— Я же говорю, мы не можем им запретить, — объяснила Анна-Елизавета. — До них дошли слухи про Уильяма, вот они и приходят. Все в мире происходит благодаря слухам — так продаются книги и кинофильмы, не так ли?
      В церкви яблоку было негде упасть, так что оказалось, что сесть некуда.
      — Но вам все равно полагается стоять, — сказала доктор Крауэр-Поппе Джеку, — потому что перед самым концом вы должны будете уйти. Уильям не хочет, чтобы вы видели, чем все закончится, по крайней мере в первый раз.
      — А чем все закончится? — спросил он. — Почему я должен уйти до конца?
      — Пожалуйста, не надо лишних вопросов, просто делайте, что я говорю, — сказала она. — Клаус — я хотела сказать, доктор Хорват — вас проводит. Он знает, когда пора.
      Она снова закрыла лицо руками.
      — Мы все знаем, когда пора.
      Пол церкви из серого полированного мрамора, вместо скамей — светлые деревянные стулья, расставлены ровными рядами. Прихожане сидят лицом к алтарю, спиной к органисту, словно бы предстоит обычная служба, а не концерт. Джек не понял, почему пришедшие не развернут стулья, чтобы видеть органиста, которого пришли слушать (он понял, что здесь собрались самые верные поклонники папы, они не пропускают ни одного дня, когда он играет).
      Орган располагался на втором этаже, в задней части церкви, мануал поставлен так, что органист сидит спиной к алтарю и видит лишь возвышающиеся над собой серебряные органные трубы и их деревянные короба.
      Как строго, как изысканно, подумал Джек, органист поворачивается к слушателям спиной, и они к нему!
      Рядом с алтарем стояла черная ваза с цветами, а над алтарем была надпись:

       Du solt anbatten
       Den Herren deinen Gott
       und Ihm allein
       dienen.

      Старый немецкий, Джеку пришлось обратиться за помощью к доктору Крауэр-Поппе.
      — Ты должен поклоняться Господу Богу твоему и Ему одному служить, — перевела доктор Крауэр-Поппе.
      — Наверное, мой папа — то, что принято называть "истинно верующий человек", — сказал Джек.
      — Уильям никогда не проповедует, никого не пытается обратить, — сказала Анна-Елизавета. — Он может верить во все, что хочет, но никого никогда не учит, во что следует верить.
      — За исключением того, что надо всем все прощать, — заметил Джек. — Он весьма недвусмысленно потребовал, чтобы я простил мать.
      — Религия, возможно, тут вовсе ни при чем, — возразила доктор Крауэр-Поппе. — Уильям говорит с позиций банального здравого смысла, вы не задумывались об этом?
      Она вывела Джека из церкви наружу, подвела к боковой двери, и они поднялись по узким ступеням на второй этаж, к органу. Он оказался меньше, чем привычные Джеку инструменты, — симпатичный, из светлого дерева, пятьдесят три регистра, построен компанией "Мюляйзен" из Страсбурга.
      Джек посмотрел вниз и заметил, что даже те, кому не досталось мест на стульях, стоят лицом к алтарю, а не к органу.
      — Кажется, никто не хочет видеть, что тут происходит, — заметил он.
      — Не думайте ни о чем, просто когда Клаус скажет, уходите вместе с ним, — сказала доктор Крауэр-Поппе. — После концерта Уильяму понадобится ледяная вода, затем расплавленный парафин, затем снова ледяная вода. Если вы к полудню появитесь в Кильхберге, сможете присоединиться к отцу и доктору Хорвату, они отправятся на пробежку, а после полудня сможете послушать, как Уильям играет с завязанными глазами для наших "йогов". Или посмотрите с ним кино! — мечтательно произнесла она. — А сейчас я хочу от вас одного — чтобы вы ушли, когда Клаус даст знак. Хорошо? Я не шучу, это важно.
      — Я все понял, — сказал Джек.
