Больше Джек не видел Мими Ледерер, а ведь она ему нравилась, очень нравилась. Но после того утра в "Марке" он навсегда перестал нравиться ей; когда она уходила, она сказала ему, что понять не может, кто он такой. Но это ерунда — куда хуже, что Джек сам не мог этого понять.
      На сцене, на площадке он мог быть кем угодно. На экране весь мир видел, как рыдает Джек Бернс, одетый что женщиной, что мужчиной. Сколько раз у него стекал с лица грим — ради фильма он мог сделать что хочешь! Но он не мог рыдать по Эмме; он не пролил в "Марке" ни единой слезы.
      Когда он уезжал в аэропорт, еще не было двенадцати. Дежурного портье Джек раньше не видел — видимо, именно этот молодой человек и соединил его с матерью. Разумеется, портье знал, что перед ним настоящий Джек Бернс, это знал весь отель. Но когда Джек выходил в дверь, он крикнул ему вслед, совершенно искренним голосом, какой бывает только у очень молодых людей, когда они хотят сделать вам приятное:
      — Удачи, мистер Радужный!
 
      Как выяснилось, Джек неправильно воображал себе Эммину смерть. Он думал, это был инфаркт со всем, что ему предшествует, — обильное потоотделение, одышка, головокружение, боли в груди. Эмма же умерла от фибрилляции, вызванной так называемым "синдромом удлиненного интервала QT" — наследственным заболеванием неясного происхождения, влияющим на функционирование ионных каналов в сердце. Так объяснил Джеку ее лечащий врач. Ее сердце внезапно перестало подавать кровь, Эмма умерла мгновенно, даже не успев почувствовать себя плохо.
      При этой болезни самый частый первичный симптом — внезапная смерть. Если делать обычную ЭКГ, то у шестидесяти процентов пациентов будут обнаружены аномалии в сердечном ритме, что может теоретически вызвать у врача подозрения. Но у других сорока процентов ничего не будет выявлено, если не сделать ЭКГ с нагрузкой. Врач Эммы сказал Джеку, что она никогда не делала ЭКГ вообще.
      Он сказал еще, что смерть мог вызвать, например, громкий звук, сильное волнение, физические нагрузки или просто дисбаланс в электрической системе сердца — что, в свою очередь, может вызываться употреблением алкоголя или сексом.
      Мальчик из танцзала, имя которого полиция так и не раскрыла, рассказал, что Эмма вдруг упала на него; сначала он подумал, что ей просто так нравится заниматься любовью, ведь он ничего про это не знал — она была его первой женщиной. Он все сделал так, как сказала Эмма, не двигался (наверное, ему просто было страшно). Выбравшись из-под Эммы, он сразу вызвал полицию.
      Болезнь, как было сказано, наследственная, поэтому в итоге обследовали всех живых членов ее семьи — то есть Лесли Оустлер. У нее не нашли никаких следов. Ее бывший муж, Эммин отец, умер во сне за несколько лет до этого.
      — Вот мудак недоделанный, — только и сказала Лесли.
      Джек попал домой, совершенно не подготовленный к встрече с миссис Оустлер. В самолете он думал только об Эмме. И все размышлял, почему не испытывает никаких эмоций — если он правильно сформулировал проблему.
      Лесли Оустлер накинулась на него, как пантера.
      — Я знаю Лесли, — предупреждала Алиса, — у нее обязательно в итоге будет срыв.
      Но ни о какой скорби и речи не было — одна сплошная ярость.
      Лесли встретила Джека в дверях.
      — Где, блядь, Эммин роман, Джек? Я имею в виду последний.
      — Я понятия не имею, Лесли.
      — Так, а где твой роман? Или как называется то говно, что ты писал, — у тебя даже компьютера нет!
      — Я не привык работать дома, — сказал Джек. В общем, не солгал, ведь о том, писал ли он вообще, его никто не спрашивал.
      — У тебя даже пишущей машинки нет! — кричала мисс Оустлер. — Ты что, пишешь от руки?
      — Именно так. Я обожаю писать от руки, Лесли.
