Спокойствие на границах было необходимым условием успеха «революции сверху», начатой Сталиным. И советская дипломатия - «первый этаж» советской внешней политики - стремится в годы первой пятилетки это спокойствие обеспечить.
      Лишь один инцидент серьезно нарушает спокойствие, но, впервые после гражданской войны, дает возможность Красной армии проявить себя. С 1928 года межу Китаем и Москвой не было дипломатических отношений. Летом 1929 правительство Чан Кай-ши провоцирует Советский Союз: подвергаются аресту консульские работники в Манчжурии и Северном Китае (консулаты в Харбине и Мукдене действовали несмотря на отсутствие дипломатических отношений), советские граждане - работники КВЖД, затем захватывается КВЖД. После отказа Китая освободить советских граждан и вернуть КВЖД, советские войска в нескольких боях наносят поражение китайской армии. Особой Дальневосточной Красной армией командует В. Блюхер - в 1924-27 годах военный советник при армии Гоминдана. В декабре 1929 на советско-китайской границе восстанавливается статус-кво. Чан Кай-ши просчитался, недооценив силу и решительность советского правительства. Советское правительство, в свою очередь, опасаясь серьезных международных осложнений, тем не менее пользуется случаем, когда он представляется. В конце 20-х годов Москва вмешивается в гражданскую войну
      [265/266]
      в Афганистане, поддерживая свергнутого хана Аммануллу. Г. Агабеков, рассказывая об этом эпизоде, сообщает, что было решено поддержать Аммануллу, опирающегося на южные племена, «естественно» враждебные Англии, а не его противника Бача-Саккау, который опирался на население Северного Афганистана и, следовательно, мог стараться «распространить влияние на советский Туркестан». Для поддержки Аммануллы была направлена в Афганистан «ударная группа» под командованием героя гражданской войны, бывшего советского военного атташе в Кабуле Примакова. Одержав ряд побед в стычках с отрядами Бача-Саккау, советская военная часть была отозвана, ибо Амманулла отказался от борьбы с восстанием.91 Отношения с Германией были в центре интересов советской внешней политики в годы первой пятилетки. Лишь в конце этого периода советская дипломатия осуществляет свой давнишний план, подписывая договор о ненападении с Францией (парафирован в 1931 г.) и, несмотря на возражения Германии, - с Польшей (1932). В 1926 и в 1931 годах Германия и Советский Союз пролонгируют Раппальский договор. Их привилегированные отношения двух противников «Версальской системы» распространяются на дипломатию, экономику, и - в особенности - на военное сотрудничество. Германская внешнеполитическая линия вырабатывалась в борьбе между «западниками» и «восточниками», между сторонниками тесных связей с Советским Союзом и сторонниками западной ориентации. Представителями восточной ориентации были: рейхсвер, консервативные политики, часть промышленников, «западниками» были, прежде всего, социал-демократы. Легко понять, почему нелюбовь Сталина к социал-демократам, к социалистам вообще, была особенно острой по отношению к германским социал-демократам. Склонность Сталина к «восточникам», к консерваторам объяснялась не только тем, что они были сторонниками просоветской ориентации, но и пристрастием генерального секретаря к сторонникам сильной власти. Отношения Советского Союза с фашистской Италией были отличными с момента прихода Муссолини к власти. А. Бармин рассказывает, что в 1924 году советский посол в Италии Юренев пригласил на обед Муссолини. Накануне обеда лидер оппозиции социалист Маттеотти был похищен фашистами, а затем убит. Итальянские коммунисты и либералы потребовали от Юренева взять назад приглашение Муссолини. Советский посол отказался это сделать и торжественно принял Дуче.98 В годы первой пятилетки Италия получила от Советского Союза огромные заказы на промышленное оборудование, итальянские промышленники в свою очередь предоставили СССР долгосрочные кредиты, гарантированные государством.99
      [266/267]
