- Не хочу зря расстраиваться.
      - Чурка ты бесчувственная! А у тебя, Махавер, что?
      - Брюхо болит, Аркадий Евсеевич, сил нет. Аж ноги отнимаются.
      - Иоська, почему отпускной билет не берешь?
      - Так в город с ним идти надо, а я пешком не люблю. На извозчике бы.
      - Вы все тут в заговоре?
      - Что вы, Аркадий Евсеевич, мы очень даже желаем.
      Но ведь холодно, озябнешь на улице-то.
      - Да у вас здесь разве теплее?
      - А вы будьте добреньки, Аркадий Евсеевич, прикажите протопить.
      - Ну, вот что, субчики, кто вас здесь замутил, разбираться сейчас не буду. Не хотите добром уходить, не надо. Но предупреждаю! Дезинфекцию мы устроим. Посмотрим, как вы, серы нанюхавшись, забастовочку свою продолжать будете. Посмотрим. - Пригладив ладонями височки, Чижов склонил голову, будто собираясь бодаться, и, глядя угрожающе исподлобья, крикнул визгливо: - Ну, в последний раз спрашиваю? Идете? Нет?
      Отлично!
      И Чижов, злорадно улыбаясь, исчез за дверью.
      Конечно, Витька Сухов хорошо придумал играть дурачка перед Чижовым, многих увлекла эта дерзкая игра.
      Очень здорово они его выпроводили. Но слушать, как громко хлопают внизу двери, знать, что кто-то уходит из приюта, - это было невыносимо.
      Никто уже не смеялся, не хвастал, как здорово отбрил воспитателя, сидели молча.
      Первым, крадучись, поплелся к двери Огузок. Он сказал шепотом, ни к кому не обращаясь:
      - Я погляжу тока, - и вышел в коридор.
      Тумба вскочил, но Рогожин сказал тихо:
      - Не надо, пусть. Ну его к черту!
      Ушли хористы. Вывели малолетних, они шли парами, чинно держась за руки... Воспитатели выносили свое имущество, только сторожа оставались на местах.
      - Володька! - лихо крикнул Гололобов. - Собьем засов в кладовой, там же сало, сахар.
      - Сиди, пока не спрашивают! - сурово приказал Рогожин. Потом он встал, поднял свою кудрявую голову и торжественно заявил: - Чтобы всем в ответе не быть, вот вам комитет: значит, я, Тумба и Стась. И вот мы прямо говорим: кто хлюздит, иди. Иди безопасно, трогать не будем. Но если потом трусить станете, жалости не будет.
      Вот. Ну, кто хочет, ступай!
      Встал рыхлый, большеголовый мальчик с бельмом на глазу по прозвищу "Тетеха".
      - Ребята, - сказал он вяло, - боюсь я, - и, озираясь, повторил: - Я по чести говорю: боюсь. Отпустите, а?
      Рогожин обвел всех взглядом и спросил:
      - Ну что?
      - Пусть катится!
      - Спасибочки, - пробормотал Тетеха, мелкими, вороватыми шашками пробираясь к двери.
      - Еще кто найдется вроде Тетехи? - спросил Рогожин. - Нет? Ну, тогда конец. А теперь, Гололобов, пошли в кладовую. А ты тут за порядком смотри! - кивнул он Стасю.
      Тиме нравился Стась Болеславский.
      Худой, болезненный, с усталыми светлыми глазами на длинном, бледном, всегда спокойном лице, он говорил протяжно:
      - Мой отец умер в тюрьме нарочно от голоду, после того как узнал, что кто-то из друзей посмел написать от его имени прошение царю о помиловании. - И Стась предупреждал: - Смотри, я тоже гордый и никому не позволю оскорблять себя.
      Действительно, даже старший воспитатель Чижов прекращал брань, когда вдруг встречался с его ненавидящим, бесстрашным, упорным взглядом.
      И сейчас Стась сохранял свое обычное спокойствие:
      прислонившись спиной к стойке, подпиравшей верхние нары, сложив на груди руки, медленно, раздельно и гордо говорил:
      - Пусть меня потом пошлют в помещичью экономию или даже посадят в тюрьму. Я теперь не сирота какойнибудь, знаю, что такое настоящее товарищество, что такое один за всех и все за одного. Отец рассказывал: когда в Варшаве расстреляли повстанцев, весь народ носил по ним траур. Если мы погибнем, по нас тоже будут носить траур.