      Это тоже в целом нельзя назвать ложью — если Джек что и писал (списки покупок в магазине, заметки к сценариям, автографы), то делал это без помощи технических приспособлений.
      Миссис Оустлер прочесала Эммин компьютер сверху донизу. Она искала файлы от романа под всевозможными названиями — и не нашлось ни одного, в названии которого имелось бы "роман", "третий", "рабочая копия" и тому подобное.
      Видимо, мальчик с танцев вел себя так искренне, что полиция даже не подумала оцеплять дом Эммы и объявлять его местом преступления. К тому же Эмма была известной писательницей — мальчик, правда, об этом не подозревал, поэтому и полиция, и Эммин врач сделали свое дело быстро, аккуратно и без шума.
      Миссис Оустлер, напротив, перевернула дом вверх дном. Неизвестно, что Эмма уронила или разбила, падая на несчастного молокососа, — но это было ничто по сравнению с разгромом, устроенным ее мамой. Казалось, тут не искали бумаги, а пытались совершить ограбление, хорошо накачавшись перед этим наркотой; повсюду валялись вырванные из комодов ящики, вываленная из них одежда, вещи и т.д. Лесли нашла в спальне у Эммы трусы Джека, в спальне Джека — трусики Эммы, а под его кроватью — ее лифчики. Обнаружила, конечно, и чемодан с порнографией.
      — Вы что, смотрели это вместе?
      — Иногда, это для романа.
      — Чушь собачья!
      — Лесли, нам надо выйти на свежий воздух — давай сходим куда-нибудь.
      — Вы трахались друг с другом?
      — Нет, никогда, ни разу.
      — Почему? — спросила миссис Оустлер.
      Джек не знал, как ответить на этот вопрос, и промолчал.
      — Вы спали вместе, но не занимались этим, так, Джек?
      Он кивнул.
      — Как читательница сценариев и порноактер в этой Эмминой чернухе?
      — Вроде того, — ответил он.
      Джек не хотел говорить Лесли, что для Эммы он "слишком велик", она бы подумала, что они все-таки пробовали заняться любовью. Но Лесли сама догадалась, как Эмма при ее вагинизме искала обходные пути. Разумеется, поза "наездница", разумеется, мальчики помладше, которых она могла припугнуть и заставить делать все, как надо.
      Джек, естественно, задавал про себя правильный вопрос — а отчего возникает вагинизм? Конечно, Эммин возник не на пустом месте — правда, она никогда бы ему об этом не рассказала. Ее изнасиловали то ли в девять, то ли в десять лет — постарался один из маминых любовников. Он, конечно, стал ее последним любовником. Эмма получила такую травму, что пропустила целый год в школе. Джеку сказали лишь, что у нее "были какие-то проблемы дома"; он решил, что дело было в разводе миссис Оустлер.
      Услышав рассказ Лесли про ее последнего любовника, Джек понял, какой подлинный смысл скрывался в ее "саге о раздавленном ребенке"; возможно, это была первая попытка использовать собственные раны как материал для творчества.
      — Ну, естественно, еще были бесконечные визиты к врачам, тоже весьма травматичные, я полагаю, начиная с первого посещения гинеколога, — сказала Лесли. — Она, конечно, возненавидела отца — он был врач.
      Джек этого не знал. Если Лесли или Эмма поминали его, то использовали исключительно ругательные эпитеты. Может, Джеку и приходилось слышать от них слово "врач", но слово "мудак" совершенно его вытеснило.
      — Лесли, поедем поужинаем, а? — повторил Джек. — Куда-нибудь, куда любила ходить Эмма.
      — Я терпеть не могу рестораны, ты же знаешь, — напомнила Лесли.
      — Я там обычно только салат беру, — сказал Джек. — Поедем куда-нибудь, поедим салату.
      — Кто из вас пользовался японскими презервативами?
      Ага, значит, она нашла и Джековы "Микротонкие Кимоно"!
      — Это мои, — сказал Джек. — Тут неподалеку есть местечко, "Уан-Пико", там неплохие салаты.
      Там теперь работал его старинный босс, Карлос из "Американ Пасифик", Джек позвонил ему и заказал столик с видом на океан и променад.
