И русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства. На ней отпечатлелся и русский толстовский морализм и русская аморальность. Этот русский морализм и эта русская аморальность связаны между собой и являются двумя сторонами одной и той же болезни нравственного сознания. Болезнь русского нравственного сознания я вижу прежде всего в отрицании личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины, в слабом развитии чувства долга и чувства чести, в отсутствии сознания нравственной ценности подбора личных качеств. Русский человек не чувствует себя в достаточной степени нравственно вменяемым, и он мало почитает качества в личности. Это связано с тем, что личность чувствует себя погруженной в коллектив, личность недостаточно еще раскрыта и сознана. Такое состояние нравственного сознания порождает целый ряд претензий, обращенных к судьбе, к истории, к власти, к культурным ценностям, для данной личности недоступным. Моральная настроенность русского человека характеризуется не здоровым вменением, а болезненной претензией. Русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями, у него затемнено и сознание прав, и сознание обязанностей, он утопает в безответственном коллективизме, в претензии за всех. Русскому человеку труднее всего почувствовать, что он сам - кузнец своей судьбы. Он не любит качеств, повышающих жизнь личности, и не любит силы. Всякая сила, повышающая жизнь, представляется русскому человеку нравственно подозрительной, скорее злой, чем доброй. С этим особенностями морального сознания связано и то, что русский человек берет под нравственное подозрение ценности культуры. Ко всей высшей культуре он предъявляет целый ряд нравственных претензий и не чувствует нравственной обязанности творить культуру. Все эти особенности и болезни русского нравственного сознания представляют благоприятную почву для возникновения учения Толстого".
      Бердяев здесь негодует на любимого им Толстого. Он писал: мы любим Толстого, как родину. Но в 18-м году, когда писались "Духи русской революции", можно было на родину и рассердиться. А значит и на Льва Толстого, который давно уже предчувствовал и не скрывал этих предчувствий, что скоро Вагнеры и Шекспиры пойдут с молотка. "Тащи в хату пианино, граммофон с часами!" Линия, так сказать, одна: программа и тактика.
      И совершенно в том же духе - в толстовском духе - высказался тогда еще один гений русской литературы - Александр Блок.
      Есть такой нынче даже и затасканный вопрос: возможно ли искусство после Освенцима? А вот русские гении этот вопрос сумели задать еще до Освенцима: нужно ли искусство, когда впереди Освенцим? А ведь Лев Толстой очень этот вопрос чувствовал.
      И тут бы я вспомнил еще одного яркого русского толстовца - Михаила Зощенко. Ныне усилиями многих литературоведов (главным образом А.К.Жолковского) доказана прямая связь - и стилистическая, и мировоззрительная - Зощенко с Толстым. И связь эта - тут уж я добавлю - чисто опытного характера. Оба писателя видели войну. Зощенко же даже ту, что была пострашней наполеоновских. Сочетать вонь окопов с какой-нибудь шанелью-уриган становилось гнусной ложью. Два эти мира не должны сосуществовать. Вот Зощенко и поднес своей даме букет цветов, обернутый в портянку. И это показалось даже смешно.
      Мы же не будем забывать, что Михаил Михайлович Зощенко был очень печальным человеком.
      Как ни крути, а Бердяев в "Духах" написал о Толстом едва ли не то, что Ленин. Тут совпадение не оценок, а предмета. Бердяев неоднократно повторял, что Толстой, будучи ярким индивидуалистом, совсем не чуток к проблеме личности. Личность у него растворяется в роевом чувстве жизни. Толстым владеет исступленная эгалитарная страсть: вот та самая, что введена была позднее в пословицу героем Михаила Булгакова: всё поделить! Идеал Толстого - безличный коллективизм. Вот он и осуществился в русской революции. "И подобно тому, как у Толстого, в русской революции это максималистское отрицание исторического мира рождается из исступленной эгалитарной страсти, - пишет Бердяев в той же статье. - Пусть будет абсолютное уравнение, хотя бы это было уравнение в небытии".
      А вывод Бердяева звучит совсем уж неутешительно:
      "Необходимо освободиться от Толстого как от нравственного учителя. Преодоление толстовства есть духовное оздоровление России, ее возвращение от смерти к жизни, к возможности творчества, возможности исполнения миссии в мире".
