Один из главных принципов этики Израиля сводится к завету любить ближнего как самого себя. Даже когда Бог воспринимался евреями именно как Страшный Судья, человек мог задобрить Его любовью к… себе подобному. Принцип любви, утвержденный Пророками, стал краеугольным камнем в программе апостолов, и с тех пор наряду с идеей единобожия обусловил существование общного иудео-христианс-кого мышления, т.е. движения, которое, невзирая на бесконечное ему сопротивление изнутри и извне, остается на нынешний день лучшим шансом сплочения цивилизованного мира.
      Потомок франкфуртского раввина, американский философ и психоаналитик Эрих Фромм (1900-1980), признанный одним из влиятельнейших мудрецов последнего времени, оказался восхитительно "старомодным" для того, чтобы в эпоху разрушения и цинизма заново, с позиций важнейших открытий человеческого интеллекта, осмыслить "идеологию любви", как она заявлена в Ветхом Завете, – самой, по его словам, волнующей изо всех книг. Искусство любить, писал Фромм, – ценнейшее из искусств, поскольку открывает человеку путь к свободе, т.е. к цели существования. Ниже – выдержки из его книги "Искусство любить".
 

Что такое любовь

 
      Любовь – это единение одного человека с другим при условии сохранения их самобытности. Именно любовь демонстрирует тот парадокс, что два человеческих существа, сливаясь воедино и растворяясь друг в друге, остаются тем не менее двумя отдельными существами. Любовь – это действие, не покой; активность, а не восприятие. Любовь – это давать, а не брать.
      Что же такое – давать? Существует заблуждение, что давать -значит уступать или жертвовать. Человек, взращенный в духе рынка, если и готов отдать, то отдает только взамен. Отдать, но не получить взамен – значит для него оказаться надутым. Каждый, кто не производит, усматривает в отдаче источник обнищания, почему, собственно, подобные люди и отказываются давать. Другие называют истинной отдачей пожертвование. Они считают, что поскольку отдаешь обычно неохотно, т.е. поскольку отдавание связано со страданием, постольку оно полезно для души, нуждающейся в очищении. Тезис, будто лучше отдавать, чем принимать, значит для них, что лучше испытывать лишение, чем избыток, лучше страдать, чем наслаждаться.
      Между тем, для человека творческого, созидающего, отдавание имеет иное значение. В самом акте отдавания я ощущаю и осознаю собственную силу. благополучие и власть. Это ощущение могущества наполняет меня радостью: мне кажется, будто силы мои неограниченны, и я способен бесконтрольно их расточать. Отдавание радует меня больше, чем получение, и происходит так, конечно, не потому, что отдавать -это терять, но потому, что отдавание есть подтверждение моей жизнеспособности.
      Что же один человек отдает другому? По существу, он отдает себя; он отдает другому из того, что представляется ему наиболее ценным, – жизнь. Это отнюдь не значит, что он жертвует собой ради другого; это значит лишь, что он отдает из того, что в нем утверждает жизнь, – чувства, знания, переживания. Он отдает отнюдь не для того, чтобы получить взамен: отдавание является утонченнейшим наслаждением. Однако наслаждение, испытываемое дающим, не может быть истинным и полным, если сам акт отдавания не возбуждает в другом человеке жизненных сил, если он не вызывает наслаждения и в нем. Давать – значит сделать дающим также и того, кто принимает. Давать – значит испытывать совместное наслаждение. В сфере любви это означает следующее: любовь есть сила, порождающая любовь, тогда как импотенция есть неспособность творить любовь. Не только, однако, в сфере любви отдавать значит также и получать. Учитель не только учит, но и учится у учеников. Актер черпает силы у своих зрителей. Врач-психоаналитик лечится у своего пациента.
      Кроме отдавания об активном характере любви свидетельствует так же и то, что во всех своих формах любовь непременно зиждится на таких элементах, как забота, ответственность, уважение и знание.
      Любовь есть действенная забота по обеспечению жизни и развития предмета нашей любви. Там, где нет этой действенной заботы, нет и любви. Это составное начало любви описано еще в книге Ионы. Господь повелел ему отправиться в Ниневию, дабы предупредить местных жителей об уготовляемом им наказании, если те не перестанут ходить путями зла и порока. Иона, однако, не выполняет Господнего наказа, опасаясь, что ниневийцы действительно покоятся и будут прощены Всевышним. Иона – это типический образец человека с безупречным чувством закона и порядка, но начисто лишенного способности любить. И вот этот человек, которому недостает любви и сочувствия к людям, угождает во чрево кита, что как бы символизирует библейскую идею о необходимости изоляции подобных людей. Между тем. Бог вызволяет Иону из беды, и, выбравшись снова на оелыи свет, тот, теперь уме никуда не сворачивая, направляется в Ниневию. Он проповедует местным жителям именно в том духе, в котором наставил его Господь, хотя по-прежнему не желает того, чтобы те вняли его словам и обрели прощение. Ниневийцы, однако, раскаялись в грехах, посыпали головы пеплом и решили перестать грешить. Господь Бог прощает. Иона глубоко разочарован и расстроен: он желал справедливого суда и дождался-таки его неподалеку от города, в тени ветвистой клещевицы, которую Господь взрастил для него в одну ночь с тем, чтобы он укрылся от палящего солнца и "избавился от скорби своей".