      На автоответчике было полно сообщений, но миссис Оустлер уверила Джека, что слушать их незачем, она уже сделала это. Соболезнования от друзей (даже Бешеный Билл позвонил; он уже столько лет ничего не снимал, Джек думал, он умер).
      Единственный любопытный звонок, сказала Лесли, был от Алана Херготта, он сообщил, что Эмма назначила его, Джека, своим душеприказчиком по литературной части (Алан заодно вел дела и Эммы). Еще звонил Боб Букман, говорил, им срочно нужно встретиться — ему, Джеку и Алану — по очень важному делу, связанному с Эмминым завещанием. Джек-то и узнал о нем случайно, в своем последнем с Эммой телефонном разговоре; она сказала, что хорошо о нем в завещании позаботилась.
      — Готова спорить, она оставила тебе все, — сказала Лесли, описав рукой круг (видимо, имея в виду приведенный ею в негодность дом на Энтрада-Драйв). — Везунчик ты, Джеки, вот что.
      Она отправилась принять душ и переодеться; Джек тем временем прослушал автоответчик, сделав звук потише. И Алан Херготт, и Боб Букман недвусмысленно намекнули, что в обязанности "душеприказчика по литературной части" входит куда больше, чем Джек подозревал; оба говорили таким тоном, что в срочности дела не возникало ни малейших сомнений. Эту ноту в их голосе Лесли то ли не уловила, то ли решила сознательно проигнорировать.
      Лесли надела весьма откровенное платье на бретельках с обнаженной спиной. Она всего на девять лет старше Алисы, ей едва исполнилось шестьдесят — но ее кожа не ведала ни единой морщинки, гладкая, блестящая; она выглядела молодой женщиной и прекрасно это знала. Волосы темные, прокрашены до корней, небольшие груди смотрят, как дула палубной артиллерии, попа — о, тут есть за что ухватиться! Возраст выдают лишь проступающие на тыльной стороне ладоней вены — но она все время что-то делает руками, так что их толком и не разглядишь.
      Лесли сказала, что спальня Эммы выглядит как место убийства и что она не будет там спать. Джек предложил ей свою или гостевую, но миссис Оустлер сообщила ему, что заказала им обоим номер в отеле "Шаттерс". Все равно они там будут ужинать, не так ли?
      — Ну и ночь проведем вместе, — сказала она.
      — Проведем ночь?
      — Я не намерена оставаться одна, — сказала Лесли. — И если ты мог спать с Эммой и ничего не делать, то, я полагаю, способен спать и со мной, тоже ничего не делая.
      Он закинул ее сумку с вещами на заднее сиденье "ауди" и отвез Лесли в "Шаттерс". Солнце уже зашло, только розовый отсвет освещал пирс Санта-Моники, горели огни на колесе обозрения. На променаде под "Уан-Пико" катались толпы людей на роликовых коньках. Лесли выпила с салатом целую бутылку красного, Джек — чуть не галлон холодного чая.
      — Мне любопытно, тебя назначили "душеприказчиком по литературной части", но что это за литературная часть? — спросила миссис Оустлер.
      Карлос, выждав момент, когда Лесли ушла в вестибюль отеля зарегистрироваться, сказал Джеку, что она — самая красивая из его девушек.
      — Видимо, это связано с ее романом, — сказал Джек.
      — Если так, что ты с ним сделаешь?
      — Ну, наверное, Эмма хотела, чтобы я решил, публиковать его или нет, — ответил он.
      — Романа не существует в природе. Ее третьего романа не было и нет. Она все эти годы ничего не писала.
      — Это она тебе так сказала? — спросил Джек, потому что слова Лесли отчего-то показались ему правдой.
      Миссис Оустлер пожала плечами:
      — Эмма никогда ничего мне не говорила, Джек. С тобой-то она хоть разговаривала?
      — О третьем романе — ни разу.
      — Его не существует, — повторила Лесли.
      Оказалось, Лесли звонила Алану Херготту. Тот ответил туманно, сказал, что нужно решить некоторые "дела литературного плана", но что Эмма открытым текстом написала в завещании, что матери запрещается принимать какое бы то ни было в этом участие. Даже собственно чтение завещания — мероприятие совершенно закрытое, туда допущены только три человека, Алан, Боб и Джек. Только они узнают последнюю волю Эммы.