      Бердяев не раз говорил о себе, что его оценки очень часто были продиктованы особенностями моментами, были слишком реактивными. Действительно, стоит взглянуть на 3-й том его сочинений, где собраны его статьи о русских религиозных философах и где редакторы очень умело объединили первоначальные и позднейшие суждения автора о том же предмете, - чтобы убедиться, что оценки Бердяева смягчались. Он не забыл и не хотел забывать, что мы любим Толстого как родину. Что в самом лице Толстого неразличимы и неразъединимы породистость аристократа и грубость мужика. (Позднее Освальд Шпенглер проникновенно напишет, что земельный аристократ всегда мужиковат, а крестьянин всегда царствен: подлинные короли Лиры жили под стрехами крестьянских амбаров.) И вот что важно вспомнить в писаниях Бердяева о Толстом, когда дело не дошло еще до нигилистической и апокалиптической революции: Бердяев понимал и умел высказать правду толстовского отношения к так называемому историческому христианству. Вот, например, из статьи 1911 года, написанной сразу по впечатлении от гениального, как говорит Бердяев, толстовского ухода:
      "Ветхозаветная правда Толстого нужна была изолгавшемуся христианскому миру. Знаем мы также, что без Толстого Россия немыслима и что Россия не может от него отказаться. Мы любим Льва Толстого, как родину". Толстовский анархический бунт нужен был миру. "Христианский" мир до того изолгался в своих основах, что явилась иррациональная потребность в таком бунте. Я думаю, что именно толстовский анархизм, по существу несостоятельный, - очистителен, и значение его огромно. Толстовский анархический бунт обозначает кризис исторического христианства, перевал в жизни Церкви. Бунт этот предваряет грядущее христианское возрождение".
      Всё-таки разные это были сюжеты: отлучение от церкви величайшего из русских людей и разгон пасхальной демонстрации 1918 года. В марте 18-го многое можно было простить православию, многое забыть. Но как-то попутно забылось и главное, что силился сделать Лев Толстой в православном христианстве: он был почти состоявшийся русский Лютер. Он переводил бытовое православие в протестантский реформационный лад. То, что этот колоссальный ход сорвался, было величайшей трагедией русской истории, - куда значительнейшей, чем Никонианский раскол.
      А теперь и вспомнить можно, что принесло с собой Протестантство на Запад, наряду с величайшими своими достижениями: идеей религиозной свободы и свободного индивидуального исследования истины: а именно - некоторое неоспоримое оскудение культурной жизни. Лютер, Кальвин и Цвингли в сравнении с великими папами Ренессанса кажутся чуть ли не российскими доморощенными скопцами, Кондратиями Селивановыми. (Впрочем, исключим отсюда Лютера, как известно, женившегося и сделавшего из этого акта событие мирового значения). Западная культура не исчезла в Протестантизме, но - подсушилась, утратила роскошные краски былых времен. Это вот и было то, что нес в Россию Лев Толстой.
      Русские гиганты философского ренессанса начала 20 века не обладали одним необходимым условием для адекватного суждения о Льве Толстом: они очень уж увлеклись модной тогда идеей о Церкви как соборной истине. Протестантская агенда ушла из порядка дня. (А ведь тема была, была в России - и, как теперь выясняется, сильно думал об этом величайший из великих - Пушкин). Вот этого измерения толстовского русские тогдашние гении не увидели в Толстом. Вот потому и получилось, что вместо русского протестантизма получился русский большевизм (интересующихся этим вопросом отсылаю к исследованию Александра Эткинда "Хлыст").
      Мы уже упоминали великое имя Освальда Шпенглера, говоря о Толстом и сегодняшнем его звучании. Эта тема требует развертки. Известно, что Шпенглер в своей трактовке Толстого удивительно совпал в той интерпретацией, которую дал величайшему из русских Бердяев в "Духах русской революции". Толстой у Шпенглера, как и у Бердяева, оказался неким протобольшевиком. Это надо процитировать:
      "Толстой - великий выразитель петровского духа, несмотря даже на то, что он его отрицает. Это есть неизменно западное отрицание. Также и Гильотина была законной дочерью Версаля. Эта толстовская клокочущая ненависть вещает против Европы, от которой он не в силах освободиться. Он ненавидит ее в себе, он ненавидит себя. Это делает его отцом большевизма. (...) Толстой - это всецело великий рассудок, "просвещенный" и "социально направленный". Все, что он видит вокруг, принимает позднюю, присущую городу и Западу форму проблемы. Что такое проблема, Достоевскому вообще неизвестно. Между тем Толстой - событие внутри европейской цивилизации. Он стоит посередине, между Петром Великим и большевизмом (...) Ненависть Толстого к собственности имеет политэкономический характер, его ненависть к обществу - характер социально-этический. Его ненависть к государству представляет собой политическую теорию. Отсюда и его колоссальное влияние на Запад. Каким-то образом он оказывается в одном ряду с Марксом, Ибсеном и Золя..."