      - А ты людей не запугивай! - рассердился Тумба.
      - Я не запугиваю, - спокойно сказал Стась. - Я просто говорю, что даже погибнуть в борьбе - это очень красиво.
      Вернувшись из кладовой, Рогожин заявил:
      - Еды, ребята, много. Но сейчас хватать никому ничего не позволю. И вот что! Давайте занятие устроим.
      Заскочит кто из начальства, а мы тихие, ну и уберется обратно спокойненько. А к ночи двери дровами завалим.
      Сапожков, - приказал он, - читай, чего хочешь, вслух.
      И чтоб всем слушать. - Переспросил грозно: - Понятно?
      К середине дня по лестницам приюта затопали сапогами санитары дезинфекционного отряда, одетые поверх полушубков в серые халаты. Отворачивая лица, они несли р, руках жестяные тазы с песком, где лежали желтые бруски серы, кипящие синим пламенем и источающие едкий, угарный чад.
      Поставив тазы в спальнях, в коридоре, в кухне, в столовой, в мастерских, санитары ушли.
      Сначала только щипало глаза и першило в горле, но потом словно все стало больно съеживаться внутри, и в глазах поплыли нефтяные радужные пятна. Будто не воздух, а едкие колючие железные опилки наполняли легкие. Даже на верхних нарах дышать было нечем. Кто-то истошным голосом завопил:
      - Пропадаем! Бей стекла! Спасайся, ребята!
      Стали бить стекла табуретками. Холодный, пресный воздух хлынул из окон, как вода из родника. Ребята лезли на плечи друг другу, чтобы вдохнуть этот чистый воздух, толкались, оттаскивали один другого. И эта злая возня у окон перешла в драку.
      Рогожин крикнул:
      - Разойдись! - и швырнул таз с серой и песком в окно.
      То же сделали Тумба и Гололобов. Но они забыли, что на окнах решетки. Ударившись о решетки, тазы с серой упали на нары; загорелись тюфяки, набитые соломой.
      Ребята кинулись к дверям, но здесь их встретил Тумба с табуреткой, поднятой над головой.
      - Хоть брюхом гаси. Никого не выпущу! Совай серу сквозь решетку.
      - Ее же в руку не возьмешь, она вся кипит, сволочь!
      - Вали сенники на пол, затаптывай ногами!
      - Тащи сюда парашу!
      Чумичка, прижавшись к решетке лицом, кричал на улицу:
      - Спасите, милые, горим!
      Сухов злобно крутил ему уши и уговаривал:
      - Брось орать, брось.
      И только один Стась - долговязый, меланхоличный - сохранял спокойствие. Обмотав руку портянкой, он осторожно брал куски серы, аккуратно, методично просовывал их сквозь решетку и просил:
      - Не нужно кричать мне под руку. Не суйте тазы под самую физиономию...
      Скоро Стась, обеспамятев, свалился. Его сменил Гололобов. Потом у окна встал Тима, позже - Сухов.
      Рогожин отрядил по двое ребят в другие помещения выбрасывать серу на улицу. И хотя почти все окна были выбиты и сера выброшена, сизый, едкий угарный газ еще долго жирным туманом висел в воздухе. Все провоняло им, даже питьевая вода. Конечно, многим ребятам случалось угорать, но такой боли в голове, в груди, в глазах еще не испытывал никто. Многих уже рвало кровью.
      Лежали, обессиленные, на верхних нарах, головой к разбитым окнам, с открытыми ртами. Но потом к мукам отравления сернистым угаром прибавился холод. Все посинели, дрожали, но отползти от окон не было сил, да и не хватало смелости расстаться с чистым воздухом.
      И только Рогожин, Тумба и Гололобов бухали внизу дровами, заваливая входные двери. Потом, поднявшись наверх, они заткнули разбитые окна тюфяками и затопили печь.
      Иоська, дуя на обожженные пальцы, иронически рассуждал:
      - Теперь никто не скажет: ты золотушный. Теперь скажут: ты погорелец. Это же все-таки лучше.
