литературы (например, в «Слове о полку Игореве») или в «низовой» литературе (русская бытовая проза XVII в.), а также в деловой письменности (канцелярской и юридической).

Разумеется, реальная картина распределения средств церковнославянского и народного языков была сложнее, чем можно ее представить здесь, — ведь жанровые границы не так определенны, как шлагбаум, а литературная традиция создавалась людьми, которые в с е были в той иной мере двуязычны: народный язык — это их родной (материнский) язык, а церковнославянский — это язык их церкви и школы. Сложность общей картины двуязычия в Slavia Orthodoxa усугублялась также фактором времени: на Руси доля «выдержанных» церковнославянских текстов уменьшалась в направлении от XII до XVII в. (в Болгарии и Сербии до конца XVIII в.).

Все народные языки в ареале Slavia Orthodoxa, хотя и в разной мере, находились под влиянием церковнославянского языка. Их взаимодействие со «славенским» языком было основным процессом в истории становления литературной (нормированной) разновидности народного языка. Наибольшее влияние испытал русский литературный язык (см. §109).

Культурные последствия принятия Писания в чужом или в своем языке, по-видимому, должны быть различны. Однако суждения о том, каковы эти последствия, прямо противоположны. Г.Г. Шпет («Очерк развития русской философии», 1922) и Г.П. Федотов («Трагедия интеллигенции», 1928) считали дело святых Кирилла и Мефодия неосторожной ошибкой: перевод Писания заслонил оригинал, устранил неизбежность знания греческого языка (в отличие от Западной Европы, вынужденной знать латынь). Поэтому церковнославянский язык церкви, по мнению этих авторов, привел к отрыву православного славянства от классической культуры греческого языка.

Противоположного мнения придерживается большинство исследователей. Так, Г.В. Флоровский назвал безответственной гиперболой тезис о том, что Русь получила от Византии «только Библию», всего лишь «одну книгу». Перевод Библии — это всегда «сдвиг и подвиг» в народной судьбе, сам процесс перевода есть одновременно и «становление переводчика». Создание литургии и Библии на славянском языке было процессом выработки новой христианской духовности славян (Флоровский, [1937] 1991, 6).

Знаменитая книга академика В.В. Виноградова «Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX веков» (М., 1934; 2-е изд. М., 1936; 3-е изд. М., 1982) открывается словами:

«Русским литературным языком средневековья был язык церковнославянский». В этом утверждении определена с у щ н о с т ь взаимоотношений двух языков. Поэтому, если иметь в виду всю глубину и суть проблемы, то вопрос о роли церковнославянского языка в истории русского литературного языка предстанет как вопрос о значении первых семи веков книжно-письменной культуры в ее последующем развитии.

Есть известный парадокс во взаимоотношениях церковнославянского и русского языков. В самом деле, почему из всех славянских языков самое большое воздействие церковнославянский оказал именно на русский язык, при том что в генеалогическом отношении это не самые близкие языки?

Самый близкий «родственник» церковнославянского — это болгарский язык: именно на древнеболгарский язык, родной (материнский) для св. Кирилла и Мефодия, первоучители перевели в IX в. ряд христианских конфессиональных книг. По отношению к болгарскому (вместе с македонским) и сербскому, а также хорватскому и словенскому языкам — это б л и ж а й ш и й родственный язык (в терминах человеческого родства — как отец или родной старший брат). По отношению к восточнославянским языкам церковнославянский — это близкородственный язык, однако не по прямой, а по боковой линии (в терминах родства языки церковнославянский и русский — как «дядя и племянник»; прямое же родство — «отец и дети» — это древнерусский язык по отношению к русскому, украинскому и белорусскому, т.е. язык Киевской Руси и три восточнославянских языка). И тем не менее наибольшее воздействие церковнославянского языка испытал русский язык.

Объяснение парадокса не в генеалогических языковых аномалиях, а в исторических судьбах народов. После того как пала Византия и на Балканах установилось Османское иго, центры православия переместились на славянский Восток. Именно Русская Православная церковь и Русское государство (с его идеологией «Москва — третий Рим») оказались главными хранителями церковнославянской книжной культуры православия. Напомним уже цитированные слова Н.С. Трубецкого: «Церковнославянская литературно-языковая традиция утвердилась и развилась в России не столько потому, что была славянской, сколько потому, что была церковной» (Трубецкой, [1927] 1990, № 3, 132—134).

