Алисе и миссис Оустлер не понравилось, что Джек ушел с поминок, не попрощавшись. Несколько Старинных Подруг, одноклассниц Лесли, пригласили ее и Алису на ужин, и предполагалось, что Джек к ним присоединится — уж во всяком случае, не сбежит в компании дамы на инвалидном кресле. Все знали про страсть Джека к женщинам постарше, и сначала Алиса с миссис Оустлер решили, что он упорхнул с Колясочницей Джейн!
      Разумеется, рассказ о переполненной эмоциями сцене побега Джека с Бонни Гамильтон оброс массой фантастических подробностей, сообщенных "свидетелями", в том числе Люсиндой Флеминг. Она, пребывая, видимо, в тихом бешенстве, заметила, как Пиви укладывает в багажник лимузина кресло Бонни. Пока Лесли и Алиса гадали, куда же Джек с Джейн запихнули несчастного мистера Малькольма, с Пенни Гамильтон случилась истерика прямо на глазах ее двух красавиц-дочек.
      — Я знала с самого начала! — завопила Пенни и стала рвать на себе волосы. — Джек Бернс отправился трахать мою калеку-сестру, ах она, блядь подзаборная!
      Мисс Вурц, некогда умело руководившая постановкой пьесы "Тэсс из рода д'Эрбервиллей", и на этот раз нашла в восклицании Пенни Гамильтон позитив.
      — Ну слава богу, теперь мы знаем, в чем дело! — сказала она Алисе и Лесли.
      — Ай да Джек Бернс! — послышался откуда-то восхищенный голос мистера Рэмзи.
      Старинные Подруги, все как одна, стояли словно обухом ударенные. Лишь девчонки из интерната, эти семнадцатилетние бестии, которых ничто не остановит, продолжали болтать — на собственном жаргоне, понятном лишь им одним.
      Мисс Вурц решила еще немного подбодрить Лесли с Алисой и сказала:
      — Нет, конечно, мы ожидали, что Джек сбежит, переодевшись в женщину, а не захватив женщину с собой; но, по-моему, так гораздо веселее, вы не находите?
 
      Джек покинул отель рано утром — но Бонни ушла еще раньше, у нее на семь была назначена встреча с клиентом в Роуздейле. Портье сообщил Джеку, что поступило около полусотни звонков на имя Джека Бернса и столько же раздраженных требований соединить звонящих с Радужным Билли, но никто не догадался потребовать Джимми Стронаха. Их с Бонни никто не побеспокоил.
      Джек взял такси и отправился в Форест-Хилл. Он ждал, что застанет мать спящей, а миссис Оустлер — давно на ногах. Лесли обязательно приготовит ему кофе — ну, на этот счет Джек не ошибся.
      Миссис Оустлер известила его, что мама ушла из дому, когда еще не было семи — нечто совершенно неслыханное. Алиса никогда не вылезала из кровати раньше полудня, не говоря уже о том, чтобы одеться и куда-то пойти. В самом деле, кому нужны татуировки в такую рань?
      Лесли тоже, казалось, только встала; на ней красовалась старая Эммина футболка. Она висела на ней мешком, доставала до колен, рукава болтались ниже локтей; видимо, она в ней спала. Она проводила Джека в кухню, оттуда доносился запах кофе. Раковина была пуста, на столе — ни крошки, кажется, Алиса не завтракала.
      Миссис Оустлер уселась за девственно чистый стол, у нее дрожали руки. Джек налил себе кофе и сел рядом.
      — Я поспорила с Алисой, Джек. Я сказала, что эти девчонки из интерната затащат тебя в общагу и заставят их всех перетрахать. Алиса сказала, что ты сбежишь с этой страстной пигалицей с собакой. Скажу тебе, ты нас удивил — на калеку никто не поставил ни цента.
      — Куда ушла мама, Лесли?
      — Очередное MPT, — ответила миссис Оустлер. — Это вроде рентгена.
      — А зачем ей это?
      — Джек, не будь дураком. Разве ты с ней не говорил в последнее время? Вижу, что нет, я права?
      — Я честно пытался, — сказал Джек. — Она не хочет со мной говорить.
      — Значит, ты задавал неправильные вопросы.