      И хотя в печи испеклась картошка, а на доске лежали крупно нарезанные куски нутряного сала, добытого в кладовой, и тут же стояли завернутые в синюю бумагу головы рафинада, никто не мог есть.
      Наступила ночь. Рогожин приказал:
      - Ложитесь все спать, я один буду караулить.
      Но Иоська заявил:
      - Я же себе все пальцы пожег. Разве с такой болью спать можно? - и тоже остался дежурить.
      Тима тоже обжег пальцы, но от слабости, от тошноты и головной боли он не мог даже приподняться на тюфяке.
      Его знобило и трясло.
      Тумба накрыл Тиму вторым тюфяком и подоткнул с боков. Так это делала когда-то мама. Тима заплакал, но не от отчаяния, а от чувства умиления, нежности и гордости. Значит, товарищи признали его, хотя он ничего особенного не совершил, а был только таким, как все.
      Пришел медленный, осторожный рассвет. Стойки на парах покрылись инеем. Ребята жались к раскрытым дверцам печи и жадно пили чай, почти черный от обильной заварки. Ели промерзший хлеб, от которого ломило зубы.
      Потом все перебрались в большую кухню, разожгли плиту, нажарили в больших противнях картошки и снова шиш чай, высыпая прямо в рот из горсти сахарный песок.
      Несколько раз сторожа пытались отбить двери, колотя по ним бревнами. Но двери были завалены изнутри, и от ударов только отлетала штукатурка со стен.
      Рогожин, сверкая светлыми глазами, торжественно говорил:
      - Вы что думаете, про нас никто не узнает? Узнают.
      Если где забастовка, так ее народ завсегда поддерживает.
      - А у нас чё? - спрашивал Сухов. - Разве забастовки так делают?
      - По-всякому, - объяснял Рогожин. - Законов на них нет, потому они все против законов. Главное - артелшо действовать.
      - А нас после стрелять не будут?
      - Не-е, малолетних не стреляют.
      - А за воровство казенных продуктов?
      - Может, сначала в тюрьму, а потом в экономию сдадут, и все.
      Играли в чехарду, потом нашли меховую шапку смотрителя и стали пинать ее ногами. Что эта игра похожа на футбол, никто не знал. Придумали ее сами. Потом снова ели и пили чай. К ночи завалили прихожую возле дверей до самого потолка дровами, ларями из-под картофеля.
      Улеглись спать на полу в кухне, назначив пять человек дежурных. Среди ночи все проснулись от глухого гула.
      - Стреляют! - испуганно сказал Гололобов. - Я звук знаю. На руднике так же палили.
      - Может, по нас палят?
      - Если б по нас палили, снаряды стучали бы об стенку.
      - Холостыми стращают, - уверял Терентьев. - Отец сказывал: сначала они холостыми, а уж потом по-настоящему.
      Вытащили тюфяк из окна. Где-то в городе шла стрельба, трещало так, словно кто-то железной палкой проводил по чугунному забору.
      - Закрой окно, - попросил Иоська, - а то пуля влетит.
      Окно снова заткнули тюфяком. Поставили в печь чайник, но, не дождавшись, пока вскипит вода, опять уснули.
      В эту ночь Рогожип назначил Тиму дежурным. Завернувшись в одеяло, Тима сидел внизу и сторожил дверь, заваленную дровами. Было темно и холодно. У самых ног бегали озябшие мыши. Но Тима не боялся, а только жалел их и старался сидеть, не шелохнувшись.
      И темноты он тоже совсем не боялся. Раньше боялся, а теперь нет.
      Раньше он думал: самое страшное на свете - остаться без папы и мамы, без их любви, нежности, ласки. Разве может тебя кто-нибудь любить так, как они?
      А вот оказалось, хоть это и совсем другое, но тоже без чего нельзя жить на свете - без человеческого товарищества. Вот, допустим, кинется на него сейчас из темноты что-нибудь очень страшное, крикнет Тима - и все ребята, как один, бросятся его спасать. Самое плохое - это потерять доверие товарищей.
      Тумба, он грубый, а вот когда Тима лежал, закоченев от холода, взял и подоткнул тюфяк, совсем как мама это делала с одеялом.
      Стась - очень гордый, а признался:
      - Знаешь, как вспомню свою мать ночью, так плачу, закошу зубами подушку и плачу. А ты?