      — Ты просто строишь догадки или что-то знаешь про третий роман, в смысле, про то, что его не было, даже в работе?
      — Нет, я только строю догадки, — созналась миссис Оустлер. — С Эммой я всю жизнь только это и делаю, строю догадки.
      — Я тоже, — сказал Джек.
      Тут Лесли неожиданно взяла Джека за руку. Он взглянул в ее красивое лицо — яркие, черные глаза, тонкие губы, соблазнительная улыбка, маленький, совершенно прямой нос — и задумался, как существо Эмминых форм и габаритов вышло из такого стройного, маленького тела.
      Его удивили и слова Лесли.
      — Ты не виноват в ее смерти, Джек. Ты — единственный, на кого ей было не плевать. Она мне так и говорила: забота о тебе — единственный смысл ее жизни.
      — Мне она не говорила этого никогда, — ответил Джек.
      Сейчас бы ему заплакать, но он так и не проронил слезы. Если его мама права и Лесли в результате сорвется, то, видимо, тоже не сейчас.
      — Пусть несут счет, — сказала Лесли. — Мне не терпится узнать, что это такое — спать с тобой и ничего не делать.
      Джек подумал, надо бы сообщить маме, что они ночуют в одном отеле. Алиса будет беспокоиться — о Лесли, конечно, ну и о Джеке немного тоже. Что, если мама позвонит в дом на Энтраде и никто ей не ответит? Тогда она среди ночи наберет номер его мобильного.
      — Я ей позвоню, пока ты будешь в душе, — сказала Лесли.
      Он забыл взять с собой зубную щетку. Поразмыслив, он отказался от мысли воспользоваться щеткой Лесли и выдавил ее пасту себе на палец.
      — Джек, возьми мою щетку, не стесняйся, — проговорила миссис Оустлер из комнаты, — тем более если ты намерен целоваться со мной.
      Никаких намерений у Джека не было — по крайней мере до этого момента. Теперь же он взял ее щетку и почистил зубы.
      Выйдя из ванной, он обнаружил, что миссис Оустлер уже разделась, на ней остались только крошечные черные трусики, под которыми прятался шрам от кесарева и Алисина иерихонская роза. Лесли скрестила руки на груди и в таком виде прошествовала мимо Джека в ванную, приняв совершенно невинный вид — что было не менее неожиданно, чем поцелуи, которыми она осыпала Джека некоторое время спустя.
      Целовалась она мастерски — хищно, возбужденно, даже устрашающе, ни на миг не закрывая своих ярких глаз, не отводя пристального взгляда. Но Джек чувствовал, что каждый ее шаг, каждое ее действие — эксперимент, испытание. Она что-то проверяет.
      Нацеловавшись до изнеможения — надо было или прекращать это, или переходить к более серьезным элементам прелюдии, — миссис Оустлер спросила Джека:
      — Этим ты занимался с Эммой, не так ли? Я имею в виду, вы целовались?
      — Да.
      — А трогали друг друга?
      — Иногда.
      — А как?
      Джек взял в руки груди миссис Оустлер.
      — И это все? — спросила она.
      — К Эмме я никак иначе не прикасался.
      — А она к тебе?
      Он не смог выговорить слово "пенис" — бог знает почему, хотя Эмма всю жизнь его за пенис держала. Джек просто отпустил груди миссис Оустлер и повернулся к ней спиной; она не стала ждать, провела рукой по его животу, нашла пенис и сжала его; тот уже стоял, как на посту.
      — Вот так, — только и сказал Джек.
      — Ну, не очень-то большой, — сказала Лесли. — Не думаю, что у Эммы мог бы случиться спазм по такому поводу. А ты как думаешь, Джек?
      — Кто его знает, может, и нет, — ответил он.