      На столе между солонкой и перечницей стоял белый конверт, совершенно невинный, словно приглашение на свадьбу. Если бы его оставила для Джека Алиса, на нем обязательно было бы что-нибудь написано — скорее всего, его имя, аршинными буквами, и еще гигантское сердце, лопающееся от материнской любви, или какой-то иной рисунок, призванный символизировать глубокую привязанность. Конверт же был девственно белый и незапечатанный.
      — Лесли, мама что, больна?
      — Конверт? Какой такой конверт? Не вижу никакого конверта, — сказала миссис Оустлер, уставившись на конверт так, словно хотела просверлить в нем взглядом дырку.
      — Что в конверте?
      — Тебе совершенно необязательно знать, что там. Кто-кто, а уж я ни за что на свете не стану тебе это показывать.
      Джек открыл конверт — разумеется, Лесли считай что потребовала от него это сделать — и выложил на кухонный стол четыре фотографии, словно пасьянс.
      На снимках в разных ракурсах изображалась часть женского тела, от плеч до пупка; дама была очень красивая, совершенно обнаженная, с полными грудями, которые и не думали провисать. Джек сразу понял, что она молодая — такие округлые груди, такая гладкая кожа, — но больше всего его привлекла татуировка. Отличная работа, мама бы уважительно сказала "старая школа" — традиционное до боли моряцкое разбитое сердце, точнее, разорванное пополам вертикально, выведенное синими чернилами. Только контуры, не закрашено. Сердце красовалось на верхней внешней части левой груди, слегка касалось ребер. Идеальное место, как частенько говорила Алиса — в мире нет лучше способа спрятать татуировку, особенно разбитое сердце. Половинки сердца, как герб, были перевязаны свитком, на котором читалась надпись курсивом: "Покуда я тебя не обрету".
      Прекрасная татуировка, подумал Джек, такую могла бы сделать и мама, но ее почерк он сразу бы узнал. Итак, это чужая работа, немного отклоняющаяся от правил, — обычно на свитке выводили имя возлюбленного, который бросил или обманул тебя или как-то иначе разбил тебе сердце.
      Джек подумал, кто мог сделать эту татуировку. Да кто угодно из старых мастеров — Татуоле, Док Форест, Тату-Петер, даже Матросик Джерри из Галифакса. Сделана она, по-видимому, давно — фотографии довольно старые. Но Джеку следовало не изучать татуировку, а думать, кто изображен на фото.
      — Джек, ты не на ту грудь смотришь, — сказала Лесли. — Понятия не имею, почему Алиса так тщательно скрывала от тебя эту татуировку. В общем, умрет она не от нее.
      Только тут Джек понял, что смотрит не на чьи-нибудь груди, а на мамины. Значит, фотографиям лет двадцать минимум. Вот как, значит — все считали, что у татуировщицы Дочурки Алисы вопреки всем правилам на теле татуировок нет, а на самом деле это вранье. Когда Уильям разбил ей сердце, она сделала себе татуировку — давно, может быть, когда Джек еще не родился или был совсем маленький.
      Джек вспомнил, что мать ни разу в жизни не мылась вместе с ним в душе и никогда не показывалась ему обнаженной в раннем детстве из соображений "приличий". Его не смущало, что этот вывод находился в кричащем противоречии с ее нескрываемым презрением к приличиям всякого рода. Какая чушь! Приличия тут были ни при чем, понял он теперь, как ни при чем и имеющийся у нее якобы шрам от кесарева сечения. Алиса решила, что Джек ни в коем случае не должен видеть ее татуировку — и не только потому, что он узнал бы, что ее легенда про "чистое тело" ложь. Дело даже не в татуировке, а в надписи, и даже не в ней, а в слове "тебя" — оно, конечно, обозначало его пропавшего отца! Она с самого начала решила спрятать от Джека не просто татуировку, а самого Уильяма! Она навечно пометила себя из-за Уильяма — и значит, все ее безразличие, ее отказ искать Уильяма дальше, ее нежелание говорить с Джеком об отце — все это маскарад, ложь.
      На внешней стороне правой груди Алисы виднелся небольшой шрам от скальпеля, без следов наложения швов.