      На «втором этаже» советской внешней политики с лета 1928 года осуществляются решения Шестого конгресса Коминтерна, объявившего, что «враг слева», что главный враг - «социал-фашисты». Выражение это, пущенное в обиход Зиновьевым в 1922 соду, означало не только, что социал-демократы, социалисты, были главным врагом рабочего класса, но и то, что фашисты и национал-социалисты, получившие в 1930 году 6, 5 млн. голосов, не были серьезным врагом. Рост нацизма рассматривался Москвой скорее, как феномен положительный Он свидетельствовал по мнению лидеров Коминтерна, о том, что массы теряют свои парламентские и демократические иллюзии. С другой стороны нацисты были врагами западных демократии и не могли - по мнению Сталина - придерживаться прозападной ориентации. В 1931 году Сталин спросит члена Политбюро КПГ Гейнца Неймана: «Не думаете ли вы, что если в Германии придут к власти националисты, они будут заниматься только Западом, так, что мы сможем свободно строить социализм?»100 Коммунистическая партия Германии получает директиву вести беспощадную борьбу с социал-демократами, в особенности с ее левым крылом. Коммунисты, подчиняясь приказу Москвы, нередко объединяют силы с нацистами для борьбы с социалистами. Причем немецкие коммунисты меняют свою тактику мгновенно: еще вчера линией партии был лозунг Неймана: бей фашиста всюду, где его встретишь. Сталин, решив изменить политику, вызывает в Москву трех членов Политбюро - Тельмана, Неймана, Реммеле. Вернувшись они дают приказ: враг - социал-демократы.
      Среди историков распространена версия, что Сталин, прокладывая путь к победе Гитлера, исходил из убеждения, выраженного в формуле: победа Гитлера сегодня - победа коммунистов завтра Лозунг такой имел распространение в коммунистических кругах в Германии в начале 30-х годов Политика Сталина в отношению Германии складывалась из трех элементов. Прежде всего из ненависти к социал-демократии Но чувство это не было личной фобией Сталина. Его разделяли все большевики. В том числе и Троцкий. Он был, правда, против использования термина «социал-фашист», но одновременно выступал против союза с партиями и организациями, которые не порвали с реформизмом и хотят возрождения социал-демократии. Отношение Сталина и Троцкого к социал-демократии и нацизму в 30-е годы убедительно демонстрирует разницу между двумя наследниками Ленина и не менее убедительно показывает, что подлинным ленинцем был Сталин. С 1931 по 1941 годы Сталин, не стесняясь ничем, не останавливаясь ни перед чем, руководствуясь только своими интересами, по крайней мере четырежды меняет
      [267/268]
      свою политику на 180°. В июне 1933 года, уже после прихода Гитлера к власти журнал Коммунистический интернационал высмеивал предложение «австро-марксистов» заключить союз с демократиями»: «Австро-марксизм предлагает СССР заключить союз с «великими демократиями» в международном масштабе для борьбы с фашизмом… Социал-фашизм советует пролетариату СССР заключить союз с «демократической» Францией и ее вассалами против немецкого и итальянского фашизма. Социал-фашисты делают вид, что забывают о существовании французского, британского и американского империализма».101 Менее чем через год «пролетариат СССР» поступил именно так, как советовали ему «австро-марксисты». Но Троцкий и в 1938 году продолжал утверждать: «И действительно, что бы мог означать блок империалистических демократий против Гитлера? Новое издание версальских кандалов, даже еще более тяжелые, еще более кровавые, еще более невыносимые… Бороться против фашизма в союзе с империализмом это тоже самое, что бороться в союзе с дьяволом против его рогов и когтей».102 В 1938 году Сталин - союзник демократии, и Троцкий беспощадно его критикует за измену делу пролетариата и мировой революции. Но в июне 1940 Троцкий остается на своей позиции: «Социалист, который выступает сегодня в защиту «отечества» играет такую же реакционную роль, как вандейские крестьяне, которые пошли защищать феодальный строй, то есть свои собственные узы».103 И в этот момент Троцкий оказался в одном лагере со Сталиным, который успел дважды переменить лагерь и был с 1939 года в союзе с Гитлером. Троцкий оставляет впечатление часов, остановившихся в 1917 году, а Сталин - часов, которые движутся туда, куда хочет их хозяин. Причем и Троцкий, и Сталин утверждают, что их часы показывают верное время, ибо идут по законам Истории.