      Миссис Оустлер лежала, не выпуская его пенис из рук. Он попробовал силой воли убрать эрекцию, но ничего не вышло. Лесли Оустлер, думал он, всегда будет иметь надо мной какую-то власть. Она вошла в его детство рано, когда он был очень раним, сначала своим "пышным" лифчиком (он тогда даже не был с ней знаком), потом тем, что показала ему свою иерихонскую розу, — и Джек тогда был так мал, что ее способ стрижки лобковых волос навсегда стал для него идеалом.
      Вот таким вот образом, мало-помалу, песчинка за песчинкой, взрослые крадут у нас детство — а иногда и не по песчинке, а сразу целыми кусками; но все равно мы проходим через длинную череду грабежей, которые в итоге складываются в одну большую утрату. Разумеется, одним из таких грабителей детства Джека была и миссис Оустлер — нет, сознательно она не хотела причинять ему вред, впрочем, она вообще об этом не задумывалась. Просто Лесли Оустлер была из тех, кто ненавидит невинность, презирает ее так глубоко, что даже причины этого презрения остаются ей неясны.
      Ее сильно разочаровал муж, основным достоинством которого были деньги его семьи, которые и он, и миссис Оустлер принимали как должное. Сам доктор Оустлер не очень-то много зарабатывал своим ремеслом, в Канаде на медицине не разбогатеешь. В результате миссис Оустлер посвятила свою жизнь тому, чтобы разочаровывать других — а поскольку Алиса оказалась с ней знакома, под ее чары попал и Джек.
      Как бы то ни было, когда его пенис держала Эмма, он рано или поздно опадал — не то с миссис Оустлер. Джек готов был спорить, что у него будет стоять ровно столько, сколько она его держит, а Лесли не подавала никаких знаков, что скоро отпустит. Он попробовал отвлечь ее разговорами о чем-то другом, но она лишь изменила хватку, а потом стала гладить его пенис — но совершенно безразличными движениями.
      — Мне кажется, я так ни разу и не поблагодарил тебя как следует, — начал Джек.
      Вот так он предал волю своей покойной подруги — ведь Эмма строго-настрого запретила ему благодарить свою мать.
      — За что? — спросила миссис Оустлер.
      — За то, что ты покупала мне одежду — для Реддинга и для Эксетера, за то, что платила за мое обучение в обеих школах, за заботу о нас — о маме и обо мне. За все, что ты сделала для нас, после того как миссис Уикстид...
      — Ты это брось, Джек.
      Джек и сам собирался бросить — так сильно она сжала его пенис, до боли. Она прижалась губами ему к спине, между лопатками, словно пыталась заставить себя не кричать. Потом сказала:
      — Не надо благодарить меня.
      — Почему нет, Лесли? Ты была так щедра.
      — Я щедра?
      Наконец-то она разжала кулак и вообще расслабилась, легонько обвела пальцем вокруг его пениса — тот и не думал расслабляться.
      Джек вспомнил, как в один прекрасный день, когда у Алисы не было посетителей, она сказала ему, словно продолжая длинный разговор (которого не было), а не делясь внезапно возникшей мыслью (так оно и было):
      — Джек, обещай мне, что никогда не будешь спать с Лесли.
      — Мам, я никогда ничего такого не сделаю! — поклялся Джек.
      А еще один раз он торчал в небольшом отеле "Сансет-Маркйз" в Западном Голливуде, трахал там одну модель; она снимала на территории отдельную виллу. Рядом было еще несколько, в одной из них шла вечеринка каких-то музыкантов, модель хотела туда проникнуть, а Джек просто хотел домой. Тогда модель спустила ключи от его машины в унитаз.
      Джек мог бы отправиться в вестибюль отеля, и портье вызвал бы ему такси, но он не хотел оставлять "ауди" в том квартале — с хорошими машинами там случались плохие истории. Более того, всю одежду Джека конфисковала модель — надела свой лифчик, а поверх Джековы шмотки и ускакала на вечеринку к музыкантам. Джеку пришлось бы уезжать из отеля в ее одежде, а она ему была мала.
      Он позвонил Эмме, та работала. Он уговорил ее взять запасные ключи от "ауди" и приехать к нему; Джек принялся объяснять, где лежат ключи, как вдруг Эмма его перебила:
      — Джек, обещай мне, что никогда не будешь спать с моей матерью.
