Журналистка сообщает далее, что нет недостатка и в альтернативных предложениях насчет гимна: говорят и о музыке Глинки ("Патриотическая песня"), и о марше "Прощание славянки", а четыре с чем-то процента опрошенных выступили аж за "Боже, царя храни". Вывод из всего этого делается такой:
      Какое бы решение ни приняла Дума, в любом случае будет масса недовольных. Причем вне зависимости от того, какие у музыки Александрова будут новые слова - хоть от Пугачевой с Киркоровым, хоть от Михалкова с Кончаловским.
      С другой стороны, - заканчивает Елена Руднева из Газеты.РУ, - принятие Думой этого решения под Новый Год - надо отдать должное стратегам из Кремля - не вызовет ровным счетом никакой волны народного возмущения. Накануне главного двухнедельного праздника страна с благодарностью примет любой гимн. Лишь бы ее на это время оставили в покое.
      Прежде чем перейти к развернутому комментарию этой захватывающей темы, отмечу одну оговорку - фрейдиан слип, как говорится, - у столичной, то есть заведомо грамотной, журналистки: говоря о законодательной инициативе Думы, то есть власти по определению законодательной, она в то же время не задумываясь употребляет выражение "кремлевские стратеги", - а Кремль, как известно, - средоточие власти исполнительной, то есть в принципе подчиненной законодательной Думе. Естественно, Елена Руднева все это умственно, так сказать, знает; но этот сюжет, видно, настолько в России незначительный, настолько нереальный, что люди как бы вправе о нем и забыть. Кто главный в России - ясно и без конституции.
      История сталинско-александровского гимна в советской, да и в постсоветской России чрезвычайно значима и наводит на мысли скорее историософского плана. Это вопрос о прерывности истории - крайне философичный вопрос. В резолюции думских так называемых правых (лучше бы сказать - думских либералов, если б либералом не называл себя Жириновский) говорится, что нельзя восстанавливать гимн государства, прекратившего свое историческое существование. В ответ хочется воскликнуть: так ли? прекратившего ли?
      Бердяев писал, что русская история развивается в прерывах органического развития. Таких прерывов ко времени самого Бердяева можно было насчитать четыре минимум : Киевская Русь, татаро-монгольское нашествие и возникшая оттуда Русь Московская - православное царство, Петровская империя - так называемый петербургский период русской истории - и большевицкая тоталитарно-социалистическая диктатура. Сейчас, само собой разумеется, мы вправе добавить сюда еще один прерыв: падение советской власти и коммунистической империи вместе с ней. Итого пять периодов. За тысячу лет - многовато, тем более что процесс пошел с ускорением, как все в наше время (то есть в двадцатом веке и уже после оного). Можно ли за двести лет создать устойчивое на тысячу лет общество? В России во всяком случае не удавалось.
      Соблазн этой темы по-настоящему в другом лежит, иной вопрос горький поднимается: а был ли в самом деле прерыв в русской, российской истории? Не наоборот ли следует думать: что ничего в ней не менялось по существу? Вспомним знаменитую поэтическую апофегму: "В комиссарах дух самодержавья, Взрывы революции в царях". В свое время эти строки Волошина были так заезжены новейшими западниками (из диссидентов), что цитировать их, просто помнить о них считалось неприличным. Вроде как цитировать шуточки из романов об Остапе Бендере: это оставлялось культурному плебсу. А среди диссидентствующей интеллигенции плебса, считалось, не может быть по определению.
      В общем к последним годам советской власти создалось стойкое ощущение, что Россию (или, если угодно, СССР) задерживает на путях общечеловеческого прогресса исключительно коммунистическая диктатура, что страна целиком и полностью готова к нормальной - западно-демократического образца - жизни и вступит, буквально впрыгнет в этот трамвай Желание, как только и каким-то образом избавится от коммунистической пресловутой надстройки. Я даже, помнится, сценарий придумал, как это должно произойти к всеобщему удовлетворению: заставить партноменклатуру отказаться от политической власти, компенсировав ее экономически, то есть сделав классом новых собственников, - отдать в ее частное владение российскую экономику. Самое интересное, что в общем и целом так и вышло, - этот сценарий буквально витал в воздухе.