      Но вот когда "на второй день, при наступлении зари, устроил Бог так, что червь подточил клещеви-цу, и она засохла", когда "солнце стало палить голову Ионы, и он стал изнемогать и стал просить себе смерти, и сказал: лучше мне умереть, нежели жить" (Иона, 4:7-8), Бог ответил Ионе такими словами: "Ты жалеешь клещевицу, над которой не трудился и которую не взращивал; жалеешь клещевицу, что в одну ночь выросла и в одну же ночь пропала. Но ужели Мне не пожалеть Ниневии, града великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и в котором при этом множество скота?" (Там же, 4:10-11). Эти слова следует понимать символически. Бог объясняет Ионе, что сущность любви заключается в заботе, в трудах, направленных на "взращивание" или воспитание существа; что любовь и труд, любовь и забота – неразделимы. Человек любит то, о чем заботится; человек заботится о том, что любит.
      Заботливость связана с другим аспектом любви – ответственностью. Сегодня под ответственностью понимают исполнение долга, чего-то такого, что предложено, навязано или внушено человеку извне. По существу, однако, ответственность есть добровольное состояние души. Ответственность – это моя готовность откликнуться на нужду и запросы другого существа. Быть ответственным – испытывать готовность ответить. Иона не ощущал ответственности перед жителями Ниневии, и, подобно Каину, вполне мог сказать: "Разве я сторож брату моему?" Любящий же ответствует. Жизнь брата есть для него дело не одного только брата…
      Ответственность выражается во властолюбии, если она не сопряж-на с уважением. Уважение – это не то же, что страх или благоговение; оно предполагает способность воспринимать человека каков он есть. В свою очередь, невозможно уважать человека без того, чтобы его знать.
      Существует несколько типов знания. Знание как любовь является таким знанием, которое рождается, когда я обретаю способность возвыситься над своими интересами, над заботами о самом себе и взглянуть на другое человеческое существо с точки зрения его собственных представлений.
      Знание, однако, соотносится с любовью и более существенно. Потребность слияния с другим человеком во имя преодоления собственной отчужденности имеет непосредственное отношение к извечному стремлению познать "тайну человека". Существует некий удручающий способ постижения этой "тайны": наша абсолютная власть над человеком. В своем крайнем выражении этот способ постижения человеческой "тайны" оборачивается садизмом, желанием и возможностью причинить страдание живому существу, пытать его и в жестоких муках вырывать у него эту "тайну".
      Именно в этом стремлении к постижению человеческой "тайны", не только чужой, но и нашей собственной, заключается причина людского жесткосердия и вкуса к разрушению. Очень лаконично выражено это в одном из рассказов Исаака Бабеля, точнее, в словах одного из его героев, красного офицера, решившего казнить своего бывшего барина: "Я стрелять в него не стал… Я час его топтал или более часу, и за это время я жизнь сполна узнал. Стрельбой – я так выскажу, – от человека только отделаться можно, стрельба – это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не щажу, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть…" К этому способу познания довольно часто и откровенно прибегают дети. Ребенок, как правило, стремится разобрать любую вещь на отдельные части, даже ломает ее, лишь бы только понять как она сделана; он пытается даже разобрать на части животное, если может… Жестокость обусловлена чем-то более глубинным, чем это порою кажется; она обусловлена раскрыть тайну отдельной вещи мироздания и всей нашей жизни.
      Другим способом проникновения в "тайну" является любовь. Любовь – это деятельное постижение иного существа, такое познание, при котором жажда познания человека утоляется слиянием с ним. В этом процессе слияния я познаю тебя, себя, каждого. Садизм вызван желанием выведать тайну, но тем не менее он оставляет ее нераскрытой. Я разделываю существо на части, вырываю у него один орган за другим, и все-таки единственное, что мне удается с ним сделать, -разрушить его и погубить. Что же касается любви, она представляет собой тот единственный способ познания, который, благодаря самому слиянию с человеческим существом, отвечает моим истинным потребностям. В любви, в самоотдаче я открываю и нахожу себя, а вместе с собой – другую личность. Я познаю человека.
      До сих пор я рассуждал о любви как о преодолении одиночества и стремлении к единению. Однако над всеобъемлющей потребностью к единению возвышается более специфическая, биологическая, ее разновидность: стремление к взаимосмешению и слиянию мужского и женского начал. Свое наиболее рельефное выражение эта идея нашла в том мифологическом предании, что мужчина и женщина были первоначально единым существом, и что сразу же после их рассечения каждый мужчина бродит в поисках утерянной женской половины своего существа, дабы снова слиться с ней и обрести начальную цельность. Смысл мифа очевиден. Поляризация полов подталкивает каждого человека искать единения с противоположным полом. В то же время эта полярность мужского и женского начал представлена в каждом отдельном мужчине и в каждой отдельной женщине. Аналогично тому как физиологически мужчина и женщина располагают гормонами противоположного пола, они двуполы и в отношении психологическом. Эта полярность есть по существу основа, на которой зиждится всякое творчество, всякое созидание.
 