      — У нее была опухоль груди, она удалила ее в тридцать девять лет, — сказала миссис Оустлер. — Тебе было двенадцать, ты ходил в седьмой класс, если я не путаю.
      — Я был в Реддинге, — сказал Джек. — Да-да, в тот год мама пообещала ко мне приехать и не приехала.
      — Она проходила курс лучевой терапии, а потом химию, каждые четыре недели, шесть циклов. После каждого сеанса химиотерапии она несколько дней лежала пластом — ее рвало, понимаешь, дни и ночи напролет; ну и конечно, у нее выпали все волосы. Она не хотела показываться тебе лысой или в парике. На фотографиях шрам толком не разглядишь, да и так он еле заметен. Ей удалили одну дольку правой груди, это довольно стандартная операция.
      — Как она узнала, увидела маммограмму или просто нащупала опухоль? — спросил Джек.
      — Нащупала, только не она, а я, — сказала Лесли. — Очень плотный шарик, как деревянный.
      — И что, Лесли, у нее рецидив?
      — Обычно рецидив бывает в другой груди, но у Алисы все не так. Опухоль могла дать метастазы в легкие, в печень, но у Алисы поражен головной мозг. Кстати, не худший вариант — вот если бы в кости пошло, тогда держись, такие боли.
      — И что можно сделать с раком головного мозга?
      — То-то и оно, Джек, что у нее не рак головного мозга. В мозгу обнаружены метастазы рака груди. И говорят, что если клетки рака груди начинают размножаться не в груди, то с этим ничего нельзя поделать.
      — Так, значит, у мамы опухоль мозга? — спросил Джек.
      — Ну, врачи любят точность, ее официальный диагноз — "очаговое поражение", а мы с тобой назвали бы это опухолью. В общем, хирургическое вмешательство невозможно, даже химиотерапия окажет только паллиативное действие, облегчит симптомы. Так что вылечить ее низзя, — добавила Лесли; никогда раньше она не говорила "низзя", а теперь, видимо, в память об Эмме, стала употреблять ее любимые словечки, благодаря которым Эммины романы стали бестселлерами.
      Миссис Оустлер собрала фотографии и спрятала их в ящике рабочего стола, там, где хранились руководства по домашней технике и прочее барахло, где Эмма и Джек, когда учились в школе, брали скотч, скрепки, резинки и кнопки.
      Сделать фотографии грудей придумала сама Алиса, наказав Лесли отдать их Джеку, но лишь после своей смерти.
      — И какие симптомы у нее сейчас, Лесли?
      — Она пьет противосудорожные, и тем не менее, вероятно, несколько припадков еще будет. При мне недавно случился один. Это все я — я нащупала опухоль, я заметила приступ. Я почти все замечаю.
      — Похоже на инсульт?
      — Наверное, — пожала плечами миссис Оустлер, — еще я заметила, у нее порой резко меняется настроение, даже что-то в личности не так.
      — Лесли, у мамы настроение менялось всю жизнь по нескольку раз на дню, а что до ее личности — один черт знает, что у нее там спрятано!
      — Она изменилась, Джек. Ты увидишь. Особенно если сумеешь заставить ее поговорить с тобой.
      Джек вызвал такси и отправился на Квин-стрит, решив, что просто подождет под дверью салона, пока Дочурка Алиса не объявится. Миссис Оустлер обняла его, положила ему голову на грудь.
      — Ей недолго осталось, Джек. Врачи говорят, она даже боли не почувствует — но осталось ей совсем недолго.
      Джек тоже обнял миссис Оустлер. Она не собиралась соблазнять его, просто хотела, чтобы ее обняли.
      — А еще тебе нужно поговорить с Морин Яп. Она всю ночь тебе сюда звонила из "Времен года".
      — Мне кажется, ей от меня нужно что-то другое, нежели разговоры.
      — Джек, ты тупица — я сказала, это тебе нужно с ней поговорить. Она блядь не блядь, а онколог, понимаешь ли.
      — Вот оно что.