      Ну и что все-таки получилось? Известно что - повторять не надо. Рухнувший коммунизм очистил место (если уместно здесь такое выражение, поминающее чистоту) не для демократии западного образца, как номинально было декларировано, а для очень старорусской истории. Воспроизвелись структуры именно старомосковского царства, допетровского еще. Что и наводит на мысль, что в нем мы имеем дело с какой-то вечной формой российской государственности. С платоновской, что ли, ее идеей. И с властным произволом, разнузданностью властей - что в центре, что на местах - как главным содержанием, сюжетом, сценарием этой исторической практики.
      Есть, конечно, некоторые конкретно-исторические вариации этого сюжета. Отвечающие требованиям текущего, так сказать, момента. Нынешним властям хочется думать, что они не московское царство восстанавливают, а советскую власть. Гимн-то восстанавливают какой? - советский, сталинский. Тема Фирса: сад-то какой? - вишневый: бильярд валенками обит, как говорится у одного новейшего русского писателя. Восстанавливают конкретно - музыку Александрова. Со словами решено погодить. Проблем нет: этот гимн уже с 56-го года существует без слов. Сначала Сталин показался неуместным - тот самый, что нас вырастил на верность народу, на труд и подвиги вдохновил. А теперь, надо полагать, особенно неуместно прозвучали бы слова "союз нерушимый республик свободных".
      Как известно, в доме повешенного не говорят о веревке. Но это деликатным родственникам и знакомым говорить не полагается. Что же делать в том случае, когда подобные разговоры ведет, как ни в чем не бывало, - сам повешенный? Та же Дума Российская. Очевидно, эти люди ни в коем случае не считают себя сошедшими со сцены. То ли репортаж с петлей на шее (как называлось одно давнее сочинение одного давнего друга СССР), то ли бал у Сатаны в булгаковском романе, где какой-то персонаж, помнится, именно так и явился: с веревкой на шее. Люди никак не согласны считать, что старая жизнь кончена. Так, стало быть, она и впрямь не кончена? Веселые покойники, как называлась статья молодого Корнея Чуковского о рассказах Ремизова.
      Наиболее классичная ассоциация к этому сюжету общеизвестна и с некоторых пор крайне популярна: это фантастический рассказ Достоевского "Бобок". У него разговаривают покойники в могилах - но как бы еще не до конца покойники:
      Платон Николаевич, наш доморощенный здешний философ, естественник и магистр ... несколько философских книжек пустил, но вот три месяца и совсем засыпает, так что уже здесь его невозможно теперь раскачать. ... Он объясняет все это самым простым фактом, именно тем, что наверху, когда еще мы жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь еще раз как будто оживает, остатки жизни сосредоточиваются, но только в сознании. Это - не умею вам выразить - продолжается жизнь как бы по инерции. Все сосредоточено, по мнению его, где-то в сознании и продолжается еще месяца два или три ... иногда даже полгода... Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он все еще вдруг пробормочет одно словцо, конечно бессмысленное, про какой-то бобок: "Бобок, Бобок",- но и в нем, значит, жизнь все еще теплится незаметной.
      И еще одна культурная, так сказать, ассоциация: кое-что из мемуаров Эйзенштейна. Когда он был в Мексике после Голливуда (в начале 30-х годов), ему рассказывали, как партизаны Панча Вильи любили смеяться над пленными: раздевали их догола и вешали, дабы понаблюдать некий дополнительный эффект повешения: эрекцию и эякуляцию у казнимого.
      Не с такими ли признаками старой советской жизни мы сталкиваемся сейчас - во всех этих реставраторских усилиях?