Объекты любви

 
      Любовь есть прежде всего не отношение к другому человеку, но наша собственная настроенность, – такая, которая определяет наше отношение не к конкретному "объекту" любви, но ко всему мирозданию в целом. Если, скажем, тот или иной человек любит лишь кого-нибудь одного, но полностью безразличен к остальным своим друзьям, его любовь – не любовь, но всего лишь привязанность, своеобразный эгоизм. В представлении большинства рождение любви обусловлено конкретным объектом, но не определенным личностным даром. Больше того, сплошь и рядом считают, что лучшим подтверждением силы этого чувства служит безразличие ко всем и ко всему за исключением "предмета любви".
      Великое заблуждение! Человек, не сознающий того, что любовь есть всеобъемлющая духовная активность, уверен, будто единственное, чего следует доискиваться, – безошибочного объекта любви: все остальное, дескать, придет потом само собой. Он напоминает чудака, который, решив стать художником, приступает не к изучению искусства рисования, но к поискам достойного объекта, не сомневаясь в том, будто удачно выбранный объект приведет его к совершенству в рисовании. Если я истинно люблю кого-нибудь, я люблю не только его, я люблю весь мир, я люблю жизнь. Если я вправе сказать кому-нибудь: "Я люблю тебя", я должен быть готов сказать ему и другое: "Я люблю в тебе каждого человека, я люблю через тебя весь наш мир, я люблю в тебе также и себя ".
      В зависимости от объекта любви существуют, тем не менее, разные ее типы. Фундаментальной разновидностью этого чувства, вбирающей в себя все известные типы любви, является любовь братская. Под этой любовью я подразумеваю чувство ответственности перед любым иным человеком, заботливость и уважение к нему, стремление узнать его и понять, желание продлить его земное бытие. Братская любовь – это любовь, которую и имеет в виду Библия, завещая каждому любить ближнего как самого себя.
      Материнская любовь есть безоговорочная деятельность, которая имеет целью утвердить существование младенца и удовлетворить его запросы. Дело, однако, в том, что забота по утверждению самой жизни ребенка может быть осмыслена двояко. Во-первых, она может быть понята как готовность делать все необходимое для развития ребенка. Но она может быть истолкована и шире. Материнская любовь – это особое отношение, внушающее младенцу чувство любви к самой жизни, к самому своему бытию, это отношение, сообщающее младенцу ощущение того, что хорошо быть живым. Сущность этих обоих типов материнской любви раскрывается в библейском повествовании о сотворении жизни. Бог сотворил мир и человека. Иными словами. Бог позаботился сперва всего лишь о самом существовании мира и человека. Но Бог не ограничился этим. Сотворив природу и человека в ней, Он в каждый день творения приговаривает: "Это хорошо!". Материнская любовь, понятая в этом втором, более высоком плане, заставляет младенца ощутить: это хорошо, что я был сотворен! Любовь внушает ему не только желание оставаться живым, но возбуждает в нем любовь к самой жизни.
      Любовь к Богу столь же разнообразна, как и любовь к человеку; в любви этой столько же аспектов, сколько в любви к человеку, и характеризуется она фактически теми же отдельными чертами. Любовь человека к Богу невозможно отделить от его любви к родителям. Если, скажем, тот или иной человек не выламывается за намеченную кровью черту привязанности к собственной матери, клану, нации, если он остается по-детски зависимым от карающего и вознаграждающего отца или другого символа власти, то тем самым он выказывает максимально зрелую и совершенную любовь к Богу; религия этого человека восходит к той ранней форме религиозного отношения к миру, когда Бог переживался в качестве всепокровительствующей матери или карающе-вознаграждающего отца.
      В нынешней религии мы встречаем все известные фазы ее исторического развития – от наиболее ранних и примитивных до наиболее изощренных и современных. Словом "Бог" определяют сегодня и племенного божка и Абсолютное Ничто. Аналогично этому каждый отдельный человек вынашивает в себе все известные формы представления о Боге, начиная с того образа Бога, который складывается в душе младенца. Весь вопрос заключается в том, до какого уровня постижения Бога этот отдельный человек поднимается.
 