      Шпенглера, при всем его поражающем сходстве с Бердяевым в отнесении Толстого к предтечам большевизма, как сейчас говорят надо делить на четыре - а то и на восемь. Он очень следит за несгибаемостью своей концепции - культура, мол, - органический и религиозный строй бытия - перешла в сухую рационалистическую цивилизацию с техникой, но без религии, вне любой органики. И Толстого он старается брать как имитатора культуры: дворянское происхождение, мол, обязывает, отсюда его народничество, религиозная проповедь и прочее, - но душа его принадлежит большому городскому миру новоевропейской цивилизации. Это несомненная стилизация Толстого, и особенно если мы вспомним, что говорил сам Шпенглер о так называемых магических религиях - иудаизме, исламе и христианстве, в которых индивидуальное движение духа совершенно немыслимо, ибо всякое духовное движение уже есть действие Бога на человека. В магических религиях главным свойством будет как раз то, что русские религиозные деятели начала века - и не без святоотеческой традиции, конечно, - называли соборностью. Истина познается соборно, она и есть согласное движение коллективной народной души. Кстати сказать, западную, романо-германскую культуру, Шпенглер не считает христианской - именно в силу напряженного развития в ней личностного, так называемого фаустовского начала. Ну а в таком случае толстовский так называемый большевизм можно очень даже без больших затруднений вывести из русской христианской традиции, - особенно если вы не считаете себя связанным единоспасающей истиной христианства. Это, кстати, и делалось - уже последующими русскими гениями, советской формации, главным, да, пожалуй, и единственным из которых был Андрей Платонов. Его чевенгурцы - органический - не разорвать! - синтез христианства и большевизма, апокалипсиса и нигилизма (что и есть христианство в русском его варианте - о чем писал ни кто иной, как Бердяев). И недаром умные критики, допуская даже искренность платоновского большевизма, слишком уж много в нем христианства видели. И это было правильное видение.
      Ну а теперь вернем Толстого в современность, в нынешний день. С кем вы, мастера культуры? - зададимся провербиальным вопросом. И Толстого мы Аль Каиде и фундаменталистскому исламу не отдадим. Конечно, он написал "Хаджи Мурата", и его герой - настоящий герой. Но он написал и "Кавказского пленника", в котором обаятельный русский офицер Жилин даже девчонку-чеченку развлекает, строя ей какую-то игрушку - пляшущих на воде куколок, каковую игрушку при желании можно ведь и за схему гидроэлектростанции выдать. Жилин - западный человек, то есть, другими словами, русский. И другое, куда важнейшее не было ясно тогда, в относительно патриархальные толстовские времена. Ну что такое взять выкуп за Жилина и Костылина? Мелкая игра, по-сегодняшнему не стоящая свеч. Истина ведь в том заключается, что сегодня международный терроризм связан - или по крайней мере хочет себя связать - с международным преступным бизнесом. В Латинской Америке он себя уже и связал: все эти марксистские "сияющие пути" - не более чем драгс-траффикинг. На Ближнем Востоке дело серьезнее: нефть. И что бы ни говорили о международном империализме, прикидывающемся ныне мирной овечкой глобализации, - кто из культурных людей не предпочтет какой-нибудь Эксон Аль-Каиде? Усама создает из себя образ мусульманина-идеалиста, врага Большого Сатаны - Соединенных Штатов. Но ведь о таких еще Гоголь писал: аренды, аренды хотят эти патриоты! А Лев Толстой никогда не был на стороне грязного бизнеса.
      Недавно американские солдатики, одурев от непривычной колониальной службы, застрелили по пьянке тигра в Ираке. Можно увидеть в этом деянии некий символ, тем более, что Хлебников считал тигра живым портретом мусульманина. Но не будем сходить на фельетон: ситуация намного сложнее, и в нынешней конфронтации Льва Толстого - офицера-артиллериста - мы оставим себе.
