Джек Бернс смотрел на свои университетские годы словно через телескоп; его цель, объект его желания был еще за горизонтом, и Джеку оставалось лишь ждать. Университет штата Нью-Гэмпшир служил для него перевалочным пунктом, остановкой в аэропорту по пути из точки А в точку Б. Да, Джек показывал отличные академические успехи, даже закончил курс с отличием (чего никогда не смог бы добиться в Эксетере), но все эти годы он жил в себе, отрешенно.
      В студенческом театре Джек получил все роли, на которые пробовался, — другое дело, что играть ему хотелось лишь в немногих. Зато он посмотрел все иностранные фильмы в даремском кинотеатре; частенько он хаживал туда один, а если приглашал девушку, то только такую, какая согласна была держать в руках его пенис. Их было немного.
      Прежде всего — Клаудия, учившаяся, как и он, актерской профессии. А еще японка по имени Мидори, художница, Джек работал в ее группе моделью — единственным мужчиной-моделью на весь факультет изобразительных искусств. Мистер Рэмзи сказал бы, что здесь Джеку снова выпала возможность сыграть, а ведь ему еще и платили плюс не приходилось слишком сильно сосредоточиваться на своем единственном зрителе; Джек использовал время, когда стоял перед классом, на то, чтобы воображать крупные планы самого себя, учиться держать лицо и так далее. Он очень надеялся, что в дальнейшем в его жизни будет много крупных планов.
      Быть моделью — значит тренировать власть разума над телом, и Джек очень старался, чтобы у него не случилась эрекция; это оказалось не так-то просто, но в итоге он овладел этим искусством — надо было сначала дать эрекции начаться, а потом резко ее "отменить". Наверное, именно наблюдение за этими упражнениями Джека и затащило Мидори с ним в кино.
      — О Господи, освободи нас из плена наших грехов, — частенько молилась Лотти. Новости от нее давно перестали приходить, даже открыток не было. Джек так и не узнал, что происходило с ней на острове Принца Эдуарда — возможно, ничего особенного.
      Эмма научила Джека водить машину — незаконно, разумеется, как привыкла; Джек же получил права при первой возможности. Машины у него не было, поэтому он так влюбился в "вольво" Клаудии. Клаудия ему тоже нравилась, но сердце свое он отдал ее "вольво".
      Клаудия вместе с Джеком играла в студенческих пьесах, а ее желание взять в руки пенис Джека, казалось, ничто не могло поколебать. Да, он и спал с ней, конечно, и потому ему было не так странно сидеть с ней в кино с пенисом в ее руках (другое дело Эмма — с ней куда страннее, зато в чем-то увлекательнее). Клаудия возила Джека, куда он только пожелает, а когда он получил права, не жадничая, пускала его за руль.
      Несколько раз в неделю Джек ездил в Эксетер тренироваться с борцовской командой и бегать по особой наклонной беговой дорожке. Заниматься борьбой в университете он не хотел — соревнования как таковые его не интересовали, он просто хотел держать приличную форму (вдруг придется защищаться) и вернуть школьному спорту должок. Плюс он стал тренировать в Эксетере новичков, то есть делать для них то, что когда-то сделали для него Павел, Борис и Ченко, а потом тренеры Клум и Хадсон.
      Тренер Хадсон при этом не дразнил Джека за неизменное стравливание лимфы из ушей — ведь он сам, в отличие от тренера Клума, был еще какой красавчик и понимал, почему Джек не хочет остаток жизни выглядеть как профессиональный борец, тем более что он собирался стать актером.
      — Учитывая мои карьерные планы, разве вы не согласитесь, что стравливать лимфу из ушей практично? — спрашивал его Джек.
      — Более чем практично, — кивал тренер Хадсон.
      В Эксетере в те годы работал еще один тренер по фамилии Шапиро, заодно он преподавал в школе русский, а потом стал заведовать учебной частью.