      С другой стороны, с чего бы торопиться хоронить? В живучести того или иного сюжета, канона, обряда, установления - не признак ли его - их - доброкачественности? Права на жизнь?
      Никогда не забуду, как дежурный шорник в механическом цехе - работа почти номинальная, ибо ременных передач оставалось с гулькин нос (середина пятидесятых), изнывая от безделья всю ночную смену, оживлялся в шесть утра, услышав знакомые радиозвуки: "Ну, нерушимку заиграли - собираться пора!" Вот ведь как можно еще трактовать гимн Советского Союза: нерушимка!
      С этим интересно корреспондирует одно место из книги М.Л.Гаспарова "Записи и выписки":
      В академической поликлинике психоневролог спросила; как спите, не бывало ли видений или голосов? Я сказал: несколько раз слышу, будто из-за стены, глухую музыку, вроде гимна СССР. Она явно оказалась неподготовлена к этому и не переспрашивала.
      Мне тоже, как тому психиатру, трудно понять: галлюцинации это у почтенного ученого или и в самом деле растут ногти и волосы у трупа, и даже в музыкальном сопровождении.
      И кем прикажете считать Сергея Владимировича Михалкова, вот уж патриарха из патриархов, который не только жив, но, услышав звук старой боевой трубы, тут же выступил со своевременной инициативой: новым вариантом текста к гимну, старый текст какового он же и написал.
      Могучие крылья расправив над нами,
      Российский орел совершает полет.
      И символ Отчизны - трехцветное знамя,
      Народы России к победе ведет.
      То, что это не хуже предыдущего варианта (к которому, говорят, приложил руку Сталин) - факт. Орел вообще хорошо: птица государственная, как говорится в повести "Восковая персона". Спите, орлы боевые. Под орлами Вашего императорского Величества! Есть стиль - тот, что нужен: торжественная казенщина.
      Но про орлов можно и другое кое-что вспомнить. Кстати, со Сталиным связанное. Анекдот - быль - рассказывается такая. На Ялтинской конференции Иден послал записку Черчилю. Тот спрятал ее в карман и написал ответную, - а Иден оставил ее на столе. Естественно, последнюю изъяли и внимательно изучили. Написано там было: старый орел не вылетит из гнезда. Лучшие силы англо-американских отделений ГБ были брошены на экспертизу и анализ. Не выяснили ничего. Сколько-то человек расстреляли. Опять безрезультатно.
      И вот уже много лет спустя, при всяческой оттепели ("дух Женевы", если помните), тогдашний английский переводчик Сталина Бережков едет в Англию и встречается с Иденом. Задает ему этот вопрос, и тот, представьте, вспомнил, о чем шла речь: "Это я написал Черчиллю, что у него расстегнута ширинка".
      Так вылетит или не вылетит орел у папы Михалкова?
      Мнения высказываются разные, и не всегда благоприятные. Известный певец Лев Лещенко:
      Это самое настоящее издевательство над народом. Гимн СССР не может быть образцом для гимна России: текст гимна СССР банален, а музыка, хотя и прекрасная, но совершенно не стыкуется с сегодняшней жизнью.
      Если утвердят этот гимн, то будет нанесен неисправимый ущерб нашему национально-культурному престижу не только в России, но и за рубежом,- счиатет певец. - Все знают, что этот гимн был про Сталина, у меня до сих пор в памяти звучит: "Нас вырастил Сталин..." Сделать этот гимн гимном России - самое настоящее кощунство, - закончил Лев Лещенко.
      Вот еще одно сообщение с Ленты.ру:
      Как заявил в среду на пресс-конференции заместитель руководителя фракции "Яблоко" Сергей Иваненко, если подобный проект поступит в Госдуму, то обе фракции (СПС и Яблоко) не поддержат его.
      По словам Иваненко, идея использования музыки Александрова в качестве гимна стоит в одном ряду с такими одиозными идеями, как восстановление памятника Дзержинскому и поста номер один у мавзолея Ленина.