 
      Портье немало удивился, снова увидев перед собой Джека Бернса, который оплатил счет и уехал пару часов назад. Джек собирался остановиться на несколько дней в Нью-Йорке, а потом вернуться в Лос-Анджелес, но теперь все изменилось, и он объяснил портье, что останавливается во "Временах года" на неопределенное время, сиречь, пока не скажет, что уезжает. Еще он спросил, притворившись, что его это совершенно не интересует, уехала или нет некая Морин Яп. Оказалось, доктор Яп только что звонила портье и заказала завтрак в номер.
      Джеку дали ключ от его же номера. Уходя, он забыл снять с ручки двери карточку "Не беспокоить", так что в номере все было так, словно он и не выходил из отеля, словно не побывал в Форест-Хилл, словно не узнал, что его мама, оказывается, умирает. Джек представил себе, как он позвонит Морин и скажет:
      — Доктор Яп, портье беспокоит. Вы заказывали завтрак, у нас новый десерт — Джек Бернс, не желаете?
      И ответ, конечно, будет таков:
      — Да, будьте так добры.
      Потом он решил, что придуриваться не стоит — когда Морин сообщала ему, что живет во "Временах года" под девичьей фамилией, она говорила это без тени юмора.
      Он на скорую руку принял душ, накинул гостиничный халат и дурацкие белые тапочки; казалось, он то ли отправляется в бассейн, то ли возвращается оттуда. Он уже знал, в каком номере остановилась Морин, его просветил портье, хотя тому и не полагалось так поступать. Но Джек ведь был не простой смертный, а кинозвезда; даже если бы он позвонил портье и потребовал доставить в номер пиццу с двумя шлюхами, то означенное минут через сорок оказалось бы у него.
      Джек хорошо знал по кино, что частенько самое сильное впечатление производишь, не говоря ни слова, поэтому просто постучал. Морин Яп посмотрела в глазок и увидела в нем лицо своего любимого актера самым что ни на есть крупным планом. Ей только что принесли завтрак — и на тебе, на десерт еще и Джек Бернс в купальном халате!
      — Я растолстела, еда из красного "Эда Гувера", — снова промямлила Морин; она тоже была в купальном халате, только без белых тапочек (свои Джек оставил у двери).
      — Ради чего ты прилетела из самого Ванкувера? — спросил он, снимая с нее халат.
      — Захотела, чтобы у нас с тобой было слишком много секса, — ответила Морин Яп, снимая халат с Джека. Разумеется, в реальности Морин произнесла что-то совсем нечленораздельное, но он сразу понял, о чем речь.
      Она оказалась крошечная, бедра как у тринадцатилетней, кожа на груди прозрачная, как у ребенка, немного в синеву, словно из-за вен (которые, впрочем, не просвечивали). Джек мог обхватить ее бедра большим и указательным пальцем.
      — Ого, моя бедренная кость короче твоей плечевой, — проговорила Морин так неразборчиво, что Джек сам не понял, как сумел разобрать эти слова.
      Без четверти десять Морин позвонили муж и сын из Ванкувера; там было без четверти семь, отец поднимал мальчика в школу. Морин накрыла левое ухо Джека ладонью и прижала правое к своему животу. Какой плоский! Джек все равно хорошо расслышал, как нежно она говорит с мужем, тоже врачом, и сыном — не дословно, но тон ни с чем не перепутаешь. Морин плакала, Джек ощутил, как сжались мускулы у нее на животе.
      Мужу с сыном Морин объяснила, что плачет по Эмме — такое проникновенное отпевание было, она никак не может успокоиться. Снова прозвучало имя неведомого Эда Гувера, который почему-то "полыхает кучером". Подумав, Джек расшифровал и это — "Вылетаю вечером в Ванкувер".
      Когда разговор закончился, Джек сказал Морин, что от "Времен года" всего два шага до пещеры летучих мышей в Королевском музее Онтарио; она сразу же изобразила Джеку мышь-фруктоеда и мышь-вампира. Разумеется, после этого они воспроизвели "сагу о раздавленном ребенке", все три варианта.
      — Знаешь, "слишком много секса" — это не про тебя, тебя всегда мало, — сказала Джеку Морин, когда тот надолго застрял в туалете. Он расслышал, как обычно, что-то совершенно другое.
      — У моей мамы рак, — крикнул Джек из туалета, не слишком громко (он не закрыл дверь), — говорят, она умирает.