      - Я тоже, - сказал Тима, проникаясь благодарностью к Стасю за его такое сокровенное признание.
      Рогожин задушевно сказал Тиме:
      - Я понимаю. Тебе тяжелее всех оставаться с нами.
      Если б у меня были где-нибудь отец или мать, я бы не выдержал - убег. А ты смотри какой! Видать, у тебя родители - люди правдышние, раз они тебя выучили так товарищество уважать.
      И Тима не мог не сознаться:
      - А я ведь сначала думал уйти.
      - Думал, - улыбнулся Рогожин. - Только дураки не думают. А ведь не ушел, об этом и речь.
      Тихо, очень тихо, слышно даже, как мыши топчутся.
      Неужели все это было, и совсем не так давно: разбил дома нечаянно лампу, потом нарочно кринку, был на именинах у Ниночки, в госпитале в "Эдеме", жил у Яна, у Мустафы, выпустил с Яковом рыб из садка. А сом был огромный, как кит, с белой пастью и белыми усами в прозрачном водяном колодце...
      И Тима вдруг ясно увидел, как сом, раскрыв пасть, медленно заглатывает скользкую луну, которая оказалась почему-то не на небе, а в воде.
      - Спишь? - громко спросил его Тумба.
      Тима оглянулся испуганно:
      - Нет, мне только сейчас что-то померещилось.
      - Тебя же Гололобов сменять должен; заметил бы, как носом клюешь, он бы тебе отвесил. А я ведь только так. Думаю, сидишь один, пойду припугну.
      - Спасибо, - сказал Тима.
      - Сам утрись своим "спасибо", а мне оно нп к чему! - сердито заявил Тумба и, усаживаясь на дрова, предложил: - Ты иди, а у меня чирий болит, все равно не сплю. - И зло прикрикнул: - Ну, кому сказал!
      И Тима пошел наверх, в кухпю, где спали вповалку все приютские. Но заснуть он долго не мог, потому что был сильно взволнован. Ведь Тумба только вчера хвастал перед Иоськой, что у него никогда нп болячек, ни чпрьев не бывает, потому что ест черемшу, и советовал то же делать Иоське. Вот какой он, Тумба: сказать ему об этом - рассердится и еще ударит, а вот с таким товарищем можно самого страшного на свете не бояться.
      Глухо ныл ветер в трубе, и в отверстиях железной дверцы печи багрово мерцали меркнущие угли.
      Тима встал, открыл дверцу и, стараясь действовать бесшумно, положил в печь дрова. Скоро печь жарко разгорелась, стало совсем тепло, и с обледеневших подоконников начало мерно капать. Тима улегся и, бездумно прислушиваясь к мерному стуку капель об пол, заснул.
      Утром всех разбудил глухой, сердитый голос сторожа Макеева. Он стоял на пожарной лестнице против окна и хрипло говорил:
      - Эй, слушай, что скажу. В городе полная смена творится. Вы не бойтесь, ступайте отсюда. Пошла пхпяя власть под горку.
      Рогожин схватил обломанную стопку с нар, просунул ее сквозь решетку в окно и, наставляя на грудь Макеева, угрожающе крикнул:
      - Слазь, а то спихну!
      - Ладно, ладно, спускаюсь, - поспешно твердил Макеев, потом злобно крикнул снизу: - Я же к вам с добром, а вы так! Ну, ладно, арестантская команда, сидите себе, как суслики.
      - В обход взять хочет, - хитро прищурился Гололобов. - Нас на такое не возьмешь. Только держись, ребята!
      Тут одной картошки на полную зиму, но сахар горстями жрать нечего. По совести черпай. Нам тут жить долго надо.
      Черная, как вороний пух, липкая копоть кружилась в воздухе. Едко и кисло пахло еще сернистым газом.
      Оттого, что окна заткнули тюфяками, угрюмая темень стояла и днем. Тихо было в огромном здании. Никто больше не ломился в двери, никто не приходил уговаривать, и у всех возникло тоскливое ощущение заброшенности тревожное чувство, что, может быть, в их бунте уже нет никакой необходимости и отсиживаются они здесь зря.
      Даже Рогожин не мог скрывать больше своего беспокойства. Он часами стоял у окна, закутавшись в одеяло, и глядел, отодвинув немного тюфяк, на пустынную Сенную площадь, пытаясь отгадать, что происходит в городе.