      По ступеням поднялись доктор Хорват и Уильям, в этот миг почти все собравшиеся повернулись к органу. Уильям вел себя по-деловому — никого не приветствуя, не обратив внимания даже на Джека, он посмотрел на орган и кивнул. Доктор Крауэр-Поппе погладила Джека по руке — ага, понятно, это она хочет сказать, что все в порядке, что Уильям всегда так себя ведет перед концертом. Как это она вчера выразилась? "Он такой, какой есть".
      Слушатели не стали ни аплодировать, ни шушукаться, но Джек еще ни разу не слышал столь восхищенной тишины.
      Ноты — довольно увесистую папку — нес доктор Хорват.
      — Обычно он играет всего час, — ужасающе громко прошептал он на ухо Джеку, — но сегодня он выступает для вас, поэтому концерт продлится на полчаса дольше!
      Разумеется, доктора Хорвата слышала и Анна-Елизавета, и, вероятно, вся церковь.
      — Клаус, вы думаете, это хорошая идея? — спросила она коллегу.
      — У вас что, есть таблетка, которая заставит меня прекратить играть раньше, чем я захочу? — язвительно произнес отец, но Джек понял, что он лишь дразнит врача — на лице Уильяма играла лукавая улыбка. Он сел на скамью и заглянул Джеку в глаза — так, словно тот только что сказал ему, как любит его и каждый дюйм его шкуры.
      — Ты не забыл позвонить сестре, Джек? — спросил отец.
      — Конечно не забыл, мы проговорили всю ночь.
      — Мой дорогой малыш, — только и сказал в ответ отец. Теперь он смотрел на клавиши, а ногами ласкал педали.
      Анна-Елизавета взяла ноты из рук доктора Хорвата и стала их проглядывать.
      — Уильям, с моей точки зрения, тут судорога на судороге и судорогой погоняет, — заметила она.
      — Анна-Елизавета, тут просто музыка, очень много музыки, — подмигнул ей в ответ Уильям.
      Джек занервничал и стал считать канделябры — стеклянные и серебряные, всего двадцать восемь.
      — А потом мы займемся джоггингом! — сказал Джеку доктор Хорват. — А после этого поужинаем, вы, я и Уильям. Надо девушкам и выходной дать!
      — Превосходно, я жду с нетерпением! — ответил Джек.
      — К сожалению, сегодня мы идем не в "Кроненхалле", — сказал доктор Хорват, — но место все равно очень милое и приятное. Хозяин хорошо меня знает и обожает вашего отца, всегда завешивает зеркала, когда принимает нас! — во всеуслышание прошептал доктор Хорват. — Разве это не великолепно?
      — Bitte, Клаус! — взмолилась доктор Крауэр-Поппе.
      Джек понял, что она будет переворачивать для Уильяма страницы; тот был готов начать. Внизу никто не смотрел в их сторону, прихожане лицезрели лишь суровый наказ из Евангелия от Матфея: "Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи".
      Уильям вытянул руки над мануалом, на уровне плеч, и сделал глубокий вдох. Джек заметил, что люди внизу выпрямили спины — ага, значит, они тоже услышали вдох, значит, это сигнал к началу.
      — Начинаем! — сказал доктор Хорват, наклонил голову и закрыл глаза.
      Руки Уильяма словно покоились на невидимой подушке из теплого воздуха, напоминая пару ястребов, парящих в небе и поджидающих добычу. Внезапно Уильям отпустил их — и началась баховская мелодия, хоральная прелюдия "Liebster Jesu, wir sind hier" ("Дорогой Иисус, вот мы здесь").
      — Tranquillo , — мягко сказал по-итальянски доктор Хорват.
      И Джек стал слушать, как играет папа. Поражало, как он играл — двигались только руки и ноги, сам же Уильям застыл словно каменное изваяние; слушатели как бы вторили ему — не вставали, не уходили, что там, даже позу никто не сменил. Удивительно! Неподвижно стояли и Джек, и доктор Хорват, и доктор Крауэр-Поппе. Джек не знал, как другие, но его ноги и не думали уставать — он просто стоял рядом и впитывал звуки. А Уильям знай себе играл все свои любимые вещи, "классические стандарты", как выразилась Хетер.
