 |
|
Популярные авторы:: Эллисон Харлан :: Громов Дмитрий :: Андерсон Пол Уильям :: Компьютерра :: БСЭ :: Уэллс Герберт Джордж :: Говард Роберт Ирвин :: Биленкин Дмитрий Александрович :: Лавкрафт Говард Филлипс :: Ламур Луис Популярные книги:: Завещание Оскара Уайльда :: Справочник по реестру Windows XP :: Час Предназначения :: Когда Спящий проснется :: Мертвец (Опыт посмертного соавторства) :: Чужой в незнакомом городе :: “Мастер и Маргарита”: гимн демонизму? либо Евангелие беззаветной веры :: Рискованное приключение :: Человек, который присутствовал :: Восемнадцатое царство |
Анти-АхматоваModernLib.Net / Биографии и мемуары / Тамара Катаева / Анти-Ахматова - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 5)
Эмма ГЕРШТЕЙН. Тридцатые годы. Стр. 248 Ахматова навестила Павла Лукницкого в доме его родителей. В половине восьмого АА вошла. <…> Из кабинета вышел папа. <…> АА твердым и эластичным голосом сказала несколько общих фраз об отвратительной погоде. Я проводил АА к себе в комнату. <…> Вошла мама с подносом – чай, коньяк, печенье, шоколад. Поставила на стол. Пожали друг другу руки и несколько секунд стояли, обмениваясь обычными в таких случаях фразами. Мама ушла и больше уже никто нас не тревожил в течение всего вечера. <…> Потом я спросил ее о моих родителях. АА, улыбнувшись, заметила, что, вероятно, ее за крокодила приняли – вышли на нее посмотреть. П.Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 239—245 А как некрокодилов встречают, навестивших взрослого сына? Сидят у себя в комнате и не выходят поздороваться? «Самое трудное – это испытание славой. И Гоголь, и Толстой, и Достоевский – все впадали в грех учительства. Все, кроме Пушкина». Эдуард БАБАЕВ. Воспоминания. Стр. 12 Учительство – это совсем не грех. Такой грех нигде не записан. Ни Господь такую заповедь Моисею не давал, ни ученые методисты-богословы нам в ежедневное правило не вписали. Учительство угодно Господу. Христос выбрал апостолов, чтобы учили. Если хочешь учить, чтобы учить, – учи. Если хочешь учить, чтобы видели, что учишь, то не называй свой грех учительством. Назови гордыней. Тщеславием, глупостью. Сядь под портреты Гоголя, Толстого, Достоевского, спроси себя, твое ли место с ними. Ахматова втолковывает ересь мальчишке Бабаеву, «подрезает ему крылья». Многие малы перед нею, это правда, тем множественнее ее грех соблазнения сих. Анна Андреевна – после очередного звонка: «Видите, Лидия Корнеевна, что делается?! Меняю одну свою знаменитость на две ваши незнаменитости». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963—1966. Стр. 216 Письмо от поклонницы. «Всю жизнь мечтаю вас увидеть… Узнала, что вы сейчас в одном городе со мной… Я не молода, одинока, и ФЕНОМЕНАЛЬНО застенчива. «Путь мой жертвенный и славный здесь окончу я». Читая, я вся измазалась в пошлости. Оказывается, и у нее тоже славный и жертвенный путь. Экая дурища». <…> По-моему, такую (стихотворную) строчку как раз и может написать любая дурища. «Я дала прочесть то письмо Тане Казанской, – продолжала Анна Андреевна. – Она очень острая дама. Прочитала и спрашивает: «Значит, это и есть слава?» – «Да, да, это и есть, и только это. И ничего другого». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 124—125 Приятного мало иметь у себя в статусных приятельницах такую великую поэтессу, ВэПэЗээР – великий писатель земли русской. Приходишь к ней поговорить – а она тебе подсовывает ворох полоумных писем, да еще требует, чтобы ты их читала. А потом в обязательном порядке потребует, чтобы ты спросила у нее, что такое слава. И дождалась бы ответа. Еще и сделала вид, что придешь домой и запишешь. Не зря к ней серьезные люди не ходили. Когда появилась ленинградская четверка – они поставили себя так, что могли и не прислуживать. Найману, правда, все же пришлось рисовать сельские деревья с мрачными сучьями. О Гумилеве. «Самая лучшая его книга – «Огненный столп». Славы он не дождался. Она была у порога, вот-вот. Но он не успел узнать ее. Блок знал ее. Целых десять лет знал». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Стр. 40 Или почти целых двадцать – всю жизнь. <…> Она заговорила о славе: «Я сейчас много об этом думаю, и я пришла к твердой мысли, что это мерзость и ужас – всегда. Какая гадость была Ясная Поляна! Каждый и все, все и каждый считали Толстого своим и растаскивали по ниточке. Порядочный человек должен жить вне этого: вне поклонников, автографов, жен мироносиц – в собственной атмосфере». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 96 Все было наоборот. Она ничего об этом не знала. А Толстой как раз и жил вне «всего этого». И если у нее была меньшая слава, это не значит, что она была более порядочным человеком, чем Лев Толстой. «Ненавижу выступать. Мне до сих пор со вчера тошно. Совершенно ненужное занятие. Трудно представить себе Пушкина или Баратынского выступающими, не правда ли?» Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Стр. 449 Она постоянно думает о Пушкине – не в бытовом даже плане, а в плане поведенческом в контексте их «одинаковой» славы. Снижая его до себя – как раз то, в чем обвинял Пушкин пошлых изучателей судеб великих людей. «Когда я вспоминаю, что говорят обо мне, я всегда думаю: «Бедные Шаляпин и Горький! По-видимому, все, что говорят о них – такая же неправда». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Стр. 439 Это просто так, просто она задает свой уровень. «А.А. рассказала, как в детстве она нашла «царь-гриб». «За мной бежали мальчики и девочки, и тогда я вкусила НАСТОЯЩЕЙ славы». Н. ГОНЧАРОВА. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. Стр. 294 Так оттеняет свою «настоящую славу» и так подчеркивает свое к ней безразличие!.. В Ташкенте она звала меня часто с ней гулять. Ей нравился Ташкент, а за мной бежали дети и хором кричали: «Муля, не нервируй меня». Это очень надоедало. К тому же я остро ненавидела роль, которая дала мне популярность. Я сказала об этом Анне Андреевне. «“Сжала руки под темной вуалью”» – это тоже мои Мули», – ответила она. Ф.Г. РАНЕВСКАЯ. Дневник. Стр. 45 Она знала себе цену: «Ехал на ярмарку ухарь-купец» все-таки был популярнее. Ахматову занимали все проявления славы: в интеллектуальных кругах, в «фельдшерских», на эстраде, в андеграунде. Она воспринимала славу как абсолютную величину, без знаков плюс или минус. Все равно какая, лишь бы слава. Чем больше, тем лучше. «Чехов невольно шел навстречу вкусам своих читателей – фельдшериц, учительниц, – а им хотелось непременно видеть в художниках бездельников». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 71 А кто были ее читательницы? Неужто кто-то повыше учительниц и фельдшериц? А они как хотели видеть художников? Несомненно – «Все мы бражники здесь, блудницы». А вот и они – ее читатели. Она [Ахматова] называет это «моя катастрофа». Рассказала, что к ней пришел циркач-канатоходец. Силач, полуграмотный, вскоре после своей «катастрофы» и стал просить ее или усыновить его, или выйти за него замуж. Ф.Г. РАНЕВСКАЯ. Дневник. Стр. 41 Она показывает свою карточку, где она на скамейке вывернулась колесом – голова к ногам, в виде акробатки. «Это в 1915. Когда была уже написана “Белая стая”», – сказала она. Бедная женщина, раздавленная славой. К.И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. Стр. 225 Дореволюционная Россия – и Анна Горенко скорее всего зачитывалась дневниками рано умершей Марии Башкирцевой – тогда была в новинку откровенная и жадная женская жажда славы (почестей и завоевания соответствующих мужчин – таковыми до конца дней остались мотивы Анны Ахматовой). Но будем справедливы к Башкирцевой – когда она пишет цитируемый ниже отрывок, ей всего 12 лет. Я создана для триумфов и сильных ощущений, – поэтому лучшее, что я могу сделать, – это сделаться певицей. <…> Я могу достигнуть счастья стать знаменитой, известной, обожаемой и этим путем я смогу приобрести того, кого я люблю. <…> Когда