      — Жду тебя в постели, возвращайся, — вдруг совершенно отчетливо произнесла Морин. Как только заговорили о медицине, дикция доктора Яп немедленно стала четкой и разборчивой.
      Что происходит у мамы в мозгу? — интересовался Джек. Морин, наверное, сочла это детским вопросом — она обняла его и прижала голову к своей груди, да и заговорила с ним, как с маленьким:
      — Думаю, ей будет куда легче, чем тебе, Джек, все зависит от того, где расположена опухоль. Мне нужно поглядеть на МРТ, тогда я смогу сказать.
      — Спасибо, — сказал Джек и заметил, что по лицу у него текут слезы.
      — Если опухоль находится в зрительной зоне мозга, она ослепнет. Если в речевой зоне — ну, ты сам понимаешь. Если опухоль пережимает кровеносный сосуд, то в итоге тот лопнет и она умрет от кровоизлияния в мозг, не успев ничего почувствовать. Возможно, опухоль давит на мозг целиком, и тогда мама, как бы это сказать, уснет.
      — Что-то вроде комы?
      — Именно так. В таком состоянии умирают тихо и незаметно, скажем, вдруг перестают дышать. Но до этого момента могут происходить изменения в сознании — мама может думать, что она — не она, а кто-то другой, у нее могут быть галлюцинации, например, она будет говорить, что в комнате пахнет чем-то странным, и так далее. Вообще-то произойти может все, что угодно. Она, скорее всего, действительно умрет очень быстро и безболезненно, но перед самым концом может и не знать, кто она такая. Хуже другое — ты сам перестанешь ее узнавать, Джек, ты сам не будешь понимать, кто она такая.
      На самом деле хуже всего то, что Джек никогда не понимал, кто такая его мама; он так и сказал Морин. Та описывала ему, как мама будет умирать, — но дело в том, что жила она точно так же.
      — Ты не обидишься, если я буду звать тебя "доктор Яп"? — спросил Джек у Морин на прощание.
      — Пожалуйста, но только не по телефону, — ответила Морин.
      Оба знали, что Джек не будет ей звонить. Отсылая ей МРТ, Джек уже и сам знал, где находится опухоль, точнее, "очаговое поражение". Алиса тоже это знала, и слова Морин лишь подтвердили диагноз и прогноз. Опухоль сидела в лимбической системе, то есть в центре контроля за эмоциями.
      — Нет, я сейчас положительно обосрусь от счастья! — воскликнула Лесли Оустлер, узнав ответ Морин. — Алиса, готова спорить, просто обхохочется, а как же иначе — сначала она лопается со смеху, а в следующую секунду рыдает до беспамятства. У нее теперь просто будет предлог менять настроение по желанию, а ссылаться на болезнь: то она нам рассказывает пошлые анекдоты, то вдруг замыкается в депрессии.
      Джек сказал, что с его точки зрения мама всегда вела себя именно так и злокачественная опухоль в эмоциональном центре мозга ровным счетом ничего в ней не изменила.
      — У нее это давно, судя по всему, — предупредила Джека Морин, — а раз так, то мама давно смирилась с мыслью, что умрет. Только вообрази, она, вероятно, думала об этом ночи напролет в течение многих лет. Мы знаем, что в какой-то момент она решила ничего тебе не говорить — одно это доказывает, что она много думала о смерти. У нее было достаточно времени, чтобы взять себя в руки и набраться сил молчать. Так что о ней беспокоиться не нужно — это миссис Оустлер не может смириться с ее уходом. И ты тоже — у тебя не будет времени, чтобы психологически подготовиться к этому, так немного ей осталось.
      — Но ей же всего пятьдесят один год! — зарыдал Джек на ее груди, упругой и крепкой, как у тринадцатилетней.
      — Рак любит молодых, Джек, — сказала Морин. — А в старости даже эта чудовищная болезнь протекает медленно-медленно.
 
      Алисин рак наступал семимильными шагами и унес ее в мгновение ока, как и полагается недугу, затратившему на подготовку решительной атаки двадцать лет. А в тот день, попрощавшись с "доктором Яп", Джек заставил себя доехать до Квин-стрит и еще разок войти в тату-мир Дочурки Алисы. Там у них состоялся небольшой разговор — лучше сказать, небольшой спарринг.