      Пару раз Джек привозил Клаудию с собой на тренировки, она садилась на мат в углу и кисло смотрела на происходящее, бросая на борцов враждебные, подозрительные взгляды, на какие способны только женщины; казалось, в следующий миг она выхватит автомат и перестреляет их всех до единого. От Клаудии веяло какой-то опасностью, какой-то у нее был секрет, которым она ни с кем не делилась, а возможно, какие-то тайные, ей одной ведомые планы на будущее. А может, она просто играла?
      Тренер Шапиро сказал Джеку, что его подружка "невозможно красива" и "похожа на славянку". Джек соглашался, что Клаудия хорошенькая, впрочем, претензии любой женщины на красоту в его глазах были лишь наполовину легитимны — кто они все в сравнении с божественной Мишель Махер? Назвать же внешность Клаудии славянской ему не приходило в голову; впрочем, тренер Шапиро преподавал русский и, наверное, знал, как полагается выглядеть славянам. А еще он отлично знал, как бороться — и он и Джек умели проводить хитрые приемы, известные юноше лишь благодаря знакомству с Ченко.
      Вот и весь мужской круг общения Джека в его даремские годы — старые тренеры-борцы из Эксетера и их юные подопечные.
 
      На второй год учебы в Дареме Джеку пришлось сделать выбор между славянской красотой Клаудии и трофеем с факультета изобразительных искусств, его персональной жемчужиной Востока Мидори, с которой он ходил на ленту Куросавы "Телохранитель" (восхитительный фильм, если смотреть его с пенисом в руках у японки!). Джек, наверное, слишком много времени прожил в Штатах и пал жертвой американского материализма, поэтому он выбрал Клаудию, не только из-за ее машины, но и из-за того, что у нее была своя квартира, не в кампусе, впрочем, а в городке Нью-Маркет, на половине пути из Дарема в Эксетер. Ну и еще потому, что Клаудия актриса — так что они с Джеком искали себе одинаковую работу на лето.
      Новая Англия кишела летними театрами (одни получше, другие похуже), и хотя на работу нанимали обычно ребят из магистратуры и аспирантуры, иным обычным студентам, из талантливых, доставались стажировки, а Джеку и Клаудии даже постоянные контракты.
      Клаудии театр нравился больше, чем Джеку. Она знала, он хочет стать киноактером, но ее работа в кино совсем не интересовала. Она даже сказала Джеку, что, не держи она в руках его пенис, ушла бы с половины фильмов, на которые он ее водил.
      У Клаудии были большие, тяжелые груди и крупные бедра (она все время из-за них комплексовала), а ее кожа, сливочная, гладкая, ее выдвинутая вперед челюсть и четко очерченные скулы делали ее идеальным объектом для крупных планов. Ей бы понравилось кино — потому что камера бы просто в нее влюбилась, не забыв и про ее глаза, желто-карие, словно полированное дерево. Но Клаудия говорила, что к тридцати будет "безнадежно толстой":
      — Тогда я смогу играть только в театре, и то лишь потому, что хорошо умею это делать, а не потому, что красива.
      В марте второго года в Дареме Клаудия и Джек отправились через полстраны в Айову, провести весенние каникулы с Эммой. На следующую осень Джек решил свозить Клаудию в Торонто, а Эмма сказала, что им с Джеком лучше заранее подготовить "бедняжку" к встрече с Алисой и миссис Оустлер. Джек хотел отвезти Клаудию в Торонто не за тем, чтобы знакомить ее с мамой, хотя избежать знакомства все равно не удалось бы. Мама знала, что Джек с Клаудией живут вместе, и они с Лесли очень хотели на нее посмотреть.
      Главной целью Джека было свозить Клаудию на Торонтский кинофестиваль и там поиграть в такую игру: представлять ее всем как русскую актрису, которая не говорит по-английски; то есть поездка представляла собой для него — для них обоих — еще одну "возможность выйти на сцену". Кроме того, и Джек и Клаудия очень хотели некоторое время пожить в нормальном большом городе (весьма естественное желание после нескольких лет, проведенных в Нью-Гэмпшире).