      Прошло чуть больше часа, собравшиеся услышали и Генделя, и всех остальных. Когда папа начал токкату и фугу ре минор Баха — знаменитую вещь, самую любимую у проституток в Аудекерк, доктор Хорват толкнул Джека в бок.
      — Нам почти пора, — сказал он.
      Разумеется, Джек уходить не хотел, но он заметил, что Анна-Елизавета не сводит с него глаз. Джек доверял ей, он доверял им всем. Под токкату и фугу ре минор не слишком приятно спускаться по лестнице, но тем не менее доктор Хорват и Джек покинули Уильяма и доктора Крауэр-Поппе. Папа был слишком сосредоточен и не заметил, как они ушли.
      В церкви было тепло, все двери и окна распахнуты настежь. Контрапункты Баха изливались наружу, на площадь; снаружи, на паперти и под деревьями музыка звучала не так громко, как внутри, но было слышно каждую ноту, словно ты и не покидал церковь Св. Петра.
      Тут-то Джек и увидел, что во всех окнах и дверях окружающих площадь зданий стоят люди. Куда ни посмотри — везде лица, лица, лица; никто не движется, никто не произносит ни звука — все обратились в слух.
      — Конечно, зимой не так! — сказал доктор Хорват. — И все равно его приходят слушать.
      Джек стоял у подножия лестницы, ведущей ко входу в церковь, посреди маленькой площади, слушал и смотрел на слушающих людей. Рабочие давно бросили работу и неподвижно стояли на лесах, словно солдаты на посту; инструменты их лежали в сторонке. Но вот рабочий с молотком снял рубашку, те, что пилили, закурили, а четвертый взял в руки кусок трубы и замахал им, как дирижерской палочкой!
      — Клоуны! — сказал доктор Хорват и посмотрел на часы. — Пока мест ни одной судороги!
      Музыка звучала то все громче, то тише и тише.
      — Это еще не конец? — спросил Джек. — Папа еще будет играть?
      — Он сыграет еще одну вещь, последнюю.
      Оглянувшись, Джек понял, что рабочие на лесах знали программу не хуже доктора Хорвата, они явно стали к чему-то готовиться.
      Неожиданно Бах замолк — и в тот же миг из церкви рекой полились люди, точнее, семьи и женщины с детьми. Иные, с совсем маленькими детьми, просто-таки бежали; в церкви остались лишь взрослые и молодежь.
      — Трусы! — презрительно сплюнул в возмущении доктор Хорват и с силой топнул ногой. — Джек, готовьтесь. Увидимся позже — нас ждет джоггинг!
      Джек понял, что скоро доктор Хорват оставит его, а еще понял, что узнал последнюю вещь, правда, потому только, что ему играла ее в Старом соборе Св. Павла сестра. Разве забудешь эту музыку из фильма ужасов, Боэльманову токкату! Рабочие тоже, видимо, узнали Боэльмана — наверно, Уильям всегда заканчивал этой вещью свои выступления. Судя по всему, заметил также Джек, рабочие знали и что будет дальше.
      В Эдинбурге, выйдя из собора, Джек не расслышал ни ноты; здесь же, в Цюрихе, из распахнутых окон и дверей на его уши обрушилось что-то неимоверное. Как он только не оглох! Джек не настолько хорошо знал токкату, чтобы услышать первую папину ошибку, первую судорогу — другое дело доктор Хорват, тот поморщился, словно ему прищемили дверью палец.
      — Мне скоро туда! — воскликнул он.
      Последовала вторая ошибка, а за ней третья — теперь даже Джек слышал их.
      — Судороги? — спросил он доктора Хорвата.
      — Вы представить себе не можете, какая пытка для него играть эту Боэльманову вещицу, Джек, — сказал тот, — но он не в силах бросить.
      Джек вообразил себе, как папу слушали в Амстердаме проститутки, не внутри, а снаружи Аудекерк, как они, каким бы поздним ни был час, не смели покинуть квартал, пока Уильям Бернс не уберет руки с клавиатуры.
