Причем в таких "точках" жизнь каждого другого индивида - даже индивида моей собственной культуры, к которому я обращен своим произведением, своей нравственной перипетией, - отдалена, отстранена от моей жизни на бесконечное пространство и время (мандельштамовский читатель, вылавливающий - в океане времен - мое письмо в бутылке...). Эта другая жизнь - читателя, слушателя, зрителя, соавтора - есть потенциально, по замыслу (удающемуся только изредка...), иная культура, иная - возможность бытия "на горизонте...". И вместе с тем эта другая личность, другая идея личности, теперь - в произведениях - абсолютно неотделима от моего "Я"; пограничный диалог с ней есть в то же время решающий внутренний диалог с моим "другим Я" (опять же в смысле: с иной, во мне потенциально заключенной культурой).
      "Последние вопросы бытия" - вопросы, определяющие сам смысл бытия Эдипа или Прометея, Гамлета или Фауста, Дон-Кихота или - Ивана Карамазова, - есть всегда - в разных предельных формах и смыслах - вопросы, перипетии личной ответственности за судьбу (вечность) этой - моей! - поставленной на кон культуры как единого целого, - в странном тождестве предельной ответственности и - свободы. И от ответственности этой никуда не уйдешь; "omnia mea mecum porto"; в точках "акме", или "предсмертной исповеди", или "романного отстранения" от моей, сжимающейся в "дефис", жизни, или - рискну предположить - насущного для культуры XX века сосредоточения жизни (моей и мира...) в точке абсолютного начала, - во всех этих формах "другие люди", история духа сосредоточивается во мне, есть мое иное "Я", есть невозможное определение моего собственного, противопоставленного мне бытия.
      Решая последние вопросы бытия, я - своим бытием, как связист - своим телом, - соединяю разные культуры и именно этим даю этим культурам ток жизни, изобретаю их смысл, отталкиваю один смысл от другого в насущности (SOS!) их бытия на грани.
      Здесь, на этих страницах, хотим мы или не хотим, определение культуры как феномена самодетерминации (основное содержание этого раздела) снова оборачивается определением культуры как диалога культур, как феномена общения индивидов "в горизонте" общения личностей.
      Это и понятно. Два эти смысла культуры необходимо переходят друг в друга, необходимо друг друга взаимообосновывают.
      Чуть конкретизируем этот переход.
      В Эдипе или Прометее, в Гамлете или в Дон-Кихоте осуществляется, и переживается, и разрешается, и вновь воспроизводится невозможное сопряжение (культурно) различных форм сознания, различных смысловых спектров, разрешаемых только в личностном поступке, - в неделимом акте трансформации культур, их взаимопорождении и взаимоотталкивании, их становлении как онтологически различных миров.
      Так, Прометей, или Эдип, или Антигона культурозначимы, как лично воплощенная трагедия перехода (взаимоперехода) от мифа к Логосу, трагедия их взаимоперехода (в обе стороны), трагедия невозможности этого перехода. Это трагедия со-бытия Зевса (или - космического рока) и - жизни индивида, полностью ответственного за свою судьбу, за судьбу космоса, за преодоление хаоса. Только на перекрестке культуры мифа и культуры логоса, культуры титанов и культуры Зевса, культуры божественного предопределения и культуры человеческой справедливости существует (осознается на горизонте...) личность античности. Герой античного эпоса и античной трагедии - это и есть воплощенное в индивидуальной судьбе - сопряжение смыслов сакрального и человеческого, во всей дальнейшей неоднозначности каждого из этих смыслов (когда каждое из значений, скажем хаотическое и космическое значение рока, готово отпочковаться и развиться - вновь - в особую культуру). Вообще, культуры - в этом смысле - возникают не исторически, они есть порождение и отстранение особых, онтологически и эстетически значимых, полюсов: для античности - полюсов трагедии в ее внутреннем диалоге. Миф как культура и логос как культура (как полюсы культуры) не предшествуют и не следуют друг другу, они порождены, разъединены, сопряжены в напряжениях трагедийной перипетии. В плане цивилизации здесь, конечно, возможно и необходимо говорить о последовательности; в плане определений культуры здесь - всегда отношения взаимопорождения (даже - не двух, а многих и многих) культур.