      — Эмма, я никогда ничего такого не сделаю!
      — Э-э, конфетка моя, если бы я была так уверена... Мама-то точно попытается тебя соблазнить.
      — Обещаю тебе, — заверил Джек. — А теперь, пожалуйста, приезжай, забери меня отсюда.
      Модель ускакала на вечеринку, прихватив — случайно — Джеков кошелек, тот лежал в кармане его брюк. Пришлось ему тоже заглянуть к музыкантам. Он отлично загримировался — тени, помада, весь арсенал. Лифчики у нее были такие маленькие, что он принял один за трусики — но ничего, нашел теннисный мячик, разрезал его пополам, вот тебе и накладные груди.
      У девушки были какие-то проблемы с пальцами, наверное, что-то не так в диете, и врач прописал ей упражнения, сжимать-разжимать теннисные мячики. Так что вилла была битком набита теннисными мячиками, вот Джек и разрезал первый попавшийся маникюрными ножницами.
      Он как-то втиснулся в комбидрес лимонного цвета с обнаженным животом и спиной — к сожалению, его мощная растительность ниже пупка оказалась не прикрыта. Ничего, Джек тут же все сбрил. Затем побрил ноги, порезавшись. Ничего, заткнул рану туалетной бумагой и выкрасил ногти на ногах в ярко-красный цвет — точь-в-точь как кровь. Затем нашел трусики персикового цвета — их тоже пришлось надрезать, иначе они отпилили бы ему кое-что нужное, и влез в голубую мини-юбку. Застегнуть он ее, конечно, не мог, но в целом этого и добивался — вид кружевных персиковых трусиков на общем фоне производил нужное Джеку впечатление. Выглядел он черт знает как, но ровно так же выглядели остальные участники вечеринки на вилле и посетительницы бара "Сансет-Маркиз".
      Встав перед большим зеркалом, Джек обнаружил, что побрил ноги несколько торопливо — казалось, их кто-то обработал газонокосилкой. Юбка съехала с левого бедра, правый бок комбидреса обо что-то разорван, виднеется часть лифчика цвета слоновой кости. Груди-теннисные мячики явно уступали в размерах бицепсам. Больше всего Джек походил на игрока в хоккей на траве на четвертом месяце беременности.
      Он бы не стал красить ногти, если бы мог надеть свои туфли — но модель придавила ими его пиджак, который покоился на дне ванны, под пятнадцатисантиметровым слоем воды.
      Ну, да тусовка все равно музыкальная, едва ли там на входе громилы, проверяющие, как ты одет. Хватит и того, что он втер себе в волосы немного геля и просушил их феном. Теперь он походил на немного беременного хоккеиста, завершившего карьеру на поле и вышедшего на панель, после чего в него еще ударила молния — но что такое все это в сравнении с девчонками, которые обычно тусуются с музыкантами в "Сансет-Маркиз"! Джек дал бы им сто очков вперед на конкурсе красоты.
      Впрочем, только не той модели, которую он трахал, — та-то была весьма сексуальна. Оказалось, она сбросила штаны и рубашку Джека и отплясывала посреди толпы восторженных зрителей в Джековых трусах и своем лифчике. Все присутствующие были так ею поглощены, что Джек мог быть не Джек, а хоть Тосиро Мифуне в женском платье, никто бы не заметил. Только один парень в углу, который, кажется, делал искусственное дыхание губной гармошке. Он положил инструмент в карман и уставился на Джека — особенно на его теннисные груди.
      — Ты что, с ней? — спросил парень, кивнув в сторону модели.
      — Трусы и лифчик мне, кажется, знакомы, — сказал он. Типичная реплика Джека Бернса — так он себя выдал.
      — Ты мог бы сойти за Джека Бернса, — сказал губной гармонист, — но я никому не скажу.
      — В самом деле? Тогда не подскажешь, где эта красотка в трусах бросила остаток одежды?