      К удивлению Джека, Клаудия Эмме очень понравилась, наверное, потому что у нее тоже были проблемы с весом, а еще потому, что, хотя Клаудия была красавица, сама она считала себя не бог весть чем. Последнее обстоятельство просто влюбило в нее Эмму. К тому же Эмма, вероятно, понимала, что роман Джека с Клаудией — дело временное.
      Джек-то был не слишком уверен, что Клаудия искренне считает себя дурнушкой; он считал, что такое ее поведение — тоже игра, ведь Клаудия прекрасно знала, что нравится мужчинам, умело этим пользовалась и, конечно, не могла не заметить, как жадно Джек разглядывал ее полную фигуру. Еще она как-то услышала слова Джека в разговоре с Эммой по телефону — он сказал подруге, что поездка к ней в Айову это "возможность пожить в мотелях".
      — Что ты имеешь в виду? — спросила его Клаудия.
      — Глядя на тебя, я думаю только о том, где ближайший мотель, — ответил Джек, ни секунды не притворяясь.
      Возможно, Клаудия играла, ответив ему, — с ней никогда нельзя было знать наверняка:
      — С тобой, Джек, мне не нужен мотель, с тобой я могу заняться этим и стоя.
      Они сразу же попробовали — сначала им было немного неудобно, оба думали о том, как выглядят со стороны и что сказали бы потенциальные зрители, но потом отдались страсти целиком. По крайней мере Джек; с Клаудией никогда нельзя было знать наверняка.
      По дороге в Айову они воспользовались массой мотелей; Джек был рад обнаружить, что в этом штате, в отличие от Новой Англии, весна — это весна. Вокруг них во все стороны простирались наливающиеся зеленью поля. Эмма с тремя коллегами-студентами снимали летний домик недалеко от Айова-Сити, но на каникулы соседи разъехались, так что весь дом достался на время Эмме, Джеку и Клаудии. Они каждый день ездили куда-нибудь обедать — готовить Эмма не умела.
      Эмма поставила перед собой задачу объяснить Клаудии про лесбийскую связь между Алисой и Лесли, которую при этом представила как нелесбийскую.
      — Что ты хочешь этим сказать? — удивился Джек.
      — Они не нормальные лесбиянки, конфетка моя, и даже совершенно не похожи на обычных лесбиянок, просто живут вместе и спят вместе.
      — По мне, это значит, что они самые обычные лесбиянки, — заявила Клаудия.
      — Нет, на человеческие отношения нужно смотреть в контексте, — объяснила Эмма. — Мама Джека считает, что ее жизнь с мужчинами началась и кончилась с папой Джека. Моя же мать просто ненавидит моего папу — и других мужчин по ассоциации, так сказать. До того, как наши мамы познакомились, у каждой была куча любовников-мужчин, плохих любовников, из категории "автоматически сбывающихся пророчеств", понимаешь, о чем я?
      — Ага, — сказала Клаудия, — женщина сначала убеждает себя, что все мужчины мудаки, и, соответственно, после этого находит себе в любовники исключительно мудаков. Знаю, видала таких.
      — Ну и вот, если ты ведешь себя таким образом, то когда твой любовник тебя бросает (или когда ты сама его бросаешь), то тебе не нужно менять свое мнение о мужчинах. В самом деле, они все оказываются мудаками.
      — Еще бы они не оказывались, — кивнула Клаудия.
      Джек молчал. Он понятия не имел, что у его мамы было полным-полно любовников-мужчин, при этом "плохих", до знакомства с миссис Оустлер, а еще ему показалось, что Эмма и Клаудия обсуждают Эмминулюбовную жизнь, о которой он тоже почти ничего не знал. У нее тоже была куча любовников, в основном на ночь-другую, все — полные уроды, если верить ей, но зато у Эммы никогда не было проблем с тем, чтобы их всех выкинуть напрочь из головы наутро. Плюс все они были неоперившиеся юнцы — по меньшей мере те, кого Джеку случалось видеть.