      Вражда к социал-демократии - первый из элементов политики Сталина по отношению к Германии. Второй элемент - убеждение, что нацисты - это националисты, для которых главный враг - Версальская система. Карл Радек пытался в 1923 году использовать рождавшуюся нацистскую партию, как силу, разрушавшую Веймарскую республику, и тем самым способствовавшую коммунистической революции. Радек дал нацистам их первого героя - расстрелянного французами в оккупированном Руре Шлагетера, - произнеся в его честь знаменитую траурную речь, одобренную Сталиным и Зиновьевым. Радек высказывал убеждение лидеров Коминтерна, что «огромное большинство национально-мыслящих масс принадлежат не к лагерю капиталистов, а к лагерю рабочих», что «сотни Шлагетеров» придут в лагерь революции.104 Гитлер, в свою
      [268/269]
      высказывал своим товарищам убеждение, что из коммуниста всегда может получиться хороший нацист, а из социал-демократа - никогда. Наконец, третий элемент - страх перед приходом коммунистов к власти в Германии. На Четвертом конгрессе Коминтерна Зиновьев говорил: «Мы хорошо знаем, что всего через несколько лет многие промышленные страны нас перегонят и займут первое место в Коминтерне и тогда мы, как говорил товарищ Ленин, станем отсталой советской страной среди развитых советских стран». Зиновьев как будто против такой перспективы ничего не имел. Категорически против был Сталин. Первого места в Коминтерне он уступать никому не намеревался.
      В 30-е годы появляется новый важный фактор на внешнеполитической сцене: просоветское мировое общественное мнение. Обработка общественного мнения Запада начинается сразу же после Октябрьской революции. О ее результатах пишет американский журналист Джордж Попов в книге ЧК, в которой рассказывает о своем аресте в 1922 году: «Один из величайших политических успехов московских деспотов - это такая обработка мировой общественности, что каждый, кто осмеливается говорить о недостатках, причем неоспоримых, советского государства, объявляется «антибольшевиком» и обвиняется в отсутствии объективности».105 В глазах западной интеллигенции, мировой экономический кризис превращает Советский Союз - страну пятилетки - в рай на земле. Артур Кестлер, посетивший Советский Союз в 1932-33 гг. и писавший о нем так же восторженно, как и все другие западные писатели, журналисты, бизнесмены, гораздо позднее, сводя в автобиографии счеты с прошлым, заметил: «Если бы сама История была сторонницей коммунизма, она не смогла бы так ловко синхронизировать самый тяжелый кризис западного мира и первую фазу русской промышленной революции. Контраст был так силен, что неминуемо вел к выводу: они - будущее, мы - прошлое».106 Хаосу западной экономики противопоставлялось советское планирование, миллионам западных безработных - отсутствие безработицы в Советском Союзе. Термин «железный занавес» вошел в общее употребление после выступления Черчилля в Фултоне в 1946 году. До него употреблял это выражение Геббельс. Впервые использовал его Василий Розанов в 1917 году: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. - Представление окончилось. Публика встала. - Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось».107 Для Розанова железным занавесом была революция, прервавшая Русскую историю. В этом же смысле употребляет термин эмигрантский
      [269/270]