      Из пушек мы будем стрелять даже не по тиграм.
      Иосиф Сталин и Вася Васин
      Недавно очень сильно нашумел Анатолий Чубайс. Он и всегда вызывает шум, но на этот раз шум был особый. Имеется в виду его выступление при вручении ему почетного звания доктора наук Петербургского инженерно-экономического университета. Чубайс говорил о русской миссии "космического масштаба" - создании так называемой либеральной империи. Россия должна создать единое экономическое пространство, в которое вместе с ней войдут Украина, Белоруссия и Казахстан - страны, в которых производится 94 процента ВВП всех стран СНГ. Чубайс заявил при этом:
      "Конечная цель российской миссии - замкнуть кольцо великих демократий и встать в один ряд с Соединенными Штатами, Евросоюзом и Японией".
      Строительство такой мирной демократической империи должно, по словам Чубайса, занять от тридцати до пятидесяти лет.
      Моделью такой деятельности, сказал Чубайс, можно считать работу возглавляемой им российской акционерной компании ЕЭС (Единая Энергетическая Система), уже сейчас проникающей в ряд стран ближнего зарубежья.
      В многочисленных откликах российской прессы на это выступление Чубайса отмечались разные стороны, многие как открытые, так и тайные - до поры до времени - аспекты выдвинутой им программы. Реалистическая критика исходила из того, что сама возглавляемая Чубайсом компания не настолько мощна и богата, чтобы осуществить экономическую экспансию в соседние страны. Но ведь Чубайс имеет в виду нечто большее: не только тянуть электролинии, скажем, в Грузию, но и создать, как уже говорилось, единое экономическое пространство на территории бывших советских республик или, как их сейчас довольно неуклюже называют, СНГ (Союз независимых государств). (Союза этого, как все хорошо знают, на самом деле нет: достаточно вспомнить позицию самого крупного из этих государств - Украины.) Масштаб высказанных им амбиций привел некоторых наблюдателей к выводу, что Чубайс сделал заявку на свое президентство в 2008 году. Об это говорить еще рано, но безусловно просматривается политическая цель, хотя бы и меньшего масштаба: Чубайс сейчас определился партийно - стал членом СПС ( Союза Правых Сил ), одним из его лидеров (под номером третьим, после Немцова и Хакамады). Так что это его выступление можно считать нацеленным на ближайшие парламентские выборы. Союз Правых Сил (строго говоря, либералы) для повышения своих выборных шансов устами своего нового и влиятельного члена произнес заветное слово: империя. Хотя бы и либеральная.
      Вообще-то это словосочетание не так уж и парадоксально, оно входит как в современный политический словарь, так и в нынешнюю политическую действительность, хотя на Западе и по-другому зовется, а именно: глобализация. Торопящиеся политики считают, что мир уже становится экономически единым, и процесс этот идет с нарастающей скоростью, что и требует его политического обеспечения. Куда больше, чем локальный Чубайс, нашумел года три назад колумнист "Нью-Йорк Таймс" Томас Фридман в своей бестселлерной книге "Лексус и оливковая ветвь". Вспомнив знаменитые слова Адама Смита о невидимой руке рынка, регулирующей жизнь в странах капиталистической демократии, Фридман сказал о необходимости единого кулака, который мог бы поддерживать стабильность на этом создающемся глобальном экономическом пространстве, а такой кулак могут показать и при случае стукнуть им только Соединенные Штаты Америки. Эти слова стали металлом и жупелом всей левой прессы Запада, а также Третьего мира. Сейчас же, после 11 сентября, со вступлением США в открытое военное столкновение с рядом государств-изгоев, стали уже прямо говорить об американском империализме и о необходимости оного. При этом многие, особенно англичане, имеющие богатый империалистический опыт, говорят, что империалисты из американцев никакие: у Америки, страны глубоко мирной, нет никакого милитаристского запала, и вообще говорить о бремени белого человека в сегодняшнем мире политически некорректно. Так американцы и не говорят. Они говорят другое: о государственном строительстве в Ираке и в Афганистане на основе американского демократического опыта и при активной американской помощи. Будет демократия - так и экономика приложится, лучше торговать, чем воевать.