      Замечу в скобках, что, на мой взгляд, именно древнегреческая трагедия является таким порождающим "акме" античной культуры. В трагедии - в ее композиции, в ее хорах, перипетиях, амехании, катарсисе - из единого ядра порождаются и отталкиваются друг от друга миф - как культура; логос, эйдос как культура; сопряжение этих заново порожденных полюсов и дает смысл всей внутренней "амбивалентности" (скажем вслед за М.М.Бахтиным, но в несколько ином повороте) античной культуры. Хотя... в чисто историческом смысле - миф предшествовал мифологосу, мифологос - логосу, эпос - трагедии и т.д. и т.п.... Здесь остановимся.
      Напряженный сгусток культурологических определений требует все же - хоть немного - фактуры текста и замедленного анализа, не вмещаемых в эти общие формы.
      Я уже писал, что детальный анализ текстов (в данном случае "Поэтики" Аристотеля и трагедий Софокла и Эсхила) осуществлен в моей работе "Идея личности - идея исторической поэтики". В этом плане существенна также статья А.В.Ахутина "Открытие сознания". Сейчас, хотя бы "петитом", остановлюсь перед Софокловой "Антигоной".
      На внешний (вне-аристотелевский) взгляд в образе Антигоны и в ее предельной перипетии нет той личной ответственности за судьбы рока, что есть в перипетиях Эдипа. Вся трагедия сводится якобы только к борению родовой правды-справедливости (Антигона) и справедливости полиса, государства (Креонт). Это - не так. Не говорю уже о том, что Креонт вовсе не носитель полисной истины, но ее нарушитель; его личный произвол подменяет Правду города142. Так что в этом плане вся трагическая симметрия нарушена. Истина Креонта слабовата перед истиной Антигоны, просто-напросто неправедна. Но дело даже не в этом. Главное в том, что родовая космическая справедливость Антигоны и - в апории - нависающее над ней родовое возмездие ("дом Лабдакидов...") сведены в фокус и проведены через абсолютный трагизм и безвыходность индивидуальной ситуации, преображены в абсолютном одиночестве, бытии наедине с собой (см. ту же статью Ярхо). В этом совершенном одиночестве, в котором и боги - не судьи ("Коль ошиблись боги, не меньше пусть они потерпят зла, чем я сейчас терплю от их неправды..."), испытывается только одно: сила личного сопротивления судьбе - в ее двойном смысле, - обнаруживается героическое (не божественное и не человеческое, но вырастающее из их противостояния) со-бытие с самим собой. Конечно, существенно, с какими именно надличностными идеями ты вошел в перипетию. Но катарсис зависит от того, в какой личной необоримости (характер) ты из этих амеханий вышел.
      В этом личностном борении возникает и достигает предела собственно аристотелевская перипетия, может быть, в наиболее чистом виде. В сознании Антигоны безвыходно противоборствуют: сострадание к Полинику, преобразившее отвлеченную идею родовой справедливости - в глубоко личную, необоримую страсть, и - отчаянный страх - страх смерти, страх одиночества, страх перед богами, страх божественного - и самых близких людей - осуждения. Мы, включенные в хор, переживаем подлинно трагедийный катарсис - очищение страстей в горизонте (смерти и рождения) героической личности.
      Основное противостояние трагедии: не Антигона - Креонт, но Антигона Исмена. Противостояние Антигоны с Исменой в ней самой. Так же, впрочем, как основное противостояние Креонта - противостояние - в собственном сознании сил всевластия и сил сострадания, любви, разумения.
      Вот несколько - последовательно смонтированных - фрагментов трагедии:
      1. ИСМЕНА.
      О, дерзкая. Креонту вопреки?
      АНТИГОНА.
      Он у меня не волен взять мое...
      2. АНТИГОНА.
      Я пойду одна
      Земли насыпать над любимым братом.
      ИСМЕНА.
      Как за тебя, несчастную, мне страшно!
      АНТИГОНА.
      Не бойся! За судьбу свою страшись.
      3. ИСМЕНА.
      За безнадежное не стоит браться.
      АНТИГОНА.
      Оставь меня одну с моим безумством
      Снести тот ужас: все не так ужасно,
      Как смертью недостойной умереть.
      4. ХОР.
      Безумных нет. Кому же смерть мила...
      АНТИГОНА.
      Но если сына матери моей
      Оставила бы я непогребенным
      То это было бы прискорбней смерти.