      Еще одно, оттуда же:
      Государственный герольдмейстер Георгий Вилинбахов выступает против того, чтобы новым российским гимном стала музыка гимна СССР. Он заявил журналистам, что вообще отрицательно относится к замене государственных символов. На его взгляд, нет никаких оснований для того, чтобы отказаться от мелодии Глинки, считающейся сейчас гимном России.
      Вот на этом последнем сообщении я и успокоюсь (сердце успокоится, как говорят гадалки). Уж очень стильно звучат титул и имя этого человека: государственный герольдмейстер Георгий Вилинбахов. Тут-то стиля побольше, чем у всех Михалковых вместе взятых. Из немцев человек, что тоже какую-то русско-государственную традицию восстанавливает. Тузенбах, фон Визин. Им и карты в руки. Ибо, как говорится в одной забавной русско-советской книжке: немцу дано.
      Давайте еще одного русского человека из немцев вспомним: Александра Блока. Это он написал в статье "Интеллигенция и революция": Кремль разрушаемый - не Кремль, храм оскверняемый - не храм. А если оные разрушены и осквернены, так так тому и быть.
      И что же выяснилось по прошествии времен? Кремль - стоит, большевики его не только не разрушили, но и, так сказать, преумножили. И вообще елка в Кремле: спасибо товарищу Хрущеву за наше счастливое детство. С другой стороны, поэты, из самых главных: "В Кремле не нужно жить. Преображенец прав. Здесь рабства старого еще кишат микробы. Бориса темный страх, и всех Иванов злобы, И самозванца спесь взамен народных прав".
      С Кремлем все-таки более или менее ясно. А вот как с храмом? Оскверняемый - не храм. Но храм ли - восстановленный? Вроде Христа Спасителя? Когда вместо Нестерова - Илья Глазунов?
      Ну а уж коли пошло у нас этакое сравнительное искусствоведение (Нестеров и Глазунов), так давайте еще одну параллель проведем: Эйзенштейн (уже поминавшийся сегодня) и Огородников, режиссер фильма "Барак". Центральная сцена этого фильма - как всем бараком вылавливают в дощатом сортире уроненный туда растяпой-ментом пистолет. Когда мне рассказали об этом, я аж засмеялся от удовольствия: как остроумно решена сатирическая тема! Оказалось, что это не сатира, а самый настоящий серьез - апофеоз реставрации советской власти и жаждуемой народом ее поруганной силы. Это момент истины в фильме, да и в жизни изображаемой.
      Вот и закончим эти рассуждения вопросом (кто на него ответит?): что и где сейчас ищут в России: силу ли и славу историческую - или ныряют в сортирное очко?
      Удар крыла
      (о романе Татьяны Толстой "Кысь")
      В скором временем выходит - если уже не вышла - новая книга Татьяны Толстой - роман под названием "Кысь". Произведение, безусловно, выдающееся, окончательно и чрезвычайно прочно утверждающее репутацию Татьяны Толстой. Прочнее меди, можно сказать. В общем-то никто и не подвергал сомнению высоту этой репутации, у Толстой уже есть крупное литературное имя; но несколько настораживало ее затянувшееся молчание: она уже давно ничего нового не печатала. Основания для тревоги были понятные: писателя острой и своеобразной манеры - а у Толстой такая в высшей степени персональная манера есть- подстерегает опасность не то что исписаться, но сделать эту манеру более не воспринимаемой, катиться дальше по инерции, без нового завода. В повышенно острой манере трудно писать долго и много, так скажем. И вот тот факт, что Толстая замолчала, невольно ставился в такую связь. Создавалось впечатление пресловутого кризиса жанра. Чувствовалось, что повторяться писательница не хочет, а значит, что-то новое ищет. Найдет ли? Результат превзошел ожидания. Татьяна Толстая не то что изменила свою манеру, отнюдь нет, - но развернула ее в крупную форму: написала роман. То есть доказала, что в ее манере можно писать много и долго, не притупляя стиля, стила. На большом пространстве ее писательская индивидуальная манера не разжижилась, не растворилась, не утратила крепости, не понизила градуса - а, наоборот, по-настоящему, в полную меру явилась народу, - я бы сказал, городу и миру.