он увидит меня, окруженную славою! <…> Слава, популярность, известность повсюду – вот мои грезы, мои мечты. Выходя на сцену – видеть тысячу людей, которые с замиранием сердца ждут минуты, когда раздастся ваше пение. Сознавать, глядя на людей, что одна нота вашего голоса повергнет всех к вашим ногам. Смотреть на них гордым взглядом (я все могу!) – вот моя мечта, мое желание, моя жизнь, мое счастье… И тогда герцог Гамильтон придет вместе с другими повергнуться к моим ногам. Мария БАШКИРЦЕВА. Дневник. Стр. 14 Чувство, с которым я прочитала цитату из «Петербургских зим», относящуюся к моим выступлениям в 1921 г., можно сравнить только с последней главой «Процесса» Кафки. Слушатели якобы «по привычке хлопали». По привычке никто не хлопает. Люди до сих пор с волнением вспоминают эти вечера и пишут мне о них. Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 85 Ахматова всуе – для поднятия уровня ассоциаций при разговоре о себе – упоминает Кафку. А теперь и мы вложим в уста Кафки (или под его перо, если угодно) ее аргумент в защиту сведений об истинном уровне ее популярности, выраженную весьма по-зощенковски: «Люди с волнением вспоминают…», «Люди пишут мне о них…». Здесь Анна Ахматова – этим все сказано. Подумайте, что Вы будете рассказывать Евгению! Видимся почти ежедневно, но описать эту прелесть, этот восторг – разве возможно?! Письмо В.А. Меркурьевой – К.Л. Архиповой. ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 21 Статья В. Ходасевича «Бесславная слава», посвященная популярности А.А. <…> «Люблю Ахматову, а поклонников ее не люблю». ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 2. Стр. 12 А Ахматовой, наоборот, такие поклонники очень нравятся. «Доброй, мудрой Вере Меркурьевой от Анны Ахматовой» – и сама отнесла к ней на дачу (надпись на фотографии). ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 22 Вся эта возня со своей славой мне не по вкусу! После стольких лет и всего, что было ею пережито, без этого можно было бы ей обойтись. Было бы гораздо серьезнее! Суета сует и всяческая суета! Артур Лурье – Саломее Андрониковой Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 118 Разговор с Солженицыным. Она спросила его: «Понимаете ли вы, что через несколько дней вы будете самым знаменитым человеком в мире, и это, может быть, будет самым тяжелым из всего, что вам пришлось пережить?» Наталья РОСКИНА. Как будто прощаюсь снова. Стр. 538 Хочется сказать банальность: это смотря как к этому относиться. Самым тяжелым или самым легким… самым важным – ведь она это хочет сказать? Говорит о славе, даже чужой, со сладострастием, как развратник о порнографической карточке. Анна Ахматова заговорила со мной о Максиме Горьком. Она сказала, что он настолько знаменит, что каждое его замечание и каждая его записка будут запоминаться и будут где-то опубликованы. У меня осталось впечатление, что, говоря о Горьком, Ахматова думала о себе. Л. ГОРНУНГ. Записки об Анне Ахматовой. Стр. 188 <…> Созерцание своей живой еще славы, сознание своей силы и укрепили в Анне Андреевне ее гордыню, <…> это было обоснованное, но все же более, чем хотелось бы, подчеркнутое чувство своей значительности. <…> Разговаривать с нею о литературе и о чем угодно всегда было интересно приятно, но нередко как-то невольно она направляла беседу к темам, касающимся ее лично – ее поэзии или ее жизни. Д. МАКСИМОВ. Об Анне Ахматовой, какой помню. Стр. 119—120 Комаровская почтальонша принесла телеграмму с просьбой американского профессора такого-то принять его в такое-то время. Ахматова буркнула: «Чего им дома не сидится?» – и в назначенный час погрузилась в кресло у окна. Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 161 Она говорит: «Да, Вы знаете, это ужасно. Вот едешь в поезде. Никто не знает, кто ты такая. И прекрасно общаешься с людьми, все к тебе открыты, и сердцем, и веселы все. Как только узнают, кто я такая, сразу наступает немота. Какой-то испуг передо мной, что ли?» А.