Пауза.

– Может, зайдешь на чашку кофе? – предложила я.

Он кивнул.

Мы поднялись в квартиру и расположились на кухне. Пока варился кофе, отец оглядывался по сторонам.

– Квартира действительно замечательная. Это все твоя заслуга.

Я улыбнулась про себя. Мой отец – тайный англофил, наверное, он был единственным человеком в Вермонте, кто называл апартаменты «квартирой».

– Я рада, что ты одобряешь. Маме не понравилось.

– Да нет же, все понравилось. Она говорила мне, что просто в восторге. Но, разумеется, тебе она ничего подобного не скажет – потому что в этом она вся, какая уж есть, и мы говорили об этом прежде, да ты и сама знаешь, что ничего не изменится, так что…

– Спасибо, что пытался защитить меня вчера.

– Твоя мать явно перегнула палку. И в этом только моя вина.

– Нет, я сама спровоцировала ссору. Если бы я держала язык за зубами…

– Тебе не в чем себя винить. Просто Дороти все неправильно истолковала и решила, что ты рада ее конфликту с Милтоном Брауди.

– Ты же знаешь, что это бред. Я просто задала ей вопрос…

– Ты права. Совершенно права. Но твоя мать – очень гордая женщина, и теперь она убедила себя в том, что ты ее оскорбила и намеренно повела себя жестоко. И я знаю – поверь мне, я знаю, – что ее вчерашняя выходка возмутительна. Но хотя я и пытался объяснить ей это, она не слышит меня.

Я напряглась:

– Что ты имеешь в виду?

Он забарабанил пальцами по столу, и было видно, что ему не хочется говорить.

– Продолжай, папа…

– Я сказал ей, что не хочу быть передаточным звеном… что если она собирается исполнить свою угрозу, то должна сама сказать тебе об этом…

– Что за угроза?

– …но она твердо стояла на своем… мол, если я не передам ее слова, она просто ничего не станет объяснять…

– Объяснять что?

Он закрыл лицо ладонью:

– Что она отказывается разговаривать с тобой, пока ты не извинишься.

Я в ужасе уставилась на него:

– Она, наверное, шутит.

– Думаю, что как раз сейчас она серьезна, как никогда. Впрочем, это она сказала утром. Всю ночь она почти не сомкнула глаз, и мне хочется верить, что ее угрозы – это всего лишь чрезмерная реакция на семейную ссору, которая зашла слишком далеко. Так что давай подождем денек-другой…

– Папа, я извиняться не собираюсь. Так ей и передай: не может быть и речи о том, чтобы я просила у нее прощения.

– Я больше не хочу быть курьером.

– Но ты же согласился сделать это для нее… так что теперь сделай для меня. Хотя бы эту малость ты мне должен.

Отец отвернулся. Мне тут же стало стыдно.

– Извини, – сказала я. – Я не то имела в виду.

– Я правильно тебя понял, и я этого заслуживаю.

– Ты уйдешь от нее?

Он пожал плечами.

– Как ее зовут? – спросила я.

– Кого?

– Ту женщину, с которой я тебя видела в Бостоне…

Теперь уже отец был в шоке.

– Ты видела меня с…

– С женщиной лет тридцати, с длинными темными волосами, очень изящной, очень симпатичной, она говорила с тобой после митинга, стояла очень близко, а потом взяла тебя за руку. Я как раз заходила в зал, где должна была состояться пресс-конференция. Ты не видел меня. Так что я оказалась невольным свидетелем этой сцены.

– О, черт… – полушепотом выругался он.

– Так как ее зовут?

– Молли… Молли Стивенсон. Она член литературного общества Гарварда. Регулярно пишет для «Нейшн».

– Ну, я и не думала, что ты станешь изменять маме с парикмахершей. У вас с ней серьезно?

– Было… какое-то время.

– А сейчас?

– Я положил конец этим отношениям. Хотя и с неохотой.

– Ты любил ее?