      публицист С. Поляков в 1921 году. В 1930 статья «Железный занавес» появляется в Литературной газете. Лев Никулин начинает ее словами: «Когда на сцене пожар, сцену отделяют от зрительного зала железным занавесом. С точки зрения буржуазии, в Советской России 12 лет кряду длится пожар. Изо всех сил нажимая на рычаги там стараются постепенно опустить железный занавес, чтобы огонь не перекинулся в партер».108 В Советском Союзе бушевал пожар. В 1930 г. он пожирал миллионы людей - Запад ничего не знал об этом, ибо не хотел знать. Конец НЭПа и «великий перелом» означали, в частности, прекращение всех не полностью контролируемых связей с остальным миром, которые были еще возможны во второй половине 20-х годов. Но отделение Советского Союза от остального мира железным занавесом было возможно лишь при соучастии Запада. Было несложно изолировать советский народ: строжайшая цензура, запрещение частных выездов, переписки с заграницей, бесед с иностранцами, непрекращающаяся пропаганда. Кестлер был несколько удивлен, когда ему - немецкому коммунисту, советские граждане задавали вопросы о положении на Западе: Когда вы ушли с работы в буржуазном журнале, забрали ли у вас продуктовые карточки и выгнали ли вас с квартиры? Какова средняя цифра французских рабочих, ежедневно умирающих с голоду? Каким образом западные коммунисты смогли предотвратить интервенцию против СССР, которую готовит монополистический капитал с помощью социал-фашистских изменников? Кестлер добавляет, что вопросы ему задавали (одни и те же во всех городах, которые он посетил) на неорусском, джугашвилиевском языке.109 Невежество советских граждан было результатом совместных усилий «органов» и пропаганды. Но десятки книг, сотни и сотни статей, написанных о Советском Союзе французскими, немецкими, английскими, американскими демократами, либералами, консерваторами, получившими разрешение совершить прогулку по стране, строящей социализм, укрепляли железный занавес с западной стороны: не позволяли Западу узнать правды об СССР. В обмане участвовали и журналисты, подолгу жившие в Советском Союзе, такие, например, как многолетний корреспондент Нью-Йорк Тайме в Москве Уолтер Дюранти. По самым разным соображениям: нежелание обидеть советские власти, нежелание прослыть «необъективным», желание следовать политике своего правительства - западные корреспонденты скрывали факты, искажали их, фальшиво их интерпретировали. Именно с их помощью от мира был скрыт голод 1931-33 годов, его чудовищные размеры.
      [270/271]
      Западная интеллигенция, увидевшая в Октябрьской революции зарю новой эры, увидевшая в кризисе 30-х годов знак гибели западной цивилизации, поверила, что Советский Союз это - радостное завтра человечества. «Я видел будущее и оно действует», - заявил влиятельнейший американский журналист, верный друг Советского Союза Линкольн Стеффенс. «Советский коммунизм - новая цивилизация?»110 - спрашивают почтенные фабианцы Сидней и Беатрис Вебб, и категорически утверждают: да, новая цивилизация. «Никогда я так хорошо не ел, как во время поездки по Советскому Союзу», - заявляет знаменитый мастер парадокса Бернард Шоу, посетивший страну будущего в разгар голода. Выезжая, он вписывает в «золотую книгу» гостиницы «Метрополь»: «Завтра я покидаю эту землю надежды и возвращаюсь на Запад, где царит безнадежность». Американка Элла Винтер, побывавшая в СССР в 1932 году говорит о преходящих трудностях, как о родовых схватках: «Счастлива ли женщина, рожающая долгожданного ребенка? Они рожают новый мир с новым мировоззрением и в ходе этого процесса вопросы личного удовлетворения становятся второстепенными».111 Лейборист Гарольд Ласки заявляет после прогулки по СССР в 1934 году. «Никогда в истории человек не достиг такого совершенства, как при советском режиме».
      Артур Кестлер рассказывает, как он рассуждал во время поездки по СССР, готовя восторженную книгу о стране социализма: он рассуждал диалектически Жизненный уровень низок, но в царское время он был ниже. В капиталистических странах рабочие живут лучше, но у них положение ухудшается, а в СССР - улучшается.