Ф. и Г.Л. КОЗЛОВСКИЕ в записи Дувакина. Стр. 215 Она обсуждает тему шекспировского неавторства. «Анна Андреевна, но какое это имеет значение? Есть пьесы, и слава богу, что они остались для нас» – «Вы думаете? – Пауза. – Вопрос авторства не имеет значения? – Снова пауза. – Ему повезло. Ему удалось скрыться». И это говорит она – всю жизнь положившая на то, чтобы ее «не скрыли». Строившая себе подпорки в виде бывшего мужа – заметьте, не пройдите мимо! Рецептер вспоминает пушкинский «Разговор книгопродавца с поэтом», ему кажется это иллюстрацией к ахматовским словам, и он ей верит – что ей, бедной, ну никак не удалось скрыться от славы людской… Блажен, кто молча был поэт И, терном славы не увитый, Презренной чернию забытый, Без имени покинул свет!.. Владимир РЕЦЕПТЕР. «Это для тебя на всю жизнь…» Стр. 649 А она сделала все наоборот – не став поэтом, она поэтом захотела остаться в душах черни. Ты напрасно мне под ноги мечешь И величье, и славу, и власть… О, знала ль я, когда, томясь успехом… И вот уже славы Высокий порог… Долгую песнь, льстивая, О славе поет судьба… Славы хочешь? У меня попроси тогда совета… Земная слава – как дым, не того я просила… Мне любви и покоя не дав, Подари меня горькою славой… Счастья и славы… Пусть когда-нибудь имя мое Прочитают в учебниках дети… Вот бы И не знать, что от счастья и славы Безнадежно дряхлеют сердца… Там мертвой славе отдадут Меня – твои живые руки… Кто знает, что такое слава… …притащится слава Погремушкой над ухом трещать… И ты ко мне вернулась знаменитой, Темно-зеленой веточкой повитой… Где под ногой, как лист увядший, слава … и т.д. и т.п. В «Четках» слишком много у начинающего поэта мыслей о «славе», о своей «музе», о тех прекрасных «песнях», которые она поет. Пусть «слава» – крест, но о кресте своем не говорят так часто. ИВАНОВ-РАЗУМНИК. Анна Ахматова. Стр. 340 Сейчас трудно гадать, почему критики поддавались на ее уловки и наивно подтверждали, что она, Анна Ахматова, хотела быть – ЗАБЫТОЙ! И как безымянный библейский автор, Ахматова хотела «забытой быть». О.А. КЛИНГ. Своеобразие эпического в лирике Ахматовой. Стр. 69 У Библии не один автор, и большинство из них известны. Если она хотела стать как они – Моисей, апостолы-евангелисты, например, – то надо было заниматься чем-то другим в жизни, а если высокие сравнения все-таки не будем использовать – то забытой Ахматова как раз быть не хотела. Вся долгота ее дней была воспринята ею как шанс рукотворно – обманом, настойчивостью, манипулированием – создать себе памятник. Солженицын Прощенья и любви… Премудрости этих добродетелей якобы научила Ахматова Иосифа Бродского. Сама же Ахматова не простила в жизни никого. Да и как простить Солженицыну – славу, Пастернаку – Нобелевскую премию и Марине Цветаевой – то, что она из «demode», плохо одетой, без такта и обращения, судомойки – когда Ахматова и головы-то сама не чесала – становилась несанкционированно МАРИНОЙ ЦВЕТАЕВОЙ. Познакомилась с Солженицыным. Я ему сказала: «Знаете ли вы, что через месяц вы будете самым знаменитым человеком на земном шаре?» – «Знаю. Но это будет недолго». – «Выдержите ли вы славу?» – «У меня очень здоровые нервы. Я выдержал сталинские лагеря». – «Пастернак не выдержал славы. Выдержать славу очень трудно, особенно позднюю». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 533 Здесь все. Сначала – конечно, о славе. Она – эксперт по славе. Знаток и подруга Пастернака. Лягнуть Пастернака. А почему это он не выдержал славы? Какой славы он не выдержал? Разве у него была поздняя слава? Заговорили о Солженицыне. «Можете представить, что с ним сейчас делается? Мгновенная мировая слава. Он дает урок, подходит к доске, пишет мелом, а все ученики уже читали газеты, полные его именем… Трудно себе это вообразить». – «Ну, вам не так уж трудно» – «Я тогда не стояла у доски». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 55 Разница не только в том, что она не стояла у доски. Просто все газеты – не были полны ее именем. Мгновенной мировой славы у нее не было. В десятые годы у нее была эстрадная слава. Не мировая, конечно, местная, попсовая, как сейчас говорят. Если Ахматовой есть чем гордиться в «Вечере», то на каких языках они говорят с Солженицыным? Анна Андреевна снова и снова о Солженицыне (то есть снова и снова об одном и том же – о славе): «Огромный человек. Надеюсь, он понимает, что его ждет. Было время, я спрашивала, выдержит ли он славу? Помните, накануне «Ивана Денисовича»? Он ответил: «Я выдержал сталинские лагеря». Теперь я спросила: «Вы понимаете, что скоро вас начнут ругать?» – «Конечно!» – «Выдержите?» – «Я выдержал прокурора. Уж сильнее не обругают». – «Вы ошибаетесь. Это другое, совсем другое. Если выдержали прокурора, нельзя быть уверенным, что выдержите ЭТО». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963—1966. Стр. 27 Она сама НИКОГДА не видела вблизи прокурора и никогда не испытала такой славы, какая была у Солженицына. «Прочитала «сиделок тридцать седьмого». Он сказал: «Это не вы говорите, это Россия говорит». Я ответила: «В ваших словах соблазн». Он возразил: «Ну что вы! В вашем возрасте…» Он не знает христианского понятия». Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 185 Ну ладно Ахматова-то – она уверена, что, кроме нее, никто не знает христианского значения слов «соблазн», «мирская прелесть» и пр. А Найман? Он что, на самом деле думал, как Анна Андреевна, что Солженицын намеревался склонить ее льстивыми речами – к половому акту? И грубо так, мужик-с, говорит ей, что дамочки ее возраста его не интересуют? «Ему 44 года, шрам через лоб у переносицы. Выглядит на 35. Лицо чистое, ясное». Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 185 Понравился, одним словом. Но нет – Солженицын имел в виду, что не хочет обижать ее предположениями, что в ее возрасте – и в его, и в моем, и в вашем – можно думать о жалкой погремушке соблазна славы. Напрасно он так думал. Ее волнует только слава. «Я ему сказала: «Вы через некоторое время станете всемирно известным. Это тяжело. Я не один раз просыпалась утром знаменитой и знаю это». Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 185 И Солженицын нашел себе других собеседников… Часть III Гражданское мужество Комиссары Понятия моральной чистоплотности, политической брезгливости и пр. были совершенно неведомы Анне Андреевне Ахматовой. Вернее, как всё или почти всё на этом свете, ей это было ведомо – как феномен, – но казалось несущественным, ненужным для жизни: для продвижения, для преуспевания, для славы, и, как всегда, в этом она была права. И сейчас никто не назовет это в числе реальных добродетелей – так, антураж эпохи романтизма. Другое дело, что и эпоха была другая – просто на каждом шагу реально убивали, мучили, расстреливали, пытали – можно было видеть этих мученных людей, потрогать их, поговорить. Конечно, говорить с ними избегали – кому же приятно, в лучшем случае общались, не прекращали знакомства, но тема пыток и расстреливания несчастных по темницам – это было табу. Табу и для Ахматовой. Ее родного сына пытали, но эта тема не стала для нее даже впоследствии чем-то большим, чем конъюнктурной фишкой, а муж, Пунин, предавший ее сына, комиссар, – не потерял ничего в ее глазах. Она тяжело переживала арест Пунина, жалела его. Скоро арестуют и ее сына, в третий раз, – по показаниям Пунина. <…> Дополнительную тяжесть приносила ей явная напряженность в отношениях между сыном и Пуниным, возникшая уже после первого ареста. Очевидно, какие-то основания были, если в решении прокуратуры глухо сказано о показаниях Пунина против Левы. Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 351 Она будет до конца жизни подсказывать, чтобы ее называли дважды вдовой. Пунину она хотела быть вдовой. ЗНАЯ. Знала – если это знал Лева, ушедший из дома Пунина после освобождения в первый раз. Она, величественная и горделивая, осталась. У Льва Николаевича не было своей квартиры, он жил с матерью у Пунина. Он ушел из дома Пунина непосредственно после первого ареста в 1935 г., когда Пунин тоже был арестован, но оба были выпущены Сталиным. О показаниях Н.