Он посмотрел мне в глаза:

– Это был флирт… но со временем он перерос в нечто более серьезное, чего никто из нас не ожидал.

– И ты порвал с ней… чтобы остаться с мамой?

Он снова кивнул.

– А как же ее маленькие приключения? – спросила я.

– Все это ерунда.

– Тебя это не задевало?

– Трудно морализировать на эту тему, когда у тебя самого… – Он запнулся. – Я действительно виноват, Ханна.

– Ты это уже говорил.

– Я не сержусь на тебя за то, что ты разозлилась, – сказал он.

– Я вовсе не злюсь на тебя. Да, мне все это неприятно, но… кажется, я понимаю тебя. Мама чертовски невыносима.

Отец был искренне удивлен. Впервые я чертыхнулась в его присутствии.

– Я тоже не подарок, – сказал он.

– Я так не считаю.

– Мне повезло с тобой.

– Да уж, это точно.

Мы обменялись улыбками, и он поднялся:

– Пожалуй, мне пора.

– Кофе готов.

– Мне еще нужно разобрать кучу бумаг к понедельнику. Перекусим вместе на неделе, как всегда?

– Как всегда.

– И я передам матери то, что ты сказала, хотя…

– Что?

– Знаешь, если честно, я думаю, от этого станет только хуже.

– Пусть будет, как будет, – сказала я.

Он надел пальто.

– И последнее, – сказала я. – Как ты думаешь, что мне следует рассказать Дэну?

– Все, что ты сочтешь нужным, – ответил он.

Так что, когда следующим вечером Дэн вернулся, я представила ему отредактированную версию Дня благодарения у родителей. Мне было не по себе оттого, что я приоткрываю лишь часть правды и вычеркиваю все, что связано с адюльтером. Но если ты выбираешь полуправду, разве можно избежать обвинений во лжи… пусть даже ты скрыл шокирующие подробности? Поэтому я решила просто смягчить удар, объяснив, что мимолетной репликой о художественном агенте матери спровоцировала ссору, в которой мама обозвала меня Мисс Безупречность… и недоделанной домохозяйкой.

– Она винит во всем меня?

– Нет, думаю, только я у нее виновата.

– Ты не должна приукрашивать ситуацию ради меня. Я знаю, что она не одобряет твой выбор… меня то есть.

– Моя мама никого не одобряет.

– Она считает меня деревенщиной.

– Она никогда такого не говорила.

– Ты просто щадишь мои чувства… что совершенно необязательно. Твоя мама прозрачна, как «саран-рап»[12].

– Мне плевать, что она там думает. И если она больше не хочет со мной общаться, меня это вполне устраивает.

– Она будет с тобой общаться.

– Почему ты так думаешь?

– Ты – ее единственный ребенок. В ней взыграет разум.

Но прошла неделя, а от матери не было ни слуху ни духу. Во время ланча в среду отец ни словом не обмолвился о ней, а я тоже не стала спрашивать. Когда прошла вторая неделя, я упомянула о ее молчании, когда сидела с отцом в закусочной, где мы обычно встречались по средам.

– В прошлый раз ты ничего не сказал мне, передал ли ты маме мой ответ на ее ультиматум.

– Просто ты не спрашивала.

– Ну так что, передал?

– Конечно.

– И какова реакция?

– Тихая ярость.

– Что-нибудь еще?

– Да. Она сказала: «Если она так хочет, я не возражаю».

– И как долго, по-твоему, это будет продолжаться?

– Думаю, это зависит от того, захочешь ли ты снова разговаривать с ней.

– Папа, если я извинюсь, это будет означать, что она может и дальше унижать меня.

– Тогда не извиняйся. Только ты пойми: она закусит удила и будет бойкотировать тебя еще очень долго.

– Тебе часто приходилось испытывать это на себе?

Он грустно улыбнулся:

– А ты как думаешь?