      Последовала четвертая ошибка, и доктор Хорват сорвался с места.
      — Мне нужно быть там, когда он начнет раздеваться! — крикнул он Джеку, перепрыгивая через три ступеньки.
      Музыка продолжала громыхать — невидимый преследователь гнался за кем-то, настигая свою жертву; то была идеальная сцена погони, ничего страшнее себе и вообразить нельзя. Может быть, мне удастся снять такую сцену в следующем фильме, подумал Джек, может, мне удастся уговорить папу сыграть для нее Боэльманову токкату, точно так, как сегодня, оглушительно громко, с ошибками и со всем остальным.
      Одна ошибка следовала за другой, даже Джек это понимал. Рабочие на лесах встали на изготовку.
      — У меня есть сын! — заорал что есть мочи Уильям, перекрикивая гибнущую под не попадающими по клавишам пальцами токкату. — У меня есть дочь и сын!
      Тут, видимо, у него окончательно свело руки, и он изо всех сил обрушил сжатые кулаки на мануал. Из башни с часами в ужасе выпорхнула стая голубей, а рабочие начали петь.
      — У меня есть сын! — пели они; подумать только, даже английский выучили, слушая Уильяма Бернса! — У меня есть дочь и сын!
      Энтузиазма у исполнителей было явно больше, чем музыкальных способностей, но Джек не мог не влюбиться в них.
      — Venite exultemus Domino! — распевал Уильям, как поют псалмы.
      Джек понимал, о чем эти слова — потому только, что Хетер ему перевела.
      — Идемте, восславим Господа! — пел их отец. — У меня есть сын! У меня есть дочь и сын! Идемте, восславим Господа!
      И рабочие пели вместе с ним.
      Из церкви выходили люди — Боэльман закончился, сцена погони рассеялась, ничто никому больше не угрожало. Джек знал, что в этот миг папа раздевается, а может, уже и разделся до конца; что в этот миг в санатории Кильхберг медсестра Бляйбель или ее родной брат-санитар готовят ледяную воду. Затем Уильяму дадут расплавленный парафин, а потом сноваледяную воду, как и говорила Анна-Елизавета.
      Скоро Уильям Бернс будет стоять голый посреди церкви Св. Петра, а может, уже и стоит — в обществе одних лишь своих татуировок, а еще докторов Хорвата и Крауэр-Поппе, которые, дождавшись этого момента, начнут его аккуратно и быстро одевать. А после этого сразу повезут обратно в клинику.
      Концерт закончился, но рабочие на лесах до сих пор аплодировали. В эту секунду Джек понял, что и он, и его отец всю жизньиграли для многих, многих зрителей — хотя в детстве Джека согревала мысль, что он играет для одного лишь папы. Придется им, кстати, об этом поговорить, продолжить папин спор с мисс Вурц о "единственном зрителе" и многие-многие другие споры.
      Джек покинул площадь и пошел по узеньким улочкам, разбегающимся в разные стороны. Папина паства окружала его толпой, он шагал в гуще его верных слушателей. Какое восхитительное чувство — знать, что здесь его место, что здесь его родной город Цюрих, который еще долго пребудет таковым — до тех пор, пока Уильям Бернс не уснет на иголках, а может, и позже.
      Он подумал, надо бы вернуться в отель "Шторхен" и переодеться во что-нибудь спортивное — его ждет джоггинг.
      В Лос-Анджелесе сейчас полночь, звонить доктору Гарсия домой поздновато. Но сейчас Джеку не было нужды говорить со своим психиатром. Он позвонит ей в офис и оставит сообщение на автоответчике.
      — Доктор Гарсия, — скажет ей Джек, — спасибо вам за то, что выслушали меня.
      В Торонто сейчас половина пятого утра или что-то в этом духе, в общем, несусветная рань. Каролина, конечно, спит, но она не обидится, если Джек разбудит ее новостями о своем отце, ее дорогом и любимом Уильяме. Правду сказать, Джеку просто не терпелось рассказать мисс Вурц, что он наконец обрел его.

Те, кому я признателен