      И действительно, чрезвычайно удавшийся опыт такого рода являет Европа, Евросоюз. Почему бы не осуществить его в мировом масштабе, тем более, что экономическое пространство в современном мире по самой своей сути тяготеет к такому единству? Что из этого получится и получится ли вообще, еще далеко неясно, но самая идея кажется вполне здравой помимо вопроса о ее осуществимости. Вот это и есть, по сути, тот самый либеральный империализм, о котором говорил Анатолий Чубайс применительно к ограниченному, но всё же достаточно обширному пространству так называемого СНГ.
      Как бы это ни было достаточно реально в одном случае или недостаточно в другом, но следует отличать реальность от слов. У Бердяева есть статья "Слова и реальности в общественной жизни", где он говорит о власти слов, о преимущественном их воздействии на сознание людей, втянутых в политические процессы. В политике очень важен такой номинализм, он определяет и решает больше, чем следовало бы. Процитируем Бердяева - это никогда не повредит:
      "Огромная масса людей живет не реальностями и не существенностями, а внешними покровами вещей, видит лишь одежду и по одежде всякого встречает. Широкие слои русского интеллигентного общества особенно как-то живут фикциями слов и иллюзиями покровов. Власть инерции поистине ужасна. Если велика власть инерции и привычных, заученных категорий в обывательских кругах, то там это понятно и простительно. Но интеллигенция претендует быть носительницей мысли и сознания, и ей труднее простить эту леность и вялость мысли, это рабство у привычного, навязанного, внешнего. Трудно жить реальностями. Для этого нужны самостоятельная работа духа, самостоятельный опыт, самостоятельная мысль. Легче жить фикциями, словами и покровами вещей. Огромная масса людей принимает на веру слова и категории, выработанные другими, вампирически живет чужим опытом. Никакой собственный реальный опыт уже не связывается со словами, которые, однако, определяют все оценки жизни. Слова были реально содержательны для тех, у кого были свой опыт и своя мысль, своя духовная жизнь. Но эти же слова стали номинальными и бессодержательными для тех, которые живут по инерции, по привычке и подражательности (...) В общественной жизни всё ведь - в силе, в энергии духа, в характере людей и обществ, в их воле, в их творческой мысли, а не в отвлеченных принципах, формулах и словах, которым грош цена. Самое ведь важное и существенное - люди, живые души, клетки общественной ткани, а не внешние формы, за которыми может быть скрыто какое угодно содержание или полное отсутствие всякого содержания".
      Слово, которое сейчас наиболее влияет и действует на россиян, повергая их в некий, если можно так выразиться, ностальгический шок, - империя. Это слово Чубайс и произнес, тем самым подключив либеральную политику (а Союз правых сил, напомним еще раз, - либеральная партия) к творимому сейчас в России мифу. Это вот и есть пример власти слов в политике, о чем говорил вышецитированный Бердяев. Слова - не реальности, они иллюзорны, но в политике подчас важным приемом является как раз построение иллюзий. Не будем говорить о том, что это в конечном счете недальновидная политика, подчас оборачивающаяся даже катастрофическими результатами; подчеркнем еще раз, что такое мифотворчество в политике часто культивируется сознательно.
      Но вот тут и конец сюжета, его саморазоблачение. Миф нельзя создать искусственно, он рождается из глубин человеческого опыта, из коллективного бессознательного. Его нельзя специально возродить как действенную силу. Возрожденный миф будет иметь все признаки игрового построения. Если не обмана, то обманки ("свинцовая обманка" - вспомнилось из школьной химии: то есть не свинец во всяком случае). Политики, играющие на ностальгии по утраченному имперскому мифу, могут выиграть те или иные выборы, взять то или иное число мест в парламенте, но они не могут возродить империю. Это, что называется, обман трудового народа. "А в желтых окнах засмеются, Что этих нищих провели". И не более того. В самом деле: создать единое экономическое пространство на территории бывшего СССР - кишка тонка, даже у высоковольтного Чубайса (о чем и пишет российская пресса: фондов не хватит). А осуществить возрождение империи военными средствами - это уж совсем дурная утопия: с одной Чечней справиться который год не могут. И можно ли представить военное столкновение России, скажем, с Украиной? Страшный сон, конечно.