      Пытаясь сменить тему, он задал ей один вопрос про маму, который не давал ему покоя много лет. Ему легче было задать его в присутствии третьего лица; он надеялся, что из уважения к Клаудии Эмма ответит не так резко.
      — Не знаю про твою маму, Эмма, — начал Джек, — но если бы кто сказал мне, что мою мать совершенно не интересуют мужчины, я бы не поверил. Уверен, что молодые периодически ее привлекают.
      — Ну, насчет своей мамы я вообще ни в чем не уверена, конфетка моя, но что до твоей — я точно знаю, что мужики ее весьма интересуют, и особенно те, что помоложе.
      Джек не удивился этому ответу, но ведь он впервые получил подтверждение своим подозрениям. Вспоминая же Эммины приготовительные истории "на сон грядущий", Джек подумал, что злой дружок из саги о раздавленном ребенке, наверное, как раз один из любовников миссис Оустлер — после него-то она и отвернулась от мужчин постарше и даже от сверстников.
      Что до Алисы, то она ушла от Китайца и открыла собственный салон на Квин-стрит; в те времена это был модный район. Джек не сомневался, что купила ей салон миссис Оустлер.
      Позднее Квин-стрит стала уж слишком модной, сплошные бутики и бистро. Но "Дочурка Алиса", как, разумеется, назывался салон Джековой мамы, располагалась к западу от этой сверхмодной части, район вокруг нее вскоре стал, по выражению Эммы, "слишком китайским".
      С момента, как Алиса завела свой салон, клиентура ее, сказала Эмма, заметно "помолодела". Джек не знал, почему молодежь ходит туда — ради татуировок, или ради мамы, или просто потому, что молодежи всегда полно на Квин-стрит. Эмма говорила, что к Алисе ходит практически только молодежь и только мужчины. Иногда они приводят подружек, и те тоже татуируются, но Джек уже понял, что юношей привлекает его мама, а они — ее.
      Эмма заодно сказала, что Лесли "не из тех, кто ходит на Квин-стрит". Миссис Оустлер плевать было и на атмосферу, и на клиентуру Дочурки Алисы. Алиса же, после стольких лет работы на дядю, была счастлива попахать на саму себя. Во всякое время дня и ночи в ее салоне яблоку было негде упасть, клиенты с удовольствием занимали очередь и даже просто смотрели, как она работает. На стенах висели ее "блестки", и только ее; она сделала и каталоги своих работ, которые клиенты листали, ожидая своего часа. Она наливала им чай и кофе, в салоне всегда играла музыка. Завела она и аквариумы с яркими тропическими рыбами, даже часть "блесток" разместила в воде, и рыбки выглядели неотъемлемой частью мира татуировок.
      — Это не салон, — говорила Эмма Клаудии, — это целое шоу.
      Джек все это знал, но ключевая роль молодых людей до сих была ему не ясна — наверное, он прежде просто не хотел про это думать. Мысль о маме и молодых людях — его сверстниках его покоробила. Ему спокойнее было воображать маму в объятиях Лесли Оустлер, там, казалось ему, она "в безопасности", хотя, может быть, не так счастлива.
      — И что твоя мама думает о юных друзьях моей мамы? — спросил Джек у Эммы.
      — Ну, по большому счету... — начала было Эмма, но замолчала, а когда продолжила, обращалась скорее к Клаудии, чем к Джеку: — По большому счету она довольна уже тем, что Алиса сама не мужчина.
      Джек никогда не спорил с Эммой и принимал все ее тезисы как истину, особенно по вопросам отношений мамы и миссис Оустлер. С 1975 года, когда Джек отправился в Реддинг, Эмма проводила с ними куда больше времени, чем Джек. Торонто уже не был ему родным городом и никогда не стал им вновь.