      5. КРЕОНТ.
      Но помни: слишком непреклонный нрав
      Скорей всего сдается. Самый крепкий,
      Каленный на огне булат скорее
      Бывает переломлен иль разбит...
      О себе
      не должен много мнить живущий в рабстве...
      6. АНТИГОНА.
      Один закон Аида для обоих
      (для Полиника и Этеокла. - В.Б.).
      КРЕОНТ.
      Честь разная для добрых и для злых.
      АНТИГОНА.
      Благочестиво ль это в царстве мертвых?
      КРЕОНТ.
      Не станет другом враг и после смерти.
      (И - решающий - от человека - аргумент
      АНТИГОНЫ):
      Я рождена любить, не ненавидеть...
      7. ИСМЕНА.
      ...Ты, сестра, страдаешь. Я готова
      С тобой страданий море переплыть.
      АНТИГОНА.
      Всю правду знают боги в преисподней,
      Но мне не мил, кто любит на словах...
      Ты... предпочитаешь жизнь, я - смерть.
      ...Мы почитали разное разумным...
      8. АНТИГОНА.
      По какому закону
      Не оплакана близкими,
      Я к холму погребальному
      К небывалой могиле иду?
      Горе мне, увы, несчастной!
      Ни с живыми, ни с умершими
      Не делить мне ныне век!..
      И вот меня схватили и ведут,
      Безбрачную, без свадебных напевов,
      Младенца не кормившую. Одна,
      Несчастная, лишенная друзей,
      Живая ухожу в обитель мертвых.
      ХОР.
      Не стихает жестокая буря в душе
      Этой девы - бушуют порывы.
      Вот отрывок, сочленяющий обе нити (индивидуальное - сакральное) трагедийного клубка:
      9. ХОР.
      Я вижу: на Лабдаков дом
      Беда вослед беде
      Издревле рушится. Живых
      Страданья мертвых ждут.
      Их вечно губит некий бог143,
      Им избавленья нет.
      Вот и ныне: лишь свет озарил
      Юный отпрыск Эдипова дома,
      Вновь его поспешает скосить
      Серп богов беспощадный...
      Губит его
      И неистовой речи безумье
      И заблудившийся дух144.
      То, что осторожный хор называет безумием, то Гемон определяет иначе:
      Бессмертные даруют людям разум,
      А он на свете - высшее из благ...145
      Или - если взять иной текст - двустишие Эпикарма:
      Разум внемлет и зрит,
      Все прочее слепо и глухо146.
      Боги, роковая предопределенность карают смертью Антигону, Гемона, Эвридику; позором и отчаяньем - Креонта147. И их собственный неизменный нрав, характер, эйдос самой формы их бытия обрекает их скорее погибнуть, чем изменить самим себе, своему достоинству, - "он у меня не может взять мое..."148. Но только Антигона, в наибольшей осознанности (разум - в толковании Гемона; безумие - в оценке хора...), погружая в себя и преображая в себе исходную апорию космической справедливости, с наибольшей силой переживая столкновение ужаса и сострадания (двух собственно человеческих страстей), погибает, рождаясь богоравной (см. гимн человеку в тексте трагедии) героической личностью.
      Продумаем это чуть внимательнее.
      В "акме" трагедии заново возникают - и отталкиваются друг от друга - два самостоятельных круга античной культуры (две амбивалентно сопряженных культуры) античности. Один, внешний круг: обрамляющая действие (особенно резко в вводных и заключительных сентенциях хора...), неподвижная, но - в себе - напряженная и апорийная культура (теперь, из трагедии излучаясь, это именно культура) МИФА: рок и - космическая справедливость, хаос и - космос, карающие - в собственном противоборстве - человека извне. Но, чтобы совершить свой суд, этот внешний круг трагедийно сжимается и заново порождается в (точечном) внутреннем круге: неразрешимой амехании действия, фабулы, в апории логоса и - эйдоса; разума и - характера; наконец, совсем неделимо, - сострадания и - страха. Так возникает - и в сознании действующих лиц, и в сознании зрителей, слушателей - необоримая сила катарсиса, необоримая роком даже (и - только) в момент смерти. В сопряжении этих двух "кругов", двух - расходящихся из единого средоточия, сходящихся в это средоточие - культур, двух смертей (по воле рока, по воле разума) гибнет индивид и рождается - герой!