      Парень кивнул в сторону дивана, где вытянулась длинная юная леди — то ли спит, то ли пьяна, то ли окочурилась, — накрытая Джековой белой рубашкой, о которую она предварительно вытерла губную помаду. Джек нашел свои брюки и вытащил из левого кармана кошелек. Штаны ему были не нужны — зачем, если пиджак от них покоится на дне ванны, а уж белых рубашек у него сотня-другая найдется. Это уж такая ночь — ты фиксируешь убытки и сматываешь удочки.
      Модель все плясала.
      — Скажи ей, что трусы может оставить себе, а лифчик пусть мне вернет, — сказал Джек парню с гармошкой, который извлекал из несчастного инструмента звуки, какие издают сбитые проезжающей машиной мартовские коты; тот лишь кивнул.
      Поблизости возник громила, который не заметил, как Джек входил; теперь он последовал за Джеком наружу, в полутемные аллеи, где расположились другие виллы — в одних горит свет, в других нет. На траве лежала роса.
      — Эй, постой-ка, — сказал громила. — Кто-то тут вякнул, будто ты этот извращенец Джек Бернс.
      Джек едва доставал ему до подбородка. Громила стоял у него на пути. В обычной ситуации Джек просто обошел бы его — такие не могут выиграть у него даже гонку от дверей "Макдональдса" до кассы; повстречай этот громила Джека в толпе, не посмел бы и близко подойти. Но в такой юбке Джек не мог никуда убежать, колени терлись друг о друга.
      — Это ты, конфетка моя? — раздался голос Эммы; громила уступил Джеку дорогу. — Боже мой, ты погляди на свою ширинку!
      Эмма обняла Джека за бедра, подтянула к себе, поцеловала в губы, размазав помаду.
      — А что с твоими туфлями, конфетка моя?
      — Они утонули, — ответил он.
      — Надеюсь, это не сокровище от Маноло Бланика, дрянная ты девчонка, — сказала Эмма и мощно схватила Джека за задницу.
      — Сраные лесбиянки! — крикнул им вслед громила.
      — Эй, ты, у меня есть здоровый пластиковый хер, так вот, если я засуну его тебе в жопу, ты заплачешь, как дитя! — крикнула Эмма громиле, который неожиданно побледнел, это было заметно даже при лунном свете.
      У бара на стойке валялся какой-то долговязый, перевесился на другую сторону, словно тряпка, которую повесили сушиться.
      — По-моему, в Калифорнии запрещено водить босиком, — сказала Джеку Эмма.
      — Обещаю тебе, что не буду спать с Лесли, — шепнул ей Джек.
 
      Джек почти спал, а пенис все не успокаивался в руке у миссис Оустлер. Она вдруг сказала:
      — Мне пришлось пообещать твоей маме, что я не стану спать с тобой, Джек. Но мы же и не спим, правда, в том смысле, в каком имела в виду Алиса?
      — Разумеется, нет, — сказал Джек.
      Она тронула ногтем его пенис, Джек дернулся.
      — Прости, я уже давно не играла с пенисами.
      — Ничего.
      — Тебе надо с мамой поговорить, Джек, — сказала Лесли; тон был точь-в-точь как у Эммы.
      — Зачем?
      — Поговори с ней, пока есть время.
      — Время для чего?
      — Мы с Эммой мало разговаривали, — сказала миссис Оустлер, — а теперь наше время вышло.
      — О чем мне с ней говорить?
      — Ну, у тебя же полно вопросов, Джек.
      — Она никогда мне на них не отвечала!
      — Ну, может, в этот раз ответит. Спроси ее еще раз.
      — Ты знаешь что-то такое, чего не знаю я?
      — Разумеется, но тебе не скажу. Спроси у мамы.
      Снаружи кто-то что-то орал — наверное, у парковки, в "Шаттерсе" всегда отлично слышно, когда орут на пирсе Санта-Моники. Может, этот крик подействовал, только пенис у Джека наконец опал.
      — Какая красота! — сказала миссис Оустлер, прилагая массу усилий, чтобы оживить пенис заново. — Кажется, мы его теряем.
      — Кажется, ему грустно, — сказал Джек.
      — Джек, не забудь эту реплику, она тебе пригодится, — сказала как-то давно Эмма. Подумать только, он тогда не догадался, при каких обстоятельствах она может ему пригодиться!