И в этот момент я увидела своего отца другим: не энергичного, уверенного в себе профессора и не высокоуважаемого, харизматичного общественного деятеля. Передо мной сидел грустный немолодой мужчина, зажатый в тисках очень сложного брака. И мне вдруг стало ясно то, в чем я никогда не осмеливалась признаться самой себе: моя мать была чудовищем. Интеллектуальным, талантливым, остроумным… но все-таки чудовищем.

И с осознанием этого пришла еще одна мысль… а может, это был страх: что, если она больше никогда не заговорит со мной?

– Мне действительно пора, – сказал отец. – Нужно успеть просмотреть еще сорок эссе. Кстати, я не смогу встретиться с тобой за ланчем в среду. Уезжаю в Бостон на несколько дней.

Я заглянула ему в глаза:

– Бизнес?

Он выдержал мой взгляд и улыбнулся:

– Нет. Удовольствие.

Как только за ним закрылась дверь, до меня вдруг дошло: отец доверяет мне. Он ведь еще ни разу не обмолвился о том, что продолжает встречаться с Молли Стивенсон, хотя за последнее время уже три раза мотался в Бостон. Он никогда не говорил, по каким делам туда ездит, а я и не спрашивала. Ни разу – надо отдать ему должное – он не отменил ни один из наших традиционных ланчей, выкраивая для них время в своем плотном расписании лекций и командировок. Однажды я сказала ему, что совсем не обязательно встречаться со мной каждую среду, так он страшно возмутился:

– Не видеться с тобой? Да для меня наши встречи – это как глоток воздуха.

Но что меня больше всего интриговало и восхищало, так это то, что после фиаско Дня благодарения наши разговоры с отцом перестали крутиться вокруг мамы и домашней вражды. Теперь отец, казалось, хотел говорить о чем угодно, только не об этом.

– Ты еще не думала о стажировке за границей? Смотри, осталось не так много времени.

– Конечно, я думала…

– Каждый должен пожить хотя бы немного в Париже.

В Вермонтском университете действительно была программа обучения во Франции, и мы с Марджи уже наводили справки, но…

– Сейчас меня не это беспокоит.

Отец поджал губы и кивнул. Вот и всплыло то самое, больное и мрачное, чего мы оба старательно избегали в разговоре.

– От нее по-прежнему ничего не слышно, пап… а до Рождества всего две недели.

Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Я еще раз поговорю с ней.

Когда прошла очередная неделя, а от отца не было известий, Дэн посоветовал мне самой позвонить матери и посмотреть, возможно ли примирение (без принесения извинений).

– По крайней мере, ты сможешь утешить себя мыслью, что попыталась помириться, – сказал Дэн.

Конечно, он был прав, и хотя идея телефонного звонка вселяла в меня ужас, я все-таки набралась храбрости и наутро позвонила ей.

– Алло?

Меня поразил ее голос – громкий, твердый. Мой собственный голос был тихим и дрожащим.

– Мама, это Ханна.

– Да?

И больше ничего. Только пустой, равнодушный, односложный ответ, пропитанный презрением. Телефонная трубка задрожала в моих руках. Я заставила себя говорить:

– Я просто хотела узнать, можем ли мы побеседовать?

– Нет, – бросила она, и на линии воцарилось молчание.

Спустя полчаса я уже была в комнате Марджи с воспаленными от слез глазами, потому что ревела всю дорогу от дома до кампуса.

– Пошла она к черту, – сказала Марджи.

– Тебе легко говорить.

– Ты права – мне легко говорить. Но я повторю это снова: пошла она к черту. Она не имеет никакого права так относиться к тебе.

– Почему у нас такие чокнутые родители? – спросила я.

– Думаю, это как-то связано с несбывшимися ожиданиями, – ответила Марджи. – К тому же ты учти, что в Америке мы все просто обречены иметь идеальные семьи. Все эти примеры для подражания вроде Оззи и Харриет[13], будь они неладны хотя, скажу тебе, история Лиззи Борден[14] куда ближе к правде. Знаешь, я никогда не стану рожать детей…

– Ты не можешь этого знать.