      Я остановился несколько детальнее - но, впрочем, также очень сжато - на античной форме бытия индивида в "горизонте личности", чтобы наметить более определенно сам схематизм моего подхода.
      В заключение - еще несколько исторически определенных образов самодетерминации, как они реализуются в регулятивной идее личности Нового времени.
      ...Дон-Кихот живет и умирает в неравновесном со-бытии, взаимопорождении (и отсюда - возможности перерешения...) средневековой (...рыцарской) и нововременной культур. Но - в событии, значимом не в интервале необратимого развития этих культур: из одного состояния - в другое, высшее (ср. Гегель), но в точке их непреходящего и лишь поступком разрешаемого и вновь возникающего сопряжения, взаимосомнительности, взаимоиронии. В образе Дон-Кихота, в идее личности, возникающей в горизонте индивидуальной жизни человека XVII века, очень значимо также и другое сопряжение: Дон-Кихота (безумие абсолютной справедливости) и Санчо Пансы, со-вечного Дон-Кихоту гениального читателя, протагониста, способного смеяться над Дон-Кихотом и следовать за ним, обращать его деяние в особенно безнадежное и безумное ("понимаю его безумие, прозреваю его безумие здравым смыслом Нового времени") и - преображать подвиг Дон-Кихота в ироничное, взвешенное - и столь же бессмысленное - собственное губернаторство. Санчо Панса на века - в своем диалоге с Дон-Кихотом - раскрывает смысл жизни благородного гидальго: быть безумно, безрассудно справедливым, - смеяться над собственным безумием, - рассудочно судить его и все-таки - вновь искать абсолют (абсолютное зло и абсолютное добро) в каждом тривиальном и бытовом мгновении. И только так - в смеховом отстранении и в безумном соучастии - сообщать истории и каждому ее моменту смысл и основательность. Вообще, в образе Санчо Пансы в образ Дон-Кихота навечно вмонтирован образ читателя книги "Дон-Кихот" (как хоры в античную трагедию, но в совсем иной функции) - читателя, с которым мы, реальные читатели, должны и не можем отождествиться, читателя, не позволяющего нам свести идею-личность Дон-Кихота к пошлостям "донкихотства". Такой, вмонтированный (в основной образ) и художественно преображенный, диалог - диалог Дон-Кихота и Санчо Пансы (но вовсе не бакалавра Карраско) и дает ту исходную форму романного отстранения от собственной жизни, взятой вне каких-либо привилегированных точек ("акме" или "исповеди"), что решающе характерно для схематизма самодетерминации индивидов Нового времени, живущих в горизонте личности.
      ...Гамлет, в страшном и странном своем дву-единстве с Призраками средневековой чести, рода, авторитета, возмездия - призраками, неотделимыми от собственного сознания датского принца. И - сразу же - два других сопряжения: с отстраненным (в едином сознании) свидетелем Горацио и - с испытующе холодным и страстно допытывающимся до абсолютной истины экспериментатором театральных Ловушек. Снова - все тот же исходный схематизм самодетерминации собственной судьбы и мышления Нового времени.
      Не хотелось бы, но все же повторю: я вовсе не пытаюсь здесь решить тайну шекспировского Гамлета, я просто иллюстрирую логику понимания нововременной культуры.
      В античности, в средние века, в Новое время - всегда (и каждый раз совсем по-иному) - мое собственное сознание и мою собственную судьбу возможно рационально, и свободно, и действительно (а не произвольно и иллюзорно) самоопределить только на грани (и во взаимопорождении) различных культур, различных форм самоотстранения - эпохального, культурологически значимого личности от самое себя.
      Пока - о регулятивной идее "исторической поэтики", идее личности достаточно.
      Теперь - два историко-логических примечания, необходимых, чтобы правильно - философски изначально - понять все, сказанное выше (и все, что будет еще сказано о "второй регулятивной идее").