      Слово "грустно" оказало на миссис Оустлер непредвиденное воздействие. Она отпустила пенис и повернулась к Джеку спиной. Он и не понял, что она рыдает, пока не заметил, что плечи у нее дрожат; плакала она совершенно беззвучно. Вот оно, подумал Джек, как и говорила мама, в конце концов она сломается — но даже сейчас миссис Оустлер держала себя в руках. Ее миниатюрное тело содрогалось, ее лицо было залито слезами, ее груди были холодны, но она не произнесла ни звука.
      Проснувшись, Джек услышал, как миссис Оустлер принимает душ; им уже принесли завтрак, а он и не заметил. Кофе, заказанный Лесли, давно остыл. Она уже упаковала свой крошечный чемодан и выложила у изножья кровати одежду, в которой собиралась лететь обратно, — черный брючный костюм, трусики, маленький "пышный" лифчик. На подушке лежал сюрприз для Джека — та самая единственная фотография обнаженной Эммы, что он сохранил. Видимо, Лесли нашла ее в доме на Энтрада-Драйв и хотела показать Джеку, что видела ее.
      С фотографии укоризненно смотрела Эмма, ей семнадцать, Джеку тогда было десять, он собирался в Реддинг. Эмма в лучшей своей форме за всю жизнь, на щеках ожоги от матов, наверное, работа Ченко или "минских".
      Лесли вышла из душа в гостиничном халате, с мокрыми волосами.
      — Хороша, а? — проговорила она.
      — Снимала Шарлотта Барфорд, — сказал Джек.
      — Наверное, она не одну такую сняла?
      — У меня была подружка, она заставила меня их все выкинуть.
      — Она-то думала, ты в самом деле выкинул все.
      — Еще бы.
      — Такой знаменитости, как ты, не стоит хранить такие фотки как попало, — сказала миссис Оустлер. — Но я не стану ее за тебя выбрасывать. Фотографии Эммы я вообще выбрасывать не буду.
      — Еще бы.
      Джек встал, как был, голый, у окна, посмотрел на парковку, потом вдаль, где в небо возносилось неподвижное по утрам колесо обозрения, словно скелет динозавра. В Санта-Монике никто не вставал рано.
      Миссис Оустлер подошла и стала рядом, взяв его за пенис обеими руками, через две секунды он у Джека стоял. Какое же это все предательство по отношению к Эмме! Осознав это, Джек заплакал. Совершенно обнаженная Лесли терлась о него, и если бы она захотела заняться любовью, он не стал бы ей отказывать; поэтому, наверное, он и плакал. Обещания, данные им Эмме и маме, гроша ломаного не стоили.
      — Бедный Джек, — с едким сарказмом сказала миссис Оустлер, отпустила его и оделась. Такие короткие волосы сохнут в два счета. — У тебя будет трудный день, думаю, у "душеприказчиков по литературной части" тяжелая работа.
      Джек плакал бы круглые сутки, но только не рядом с ней. Он вытер слезы и оделся, затем убрал фотографию Эммы в карман рубашки.
      — Алиса, конечно, позвонит, когда я буду еще в воздухе, — сказала миссис Оустлер. — Она захочет узнать, как мы провели вместе ночь — как мы не спали друг с другом в том самом смысле слова.
      — Я знаю, что сказать.
      — Уж ты меня не подведи. И главное — поговори с ней. Задай ей все вопросы, какие только можешь, пока есть время.
      Джек промолчал. Он пошел в ванную, запер дверь, умылся, сказал спасибо миссис Оустлер, что та оставила ему пасту (но не щетку, ее, наверное, убрала в чемодан), почистил зубы пальцем, прополоскал рот, услышал, как захлопывается дверь номера, вышел из ванной. Лесли и след простыл.
      Ему не сразу удалось уйти из "Шаттерса", хотя миссис Оустлер оплатила номер: внизу его ждали папарацци. Слава богу, они прозевали Лесли. Кто-то, видимо, видел их прошлой ночью в "Уан-Пико" и решил, что ночевать они будут в "Шаттерсе".
      — Кто была эта баба, Джек? — спрашивал какой-то назойливый говнюк с камерой.