– Еще как могу. Точно так же, как могу прямо заявить о то что ненавижу свою мать.

– Не говори так.

– Почему нет? Это же правда. А ненавижу я ее потому, что за все эти годы она сумела доказать мне, что ненавидит меня. Разве ты не испытываешь такого же чувства к своей матери за то, что она отчебучила?

– Ненависть – это ужасно.

– Вот в чем разница между нами. Ты идешь по стопам Эмили Дикинсон… прячешь свои истинные чувства под маской новоанглийской благопристойности… а я по-манхэттенски прямолинейна. И будь я на твоем месте, давно бы уже послала эту ведьму куда подальше, а сама отпраздновала бы Рождество с Дэном, и пусть она варится в своем ядовитом котле.

Я последовала совету Марджи и стала готовиться к поездке с Дэном в Гленз Фоллз. Перед отъездом Дэн предложил мне сделать последнюю, предрождественскую, попытку к примирению… обойдясь без тех самых слов извинения, которые мать так хотела от меня услышать.

– Я знаю, чем все это кончится, – возразила я.

– Да, но все-таки есть шанс, что твое отсутствие дома в Рождество сможет пробить стену, которую она воздвигла между вами.

– Для нее сейчас куда важнее ее тщеславие, гордыня.

– Тебе станет легче, если ты попробуешь еще раз.

– Ты и в прошлый раз так говорил, Дэн.

– Тогда не звони.

Но я встала, подошла к телефону и набрала домашний номер. Мама ответила:

– Да?

– Я просто хотела пожелать тебе счастливого Рождества… – сказала я.

– До Рождества еще целых два дня.

– Да, но поскольку наш дом для меня закрыт…

– Это твое решение.

– Нет, это твое решение, мама.

– И мне нечего тебе сказать, пока ты не попросишь прощения. Так что, когда будешь готова извиниться, звони…

– Как ты можешь быть такой несправедливой, черт возьми? – закричала я.

У нее даже не дрогнул голос, наоборот, в нем проступили насмешливые нотки.

– Просто могу, и все. – И она повесила трубку.

Я отшвырнула телефон, бросилась в нашу спальню и упала на кровать. Дэн подошел и обнял меня.

– Прости, – сказал он. – Мне не надо было…

– Не извиняйся за ее идиотское поведение. Твоей вины здесь нет.

Накануне нашего отъезда в Гленз Фоллз позвонил отец и упросил, можно ли заехать к нам около полудня. Я сказала, что Дэна, наверное, не будет дома, но меня он точно застанет. Отец появился, держа под мышкой два подарочных свертка, а в руке у него был бумажный пакет с бутылкой.

– Бойтесь профессоров, дары приносящих, – произнес он с улыбкой.

Я обняла его и расцеловала. Мы поднялись в квартиру.

– Как насчет эггног? – спросила я, направляясь к холодильнику.

– У меня есть кое-что более подходящее, – сказал отец, вручая мне бумажный пакет.

Я заглянула в него – там была холодная бутылка шампанского.

– Вау! – воскликнула я, разглядывая этикетку. – «Моэт Шандон». Выглядит дорого.

Отец улыбнулся и ловким движением откупорил бутылку. Я смотрела, как он извлекает корковую пробку, и думала: отец у меня такой элегантный, мужественный. Неудивительно, что Молли Стивенсон увлеклась им. В нем было достоинство, был класс. И хотя я дала себе зарок не думать о плохом в преддверии Рождества, все равно невольно сравнила свою мать с людоедом, заманившим отца в ловушку, выбраться из которой ему мешало глубокое чувство ответственности.

– О чем задумалась? – спросил он.

– Да так, ни о чем… – произнесла я как можно более непринужденно.

– Дороти, я угадал?

– Ты удивлен?

– Нисколько. Знаешь, она ведь и себя обидела… причем жестоко. Но поскольку я считаю, что разговоры о твоей матери не пойдут сейчас на пользу ни тебе, ни мне, то предлагаю другое: выпить шампанского.