      Во-первых. Здесь вкратце осмыслены только три формы европейского "бытия индивида в горизонте личности" - в ориентации на четвертый, современный смысл такого бытия. Конечно, это только немногие образы. Но включать в свой анализ другие формы самодетерминации я просто не могу - мало их знаю, недостаточно способен провести через свое сознание и мышление. Но основное не в этом. Принципиально "регулятивная идея личности" в моем понимании подобна, скажем, субстанции в понимании Спинозы. Спиноза говорит о бесконечном множестве атрибутов его субстанции, называя и конкретизируя только два атрибута - протяженности и мышления. Такой подход не только исторически, но и логически очень точен. Новое время в своей коренной (познавательной) антиномии способно рефлективно актуализировать только два полюса бесконечно-возможного мира - бытие познающего "Я" и - предмета познания. Но при этом необходимо предположить (чтобы логически фиксировать бесконечно-возможность бытия...) наличие бесконечного числа атрибутов. Аналогично и с пониманием идей личности. Личность, по определению (см. выше - ее бытие на грани культур...), бесконечно-возможна, поэтому мои "немногие" образцы не только предполагают иные возможности, но и сами сформулированы не как наличные определения, каковыми они являются исторически, но именно как логические потенции (соответствует ли им реальное историческое бытие - это уже иной, хотя и очень существенный, вопрос).
      Во-вторых. Продуманные здесь формы исторической поэтики (античность, средние века, Новое время) не должны и, мне кажется, не могут быть поняты как "разновидности" той формальной регулятивной идеи, что была сформулирована выше. Формулировка исходной идеи - не "обобщение"; различные формы бытия индивида в "горизонте личности" - не "разновидности"...
      Здесь в основе совсем другая логическая идеализация - общение - как логическая форма бытия (и понимания) всеобщего. Идея личности вовсе не обобщает то "одинаковое", что присуще личностям античности, средневековья, Нового времени и т.д., но, отталкиваясь от чисто формального "наведения", дает всеобщность общения (диалога) различных форм бытия индивида в "горизонте личности", на грани культур. Пока мы определили идею личности в горизонте античной культуры, мы дали еще неразвитое, логически неполное, необходимое, но недостаточное определение самой этой идеи... Это же относится и к средневековой, и к нововременной поэтике... Дать определение личности в форме всеобщности означает сформулировать современный схематизм такого общения, взаимоперехода, со-бытия многих (в идее - бесконечно многих) актуализаций индивида в "горизонте личности".
      На уровне XX века (ведь это определение для нас сейчас адекватно логической всеобщности) можно сказать так: идея личности - это идея общения (бытия) индивида (современного) в горизонте героя, в горизонте мастера и страстотерпца, в горизонте автора (романных отстранений). Вне какого-то из этих полюсов личности (и в ее особенном, и в ее всеобщем определении) еще нет.
      Кстати, и определение регулятивной идеи личности, скажем ограниченное эпохой античности, также совсем не "обобщение", это снова - схематизм общения, со-бытия, взаимопорождения бесконечно многих форм бытия индивида (в "горизонте личности"), характерных для этой культуры. Немногие маски трагических актеров, героев трагедии - это лишь "бродила", дрожжи такого, личность-порождающего, общения.
      Сказанное относится, конечно, и ко всем другим формам личностного горизонта.
      Замечу еще, что бытие индивида XX века в "горизонте личности" предполагает, очевидно, два момента. С одной стороны, сознательное бытие "в промежутке" различных (см. выше) форм актуализации личности; даже так: это бытие в актуализации самой "возможности" (бесконечно-возможностности) личного горизонта.
      С другой стороны, в актуальном определении (XX век, sui generis) это бытие индивида в горизонте постоянного отталкивания к абсолютному началу бытия - к культурному (в искусстве, философии, нравственности, теории...) переживанию, и пониманию, и изображению, и актуализации этого бытия накануне бытия... В данной статье я не думаю развертывать определения современного личностного горизонта, но даю лишь историко-логическое и культуро-логическое "наведение" на эти определения149.
      Сказанное - с соответствующими переформулировками - относится и к регулятивной идее разума (см. ниже).
      Перейду (очень вкратце) ко второму полюсу акта самодетерминации. Это:
      Б. Идея философской логики (...моего всеобщего разума)
      Смысл этой идеи - стремление индивида к парадоксальной всеобщности (вне личностности...) моего индивидуального разума (но это - невозможно!), моей логики (но это - противоречие в определении). Как возможно разумно (!) соединить мое и всеобщее? каким образом мой атрибут (мой разум) может обрести статут субъекта? Это - парадокс, как я его понимаю: всеобщая логическая форма, отличная от гегелевского "противоречия" (тождества противоположных атрибутов одного субъекта). Так вот, предполагаю, что в форме регулятивной (направляющей) идеи это стремление к всеобщности моего (особенного) разумения является основой - одной из двух основ - культуры как феномена (акта) самодетерминации.