      В Торонто он ведь и знал только, что дом миссис Уикстид на углу Лаутер-авеню и Спадайны, да район вокруг школы Св. Хильды в Форест-Хилл. Ну, еще спортзал на Батхерст-стрит и овраг в парке имени сэра Уинстона Черчилля, который видел из окон квартиры миссис Машаду на Сент-Клер. Но центр Торонто Джек никогда не знал хорошо, и уж совсем плохо представлял себе ту часть города, где на перекрестке Дандас-стрит и Джарвис-стрит находился салон Китайца. В салоне мамы на Квин-стрит, в этом шоу под названием "Дочурка Алиса", он был фактически чужим.
      Вот Эмма — настоящая торонтка и осталась ею навсегда, не важно, что сейчас она живет в Айова-Сити, а потом переедет в Лос-Анджелес.
      Алиса наконец-то согласилась сделать Эмме татуировку. Джек даже представить себе не мог, сколько времени шли переговоры высоких сторон по этому поводу, да и сторон было не две, а три (не забудем миссис Оустлер). Когда-то Эмма хотела бабочку, но когда дошло до дела, Алиса таки вывела у нее на бедре маленькую иерихонскую розу.
      — Сама виновата, — заявила Эмма Алисе (так она пересказывала это Джеку), — если бы тогда вывела у меня на лодыжке эту дурацкую бабочку, сегодня тебе не пришлось бы татуировать мне влагалище.
      Все упиралось в то, что Эмма не хотела влагалище прятать. Никакого "цветка в цветке" ей не хотелось — пусть будут лепестки настоящегоцветка, и все тут. Да, цветок вышел небольшой, но узнавал ты его с первого взгляда. О, как бы Джеку хотелось присутствовать при всех этих переговорах!
      Алиса избрала изысканный способ сохранить лицо.
      — Вопрос в том, где ты хочешь татуировку, — сказала она Эмме. — Я не стану выкалывать тебе влагалище на лодыжке, даже не проси.
      Ну еще бы, Эмма давно "выросла" из татуировок на лодыжках — а татуировать женщинам копчик Алиса отныне отказывалась. Она прочла в каком-то тату-журнале, что врачи теперь не дают женщинам эпидуральную анестезию, если у них на копчике татуировки, — судя по всему, существует некоторая вероятность, что чернила попадут внутрь спинномозгового канала.
      — Ну представь, ты рожаешь и тебе требуется эпидуралка, что ты будешь делать? — спросила Алиса.
      — У меня никогда не будет детей, Алиса, — ответила Эмма.
      — Откуда ты знаешь? — парировала та.
      — Оттуда. Знаю, и знаю точно.
      — Хорошо, Эмма, но влагалища на копчике у тебя тоже не будет.
      Поразмыслив, Эмма согласилась, что влагалище на копчике выглядит противоестественно. Сошлись, как уже сказано, на бедре, чуть ниже линии трусиков; так Эмма могла видеть татуировку без зеркала — а могла и с зеркалом, если хочется.
      — На каком бедре? — спросила Алиса.
      Эмма на некоторое время задумалась:
      — На правом.
      Алиса вытатуировала половину и только затем спросила:
      — А почему на правом?
      — Я обычно сплю на левом боку, — объяснила Эмма. — Когда я сплю с парнем, я хочу, чтобы ему было видно влагалище — татуированное, я имею в виду.
      Алиса ответила ей и на это, что Эмма весьма оценила. Правда, ответила не сразу. Джек живо себе это вообразил — мама работает, не снимая ноги с педали тату-машины, иголки колют, чернила текут, боль нарастает, играет музыка. Джек спросил Эмму, что была за музыка, она не сразу вспомнила.
      — Наверное, Mr. Tambourine ManБоба Дилана, — сказала она. — А в салоне толпились обычные уроды.
      Джек подумал, что зрители испытывали не только эстетический интерес, когда разглядывали широченные бедра Эммы.
      — Да, играл точно Дилан, только не Mr. Tambourine Man, a Just Like a Woman, — вспомнила Эмма.
      Джек и это себе вообразил:
 
Тебе больно, точь-в-точь как женщине,
Но ты рыдаешь, как маленькая девочка.