Первый же глоток заставил меня подумать: это и есть одно из истинных удовольствий в жизни. Второй глоток убедил меня: я просто обязана поехать в Париж.

Отец, должно быть, прочитал мои мысли, поскольку сказал:

– Вот тебе еще один довод в пользу того, что ты должна поучиться во Франции. В тебе разовьется вкус к эпикурейским удовольствиям. – Алкоголь всегда развязывал отцу язык. – И тогда ты поймешь, почему все продвинутые американцы любят Париж. В Париже ты можешь быть настоящим libertine[15]… и никто тебя за это не осудит. Наоборот, одобрят.

– Почему же ты там не остался? – спросила я.

– Этот же вопрос я сам часто задаю себе. Там ведь была преподавательская должность на кафедре американской истории в Universite de Paris. Но… мне нужно было защищать диссертацию в Гарварде, и к тому же я чувствовал, что не смогу стать профессиональным экспатом. Если Америка – моя тема, моя боль, мне необходимо быть в гуще происходящих событий… особенно тогда, в самую темную пору маккартизма, когда наши основные свободы были…

Он запнулся, долил себе шампанского и залпом осушил бокал.

– Не знаю, насколько тебе интересно слушать меня, мои оправдания… Я вернулся в Америку, потому что струсил. И еще я чувствовал, что мне необходимо что-то доказать своему отцу, получив ученую степень в Гарварде. Представь: отказаться от работы в Принстоне, только чтобы отомстить старику; просто показать ему, что ты плевал на его идею респектабельности.

Я уже слышала эту историю, как отец отказался от должности в Принстоне, но раньше это преподносилось в триумфальной манере: отец против истеблишмента; отец – независимый борец-одиночка, которому плевать на «Лигу плюща». И вот теперь…

– Но посмотри, чего ты добился здесь, в Вермонте. Я хочу сказать, ты знаменит…

– Разве что как радикал-однодневка. Но как только закончится эта война, мои пятнадцать минут славы испарятся вместе с ней… и в этом нет ничего плохого.

– Но как же твоя книга о Джефферсоне?

– Это было десять лет назад, Ханна, и с тех пор я не опубликовал ни строчки. В этом виноват только я. Распыляю усилия или, как говорят, слишком разбрасываюсь. Я ведь начал еще три книги после Джефферсона. Но ни одну так и не смог довести до конца. Боюсь, опять струсил.

– Отец, а ты не слишком ли требователен к себе?

– Скорее, слишком жалею себя. Извини, что вешаю на тебя свои проблемы.

– Ничего ты не вешаешь. Наоборот, я очень рада, что мы можем поговорить по душам.

Он взял мою руку, крепко сжал, потом глубоко вздохнул. Мы допили шампанское. Отец поднялся:

– Что ж, мне пора домой.

– Я буду скучать по тебе в Рождество.

– А уж как я буду скучать по тебе…

За полгода я как-то приспособилась к отсутствию матери в моей жизни. Хотя меня по-прежнему возмущало, бесило и обижало ее поведение, что-то во мне скучало по ней. Почему она решилась все разрушить ради своей гордыни? Почему была так решительно настроена на то, чтобы подчинить меня своей воле? Я знала ответ на эти вопросы. Собственно, она сама дала его: просто могу, и все.

И пока я не попрошу прощения…

О, к черту все!

Мне удавалось придерживаться этой линии всю зиму и весну. К счастью, я была очень занята, с азартом окунулась в учебу (особенно мне полюбился Бальзак – его романы были сплошь про разбитые семьи), а свободное время проводила с Марджи в кампусе, где мы курили до одури. После Рождества мое невинное увлечение сигаретами превратилось в пагубную привычку. Когда Дэн впервые заметил, что я стала дымить как паровоз, он только спросил:

– Сколько за день?

– Около двадцати.

Он лишь пожал плечами:

– Твой выбор.