      Мы теперь видим Татьяну Толстую в полный ее - громадный - рост. Она и всегда была блестящим писателем. Ныне она - классик русской литературы.
      Это книга о России. Энциклопедия русской жизни, как некогда говорили в таких случаях. Толстая придумала для своей России фауну и флору, историю, географию, границы и соседей, нравы и обычаи населения, песни, пляски, игры. Она создала мир. Кысь - Русь. Цепочка звуковых ассоциаций ясная: кысь - брысь - рысь - Русь. Русь - неведома зверюшка. Есть знаменитая книга "О людях и мышах", которую, надо думать, Толстая вспоминала, глядя в свой магический кристалл. Она же написала о людях, котах и мышах. С какой-то страницы читатель начинает догадываться, что герои книги - коты, а не люди. Вернее, некоторые из людей - коты, а другие (большинство) - мыши. Еще вернее: взаимообращаемость котов и мышей. Русская история как игра в кошки-мышки. Можно русский лубок вспомнить: мыши хоронят кота. В общем-то не понять, кто там кого хоронит, но одно ясно: жизни нет. А вернее: она вот такая, жизнь, в городе Федор-Кузьмичске, который раньше назывался Сергей-Сергеевичск, а уже на наших глазах переименован в Кудеяр-Кудеярычск - каждый раз по имени очередного Набольшего Мурзы. При этом ничего не происходит, не меняется, а если меняется, то к худшему.
      Не стоило бы уходить в подробности и пересказывать книгу. Ее и невозможно пересказать. Как всегда в подлинном произведении искусства, литературы тем более, сила не в том, что придумано, а в том, как рассказано. Сюжет хорошей книги - это движение ее словесной массы. Да какая, впрочем, у Толстой масса! - каждое слово значимо, выделено, играет, каждое молодцом смотрит. "Кысь" прежде всего - выдающееся словесное построение. Об этом прежде всего говорить нужно. Построена в начале всего система атомов - слов. Потом уже идут ядро и само тело, в каковом (то есть теле) важен дизайн, конструкция, идея или, в другом, низшем, измерении, фабульная выдумка.
      Можно было бы сказать так: словесно "Кысь" похожа главным образом на "Ивана Денисовича", а фабульно - напоминает "Приглашение на казнь". Герой "Кыси" Бенедикт - что-то вроде набоковского Цинцинната. Совершенно набоковский финал, когда непонятно: то ли все погибли, то ли вознеслись к новой жизни. Или так скажем: в очередной раз вознеслись. Тут-то и начинается то, что Ницше называл вечным возвращением.
      Я однажды напечатал о Толстой текст под названием "Застой как культурная форма". В сущности имелся в виду так называемый постмодернизм: культура не творится заново, а воспроизводится в пародийных построениях, ее не создают, а с ней, с прежней, играют. Татьяну Толстую можно понимать как постмодерниста ( и не я один так ее понимал). Постмодерн - это и есть застой, наводнение, когда Нева прет вспять, возвращая некие антикварно ценные содержания, иронически омытые - обмытые, как покойник, - этой самой водицей, то есть одновременно и подпорченные, и, что называется, освеженные.
      В "Кыси" Толстая не перестала быть постмодернистом, но она перевела в эту модель не писательскую свою манеру, а предмет ее описания, творения (сотворения) - русскую историю. Россия у нее стала постмодерном: пародийным самовоспроизведением.