      Главным, однако, для всех зарубежных поклонников нового общества был аргумент: у нас будет иначе. Так рассуждали французы, англичане, американцы. Эдмунд Вильсон, влиятельнейший литературный критик США, предложил даже в знаменитом «Обращении к прогрессистам» «забрать коммунизм у коммунистов», 112 чтобы построить его своими руками. В Советском Союзе, - писал он, -»я себя чувствовал, как в святыне морали, где не перестает светить свет». 113
      Восторженная просоветская кампания оказывала стране Сталина огромные услуги. Обрабатывала общественное мнение. И выполняла конкретные практические услуги. Нью-Йоркское бюро путешествий набирало рабочих для Советского Союза с помощью рекламы: «Иди в Советскую Россию. Интеллигенты, работники разных специальностей, мужчины и женщины сердечно приглашаются в Советскую Россию… где осуществляется величайший в мире социальный эксперимент - среди мириада красочных национальностей, чудесных
      [271/272]
      пейзажей, великолепной архитектуры и экзотических цивилизаций».114 В значительной степени под влиянием общественного мнения США признают в 1933 году Советский Союз, с которым уже установлены тесные экономические и культурные связи.
      Характернейшей чертой мировой просоветской кампании был ее язык. Все книги, написанные в это время о Советском Союзе, безразлично на немецком, французском или английском языках, профессиональными ли борзописцами вроде Анны Луизы Стронг, или изысканными эстетами вроде Эдмунда Вильсона, кажутся написанными на одном «джугашвилиевском», советском языке. Ложь, сознательно или бессознательно распространяемая ими, окрашивает всю эту продукцию в один цвет. Зараза лжи и инструмент ее распространения - советский язык - расходятся по всему миру. И казалось нормальным, что после поджога рейхстага, когда гестапо начинает охотиться за политическими противниками, руководство КПГ заявляет: «Пролетариат не проиграл битвы, он не потерпел поражения… Происходит лишь временное отступление».115
      Те немногие представители западной интеллигенции, которые пытаются прорвать железный занавес, разоблачить заговор лжи о Советском Союзе, написать о нем правду, подвергаются остракизму, безжалостно изгоняются из лагеря прогрессивного человечества. Так случилось, например, в начале 30-х годов с румынским писателем Панаитом Истрати, в конце 20-х годов - с американцем Максом Истменом.
      Апологеты Советского Союза покорно принимали все повороты сталинской внешней политики, объясняя их в первую половину 30-х годов необходимостью срывать происки империалистов и социал-фашистов, а во вторую половину 30-х годов и позднее - мудростью Сталина. Его гений прославлялся ими с еще большей, если это возможно, беззастенчивостью, чем даже в Советском Союзе. Выдающийся английский биолог с умилением приводит рассказ о том, как Сталин лично приходит по ночам на товарные вокзалы в Москве, чтобы подсобить грузчикам».116 Генрих Манн утверждал, что Сталин ставит Geist (дух) гораздо выше Macht (силы).117 И так далее, и так далее…

      Когда Панаит Истрати пробовал во время своего пребывания в СССР говорить о том, что не все соответствует тому, как он представлял себе страну социализма, ему отвечали: нельзя сделать омлета,
      [272/273]
      не разбив яиц. Румынский писатель возражал: я вижу разбитые яйца, но не вижу омлета.118
      Яйца разбиваются беспощадно, но после того, как строительно-разрушительная машина коллективизации и индустриализации была пущена в ход, начинает появляться абрис «омлета». 13 декабря 1931 Сталин дает интервью немецкому писателю Эмилю Людвигу, автору биографий великих людей. «Задачей, которой я посвящаю свою жизнь… является… укрепление государства социалистического, и значит - интернационального».119 Слово было сказано: укрепление государства. Слово это ревизовало все обязывавшие в то время теории, которые считались ортодоксально марксистскими. На основании этих теорий, а на их подкрепление шла армия цитат из Маркса, государство должно было очень скоро отмереть. Сталин еще употребляет прилагательное «интернациональное», но главным является существительное - «государство». И глагол - «укреплять». Цементом этого государства должен был быть страх. Эмиль Людвиг спросил Сталина: «Мне кажется, что