Хотя он, возможно, и не одобрял этого, лекций о вреде курения читать мне не стал… тем более что студенты-медики поголовно смолили прямо на лекциях.

Марджи, разумеется, была в восторге от того, что я влилась в ряды заядлых курильщиков.

– Я знала, что ты постепенно втянешься.

– Откуда? – удивилась я.

– Ты такая правильная, тебе просто необходимо иметь хотя бы одну дурную привычку. А прелесть в том, что когда ты приедешь в Париж на следующий год, то будешь в струе. Насколько я слышала, большинство французов вручают своим детям, достигшим двенадцати лет, пачку «Галуаз» и разрешают дымить.

Я затушила сигарету и тут же закурила следующую.

– Не думаю, что поеду в Париж, – сказала я.

Теперь настала очередь Марджи затушить свою сигарету. Она посмотрела на меня с беспокойством и неодобрением:

– Ты серьезно?

Я избегала ее укоризненного взгляда.

– Боюсь, что да, – ответила я.

– Надеюсь, не Дэн останавливает тебя?

Наоборот, Дэн активно поддерживал идею семестра во Франции, обещая, что приедет ко мне на День благодарения, и убеждая в том, что мне просто необходимо пожить в Париже.

– Ты же знаешь, он на такое не способен, – сказала я Марджи.

– Выходит, ты сама это придумала.

Это был не вопрос, а констатация факта… причем она попала в точку. Никто на меня не давил, не намекал, не предостерегал от возможных опасностей путешествия. Нет, я сама отговорила себя от заграничной стажировки, и всему виной был глубоко затаившийся страх: если я уеду в Париж, то Дэн меня бросит. Я знала, что это абсурдный страх, смешной и глупый. Но я никак не могла вырваться из его липких лап. Страх – удивительная штука. Стоит ему вцепиться в тебя, и ты уже не можешь его стряхнуть. Конечно, мне следовало поговорить с Дэном напрямую, рассказать о своем беспокойстве, но каждый раз, когда я собиралась начать разговор, в моей голове рождался другой страх: если ты признаешься ему, что боишься оказаться брошенной, тогда он точно бросит тебя.

Поэтому я дождалась окончания срока приема заявки на стажировку в Париже, после чего сообщила Дэну о своем решении. Он не был разочарован. Возможно, слегка удивлен, ведь я вывалила ему целый список надуманных причин, кульминацией которого стала: «И конечно, я бы скучала по тебе». В подтверждение своих слов я потрепала его по волосам.

– Но не стоило из-за этого запирать себя здесь. Как я уже говорил, я бы приехал к тебе на День благодарения. Мы бы расстались всего на двенадцать недель… это сущая ерунда.

О боже, я знала, что он здравомыслящий.

– А почему бы нам с тобой не съездить в Европу летом, после окончания университета? – предложила я.

– Это круто, но мне совсем не хочется, чтобы ты сейчас оставалась из-за меня или из-за глупого страха, что ты вернешься, а меня здесь не будет. Потому что – и ты это знаешь – такого просто не может быть…

– Я знаю, – пришлось солгать мне. – Но я уже все решила… и это к лучшему.

Он внимательно смотрел на меня. Я была уверена, что его озадачило мое решение; он не поверил ни единому моему слову и теперь гадал, какого черта я так поступила. Но Дэн не был бы Дэном, если бы стал требовать от меня объяснений.

– Твой выбор, – лишь сказал он.

А вот отец сразу догадался, в чем дело. Мы, как всегда, сидели за ланчем в нашей закусочной, когда я выложила ему новость.

– Это ведь из-за нее?

– Не совсем, пап…

– Мне бы хотелось в это верить, – сказал он.

– А разве это имеет значение?

– На самом деле имеет.

Его голос был строгим и даже каким-то раздраженным. Я еще больше занервничала.

– Просто я думаю, что сейчас не самый подходящий момент для поездки в Париж.

– О, что за чушь ты несешь, Ханна!

Меня ошеломила его реакция.