      Но стрельба больше не доносилась. Густо падал шерстистый снег, и в мягком шелесте его томительно и скучно мерцали вспученные от снегопада крыши окраинных лачуг.
      Иоська, сидя на корточках у печки, протягивая к огню тощие длинные руки, говорил печально, нараспев:
      - Вы думаете, нас, сирот, жалеют? Нет, стыдятся.
      Если бы, скажем, у нас родители законно поумирали от болезни, так это ничего, но их же поубивали пли затолкали в тюрьму. А мы живы. Спросят: мальчик, где твой папа? Где? Убили по голове палкой. За что? А за что коспачевских стреляли? Мы же чистый срам для людей.
      Поэтому нас всех и позашграли сюда. И не постыдятся снова куда-нибудь запихать. Почему нас сейчас не трогают? Стесняются. Публично драться с сиротами - это же скандал! Потом тихохонько спровадят в экономии и будут из нас делать дармовых батраков.
      - Ну что ты ноешь? - раздраженно прикрикнул Гололобов. - И без тебя кисло.
      - Я не ною, я рассуждаю, - спокойно сказал Иоська.
      Гололобов заявил:
      - Сложить тюфяки в кучу, зажечь - и на все четыре стороны.
      - Нет, - сказал Рогожин, - так нельзя.
      - Боишься?
      - Сбрендил?
      - Ты своего отца чтишь? - спросил сурово Рогожин. - А когда по всему городу объявят: мол, видали, отцы их против власти шли, а эти дом зажгли, казенное имущество ограбили! Хорошо это будет?
      - Мы с пустыми руками уйдем.
      - А чем докажешь, когда все погорит?
      - Больше я здесь тухнуть не согласный.
      - Верно! Тикать надо.
      - Поедим как следует и айда! - радостно предложил Стрепухов.
      - Может, кому чего-нибудь прихватить дозволите, на первое время разжиться, - жалобно попросил Чумичка.
      - Разбирай завал у дверей, хватит.
      Рогожин подошел к печке, пошарил в ней кочергой.
      - Пока артельно не решим, - спокойно сказал он, - никто вниз не сунется. - И он встал у дверей; потом, оглянувшись через плечо на Тиму, сидящего на дровах и закутавшегося с головой в одеяло, спросил тихо: - А ты, Сапожков, хочешь домой?
      - Хочу, - печально сказал Тима.
      - А дом у тебя есть?
      - Не знаю.
      - Не знаешь, а хочешь, как же так?
      - У меня в городе знакомые есть.
      - Приютят?
      - Не знаю.
      - Вот и все не знают, куда деваться.
      - Так что же, на поклон к воспитателям идти? Ты в какую сторону гнешь, Володька? - гневно воскликнул Тумба.
      - Если б лето было, я бы разговора не поднимал, - осадил его Рогожин. Намерзнутся, скитавшись, а потом поодиночке обратно, вот чего будет.
      - А если своей артелью где-нибудь до весны продержаться? - спросил Гололобов.
      - Вот я об этом и думаю, - сказал Рогожин. - Может, на Косначевку податься, там ребята на сортировке угля работают.
      - Далеко не дойдем по зимней дороге, замерзнем.
      - Заберем из вещевой кладовки одежу. Если побольше натянуть на себя и харчей прихватить, дотопаем.
      - Правильно, Володька.
      - А кто не хочет, тот сам по себе.
      - Копапку для жилья сделаем, там все в копанках живут.
      - А если спросят, откуда мы?
      - Скажем, по назначению присланы. Мол, часть в экономию, а часть сюда.
      - А они город запросят.
      - А чего пм запрашивать? От дармовых рабочих кто отказывается?
      - А если там бастуют?
      - А тут мы припремся.
      - Тогда вот: пусть завтра с утра Тумба по городу походит, может, выведает чего. Вернется - решим.
      - Лучше ты, Володька, ступай, ты головастее.
      - Мне нельзя, я с вамп.
      Но когда утром откидали от дверей дрова, оказалось, что дверь снаружи заперта на засов. Кинулись в слесарную за инструментом - весь инструмент воспитатели увезли. Пробовали выбить в окне решетку поленьями, но решетки были крепко вмурованы в толстые каменные стены.