значительная часть населения Советского Союза испытывает чувство страха, боязни перед советской властью и что на этом чувстве страха в определенной мере покоится устойчивость Советской власти».120 Эмиль Людвиг формулирует свой вопрос, как если бы он был знаком с результатом исследований проф. Бородина, героя пьесы А. Афиногенова Страх. «80% всех обследованных, - говорил проф. Бородин, - живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры. Молочница боится конфискации коровы, крестьяне - насильственной коллективизации, советский работник - непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник боится обвинения в идеализме, работник техники - обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха». Нет в Советском Союзе ни одной профессии, ни одной социальной группы, которая бы не боялась. Сталин, отлично пьесу Афиногенова знавший, отвечает Э. Людвигу: «Вы ошибаетесь… Неужели вы думаете, что можно было бы в течение 14 лет удерживать власть и иметь поддержку миллионных масс благодаря методу запугивания, устрашения? Нет, это невозможно». Но, Сталин добавляет: «конечно имеется некоторая небольшая часть населения, которая действительно боится Советской власти и борется с ней… Но тут речь идет не только о политике устрашения этих групп, которая действительно существует. Всем известно, что мы, большевики, не ограничиваемся здесь устрашением и идем дальше, ведя дело к ликвидации этой буржуазной прослойки».121 Сталин поправляет немецкого писателя: не устрашение, а ликвидация «части населения» - «буржуазной прослойки». Вряд ли эта поправка могла
      [273/274]
      подействовать успокаивающим образом на те части населения, которые полагали себя вне «групп», предназначенных к ликвидации.
      В годы первой пятилетки принимается серия законов, направленных на укрепление государства. Принимаются законы, укрепляющие «трудовую дисциплину»: сотни тысяч крестьян пришедших в город, на заводы и фабрики «перевоспитываются», превращаются в пролетариев с помощью административных принудительных мер.
      Хозяином предприятия, единоличным начальником, по постановлению ЦК от сентября 1929 года, становится директор. До сих пор предприятием руководил «треугольник»: директор, секретарь парткома, председатель профкома. Директор получает право решать все вопросы самостоятельно, увольнять рабочих, без уведомления профсоюзов, которые в 1933 году ликвидируются даже формально - сливаются с наркомтрудом (постановление говорило, что профсоюзы ликвидируются по просьбе самих профсоюзов). За прогул - самовольный невыход на работу (даже в течение одного дня) - рабочий отдавался под суд. Но директор, получивший широкие права, также жил под угрозой: если предприятие не выполняло план или выпускало плохую продукцию, под суд отдавался директор. «Трудовой кодекс не только не продвинулся дальше норм и декретов первых лет диктатуры пролетариата, но в ряде положений пошел назад».122
      В августе 1932 года принимается самый жестокий из серии законов, направленных на «укрепление» государственной дисциплины, постановление «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной социалистической собственности». Поскольку в Советском Союзе все было «общественной собственностью» - закон этот распространялся на всех служащих государства. К ним были причислены и колхозники, которые представляли один из главных его объектов. Особенностью закона было «применение в качестве судебной репрессии» одного лишь наказания: «высшей меры социальной защиты - расстрела с конфискацией всего имущества». При «смягчающих обстоятельствах» расстрел заменялся, лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества».123 Закон этот вскоре был распространен - «по аналогии» - на «обширный круг преступлений.. в том числе спекуляцию, саботаж сельскохозяйственных работ, кражу семян и так далее».124
      Ныне советские историки отмечают: «… Закон от 7 августа был излишне суров и юридически- недостаточно отработан. Наряду со злостными расхитителями, под его действие подпадали лица, совершившие незначительные проступки».125 Но именно в этом и состояла
      [274/275]
      роль закона от 7.8.1932: универсальность и предельная жестокость делали его одним из важнейших инструментов «укрепления государства».