– Ты принимаешь решение, думая о безопасности, и это в такой период твоей жизни, когда безопасность тебя должна волновать меньше всего…

– И ты еще осмеливаешься читать мне лекции о безопасности? – вдруг разозлилась я. – Особенно после тех игр, в которые ты играешь…

Я замолчала.

– Извини, – тихо произнесла я, доставая из пачки сигарету.

– Наверное, я заслужил это, – сказал он.

– Нет, ты неправ. Но я уж точно не заслужила того дерьма, что вывалилось на меня за последние месяцы. И если бы мама была чуть более счастлива…

– Твоя мать никогда не была счастлива. Никогда. Так что, пожалуйста, не думай, что, если бы я сделал ее счастливой, она бы никогда так не поступила с тобой. Твоя мать ко всем цепляется. Обуздать ее невозможно. И поэтому я ухожу от нее.

Последняя фраза ввергла меня в ступор.

– Ты это серьезно? – спросила я после паузы.

Он кивнул, выдерживая мой взгляд.

– Она уже знает?

– Я собираюсь сказать ей об этом в конце семестра. Я понимаю, ждать еще шесть недель, но я хочу, чтобы ее взрывоопасные ответные удары пришлись на время каникул.

– Это все из-за той женщины?

– Я ухожу от Дороти вовсе не из-за нее. Я ухожу, потому что наш брак стал невыносим… потому что с ней невозможно существовать.

– А эта женщина переедет сюда, чтобы жить с тобой?

– Не сразу. Понадобится какое-то время, чтобы остыть, да и, честно говоря, мне не хочется давать злым языкам новую пищу для разговоров. И я хотел попросить тебя кое о чем…

– Я знаю: не говорить никому. Как будто я стала бы…

– Ты права, ты права. Просто…

– Тебе не надо ничего объяснять, папа. Но я тоже хочу попросить тебя об одной услуге: дождись, пока мы с Дэном уедем на лето в Бостон. Не думаю, что она обратится ко мне, просто мне не хочется находиться здесь, когда разразится этот скандал.

– Даю тебе слово. И я больше не буду поднимать тему Парижа…

– Хотя и считаешь, что я совершаю огромную ошибку.

Он улыбнулся:

– Совершенно верно. Хотя и считаю, что ты совершаешь огромную ошибку.

Отец больше ни словом не обмолвился о своих планах вплоть до экзаменационной сессии и летних каникул. Когда в моей зачетке уже стояли оценки: две А-, одна В+, одна В[16], – он пригласил меня на прощальный ланч. До моего отъезда из города оставалось несколько дней.

Он знал, что я нашла работу в частной школе Бруклина на летних коррективных курсах, где мне обещали баснословное жалованье: восемьдесят долларов в неделю – для меня целое состояние. Знал он и то, что нам удалось арендовать ту же квартиру, где мы жили прошлым летом.

– Напомнишь мне номер телефона? – тихо попросил он. – Возможно, я позвоню тебе через пару дней.

Спустя неделю, часа в три ночи, раздался телефонный звонок. Это был отец, его голос был напряженным, испуганным, почти потусторонним.

– Твоя мать пыталась покончить с собой, – сказал он. – Сейчас она в интенсивной терапии, и врачи не надеются, что она выкарабкается.

Уже через пятнадцать минут мы с Дэном были в машине. Ехали молча. Дэн почувствовал, что сейчас мне меньше всего хочется разговаривать. И я в очередной раз восхитилась его благородством и душевной тонкостью, когда он оставил меня наедине с моими мыслями. В течение первых трех часов пути я беспрерывно курила, тупо таращась в окно, пытаясь представить, что же произошло и могла ли я это предотвратить.

Мы подъехали прямо к госпиталю. Отца мы застали в приемной интенсивной терапии. Обмякший, он сидел в кресле, смотрел в пол, и в углу его рта торчала дымящаяся сигарета. Он не обнял меня, не расплакался, даже не взял меня за руку. Он просто поднял на меня взгляд и тихо произнес:

– Лучше бы я ей ничего не говорил.