 
      — Я хочу удостовериться, что поняла тебя правильно, Эмма, — проговорила Алиса, выдержав порядочную паузу. — Когда ты лежишь с парнем, ты хочешь, чтобы он видел эту татуировку — даже если сама спишь?
      — Да. Он, может, и забудет меня, но татуировку не забудет никогда.
      — Везунчик этот парень, вот что я тебе скажу! — сказала Алиса.
      Эмме показалось, что Алиса жала на педаль в такт Бобу Дилану.
      — В общем, моя мама — сука, каких мало, а вот в Алису ты влюбишься по уши, — сказала Эмма Клаудии. — Ее все обожают.
      — Даже я когда-то ее обожал, — сказал Джек и вышел наружу, посмотреть, как уходят в бесконечность поля Айовы. Перед его взглядом расстилалась равнина — никаких тебе поросших лесом гор и холмов Мэна и Нью-Гэмпшира. Эмма вышла вслед за Джеком.
      — Ну ладно, я соврала — не все обожают твою маму, — пробормотала она.
      — Я же говорю, было время, я тоже ее обожал, — ответил Джек.
      — Конфетка моя, давай сходим в кино. Сводим Клаудию поглазеть на движущиеся картинки!
      — Не вопрос, — сказал он.
      Если бы у Джека были мозги, он бы заранее предвидел, что случится в зале, когда там будут и Эмма и Клаудия. Джек запоминал все фильмы, даже плохие. Но в тот раз, едва он сел в кресло, а слева и справа от него уселись Клаудия и Эмма соответственно, возникла одна проблема, и все мысли о фильме мгновенно из головы Джека улетучились. А проблема такая — кто из девушек будет держать его за пенис?
      Левша Эмма первой засунула руку Джеку в штаны, но через миг к ней прикоснулась рука правши Клаудии — они словно пожали друг другу руки на пенисе у Джека. Никто не моргнул и не повернул головы, все трое уставились в экран. Клаудия, вежливая девушка, убрала руку, но недалеко — положила ее Джеку на левое бедро. Эмма, не желая обижать Клаудию, стала вертеть пенисом Джека, пока не задела им руку его соседки слева; та вернула руку на место, держась теперь и за пенис Джека, и за руку Эммы. В результате у Джека, пока длился двухчасовой фильм, отчаянно и непрерывно стоял.
      После фильма они пошли выпить пива, хотя Джек не очень-то хотел. Пиво покупала Эмма, но это могли сделать и Джек и Клаудия. У Клаудии никто никогда не спрашивал удостоверения личности, ей было девятнадцать, но выглядела она как зрелая женщина. А со времен просмотра "Телохранителя" никто не спрашивал удостоверения и у Джека — в свои девятнадцать он отлично умел натягивать на лицо улыбку героя Тосиро Мифуне и при этом обильно мазал волосы бриолином. Эмме нравилось, как выглядит Джек в такие моменты, Клаудия же жаловалась, что он бреется только раз в три дня.
      Джек больше всего любил изображать возмущение Тосиро Мифуне — особенно его лицо в самом начале "Телохранителя", когда самурай приходит в город и видит, как мимо бежит собака, неся в зубах человеческую руку. Джек был просто в восторге от того, как Мифуне смотрит на собаку в этой сцене.
      Эмма слишком много выпила, и за руль сел Джек, а Клаудия и Эмма обнимались себе на заднем сиденье.
      — Если ты к нам присоединишься, конфетка моя, мы не будем против! — сказала Джеку Эмма.
      Джек давно привык к необузданным страстям Эммы, к ее вечному желанию нарушать все и всяческие правила, но вот живое участие в этом Клаудии беспокоило его. Эмма была непростой человек, порой с ней бывало трудно, но Клаудию Джек понять не мог совсем. Как и он, Клаудия, казалось, ждала чего-то, выжидала нужный момент; она держала себя в руках, вела себя как-то отрешенно, никогда нельзя было понять, о чем она думает. А может, Клаудия просто служила для Джека зеркалом, как и он для нее?