      Здесь нужно отвлечься от имманентно литературных тем и коснуться реального сюжета, который, думается, подвигнул Татьяну Толстую на ее литературное построение. Конечно, это недавнее российское событие, казавшееся эпохальным, этапным и всемирно-историческим, - падение коммунизма. Прошло для кого десять, а для кого и меньше лет, и стало ясно: ничего эпохального не произошло. Вообще ничего не произошло. Но пошло - "пошло по-новой", как по-советски говорится, то есть, строго говоря, повторилось. Повторяемость явления говорит о его неисторичности. Ибо исторично то, что ново, небывало, уникально, а неизбежная, то есть закономерная, повторяемость - это признак не истории, а природы.
      Тут и вспомним опять Солженицына, Ивана Денисыча. Вещь потрясла не только тем, что огласила впервые какие-то факты, ранее замалчивавшиеся, но тем, что сделано это было в чрезвычайно узнаваемой форме - а именно в традициях и средствами классической русской литературы. Радость главная была даже не в том, что можно говорить о лагерях, а в том, что великая русская литература возродилась. Ирония ситуации мало кем (если вообще) была замечена. Не заметили прежде всего, что великая литература не может повторяться, что ее повторение - это если не эпигонство, то пародия, пародирование. Со временем и поняли (я по крайней мере понял), что Солженицын - первый и лучший русский постмодернист, цитатник и центотник. Он талантливо процитировал великую русскую литературу. Но это - дело вторичное, поистине "надстройка". Важнее то, что замечено уже сейчас в солженицынском сочинении, а именно: возрождение традиции Толстого и Достоевского означало и означает воспроизведение традиции рабства, непротивления - и готовность на оные; что своеобразие русского духа в том и сказывается - в готовности восславить и канонизировать как высшее духовное достижение состояние перманентной нужды и несвободы.
      Дальнейшие события - то же самое падение коммунизма - только подтверждали эту задним числом понят(н)ую истину. Вдруг (вернее постепенно, но не менее остро) стало ясно, что не в коммунизме главное русское зло, что коммунизм - это, как говорится в медицине, вариант нормы. (Вариант патологии, хочется - не хочется ! - сказать.) Что не коммунизм - небывалое в истории метафизическое зло, а ... Тут - многоточие. Россия, что ли? Да нет, в том-то и дело, что нет. Когда зло становится нормой, то оно уже и не зло. Брежнев, что ли, зло? Или Ельцин? Или (сложим пальцы крестом) Путин? Это - быт, а не метафизическое зло. Даже "судьба" говорить не хочется: слишком антично для такой тягомотины. "Жись", как говорил некий Иван Африканыч еще до Ивана Денисыча. Или после? А не все ли равно - до или после! В этом и суть, что времени нет. Нет истории, вчера, сегодня. Завтра тоже нет, напрасно Проханов и товарищи, бедные, стараются. Есть вечное настоящее, по-другому пышно называемое временем мифа. Солженицын, пишущий Путину докладную о необходимости перераспределения собственности и совместно с ним обдумывающий введение духовной цензуры, - это что: вчера, сегодня, завтра? И как настоящая фамилия Солженицына? Не Карамзин ли? "Записка о старой и новой России". История Государства Российского, блин.
      Кысь. Сестра моя жись.
      Татьяна Толстая написала - создала - самую настоящую модель русской истории и культуры. Работающую модель. Микрокосм. Секрет, трюк, гениальность изобретения в том, что такая модель в ее, Толстой, исполнении вообще оказалась возможной, принципиально построяемой. Она вечный двигатель создала, опозорив Французскую Академию. Есть в "Кыси" сцена - одна из лучших, если не лучшая - похорон одной старушки из Прежних, и вот на этих похоронах, на гражданской панихиде, переходящей в заупокойную литургию, представлена вся - я подчеркиваю, вся русская история, всех ее периодов и этапов. Все голубчики собрались, от управдома до диссидента. Голубчики - это наименование как бы и официальное - вроде советских "товарищей".