Я обняла его за плечи. Дэн перехватил мой взгляд, кивнул в сторону двери и вышел из комнаты.

– Что все-таки произошло? – спросила я.

– Несколько дней назад я наконец собрался с духом и сказал, что ухожу, больше не хочу жить с ней в браке. Ее реакция меня ошеломила. Я ожидал криков и истерики. Вместо этого – молчание. Она не хотела знать никаких подробностей, причин, ее даже не интересовало, ждет ли Молли своего часа. Она только сказала: «Прекрасно. Я рассчитываю, что ты соберешь свои вещи и съедешь до пятницы». В течение следующих двух суток я почти не виделся с ней. Она оставляла мне записки: «Буду спать в гостевой комнате… не бери ничего из того, что тебе не принадлежит… мой адвокат позвонит твоему адвокату на следующей неделе…», но старательно избегала меня. И вот вчера, около шести вечера, я пришел домой и нашел ее в машине, в гараже. Поначалу я не разглядел ее, потому что салон был в дыму. Она даже умудрилась заклеить скотчем щели в окнах – похоже, серьезно подошла к делу. Если бы я появился минут на пятнадцать позже… Как бы то ни было, мне удалось вытащить ее из машины, потом я позвонил в службу спасения и делал ей искусственное дыхание до приезда «скорой». Они забрали ее и… – Он закрыл лицо руками. – Врачи говорят, что она проглотила около двадцати пяти таблеток транквилизатора, прежде чем завела двигатель. Она до сих пор без сознания, подключена к системе жизнеобеспечения… – Он снова уставился в пол. – Они не знают, поврежден ли мозг и сможет ли она когда-нибудь дышать самостоятельно, без респиратора. Следующие семьдесят два часа будут критическими.

Он замолчал. Я крепче обняла его, хотела сказать что-то ободряющее, разделить вместе с ним чувство вины. Но я была в шоке и знала, что мои слова, какими бы они ни были, ничего не изменят.

– Можно мне к ней? – спросила я.

Дэн пошел вместе со мной в палату интенсивной терапии, крепко поддерживая меня под руку. Медсестра, которая провожала нас, молчала. Мы подошли к кровати матери. Я побелела от ужаса. Эта женщина была совсем не похожа на мою мать – скорее это была странная медицинская скульптура, опутанная трубками и проводами, окруженная громоздкими приборами. Изо рта у нее торчал зловещий пластиковый мундштук. Я слышала устойчивое шипение вентилятора, который закачивал в ее легкие воздух и выкачивал его.

Дэн повернулся к медсестре, жестом указал на планшетку с историей болезни в изножье кровати и спросил:

– Могу я?..

Медсестра кивнула, сняла планшетку и передала ему. Он быстро просмотрел данные, его лицо оставалось бесстрастным… хотя он покусывал нижнюю губу, пока читал (верный признак беспокойства). Я не могла оторвать глаз от мамы. Мне хотелось разозлиться на нее за то, что она сделала, – за то, что была такой эгоистичной и мстительной. Но вместо этого я испытывала стыд и чувство ответственности за случившееся. В голове засела единственная мысль: почему я не попросила прощения?

Когда мы покидали палату, Дэн тихо поговорил о чем-то с медсестрой, потом повернулся ко мне и сказал:

– Все жизненные функции стабильны, и, хотя врачи не могут сказать ничего определенного, пока она без сознания, нет никаких клинических данных о том, что мозг поврежден.

– Но они в этом не уверены? – спросила я.

– Нет.

Дэн оставался с нами еще целые сутки – и снова он проявил поразительную сдержанность и чуткость, не задавая очевидных, но неудобных вопросов. Только однажды, когда мы остались наедине, он спросил:

– Твой отец не говорил, не угрожала ли она в последнее время самоубийством?

– Нет, но, как ты знаешь, все эти месяцы она была неадекватна.