      — Ты до сих пор пьешь чай с медом, милый? — спросила мама, когда Джек зашел в салон. — Я только что заварила свежий.
      — Нет, я не пью чай с медом. Нам надо поговорить.
      — Ты смотри, какие мы сегодня серьезные с самого утра! — усмехнулась мать. — Похоже, Лесли раскрыла нашу маленькую тайну, выложила ее в своем обычном мелодраматическом стиле. Можно подумать, это не я, а она умирает! Она, видите ли, в такой ярости!
      Джек молчал, он хорошо знал, что ей надо выговориться и успокоиться.
      — Разумеется, Лесли в своем праве, — продолжила Алиса, — я же ее, получается, бросаю, а ведь обещала, что никогда ее не брошу. Она отпускала меня на все эти тату-тусовки, а там чего только не было! Но я всегда возвращалась к ней.
      — Между прочим, ты и меня тоже бросаешь, — заметил Джек. — Ты вообще когда собиралась меня известить?
      — Джек, я хотела бы, чтобы из-за меня переживал один-единственный человек на свете. Это твой отец, но он порвал все связи со мной — даже зная, что в этом случае я никогда не подпущу его к тебе.
      Джек сначала подумал, что ослышался (это все разговор с Морин Яп виноват), но тут же понял, что не прав — слишком сосредоточенно мама стала возиться с чайником; это верный знак. Она сказала больше, чем намеревалась.
      — Так он хотел видеть меня? Быть со мной?
      — Милый, напоминаю — умираю я, а не кто-нибудь еще. Может быть, ты будешь задавать мне вопросы про меня?
      Джек смотрел на нее, она дрожащими, точь-в-точь как у миссис Оустлер, руками положила в чай ложку меда и стала размешивать.
      Он понял, что не ослышался. Она точно сказала — Уильям Бернс отказался иметь с ней дело, даже зная, что в этом случае она никогда не подпустит его к Джеку. Мать протянула ему чашку чаю; боже мой, вы только посмотрите на это лицо, на эту оскорбленную невинность! Она всем своим видом показывает, что это ее обидели, это она жертва! Да как она смеет, черт побери! Джек знал, на этот раз его ничто не остановит.
      — Если папа хотел быть со мной, — гнул свое он, — почему он от нас бежал? Мы же в стольких местах были. С чего это ему покидать город за городом незадолго до нашего приезда?
      — У меня опухоль мозга, думаю, ты уже знаешь, — сказала мать. — Так что мне не стоит испытывать доверие к собственной памяти, милый.
      — Давай с Галифакса начнем, — продолжил как ни в чем не бывало Джек. — Признавайся, ведь он был в Галифаксе, когда мы приехали. А раз так, то он, конечно, хотел видеть мое появление на свет.
      — Да, он был в Галифаксе, — призналась Алиса, повернувшись к Джеку спиной. — Я не дала ему посмотреть на тебя новорожденного.
      — Значит, он ни от кого не бежал, — сказал Джек.
      — Лесли рассказала тебе, что у меня частенько меняется настроение? — спросила она. — Ни с того ни с сего, на пустом месте — меняется, и все.
      — Я думаю, вся эта история про кесарево сечение — вранье, наглое, мерзкое вранье. Ты говорила, что у тебя якобы шрам от кесарева, поэтому не пускала меня мыться с тобой в душе. На самом деле ты что-то другое от меня скрывала, так?
      — Вот сука! Она показала тебе фотографии! — воскликнула Алиса. — Я же сказала, что тебе будет позволено увидеть их только после моей смерти!
      — А зачем вообще тогда мне их показывать?
      — Я когда-то была красива! — возопила мать.
      Маму в фотографиях интересовали ее груди, Джека — татуировка.
      — Я успел хорошенько пораскинуть мозгами на этот счет, — сказал Джек. — Я про татуировку. Готов спорить, это работа Татуоле из Копенгагена. Значит, она у тебя была, можно сказать, с самого начала.
      — Разумеется, это работа Татуоле. У Оле стиль такой — не закрашивать татуировки, а я и не хотела.
      — Ага, думаю, Бабнику ты не дала бы закрашивать это сердце, — сказал Джек.