      Не менее важен был и, принятый в конце 1932 года, закон о введении в стране системы внутренних паспортов. Паспорта, которые всего два года назад назывались «важнейшим орудием полицейского воздействия и податной политики в т. н. полицейском государстве», 126 становятся очередным достижением на пути к социализму. Паспорта ограничивали свободу передвижения граждан, облегчали контроль за ними. Главное же, поскольку паспорта выдавались только городским жителям, колхозники, паспортов не получившие, оказались прикрепленными к земле. «Юрьев день» кончился. Запрещение самовольно покидать предприятия и право наркомтруда переводить квалифицированных рабочих и специалистов на работу в другую местность, в другие отрасли промышленности - прикрепляли «к земле» жителей городов. Все граждане страны становились слугами государства, которое определяло им место службы и запрещало его покидать под угрозой сурового наказания.
      Закон от 8 июня 1934 г. завершал систему закабаления граждан: «измена Родине» наказывалась смертной казнью. Закон этот окончательно реабилитировал понятие «Родина», понимая под ним советское государство, которое - по решению партии и правительства - возвращалось в историю России. Закон реабилитировал термин «наказание», который с 1924 года не употреблялся. Тем самым государство отказывалось от идеи «перевоспитания» нарушителей и объявляло о намерении строго наказывать преступников. В послереволюционное десятилетие господствовало - с убывающей силой - убеждение, по Марксу, что бытие определяет сознание. Следовательно, изменив бытие, экономические условия, окружающую среду, государство изменит сознание. Следовательно, за исключением тех, кого следовало истребить, как неисправимых, остальных можно было исправить, перевоспитать. Но к 1934 году было объявлено, что это вина не общества, а индивида. Он виноват, что не смог избавиться «от родимых пятен капитализма», от «пережитков прошлого». И его следует наказать. Ибо, хотя бытие изменилось, его сознание осталось неизменным.
      Наконец, закон от 8 июня 1934 г. реабилитировал семью: закон вводил коллективную ответственность для членов семьи за вину, допущенную одним из них. Для членов семьи, которые знали о намерениях «изменника Родине», предусматривалось заключение в лагерь на срок от 2 до 5 лет, а для тех, кто не знал, полагалась ссылка на 5 лет (эта последняя мера была исключена из закона в 1960 году). Введение круговой поруки отражало возродившуюся заинтересованность
      [275/276]
      государства в крепкой семье. Новый кодекс о семье и браке будет принят в 1936 году, но уже в 1934 изменение отношения к семье становится очевидным. Началось восстановление разрушенной семьи, но на новой основе. Каждая советская семья должна была принять нового члена - советское государство. Закон об измене Родине предупреждал советских граждан о солидности «железного занавеса».
      Над каждым советским гражданином в конце первой пятилетки висит свой дамоклов меч. все равны, ибо все на краю пропасти, все боятся. Сталин очень хорошо объяснил Эмилю Людвигу, как система страха действует: если есть группа населения, предназначенная для ликвидации, совершенно естественно возникает иерархия страха. Боятся все, но в разной степени и разного наказания. При этом все помнят о существовании тех, кто предназначен для ликвидации и больше всего боятся попасть в эту категорию. Юрий Ларин на той самой конференции марксистов-аграрников в декабре 1929 года, на которой Сталин дал сигнал к «ликвидации кулака как класса», объяснял, что эта ликвидация не означает немедленного расстрела всех кулаков. Достаточно было о приговоре объявить часть осужденных расстрелять, и оставить остальных ждать. Ждать пришлось не очень долго.
      В годы первой пятилетки окончательно вырабатываются специфические черты сталинской политики: он натягивает струну до отказа и в последнюю минуту, когда она должна лопнуть, отпускает ее, чтобы затем натянуть еще сильней. Нередко он ее натягивает и отпускает почти одновременно. Он бросает страну то в жар, то в холод. Некоторые американские историки называют завершающие годы первой пятилетки «Большим отступлением».