      Вылезли через чердак на крышу. Рогожин попробовал спуститься вниз по водосточному желобу, но проржавленная труба сломалась, и его с трудом втащили обратно.
      Подавленные, растерянные, ребята бродили по пустым помещениям приюта.
      - Ладно, - сказал Рогожин. - Видно, без пожара нам не обойтись. Придется подпалить дверь, а подгоревшие доски отобьем поленьями. Но жечь буду я с Тумбой, чтобы аккуратно получилось, без большого пожара.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Рогожин и Тумба сложили у порога кучкой щепки и зажгли их. Все ребята стояли на лестнице и смотрели, как разгорается этот костерчик. Вдруг, когда пламя стало лизать дверные доски, кто-то со двора забарабанил по двери и крикнул:
      - Эй, открывай!
      Это было так неожиданно, так весело и по-свойскп приказано, что Рогожин и Тумба стали затаптывать горящие щепки. Но потом, засомневавшись, начали быстро заваливать выход дровами, и все в страхе помогали им. Поленья гулко бухали о двери. И что там во дворе кричали, не было слышно.
      Забив снова весь коридор дровами, ребята кинулись вверх и прильнули к окнам. Но из окон не было видно, кто стоит внизу.
      Но вот от стены дома отошел невидимый до этого человек. Остановился посреди двора и, приложив сложенные ладони ко рту, крикнул:
      - Вы что, гольтепа, ошалели взаперти, что ли? Открой, говорят.
      На голове человека была папаха из всклокоченного волчьего меха. На плече висела винтовка, а из рваного под мышками полушубка вылезала клочьями овчина.
      Потом к нему подошел другой человек - квадратный, плечистый, в черном бушлате, перепоясанном солдатским ремнем, а на ремне, как малепькпй окорок, коричневая кобура пистолета. Этот человек также поднял голову к зарешеченным окнам и гулким басом спросил сердито:
      - Вам еще кланяться нужно, что ли?
      - Вы кто будете? - крикнул Рогожин.
      - Ревком! - мощным голосом произнес человек.
      - Попался, не подловишь! - ехидно завопил Гололобов, - Кто оттуда, тот на всю улицу орать об этом не будет.
      - А почему? - раскатисто спросил человек. - Почему нам не орать, когда мы теперь власть? И можем вам ухи еще оттрепать за сопротивление революционной власти.
      - Поори, поори шибче! - крикнул Тумба. - Услышит кто, похлебаешь в тюрьме баланды.
      - Вы, может, прятаться к нам прибежали? - озабоченно спросил Рогожин.
      - Ну, пусть прятаться, - согласился человек.
      - Тогда так и говори! - крикнул обрадоваыно Тумба. - Только снаружи запор отбейте, мы вас к себе пустим, пожалуйста.
      - Отбили, - сказал человек.
      Ребята, толкаясь, сбежали вниз и быстро разбросали дрова. Но Тумба все-таки предупредил:
      - По кругляку возьмите на всякий случай, если обман, их двое, справимся.
      Дверь открылась, и Тима сразу узнал: квадратный - ото Капелюхин, а в рваном под мышками полушубке - пимокат Якушкин. Тима радостно закричал:
      - Ребята, я их знаю! Они настоящие!
      Капелюхин, нахмурившись, оглядел Тиму, потом сказал, сощурив глаза:
      - Ведь Сапожков, а?
      - Где мама, вы знаете?
      - Вот видали его? - насмешливо спросил Капелюхин. - Сразу - где мама, а еще герой... Варвара Николаевна терзалась, терзалась да в нарушение приказа комитета стала бегать по городу как оглашенная, сынка искать. Ну, контрразведка ее и прихватила.
      - Она в тюрьме?
      - Сейчас в тюрьме одни мыши остались, - гордо заявил Капелюхин. - Всех освободили в один момент.
      Представим тебя мамаше, не беспокойся.
      Расхаживая по приюту, Капелюхин крутил головой и говорил укоризненно:
      - Ну и запакостили вы, ребята, помещение, ай-яй-яй.
      Старший-то у вас был?
      - Я, - сказал Рогожин и смущенно потупил глаза.