      Историю, как всякий процесс, по определению развернутый в (непредсказуемое) будущее, нельзя моделировать. Значит, жизнь, модель жизни, по которой живет Россия, - не история. Тогда получается - природа, "материя". Но включенность русской материи в историю все-таки имеет место, и сказывается тем, что она, эта материя, - портится. Гниет, как залежалый товар, а иногда, в силу законов тления, и самовозгорается. Россия у Толстой - не скоро, но портящийся товар. Едят у нее вместо хлеба или даже лебеды - хлебеду, вместо грибов - грибыши. Червырей едят - народный анчоус. А вместо колбасы - сами понимаете, мышей. Мышь - не только основная еда, но и основная валюта, ею торг на рынках ведут. (Крупная перемена: при Федоре Кузьмиче разрешили частный отлов мышей, что ему ставят в вечную заслугу диссиденты.) Пьют, а также курят - ржавь. Вместо ели растет там - клель. Из фауны надо отметить птицу-блядуницу. Еще водятся черные зайцы, но есть их нельзя: радиоактивно отравленные. Коней нет, и когда в старопечатных книгах попадается слово "конь", начальство объясняет: это мышь. А крылатый конь? - Летучая мышь. Поскольку нет коней, то в качестве гужевого транспорта употребляются так называемые перерожденцы: это вроде как бывшие люди, заросшие шерстью и в четырех валенках - на руках, как и на ногах; говорят же они на блатной фене. Одного из них зовут Валера. Впрочем, перерожденцы в той или иной мере - все: был в истории некий Взрыв, после которого наступили Последствия, причем у всех: у Варвары Лукинишны - петушья бахрома по всему телу, Васька Ушастый - весь в ушах (понятное дело - наушничает), а есть еще фигура по имени Полтора: у него полтора лица и третья нога растет. У некоторых же Последствие в том сказалось, что они практически бессмертны, сами умереть не могут, их можно только убить,- и они помнят прежние времена, еще до Взрыва. Один из таких Прежних (хранителей культуры) - Никита Иваныч: у него еще то Последствие, что он может выдыхать огонь и потому занимает важную должность Главного Истопника, являясь при этом диссидентом: академик Сахаров, конечно. В конце книги его пытаются сжечь, привязав к деревянному болвану-пушкину (со строчной буквы), но он сам всех сжигает, произведя в микрокосме Татьяны Толстой очередной Взрыв.
      Толстая, как видим, вольно или невольно, но очень хорошо усвоила одну формулу Бердяева: русская история проходит в прерывах органического развития.
      Еще одна эффектная формула вспоминается при чтении "Кыси", на этот раз Андрея Белого: в России торжество материализма привело к исчезновению материи. Так символист по-своему опроверг ленинский "Материализм и эмпириокритицизм": в движении по ленинскому пути материя действительно исчезла. Дело, очевидно, в том, что материализм по-русски - не совсем и материализм. Еще раз Бердяев: в русском марксизме материя приобрела свойства самодвижущегося духа, Логоса. И в мире толстовской "Кыси" этого самого Логоса - ешь не хочу: любимое занятие жителей Федоро-Кузьмичска - чтение и переписывание книг. Основной фабульный ход - захват Бенедиктом вместе с тестем Кудеяром Кудеярычем главной библиотеки в Красном Терему - тамошнем кремле. Мотивировка переворота: Федор Кузьмич, будучи не котом, а мышью, портит книги (во всяком случае и так можно понять сюжетные загогулины Татьяны Толстой).
      Бенедикт пытается строить жизнь по книге. Он прочитал стихи (сочиненные, считается, как и все в это время, Федором Кузьмичем):
      Лежишь, безмолствуя, не внемля ничему...