      Вернувшись домой, Джек и Клаудия уложили захмелевшую Эмму спать — дотащили ее до спальни и раздели; она уже истошно храпела, но это не помешало Джеку и Клаудии хорошенько рассмотреть влагалище у нее на правом бедре.
      — Так какие у тебя с ней отношения, выкладывай начистоту, — сказала Клаудия.
      — Сам не знаю, — искренне ответил Джек.
      — Я так и думала, молодец, что признался, — рассмеялась Клаудия.
      Лежа в постели, она спросила у него:
      — Когда у тебя это началось, пенис-кино-рука? Я имею в виду, с Эммой.
      Джек притворился, что не может точно назвать время.
      — Кажется, мне было восемь, а может, и девять. Эмме было пятнадцать или шестнадцать. А может, и пораньше, когда мне было семь, а ей, значит, четырнадцать.
      Клаудия просто держала его за пенис, ничего не говоря. Когда Джек уже почти засыпал, она спросила снова:
      — Джек, ты хоть можешь себе вообразить, как все это странно? Чем все это пахнет, а?
      Мишель Махер научила его бояться слова "странно", особенно если "странно чересчур". Джек знал, что Клаудия не настолько слепа, чтобы думать, будто он ее любовь на всю жизнь, и уж точно достаточно умна, чтобы не думать, будто так воспринимает ее он. Но все равно было неприятно узнать, что она считает его "странным".
      — Значит, ты считаешь, я чересчур странный?
      — Это как посмотреть, Джек.
      Ему не понравился этот ответ. Что значит — как посмотреть? Он знал, что Клаудия хочет, чтобы он задал ей этот вопрос. Но не задал его — потому что уже знал ответ. Вместо этого он взял ее за груди, поцеловал ей шею, и пенис начал оживать — но тут Клаудия его отпустила.
      — Почему Эмма не хочет иметь детей? — спросила она.
      Джек Бернс был актер — он с первого взгляда узнавал вопросы с дальним прицелом.
      — Наверное, думает, что будет им плохой матерью, — предположил он, не выпуская груди Клаудии. Вопрос-то на самом деле предназначался ему: почему он, Джек, не хочет иметь детей? Потому что, если он и вправду станет как отец, он сразу бросит и ее и их — так он однажды и сказал Клаудии. А Джек не хотел быть таким отцом.
      Но этот ответ не удовлетворил Клаудию; Джек точно знал, что она-то детей хочет. Как актриса, Клаудия ненавидела свое тело — единственный положительный отзыв о нем из ее уст звучал так: "Мое тело предназначено рожать". Она так это говорила, что сомнений не оставалось — она правда так думает. Джек ясно видел, что тут она не играет, а еще вот что — с точки зрения Клаудии, то, какой отец выйдет из Джека, не ее, а его проблема.
      — А смотреть надо вот как: если ты хочешь иметь детей, это одно, а если нет, другое, — сказала она.
      Джек выпустил ее груди и повернулся к ней спиной. Клаудия легла на бок, обняла Джека и снова взяла его пенис в руку.
      — Нам с тобой еще два года учиться, — сказал он.
      — Джек, я ни разу не говорила, что хочу детей немедленно.
      Он уже говорил ей, что не хочет иметь детей вообще.
      — Я не хочу заводить их, пока не узнаю достоверно, что у моего отца были дети, которых он любил, которых он не бросил, — так Джек объяснил ей свою позицию.
      Разве удивительно, что, услышав такое, Клаудия держалась несколько отстраненно?
 
      Но им было весело вместе — особенно в летних театрах. Прошлым летом они играли в "Ромео и Джульетте" где-то в Беркшире. Главные роли получили "старики", проверенные актеры местной труппы. Клаудия была дублершей Джульетты, но плоскогрудая, смахивавшая на робота исполнительница из основного состава не пропустила ни одного представления. Джек хотел играть Ромео или, по крайней мере, Меркуцио, но его поставили играть этого мудака Тибальта, потому что Джек был борец и выглядел агрессивно.