Из церковнославянского языка в русский язык пришли богатейшие лексико-фразеологические и синтаксические возможности выражения мысли, созданные в старославянском (церковнославянском) языке благодаря переводу Св. Писания. Славянские первоучители шли за греческой Библией — т.е. за текстом, созданным на языке с богатейшей литературной, философской, богословской традицией. Древнеболгарский диалект был как бы поднят переводом на вершины духовных поисков человечества, и эти новые смыслы были в л и т ы в славянские слова и обороты, добавлены к тем повседневным значениям, которые сложились в языке до того бесписьменного этноса.

Пушкин писал о судьбах русского литературного языка: «Как материал словесности язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI в. древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность» (статья «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова», журнал «Московский телеграф», 1825 г.).

Подчеркнем две существенные черты русского языка, названные Пушкиным: 1) его «славенскость», т.е. «церковнославянскость», причем Пушкин эту черту даже не обсуждает, это само собой разумеется: язык славено-русский; 2) «дары» греческого языка: «В XI в. древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии…».

Заимствования из церковнославянского языка в русском настолько органичны, настолько близки исконным (незаимствованным) словам и формам, что их «чужеязычность» не чувствуется говорящими. Для языкового сознания церковнославянизмы — это «свое», но «особое свое». Между тем это все же заимствования, и притом многочисленные.

В сравнительно-историческом языкознании точно известны внешние (фонетические и морфологические) приметы южнославянских слов в отличие от слов восточнославянских. В частности, к южнославянизмам (церковнославянизмам) относятся слова с так называемыми неполногласными сочетаниями ра, ла, ре — п ра здник, в ла сть, б ре г и под. (в соответствии с восточнославянскими полногласными сочтаниями оро, ере, оло, ср. п оро жний, в оло сть, б ере г). Далее, к церковнославянизмам относятся такие приставки (и предлоги), как из-, низ-, пре-, пред-, чрез — и др., например, в словах испить, низложить, предать, чрезмерный (в соответствии с исконными вы-, с-, пере-, перед-, через —, ср.: выпить, сложить, передать, чересполосица). Есть и другие группы церковнославянизмов, с некоторыми другими столь же определенными признаками южнославянского происхождения[188]. Кроме того, есть слова без примет южнославянского происхождения, однако достоверно известно, что они пришли в русский язык из церковнославянского (буква, истина, ныне, образ, царь, церковь и др.). Все это или заимствования из церковнославянского, или слова, не заимствованные, но образованные в русском языке по церковнославянским образцам, т.е. церковнославянизмы «собственной чеканки», — как, например, златовласка, здравоохранение, кровообращение, млекопитающее, Млечный путь, сладкоежка и подобные.

Таких слов в русском языке тысячи. Многие из них обычны и стилистически нейтральны (ср. власть, враг, древесный, здравствуй, издатель, крест, мрачный, надежда, небо, нравится, одежда, плен, польза, праздник, предложение, развлекать, разврат, распределять, сладкий, союз, страна, страница, среда, средний, шлем и т.п.). Для многих других церковнославянизмов, особенно на фоне соответствующих исконных русских слов, характерен не очень сильный (не такой силы, как в словах брег, вотще, дщерь, злато) оттенок стилистической приподнятости, и передают такие слова, как правило, значения достаточно общие, отвлеченные или специальные, в то время как исконные соответствия обозначают что-то более частное, конкретное или повседневное, ср.: из в ле чь — вы в оло чить, ис черпать, вы черпать, заг раждение — заг ородка, г раж данин — г орож анин, г ла ва — г оло ва, к ра ткий — к оро ткий, зд ра вый — зд оро вый и т.д.[189]

Заимствования из церковнославянского языка, а также неославянизмы стали главным славянским источником книжной лексики и специальной терминологии в русском литературном языке. Противопоставление церковнославянизмов и исконных языковых элементов до сих пор остается ведущей и самой массовой оппозицией в стилистике литературного языка.

Слова «О пользе книг церковных в российском языке», озаглавившие параграф, взяты из названия статьи Ломоносова «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке», его последней филологической работы, которой открывалось университетское собрание его сочинений (М., 1757). Именно здесь получает законченный вид знаменитая теория «трех штилей» Ломоносова.

Помимо «богатства к сильному изображению идей важных и высоких», пришедшего в русский язык из «книг церковных», Ломоносов видит их пользу еще и в том, что церковная письменность сохраняет единство языка «во-первых, по месту» и во-вторых, «по времени». «Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальнее расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах». «По времени ж рассуждая, видим, что российский язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семисот лет, не столько отменился, чтобы старого разуметь не можно было».

Конфессиональные факторы в истории языков

VII. Конфессиональные потребности как первоисточник филологии