      - Что ж ты революционной дисциплины внушить им не мог! Куда ни ступи кожура картошки. Сахар на полу рассыпан. Казенные матрацы пожгли. Стекла на сколько рублей поколотили. Разве так неаккуратно бунтовать следует?
      - Мы это не от озорства, - тихо сказал Рогожин.
      - Ну там с чего, после расскажете, а сейчас давай сядем и подумаем, куда вас девать теперь. На сем месте оставлять нельзя - скотный двор.
      - Дяденька, а вы нас отпустить насовсем можете? - кротко спросил Сухов.
      - Это куда же?
      - А так, кто куда.
      Капелюхпн задумался, потом заявил решительно:
      - Нет, не пойдет. Надо вас к новой жизни пристроить основательно.
      - Значит, в барак сгоните?
      - Зачем в барак, нужно помещение хорошее приглядеть. Что же, мы такие бедные, что и буржуев у нас нет?
      Может, мачухипский флигелек присмотрим или Пичугина особняк - тоже ничего.
      - Да вас дворник Леонтьев ка-ак шуганет! Он револьвера не испугается.
      - Дворник - это, конечно, начальство сейчас большое, но мы его уговорим, дворника. Посулим чего-нибудь.
      - Зачем вы над нами смеетесь? - обиженно спросил Иоська.
      - Я, мальчик, по смеюсь, а радуюсь, - строго сказал Капелюхин. Радуюсь, что революция столько хороших Дел сразу сотворить очень просто может. В городе знаете кто? Полная власть пролетариата - рабочих и крестьян.
      Мы, конечно, задержались маленечко после Питера и Москвы, но ничего: к чему шли, к тому пришли.
      - Бы как про нас узнали?
      - Мальчонка в ревком пришел. Огузков его фамилия.
      - Это не фамилия, а прозвище - Огузок.
      - Ну, это все равно, как его там зовут, только он всех за полы хватал. Сразу толком ничего объяснить не мог. А как поняли, ну и пришли.
      - Это вы ночью стреляли?
      - И мы, и в нас. Обоюдно, как водится. Значит, так, ребята. Давайте от себя тройку. У нас теперь, как чего, сразу тройку. Мы по городу походим, помещение подходящее подыщем, а остальным все здесь прибрать, чтобы полный порядок был. К вечеру переселим.
      - А нельзя, чтобы вместо наших живодеров вы воспитателями остались? Будьте добры, дяденька. А мы все вас, как солдаты, будем слушать, взволнованно попросил Чумичка. - Верно, ребята?
      - Спасибо за доверие, - сказал Капелюхпн, скручивая задрожавшими от волнения пальцами цигарку. - Только в воспитатели я не гожусь. Мы вам кого необразованнее сыщем.
      - Не надо нам образованного, вы идите.
      - Вы что же, дураками расти хотите? - сердито спросил Капелюхпн. Революции обученные люди требуются. И чтобы такие слова глупые вам забыть. Понятно?
      Ну, кто у вас тройка, давай пошли.
      - У нас комитет.
      - Ну, давай сюда комитет, раз вы такие уж организованные.
      К Капелюхипу подошли Рогожин, Тумба и Стась. Капелюхин торжественно пожал каждому мальчику руку и отрекомендовался:
      - Капелюхин с ревкома, - подумав, добавил: - Бывший механик с затона. Ну, пошли!
      И когда уже подошли к дверям, Тима отчаянно крикнул:
      - А как же я?
      - А ты что, комитет? - прикрикнул на него Тумба.
      - Обожди. Так нельзя. Давай обсудим парня, - сказал Капелюхин и, обращаясь ко всем ребятам, заявил: - Вот об этом пареньке мать очень страдает. Не знает она, куда он подевался. Конечно, до вечера он здесь может побыть, не скиснет, да мать его жалко. Но вы сами решайте. А я тут ни при чем.
      - Монетой метнуть, да?
      - Эх вы, отставшие! Давайте на голосование: кто согласен отпустить, кверху руки. Так... А кто теперь против? Ну, четверо против остальных. Называется, при подавляющем большинстве. Значит, пусть идет.
      - А двери нам после вас снова дровами завалить?
      - Нет надобности. Только вы полы помойте, реоята.
      - А где воды взять?
      - Река под носом.
      - Можно и на реку ходить?