      И разгораешься все боле, боле, боле,
      И делишь, наконец, мой пламень поневоле -
      и попытался осуществить преподанную здесь методику в сеансе с Марфушкой (ассоциация с набоковской - Цинциннатовой - Марфинькой):
      Бенедикту так захотелось проверить, чего это Набольший Мурза ... чудит-то,- что сделал своеволие: лишний свиточек для себя переписал, да в рукав-то и схоронил, а опосля бегом бросился к Марфушке и те стихи ей прочел. И предложение ей предложил: давай, дескать, и мы так: ты брык,- и лежи как бревно, не внемля ничему, но, смотри! - по-честному, как договорилися. А я на тебя яриться буду, и поглядим, чего это такое за барские придумки. (...)
      Так и порешили. А вышел конфуз. Марфушка все сделала по-честному, как ей велено, - ни гу-гу, руки по швам, пятки вместе, носки врозь. Ни хватать Бенедикта, ни щекотить, никаких кренделей выкаблучивать не стала. И нет чтобы разгораться все боле да боле, как по-писаному, али там пламень разделить, - какое,- так, мешок мешком, весь вечер и пролежала. Да и пламеня, по правде, не вышло, - Бенедикт потыркался-потыркался, да чего-то завял, да скис, да плюнул, да рукой махнул, шапку нашарил, дверью хлопнул да и домой пошел, да и весь сказ. А Марфушка осерчала, догнала, да вслед ему - матюгов. А он - ей. А она - ему. Повздорили, волосья друг другу повыдирали, потом, недели через две, опять помирилися, но все уж было не то. Не было уж той, сказать, искрометности.
      Лучшего описания русской литературоцентричности и ее последствий мне читать не приходилось.
      Вообще Пушкин - главная кукла в "Кыси", мальчик для битья или, если вспомнить послевоенное школьное детство, - маялка. В Питере так называли неким образом структурированную тряпку, субститут как бы мяча, которую можно было подбрасывать ногой; идея была - не дать маялке упасть на пол (землю, асфальт): кто больше подбросил, не уронив, - тот чемпион. Схема этой игры, как можно понять из "Милого друга", - бильбоке. Вот такой маялкой Толстая сделала в "Кыси" Пушкина, исходя из известной формулы: Пушкин - наше все. Его нельзя уронить на пол, но поддавать ногой можно. Диссидент-истопник ( фигура в России архетипическая, но у Толстой Главный, повторяю, Истопник, то есть Сахаров), зная, что у Бенедикта есть столярное умение, переходящее как бы и в художественный талант, поручает ему исполнить в дереве статую Пушкина. Для Бенедикта это имя нарицательное: пушкин, со строчной, как некий типовой, что ли, идол. При исполнении задания оказывается, что у бенедиктова пушкина шесть пальцев - такое он ему придумал Последствие. "Шестипалый серафим", - хихикает другой диссидент Лев Львович (папа - зубной врач, а мамочка - с Кубани).
      Главное качество текста "Кыси" - необыкновенный, раблезианский, гомерический, божественный комизм. Тут опять же Татьяна Толстая сумела, вольно или невольно, реализовать, развернуть в примерах известную формулу: повторяясь, история из трагедии становится фарсом. Нельзя не корчиться от смеха, читая составленный Бенедиктом каталог литературы: Гамлет - принц датский. Ташкент - город хлебный. Хлеб - имя существительное. Кустанай - край степной. Чесотка - болезнь грязных рук; и это развернуто на три с половиной страницы! Трагифарс - так тоже можно сказать. Наслаждаясь "Кысью", вы чувствуете, что игра стоила свеч: стоило прожить такую историю, чтобы породить такой текст. Русская история, как и положено, оправдывает себя в литературе. В ней, в литературе, есть несколько великих примеров, реализаций и реабилитаций: "Война и мир" - Россия до 1917 года; "Чевенгур" - Россия после 1917 года. "Кысь" - это Россия в облике русской литературы в любой ее - их - эпохах: ныне, и присно, и вовеки веков.
      Удивительной находкой было сделать содержанием "Кыси" русскую литературу. Гениальность хода - в его одновременной постмодерности и - не хочу, а говорится, - религиозности.