 
      Не исключено, что будущие историки назовут нынешний век не только веком разрушения прежних ценностей, как это часто делают современники, но также началом "тшувы", возвращения к ним. Возвращения после затяжного периода цинизма, который, познав всему цену, так ничему ее и не придал. Разрушение фактически началось с того, что иудаизм был объявлен другими религиями отжившим свой век и обреченным на гибель. Утвердив стандарты сомнения и неприятия, эти религии сами себя обрекли на недоверие и отчуждение; то же самое случилось и с теми идеологиями, которые наживали капитал на отрицании, скажем, христианства. Недаром если еще недавно говорили о гибели Бога, теперь так настойчиво и громко говорят о кризисе безбожия.
      Нынешний день, исполненный замешательства, напоминает, быть может, эпоху языческого разгула бесчисленных идолов, замешавшихся между людьми и так смущавших им души. Удивительно ли поэтому, если наиболее беспокойные из новых еврейских мудрецов так страстно надеются, что, как однажды встарь, еврейская вера со всеми ее откровениями способна еще раз встряхнуть задымленный наркотиками дух человечества, как это было обещано еще в Библии. Если же этой вере, считают они, окажется не под силу навеять заключенную в ней правду всему миру, – что ж, в этом случае через заботу о ней только и может придти спасение хотя бы тем же "жестоковыйным" евреям; и будет, как сказано, – "Израиль живет безопасно, один" (Второзаконие, 34:28).
      Это настроение и владело, очевидно, теми еврейскими богословами современности, души которых чудом увернулись от теперь уже "разбитого молота всей земли", и которые, презрев цинизм и отчаяние, зовут свой народ возвратиться к Богу.
 
      Лев Шестов, или Леон Шварцман (1866-1938), – русский теолог, один из основателей экзистенциализма, учения, наиболее близкого еврейскому духу, поскольку интеллектуальные проблемы рассматриваются в нем не отвлеченно, но, подобно Библии, непременно в контексте реального существования, в контексте таких понятий, как жизнь и смерть и таких состояний души, как вера и неверие. Если в прошлом столетии Моше Гесс в книге "Рим и Иерусалим" противопоставил веру в Бога как еврейское открытие – грубой физической силе, символизированной образом канувшей в небытие римской империи, – то Шестов называет свой главный труд "Афины и Иерусалим", теперь уже сравнивая веру с отвлеченным любомудрием древних Афин, с принципом науки, этого питающегося сомнениями идола современности.
 