      Конечно, здесь не место входить в специальные тонкости этой основной идеи философской логики. Но, однако, кое-что сказать о двойном философско-логическом парадоксе (мой разум - разум всеобщий, и - только мой, отличный от разума других людей; мой разум - разум самого бытия, и - это разум, предполагающий немыслимость внеположного мне бытия) все же необходимо.
      Так, спирально, мы снова возвращаемся к философской "грани" (теперь уже средоточию) культуры.
      В этой связи - одно методологическое замечание. В своей работе я не раз повторяю некоторые основные культурологические мотивы. Особенно упорно: определения "исторической поэтики" и "философской логики". Но каждый раз - в ином повороте, в ином контексте. Впервые - в осмыслении культуры как диалога культур. Второй раз - определяя художественную и философскую грани культуры как особые формы самодетерминации, запечатленные в произведениях, отстраненных от человека и направленных на него. Сейчас, в третий раз, те же определения понимаются уже не как определения неких обособленных форм деятельности, но как определения основных идей, укорененных в сознании, лежащих в основе целостной культурно-формирующей деятельности индивида и вместе с тем - замыкающих точечный акт самодетерминации нашего сознания, мышления, поступка.
      В этом последнем контексте философская логика и историческая поэтика личности представлены не "гранями", но единым (раздвоенным) средоточием нашего разумения, одновременными векторами - во-вне: в создании произведений культуры, и внутрь: в акте преобразования основ сознания, исходных целей деятельности.
      Но, однако, уже в самом схематизме определения "философской логики" есть некоторое отличие от схематизма определений "поэтики личности". Когда речь идет о философии, то определение особенной грани нашей культуросозидающей деятельности и определение регулятивной идеи "моего - всеобщего - разума" почти заподлицо сливаются друг с другом. Назову три причины. Во-первых, произведения философской мысли не имеют (во всяком случае, внешне) столь резко выраженной технологии отстранения от нашего ума. Здесь нет специально осуществленной игры автора и читателя, нет явно выраженного феномена творческого развертывания пло(т)скостей полотна, или камня, или ритма, или слова - в духовное содержание. Здесь - оба полюса прямо и непосредственно духовны. Во-вторых, в формировании "регулятивной идеи" всеобщего разума "парная" философии грань разумения - "грань теоретического остранения" играет совсем иную роль, чем грань нравственности (в соотношении с поэтикой) в формировании регулятивных идей личности. Если в идее личности грань искусства и грань нравственности сопряжены - обе - в своей позитивной, содержательной силе, то в идеях философской логики "грань теории..." играет лишь роль блокировки воздействий извне, а по содержанию, по коренному своему смыслу, философская "грань" и философско-логическая идея тождественны, хотя и даны в различных поворотах.
      В-третьих, если "всеобщность особенного" (идея поэтики личности...) достигается естественно и просто: бесконечным включением новых и новых индивидов и поколений в прочтение данного художественного образа, в воронку данной нравственной перипетии, то "особенность всеобщего" (основных философско-логических систем) раскрывается почти исключительно на предельных высотах духа, или (и) в ключевые, осевые моменты редких исторических замыканий разума на самого себя. В эти моменты (периоды) экстенсивно развернутая деятельность полностью реализует свою самоустремленность и происходит свободное переопределение всеобщих начал сознания, воли, "регулятивных идей личности"...
      Не случайно, впрочем, движение на высотах индивидуального духа и исторический поворот сознания обычно совпадают. Философские гении - накануне цивилизационных трансформаций - "собираются" в одно время и место, вступают в реальный живой диалог. Вспомним сто лет одновременно живущих классиков эллинской философской мысли; неоплатонизм кануна средних веков; "республику ученых" XVII века (Декарт - Спиноза - Лейбниц - Паскаль...); реальное общение классиков немецкой философии. Сова Минервы вылетает не в сумерки, но - перед рассветом, хотя сумерки и рассвет часто совпадают. Можно даже сказать так: где нет исходной философской революции (нет новой идеи разума), там социальная революция оказывается зацикленной и бесплодной.