      — Я не позволила бы Бабнику пальцем меня тронуть. Какая там закраска! И еще груди мои ему показывать, ты что!
      — Мы забегаем вперед, мам. Давай сначала про Торонто, Копенгаген был потом. Значит, мы приехали в Торонто, а папа еще не уехал, так?
      — У него была девчонка в Святой Хильде, она от него понесла, и еще другая была, а там и до учительниц могло дойти!
      — Мам, я все знаю про папиных женщин.
      — Он спал с половиной Галифакса! — заорала Алиса.
      — Ты мне это все не раз говорила. Я знаю, что он бросил тебя. Но я понятия не имел, что он не хотел бросать меня, что он хотел меня видеть.
      — Я же не могла физически запретить ему тебя видеть! — ответила мать. — Когда ты был на улице, я ничего не могла поделать, он вполне мог на тебя смотреть. Но если он не собирался быть со мной, с какой стати мне позволять ему быть с тобой?
      — Ну с такой, например, чтобы у меня был отец, тебе не приходило это в голову?
      — Кто знает, что за отец из него получился бы? С такими мужчинами никогда не знаешь.
      — Он видел меня в Торонто? Он видел меня маленьким, до того как ты прогнала его?
      — Как ты смеешь! Я никуда его не прогоняла! Да, я давала ему на тебя поглядеть — с известного расстояния, конечно; всякий раз, когда он просил об этом, я давала ему такую возможность.
      — Он просил? Что значит "с некоторого расстояния", мам?
      — Ну, я ни под каким предлогом не собиралась разрешать ему видеться с тобой наедине. Я запретила ему с тобой общаться.
      Что-то здесь не так, подумал Джек, она чего-то недоговаривает. Что-то не складывается. Ага, вот что — мама использовала его как приманку, наверно, рассчитывала таким образом вернуть Уильяма.
      — Давай начистоту, — сказал Джек. — Ты позволяла ему смотреть на меня, но если он хотел большего, то должен был на тебе жениться.
      — Он и женился на мне, Джек, но с единственным условием — что мы немедленно разведемся!
      — Я думал, это миссис Уикстид придумала дать мне его фамилию, чтобы я не чувствовал себя незаконнорожденным. Я и думать не думал, что вы были женаты!
      — Миссис Уикстид и правда хотела, чтобы у тебя была его фамилия; единственный способ, который она смогла выдумать, — это чтобы мы поженились и тут же развелись, — сказала мама таким тоном, словно это малосущественная техническая подробность.
      — Значит, он довольно много времени провел в Торонто, — заключил Джек.
      — Ну, ровно столько, сколько нужно, чтобы заключить брак и развестись, — сказала Алиса. — А я знала, что ты еще совсем крошечный и не запомнишь его.
      Ясно, она отдала бы правую руку, только бы Джек не помнил Уильяма.
      — Я правильно понимаю, что миссис Уикстид помогала мне? — спросил Джек. — Вокруг говорили, что мы с тобой жили у нее на всем готовом, это правда?
      — Миссис Уикстид была само милосердие! — возмущенно сказала мать, словно Джек сомневался в добрых намерениях миссис Уикстид и чистоте ее характера (он никогда в этом не сомневался).
      — Кто платил за нас?
      — В основном миссис Уикстид, — подчеркнуто холодно ответила Алиса, — еще папаша твой помогал время от времени.
      — Он посылал деньги?
      — Господи, если бы он не посылал их, кто бы он вообще был?! — закричала мать. — Я ни разу не просила у него ни пенни, он сам посылал нам, что мог.
      Однако папины деньги не могли ведь сыпаться из воздуха, значит, понял Джек, мать всегда знала, где живет Уильям, все время.
      — А-а, теперь я понимаю, как мы попали в Копенгаген, — сказал он, — мы же не искали папу, правда? Ты прекрасно знала, что он там.
      — Милый, ты не притронулся к чаю, тебе не нравится?
      — Ты что, потащила меня в Копенгаген мозолить ему глаза?
      — Знаешь, Джек, некоторые люди, особенно мужчины, считают, что все малыши одинаковые. Но когда тебе исполнилось четыре — боже мой, тебя ни с кем нельзя стало перепутать, ты был самый красивый ребенок на свете!