Вера и наука

 
      Бог говорит Аврааму: "Покинь страну твою, друзей твоих и отцовский дом, покинь и иди в землю, которую я укажу тебе"; и Авраам повинуется и идет в путь, "не зная, куда направляется ". Далее в Писании сказано, что Авраам поверил Богу, и Бог засчитал ему это в благочестие. Так и сказано в Библии, но здравый смысл судит совершенно иначе. Всякий, кто отправляется в путь, не зная куда идет, есть человек слабый и легкомысленный, и вера, ни на чем не основанная, никак не может быть воспринята как благочестие. (Вера, кстати говоря, ни на чем не может быть основана, ибо сама она стремится быть основой.) Тот же принцип, ясно и благообразно сформулированный и возведенный на уровень метода, господствует и в науке, порожденной здравым смыслом. По существу, наука остается наукой лишь до тех пор, пока она не признает веры и пока она требует от человека ясного представления о том, что он делает и куда направляется.
      Верующий пробирается вперед, не оглядываясь по сторонам и не задаваясь вопросом, куда же он идет, т.е. не рассчитывая свой путь. Ученый не сделает и шага, не оглянувшись, и страшится сдвинуться с места. Он желает знать наперед, куда он придет. Так какой же из этих двух методов ведет нас к "истине"? Вокруг этого вопроса можно спорить, однако, вне сомнения, что только лишь тот способен придти в обетованный край, кто, подобно Аврааму, решается выступить в путь, не зная куда идет. И если наша мысль и желает достичь обетованной земли, ей следует принять метод Авраама, а не Сократа, и учить людей двигаться вперед при любых обстоятельствах и безо всяких сомнений, без заглядывания в будущее и даже без представления о том, куда они идут.
      Возможно ли, однако, что подобная философия обернется философией будущего? Или же это скорее философия давнего и навсегда Утерянного прошлого, философия древних и благословенных мужей, которые, по определению Платона, были лучше нас и пребывали ближе к Богу?
      Aфины и Иерусалим
 
      Гейне вспоминает, как он в детстве потешался над своим учителем французского. Когда, например, тот просил его сказать по-немецки le foi, Гейне говорил: "доверие". Да и сегодня немало серьезных людей безо всякого намерения потешиться и со всей откровенностью отождествляют веру с доверием. Им действительно кажется, что вера есть ничто иное как знание, с одной лишь единственной разницей: тот, кто верует, принимает доказательства в кредит на условии, что эти доказательства будут предоставлены в свое время позже. Невозможно убедить кого-либо, что сущность веры в ее наиболее восхитительном и таинственном проявлении заключается именно в том, что она не испытывает никакой нужды в доказательствах, что она живет "за пределами " доказательств.
      Там же
 
      Мне представляется, что в интересах знания нам следует жертвовать, причем с готовностью, пониманием, ибо понимание в любом случае по значению своему отнюдь не первостепенно.
      Все вещи возможны
 
      Самуэл Гуго Бергман (1883 – 1915) – израильский богослов, веривший в нравственное возрождение еврейства и утверждавший, что жизнь человека наиболее полно проявляет себя именно в вере в Бога: человек жив постольку, поскольку в нем живет вера.
 