      Наиболее значимым в этом сюжете являются не игры политиков, бередящих раненое мифологическое сознание, а то, что такое сознание, хоть и раненое, существует - даже обострилось по причине собственного краха. Некие фантомные боли имеют место. Это, конечно, дурной признак: у русской народной массы более чем за десятилетие с конца коммунизма не появилось демократического сознания. Тут много можно причин указать; но нам-то как раз не хочется посыпать соль на раны, вспоминая этапы дискредитации российского демократического проекта. Стоит только отметить, что демократов-либералов не только ненавидят, но над ними уже начинают смеяться, причем люди вполне почтенные.
      Тут очень уместно вспомнить только что появившийся рассказ Владимира Маканина в 10-м номере Нового Мира. Он называется "Могли ли демократы написать гимн..." На мой взгляд, автор не сумел рассказ правильно кончить, но само тело текста очень хорошо. Вставляет, как сейчас говорят в России.
      Видный деятель демократического движения возвращается домой сильно выпившим - в то время как его жена на втором этаже в спальне принимает любовника. Он садится с пивком к телевизору и, увидев на экране знакомого политика, начинает комментировать его выступление, крича на второй этаж жене:
      " - Это же туфта, туфта! Лёльк! Ты слышишь, этот тупой, этот продавшийся член хвалит новый гимн! Хамелеон! Да от тебя же тошнит... Это в твоей башке прокисает старый хлам! Ветошь бомжовая! Неужели люди так бездарны? Так лживы? Даже лучшие из нас... Ничего нового... Ни-че-го! Что-то... Хоть что-то! Хоть что-то в жизни может перемениться?.. Лёльк! Да мы-то чем их лучше?!... Да?.. Сочинить самим слова? Куплеты?... И еще заодно музыку?.. А могли ли мы сочинить - могли ли мы сами написать слова?.. И потому я признаюсь - мне нечего было бы написать в гимне. НЕ-ЧЕ-ГО. Слышишь, Лёльк!.. Но ведь и честные, мы никогда всего не говорим. Мы недоговариваем. Мы прячемся... Гимн - это же так просто. Это же понятно ребенку. Школьнику!.. Гимн - это же значит надо что-то славить. Хвалить. Воспевать... А что я мог бы честно ... честно славить в этой стране?.. Что я могу славить в родном отечестве?.. Ответь прямо, Лёльк!.."
      Вспоминается, как весной 53-го года, после восстания рабочих в Берлине, какой-то важный гэдээровский чин жаловался Бертольду Брехту на немцев: не понимают, мол, собственного блага. "Заведите себе другой народ", - ответил Брехт.
      Ну а уж если говорить о гимне, то удивительно, как соответствующие инстанции при обсуждении этого вопроса не вспомнили о Евтушенко: вот кто бы написал российский гимн на все времена! А музыку подобрали бы, нехитрое дело. Евтушенко тем уникален среди российской культурной элиты, что он, будучи фигурой независимой, в то же время никогда не был антисоветчиком, он вполне органично синтезировал в себе советский опыт. Вспомним хотя бы его стихотворение "Прощание с красным флагом"; что ни говорите, а это честный текст. Можно и другое его стихотворение вспомнить: о том, как в беловежской баньке хорошо выпившие республиканские вожди расчленили СССР, среди прочего отдав Казахстану наируссейший Павлодар (именно о нем вспоминается в этом стихотворении).
      Конечно, российским демократам - если считать демократическим режим Ельцина - можно предъявить серьезный счет. И вот новая российская власть сейчас пытается по этим счетам платить. Хотя платить-то, как выясняется, особенно нечем; поэтому власть, не сильно богатая хлебом, начала нажимать на зрелища. И эти зрелища, явно придясь по вкусу народу, у либеральной интеллигенции вызывают панику.
      Яркий документ соответствующих интеллигентских настроений - статья Натальи Ивановой в последнем, десятом номере журнала "Знамя". Статья называется "Новый агипроп: в "правом" интерьере" и "левом пейзаже". Речь у нее идет в основном об эстетике - о всё более нарастающем процессе реабилитации и возрождения советских эстетических штампов, причем чаще всего сталинских времен. (А ведь после Сталина никакого государственного стиля в СССР и не осталось: сплошная эклектика.) Чтобы понятно было сразу, о чем идет речь, вспомним фильм Алексея Балабанова "Брат-2", некоторые его детали, вроде чапаевского пулемета, из которого герои фильма расстреливают всяких мафиозников.