      Постоянное сближение на опасно короткое расстояние и постоянное отталкивание "грани произведения" и - "регулятивной идеи" здесь - в философии - особенно насущны и особенно затруднены.
      Замечу только, что в XX веке, когда культура сдвигается в эпицентр вседненного бытия и когда две основные регулятивные идеи все острее - и именно в своем сопряжении - тревожат наше сознание, в этих условиях особое значение приобретает поэтика философского произведения как единого целого, но не как компендиума различных идей и мыслей. В философию (и в ее понимание не-философом) все глубже проникает та игра читателя и автора, та сознательность развертывания и - снова - замыкании целостного космоса (композиции) философских трудов, что столь характерна для поэтики личности, для искусства, в частности. Или, скажу так: такая игра должна глубоко проникнуть в философию, если та хочет реально жить в ключе культуры XX века.
      Но детально говорить об этом - в данном контексте - невозможно.
      Сейчас я конкретизирую регулятивную идею философской логики только в одном плане: продумаю эту идею не отдельно (как идею поэтики), не обособленно (это завело бы нас в волосо-расщепляющие, но для строго философского разговора необходимые понятийные детали), а исключительно в ключе сопряжения двух регулятивных идей в духовной жизни индивида150. Духовная жизнь индивида и есть, собственно говоря, поле взаимонапряжения этих двух стремлений, интенций, двух форм несовпадения индивида с самим собой: индивид-личность; индивид, обладающий всеобщим разумом!
      Характеризуя регулятивную идею личности, я подчеркивал, что эта идея включает - мысленно, предположительно, в форме сомнения - в земной срок данной человеческой судьбы все мое прошлое и все мое будущее (то есть прошлое и будущее человечества) - как определения настоящего, как возможность и насущность личной ответственности за... судьбу и историю человечества (Эдип, Гамлет...). И именно в этом плане происходит - в первой регулятивной идее - переработка, преображение сил внешней детерминации в феномены самодетерминации. Ответственность за мой поступок (...за всю мою жизнь, как одно деяние, осуществляемое из какой-то одной точки - "акме", или "момента исповеди", или...), такая ответственность совпадает (?) с ответственностью за судьбу человечества. Это - страшно сложный и трудный процесс. Каждый раз - уникальный. Но в моем сознании, в моей совести такое совпадение (осуществляемое в феноменах культуры...) неизбежно и необходимо. Насущно. Свободно. Об этом я только что детально писал.
      Вторая регулятивная идея духовной жизни индивида - это, как мы только что кратко определили, идея философской логики, идея моего всеобщего разума...
      В пафосе философской логики понять бытие (бытие мира и - мое собственное бытие, то самое - индивидуальное и уникальное) означает понять возможность (основание) бытия, то есть понять бытие там, где его нет, понять бытие как мысль. Но и обратно: понять мысль означает понять потенцию мысли, понять мысль там, где ее нет, понять не-мыслимое бытие. Речь, конечно, идет о том пределе мышления, когда мысль отвечает - логически - за самые начала (всеобщие, единственные) бытия и мысли, когда мысль выходит в те невозможные точки, где и мысль и бытие предполагаются несуществующими. В этих точках мой (?) разум впервые - во взаимообосновании - полагает эти начала. Начала бытия мира, начала моего собственного бытия и мышления. Здесь мое индивидуальное "Я" просто (еще или уже...) не существует. В этих точках индивид обнаруживает - в своем разумении - начало тех начал мысли, что полагают (скажем осторожнее - предполагают) его собственное бытие. Предикат и субъект странно меняются местами.
      В таком (философско-логическом) пафосе индивид жертвует идею "быть личностью" идее всеобщего разума, идее, требующей понять нечто иное, чем "Я", понять себя как иное, не индивидное, но - всеобщее.
      Но коренные регулятивные идеи (идея личности и идея всеобщего разума) все же не исключают, но дополняют, предполагают друг друга в сознании, и мышлении, и бытии индивида (в контексте культуры, в "горизонте личности").
      Вот что я имею в виду:
      Всеобщность моего мышления, необходимость его начал и выводов для меня самого, доведение моих суждений до всеобщего смысла и всеобщей, объектной, бытийной необходимости, основательности ("порядок идей таков, как порядок вещей" - это синоним любой логики, в каком бы смысле ни понимать "идеи", "вещи", "порядок".