      Клаудия все время фотографировала, особенно себя вместе с Джеком, наверное, думала, что если набрать нужное количество снимков, то это сцементирует их связь навсегда. У нее был фотоаппарат с задержкой спуска, она устанавливала таймер и бежала к Джеку. Она так старательно снимала их вдвоем, что Джек иногда задумывался, а не принимает ли она их отношения и в самом деле за любовь до гроба.
      После визита к Эмме Джек и Клаудия сыграли в пьесе Федерико Гарсиа Лорки "Дом Бернарды Альбы" где-то в Коннектикуте. Действие происходило в Испании в 1936 году, оба играли женщин. На первом представлении Джеку стало плохо — он перед этим съел каких-то подозрительных слив, а антракт не был предусмотрен; режиссер, тоже женщина, приказала Джеку "не ныть" и надеть юбку подлиннее. А все потому, что дублерша Джека болела грибком и режиссерша жалела ее (вообще в пьесе было занято десять человек — девять женщин и Джек).
      У Джека жутко болел живот и был дикий понос. В один прекрасный момент у него так свело брюшной пресс, что он едва не упал, и из лифчика вывалилась подкладная грудь, он прижал ее локтем. Клаудия потом сказала, что он выглядел так, словно изображает расстрел самого автора пьесы. Джек про себя подумал, слава богу, Лорка уже мертв и не видит этого.
      Он написал про это мистеру Рэмзи, а тот ответил: "Какой великолепный опыт! Надеюсь, он тебя многому научил".
      Мисс Вурц могла бы им гордиться — еще ни разу в жизни Джек с такой нечеловеческой силой не пытался сосредоточиться на своем единственном зрителе. Он почти видел, в каком ряду и на каком кресле сидит Уильям (что и говорить, для папы пьеса идеальная, на сцене одни женщины и никого больше).
      Этим же летом Клаудия и Джек работали дублерами на постановке "Кабаре", первого мюзикла в их жизни. Джек должен был подменять некоего Эмси, англичанина, который на первом же представлении сказал ему, мол, надеяться тебе, парень, не на что, я за всю жизнь ни разу не болел. Ну и что, подумал Джек, не больно-то и хотелось — ведь Эмси играл не Салли Боулз. Ее играла какая-то никуда не годная актриса; Джек бы выступил лучше и ее, и ее дублерши — Клаудии.
      Но в их отношениях наступил такой момент, что Джек решил не пробоваться на роль Салли — он отбил бы ее у Клаудии, а та бы смертельно обиделась. Поэтому они провели лето, исполняя друг другу Tomorrow Belongs to Meи Maybe This Time— разумеется, в гримерной, где блистают дублеры.
      Но им выделили роли и как основным актерам — роли танцорок из кордебалета, так что им пришлось попотеть. В соответствии со сценарием и эпохой (Берлин тридцатых годов) они были не слишком задрапированы, и в дамском белье Джек уж чересчур явно выглядел трансвеститом, но зрители все равно в него влюбились. Клаудия даже приревновала — сказала, он выглядит сексуальнее, чем она сама.
      — Так что смотри, Джек, — предупредила его Клаудия. В то лето им обоим исполнилось по двадцать. — Если ты хоть раз сыграешь в женском платье лучше, чем сегодня, тебе больше никогда не дадут мужскую роль.
      Услышав это, Джек решил не рассказывать ей, что ему до смерти хочется сыграть Салли Боулз.
      Как хорошо он запомнил то лето в Коннектикуте! Когда Салли и девицы из кабаре пели Don't Tell Mamaи Mein Herr, Джек смотрел прямо в зал и видел лица зрителей. Они смотрели на него, на трансвестита-девицу, не на Салли. Они глаз от него не могли оторвать. Он видел лица всех до одного мужчин в зале — и ему стало не по себе, такая была в их глазах огненная страсть.