Н. Пунина против Л. Гумилева здесь (в письме из прокуратуры от 6 июля 1954 г.) говорится. Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 351 Николай Пунин являл собой пример человека, ради фанатичной преданности идее коммунизма не гнушавшегося ничем, в том числе и предательством старых друзей. Чего стоит одна его статья «Попытки реставрации» в газете «Искусство Коммуны», представляющая собой печатный донос на Николая Гумилева, только что вернувшегося в Советскую Россию! Поэт прорвался из-за границы в голодный и холодный Петроград, чтобы помочь своему народу в строительстве новой культуры, а его земляк-царскосел, недавний сотрудник элитарного журнала «Аполлон» Николай Пунин не стыдится публично обозвать стихи Гумилева «гидрой контрреволюции». Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 248 Через пятнадцать лет Пунин «сдаст», оклевещет в ЧК и сына Ахматовой, Леву Гумилева. Она прощала мужчинам физические побои, моральные унижения – и кровь сына – даже не дала никому повода говорить об этом. Где-нибудь в обширном ахматоведении, в подробнейших восторженных воспоминаниях кто-то хоть раз вспомнил об этом? Она – не Приам, поцеловавший руку убийцы сына. Такого персонажа, как она, не было в греческих трагедиях, потому что они были – о трагедиях. А не о грязи. Вот и второй комиссар, по музыкальной части, комиссар МУЗО. Артур Лурье, сделавшись комиссаром, не прекратил писать музыку и публиковать свои музыкальные опусы на роскошной веленевой бумаге, благо, и бумага была в его распоряжении. Программной вещью этого времени стал «Наш марш» на слова Маяковского. В одном из журналов того времени был опубликован приказ Наркомпроса № 109 от 3 октября 1918 года: «<…> Особенно желательно разучить с учащимися хоровое и оркестровое исполнение Интернационала, Дубинушки и Нашего марша (слова Маяковского, музыка Артура Лурье) <…>». Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 249 А вот каков он был в жизни, тогда, когда она себя при нем считала Рахилью. Правда, не любимой, правда, не законной, правда, не избранной (короче, Рахиль – это не она). 5 декабря я пошел к Маяковскому опять – мы пили чай – и говорили о Лурье. «Сволочь, – говорит Маяк. – Тоже… всякое Лурье лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет! Как-то мы сидели вместе, заговорили о Блоке, о цыганах, он и говорит: едем туда-то, там цыгане, они нам все сыграют, все споют… я ведь комиссар музыкального отдела. А я говорю: «Это все равно, что с околоточным в публичный дом». К.И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1901—1929. Стр. 150 Маяковскому хватало врожденной брезгливости, чтобы не якшаться с вошедшим во власть комиссаром. Хватало ли ее Ахматовой? Чтобы ответить на этот вопрос, надо понять <…>. Михаил КРАЛИН. Артур и Анна. Стр. 249 Ахматовой ли брезговать Аграновым и попрекать Лилю Брик? Ее комиссары погаже будут. Особенно возмущался Пунин, комиссар изобразительных искусств. <…> На столе перед ним лежал портфель. Лицо у него дергалось от нервного тика. Он сказал, что гордится тем, что его забаллотировали в «Дом искусств», ибо это показывает, что буржуазные отбросы ненавидят его… Вдруг Горький встал, очень строгий стал надевать перчатку и, стоя среди комнаты, сказал: «Вот он говорит, что его ненавидят в «Доме искусств». Не знаю. Но я его ненавижу, ненавижу таких людей, как он, и… в их коммунизм не верю». Потом на лестнице говорили мне: «Он раздавил Пунина, как вошь». К.И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1901—1929. Стр. 144—145 При власти был и Вольдемар Шилейко. 1918. Ездила в Москву с Шилейко. У него был мандат, выданный отделом охраны памятников старины и подписанный Н. Троцкой, удостоверяющий, что ему и его жене предоставляется право осматривать различные предметы и накладывать на них печати. П.Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 34 Сама Ахматова лично, хоть и комиссарская жена, не расстреливала несчастных по темницам – не довелось. Осматривала разные вещи у владельцев памятников старины, накладывала печати. А понадобилось решить квартирный вопрос, забрать комнату – упекла с помощью нового любовника-комиссара старого мужа-комиссара в психушку. Никакому Агранову не снилось. Там – по свято сбереженному навету (на самом деле ничего не было, но уж очень складно обвинение звучит) – мол, Лиле Брик не хотелось отпускать Маяковского жениться в Париж, и она якобы попросила Агранова с визой Маяковского попридержать. Так ведь не в психушку же упечь, не в тюрягу! 1925 год, март. А. Лурье решил вырвать АА от Шилейко. За Шилейко приехала карета скорой помощи, санитары увезли его в больницу. Я: «А предлог какой-нибудь был?» АА: «Предлог? – у него ишиас была… но его в больнице держали месяц». П.Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 45 «Я знаю ее полную достоинства жизнь…» Борис ПАСТЕРНАК – в письме Сталину Порыться в архивах Института имени Сербского – может, и найдутся методички по разработкам «юристки» Анны Андреевны Ахматовой. Сколько лет верой и правдой служили борьбе с инакомыслием, а рождены – гением Анны Ахматовой, нашим всем. Таков был ее ближний круг. Так что же говорить о писателе № 1 Советской России, красном графе Алексее Толстом, который решил приблизить ее к себе, а ведь он был главным редактором всего на свете, лауреатом, хозяином флигеля ну прямо рядом с особняком Рябушинского-Горького, посылал ей в Ташкенте шофера с продуктовыми корзинами, имел прекрасные костюмы!.. Упреком Ахматовой – мол, не водись, грех – мог быть только один Осип Мандельштам. Да будет вам!.. Ахматова – Берлину об Алексее Толстом (и Мандельштаме). Он мне нравился, хотя он и был причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня. Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 500 Парадоксы Ахматовой не парадоксальны, как не смешны анекдоты, рассказанные с конца. «На самом деле он подумал… и поэтому сказал так: …» Она взахлеб перечисляет Исайе Берлину своих высокопоставленных друзей – как бы походя, как бы стоя высоко НАД, как бы предоставляя замереть от чудовищности такого сочетания – убийца ее лучшего друга – светски близкий ей человек, ему она подает руку – для поцелуя, щебечет: «Граф» и пр. – игра в фанты на костях. Мандельштам был слишком крупен для Надежды Яковлевны, его образ затмил плоть, даже жена в сверкающей ауре не нащупала тощее тельце, играла с ним в бисер, дала играться и Ахматовой… Поцеловала руку, с провинциальным кокетством протянутую Ахматовой Алексею Толстому. О Ташкенте Ахматова не распространялась перед Берлиным. Пусть знает про «героизм» – и лучше без подробностей. Биение себя в грудь Сергеем Есениным прошло Ахматовой незамеченным: Не расстреливал несчастных по темницам. Как мы знаем, это очень немало, Есенин гордился этим справедливо, Ахматову это не задевало, более того – она была по другую сторону. Пару несчастных можно было бы и расстрелять. А статистика больших чисел в этом деле и вовсе была бы величественна. Ахматова не отказалась бы поиметь в пажах инфернальную фигуру. Толстого она очень любила, хотя он был причиной гибели ее лучшего друга. Рыдает (см. версию И. Берлина). Это не первый и не единственный комиссар, который помогал ей предавать сестер и братьев. Анна Ахматова – обостренная совесть эпохи. Она очень строго судит – других. Особенно, конечно, женщин. «Знаменитый салон должен был бы называться иначе… И половина посетителей – следователи. Всемогущий Агранов был Лилиным очередным любовником. Он, по Лилиной просьбе, не пустил Маяковского в Париж, к Яковлевой, и Маяковский застрелился». Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 547 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 |
|||||||