      Мне-то, откровенно говоря, думается, что Балабанов слишком серьезный художник, чтобы подавать все эти штуки всерьез. В фильме чувствуется ироническая игра с параферналиями советской эпохи. Есть в эстетике такой термин сейчас - музеизация; это почти то же, что Томас Манн говорил о пародии: пародия - это игра с формами, из которых ушла жизнь. И недаром балабановский пулемет "максим" извлечен героями из Музея революции.
      Но вот все эти интеллигентские игры и ухватила власть, подавая соответствующий товар вполне серьезно. Это и вызывает сейчас беспокойство. Наталья Иванова пишет:
      "В середине 90-х "правые" интеллектуалы, иронически, при помощи стёба используя советский бренд, невольно (я так, по крайней мере, предполагаю. Если бы вольно - совсем печально обстояли бы дела) способствовали его оживлению. Шутили-шутили - и дошутились, как неразумные дети, смехом-смехом, но вызвавшие монстра из небытия. Направление их деятельности совпало с отчаянной (и очень даже серьезной попыткой) удержать советскую идеологию (и соответственно стилистику) со стороны "левых" партий. Чтобы нагляднее: КПРФ и ей социально близкие собирали своих вокруг памятника Ленину, а отрывающиеся художники и дизайнеры использовали тот же памятник как фишку для рекламы. Линия магазинов по продаже качественной косметики "Арбат Престиж" летом 2002-го выставила в витринах увеличенные черно-белые фотографии монументов, изображающих мускулистые торсы советских спортсменов. Чтобы ощутить разницу (и почувствовать нашу небрезгливость), представим себе на мгновение аналогичную ситуацию в Германии: представим, что в рекламных целях косметическая компания "Велла" использует "здоровое тело" скульптурных памятников фашистской эпохи. Несмотря на то, что немецкий фашизм просуществовал во времени в несколько раз меньше, чем отечественный тоталитаризм, вряд ли бы немецкие дизайнеры не то чтобы в этом поучаствовали - промолчали бы!"
      Кажется, Наталья Иванова не заметила обратного действия этого аргумента: именно временная краткость фашизма в сравнении с коммунизмом не позволяет сейчас эстетически с ним играть: фашизм кончился в острой своей стадии, а коммунизм, советский социализм к своему концу пришел уже старчески одряхлевшим и никем всерьез не принимавшимся (по крайней мере, в самой стране). Он был хронической болезнью, вялотекущей шизофренией. Больной уже ходил под себя: это называлось стагнацией.
      Как бы там ни было, интеллигенция заволновалась. Наталья Иванова дает четкое определение:
      "Советская эстетика открыто используется как модель для создания новой государственной эстетики, имплантируется в ткани новой России. (...) Но это не бессмысленно-сентиментальные рудименты, а элементы, из которых новыми политтехнологами "собирается" новенькая национальная идея. Процесс ее внедрения - хотя и не очень быстрый, но целенаправленный. Интеллектуалы, вне зависимости от своей партийности, в этом процессе задействованы - с полного своего согласия. Если национальная идея на протяжении лет никак не вытанцовывается, не изобретается содержательно, то она форматируется декоративно".
      Как наиболее выразительный пример, Наталья Иванова вспоминает празднование 12 июня (Дня независимости России) на Красной площади. Был организован некий парад ряженых, с основной сценарной идеей - продемонстрировать все этапы российской истории, на равных правах включая советский этап. Иванова продолжает курсивом:
      "Национальная идея через приятие всего, что было в истории, есть оправдание всего, что было (...) Патриотизм, получается, есть сумма опытов: идеологических, эстетических, этических. Здравая мысль о том, что один опыт на самом деле противостоит другому, что он направлен против другого, - государственные головы политтехнологов не посещает (...) получается, что и Ахматова, и Жданов, и Мандельштам, и Ермилов равны для благодушного современного восприятия госчиновников".
      Для Натальи Ивановой история - не синтез, а выбор. Тем самым она в своеобразной форме повторяет знаменитое высказывание историка-марксиста Покровского: история- это политика, обращенная в прошлое. М.Н.Покровский в свое время, до самой своей смерти в 1932 году, был главным советским историком, существовала как монопольная так называемая школа Покровского, отмеченная чертами пресловутого вульгарного социологизма, то есть упрощенного марксизма, сводящего всю историю к экономике.