      - Ну, я вижу, и бестолковые вы! - рассердился Капелюхин. - Придется с вами после митинг проводить, чтобы все права растолковать.
      Когда вышли во двор, из приюта раздалось запоздалое "ура". Якушкин спросил опасливо:
      - Может, они с радости какую шкоду учинят?
      - Нет, - сказал Капелюхин, - с радости люди глупостей не допускают. С горя, да, бывает.
      Снегопад кончился. Сухой, лучистый блеск исходил от рыхлого, словно вспененного, снежного покрова. Уминаясь под ногами, снег хрящевато хрустел. Кротко светило блеклое голубое небо. Засыпанный снегом город выглядел чистеньким, опрятным, тихим. На перекрестках у костров грелись люди с винтовками за плечами, и многие из них уважительно здоровались с Капелюхиным. Возле сомовской бани стояла очередь солдат. Капелюхин подошел к ним прикурить и осведомился:
      - Вы что же, ребята, в Торговую не пошли?
      Молоденький веснушчатый солдат сказал конфузливо:
      - Там сейчас Красная гвардия моется.
      - А вы кто?
      - Из второго замороченного батальона, который не сразу к своим примкнул, - бодро ответил солдатик.
      - Ну, тогда правильно, - согласился Капелюхин.
      Переходя по хлипким доскам, перекинутым через дымящуюся помоями канаву, Капелюхин пробормотал укоризненно:
      - Заразу посреди города какую развели! Нужно в Совете сказать, чтобы досок отпустили и гвоздей. А жителям присоветовать забить канаву досками, - и весело спросил Рогожина: - Слыхал, чего я удумал? Правильно?
      Подошли к дому Мачухина. Но Капелюхин вдруг усомнился:
      - Без мандата, ребята, нельзя. Вроде самоуправство.
      Придется в Совет топать.
      Совет пояещалея теперь в здании городской управы.
      Какой-то -лысый человек в телячьей куртке отстукал с трудом, одним пальцем, Капелюхину бумажку. Протянув ее, сказал:
      - Бери. Но только она недействительная.
      - Это почему же?
      - Печати нет.
      - У кого же печать?
      - Ни у кого. Изаксон еще делает.
      - А где Осип Давыдович?
      - В типографии.
      - Может, без печати сойдет?
      - Нельзя. И номер исходящий надо. Сорок шесть будет. После сам проставишь.
      - Видал? - довольно подмигнул Рогожину Капелюхин. - На все номер кладут, чтобы беспорядка никакого не было. И печать требуется. А я еще револьвер со вчерашней пальбы не чистил. Вот как крепко сразу за свою власть взялись.
      В подвальном этаже бывшей редакции "Северной жизни", склонившись над верстачком, что-то царапал тонким шильцем Изаксон.
      - Осип Давыдович, давай печатку, - крикнул еще издали Капелюхин.
      - Вам как еще прикажете, прямо-таки с собой в бумажку завернуть? - не подымая головы, иронически спросил Изаксон. Потом закричал возмущенно: Печать с революционным гербом могу выдать только председателю Совета товарищу Рыжикову!
      - Осип, - униженно попросил Капелюхин. - Ты только на нее дыхни и сюда вот пришлепни. Я ее даже в руки брать не буду, если нельзя. Гляди, ребята ждут.
      Им помещение для жизни предоставить надо.
      Изаксон озабоченно поправил на носу очки в железной оправе н, склонив по-петушиному голову, посмотрел в ту сторону, куда показывал рукой Капелюхин.
      - Тима! - внезапно жалобно воскликнул Изаксон. - Мой мальчик! - и вдруг, отталкивая от себя нечто невидимое, с горечью произнес: - Нет, нет, не подходи ко мне, жестокий человек. Забыть меня, старика, когда я столько искал тебя...
      - Я не забыл, - взволнованно сказал Тима. - Меня в приют посадили. А где мама?
      - Твоя мама придет сюда только вечером. Опа сейчас спдит на телеграфе и принимает из самого Петрограда декреты Совета Народных Комиссаров. И если б даже произошло землетрясение, она не смеет отлучиться оттуда даже на пять минут. На проводе у нее товарищ БопчБруевич. А утром, ты знаешь, что было утром? Утром товарищ Ленин уже знал не только про наш город, но и про всю -губернию.