Вера и разум

 
      Борьба между верой и разумом, убежденностью и знанием ведется издавна, и каждое поколение воспринимает ее на свой лад. Современному человеку уже трудно понять даже то, что же именно означает вера, не говоря уж о том, чтобы ею жить. Главная помеха заключается тут, конечно, в том, что величественное чувство веры может появиться лишь после того, как человек научится слушать. Недаром ведь основной пароль иудаизма начинается со слова ШЕМАХ, "Слушай!" "Слушай, Израиль, Господь есть наш Бог, и Господь един!" Нынешний человек разучился слушать. Ему недостает того мира и затишья, среди которого негромкий голос веры только и можно услышать. Вера означает, что в какой-то степени Сверхъестественная Сила замещает наше собственное "я" и направляет наши действия, а это требует всегда успокоенности и умиротворенности нашего духа и восприимчивости человека к поступающим сверху импульсам.
      Вера не есть некое дополняющее разум средство для добывания истин. На библейском языке веру называют словом "эмуна", которое означает состояние особой благорасположенности, существующее между человеком и Богом. Верующий видит Бога и знает, что рука Его протянута к нему; он знает, что Избавитель его существует, и он не нуждается ни в каких доказательствах этого живущего в его душе знания.
      Вера живет не ровно, а как бы рывками. Она составлена из ограниченного количества отдельных глубоких переживаний, и все пространство между вспышками этих переживаний заполнено так называемым здравым смыслом. Невозможно постигнуть Библию без хотя бы мало-мальски религиозного опыта, который, собственно, упорядочивается позже самой Библией.
      Наука и разум безличности и составляют общее достояние людей, тогда как вера есть великий личный опыт, и как таковая она принадлежит всегда отдельному человеку. Тем не менее нет никакого противоречия между наукой и верой, несмотря на то, что их пути диаметрально противоположны; их неприязнь друг к другу основана часто на смешении двух типов истин. Там, где Библия говорит об истине, она имеет в виду не застывшую истину науки, но истину как действие, как историю.
      Вера опирается на чудеса, наука же их не признает. Верующий не нуждается в чудесах хотя бы потому, что он не нуждается в доказательствах своей веры. Не верующий, но неверующий – вот кто требует чудес, ибо верующий знает, что в с е на свете есть чудо, точнее, что все на свете имеет особый смысл. Еврейский молитвенник содержит такое признание: "Ты, Господи, творишь чудеса каждодневно!" Сам порядок мироздания, само существование природных законов явлются величайшими чудесами. Для верующего все составляет чудо, для ученого – ничего, т.е. для него ничто не выпадает из-под власти закона. Тем не менее чудеса не перестают от этого быть чудесами. Не Бога, но мир, вот что изучает наука, однако, мир этот создан Богом.
 
      Мордехай Каплан (1881 – 1983) – американский теолог и один из основателей так называемого реконструктивизма, движения, направленного на модернизацию религии: Тора есть не свод канонов и не книга, а образ жизни.
 

Что есть вера?

 
      Нынешний кризис человеческих взаимоотношений приводит многих к тоске по религиозной вере. Люди глубоко разочарованы в материалистическом подходе к жизни, и их надежда на то, что научный контроль над природными богатствами сможет разрешить все проблемы существования, разбита вдребезги. В то же время они хотели бы верить, что ужасы и дикости современности не есть еще провозвестники фатального конца и что свет будущего рассеет нынешний мрак, как ночной кошмар. Вот почему люди всячески приветствовали бы такое религиозное объяснение жизни, которое убедило бы их в несокрушимости духовных ценностей…
      Вера в Бога не может быть достигнута одним лишь путем рассуждении о Нем. Любые рассудочные аргументы мечутся обычно в пределах заколдованного круга. Люди должны обрести веру посредством явственного ощущения Божьей силы в деле придания смысла собственной жизни. Рассудок никогда не сможет заменить собою этого ощущения, и человек приходит к вере в Бога именно через это ощущение, а не рассуждения. Встает, однако, вопрос чрезвычайной для современника важности: какого же оно рода, это ощущение?
      Религиозная вера, как об этом свидетельствует судьба Авраама, не есть лишь вера в Бога и в те духовные ценности, на которых она основана, но есть такая разновидность веры, которая противостоит любым испытаниям, любым жертвам и страданиям… Всякий раз, когда во имя идеала мы мужественно встречаем опасность, мы тем самым испытываем внутри себя триумф жизни над небытием, то особое ощущение, которое лучше всего свидетельствует о существовании Бога. Те, кто борются со злом, вряд ли хорошо знакомы с чувством пессимизма и цинизма. Старые раввинические комментарии к судьбе Авраама полны намеков на то, что настойчивость веры, невзирая на нередкие страдания и поражения, укрепляет нашу убежденность в ее истинности.