- А он кто? - спросил Тима.
      - Да так, - пробормотал неохотно старичок, - обыкновенный жилец и всего-то столяр. А вот на голосовании выбрали - вознесся. У всех книги собрал и в кладовой у меня библиотеку устроил. С пяти до восьми под запись выдача, - зябко шмурыгнул носом и доверительно сообщил: - От таких одно беспокойство, - потер ногу об ногу и пожелал Тиме: - Ну, поезжай, голубчик, вези детям музыку.
      Когда Тима приехал в детдом, там все уже были в тревоге и Утев хотел посылать людей на поиски.
      Тима быстрей, чем папа, привык к революции и считал самым обыкновенным и естественным то, что у папы до сих пор вызывало радостное удивление.
      Что тут особенного, если бедным людям при революции стало лучше, на то она и революция, и нечего беспрестанно вспоминать, как прежде людей угнетали и мучили. Но имеете с тем у Тимы были свои собственные счеты со старым режимом. Разве мог он забыть о сиротском приюте, где жил, как в тюрьме?
      Правда, там он узнал, что такое настоящее человеческое товарищество. Володя Рогожин, вожак сиротского бунта, коренастый суровый силач Тумба, мечтательный, гордый Стась - как много они сделали для Тимы хорошего! Ведь он стал совсем другим, чем был до приюта. На всю жизнь у Тимы ощущение революции будет связано С днем освобождения из приюта.
      Снова оказавшись среди старых приятелей, но не праздным гостем, а человеком, что-то делающим для революции, Тима испытывал блаженное чувство счастья. Он жал всем руки и улыбался, чтобы не показаться своим друзьям зазнавшимся оттого, что именно он привез им музыку.
      Вспомнив про наставления старика, Тима рассудительно предупредил:
      - Рояль нельзя сразу вносить с холода в теплое помещение, а то он вспотеет.
      - Ладно, - заявил Володя Рогожин, - без тебя понимаем, - и сказал Тумбе: - Видал? О музыке беспокоится.
      А что сам до самых кишок промерз, молчит, - и приказал: - А ну, разувай ноги, три снегом. А то чернуха хватит.
      Тумба, Стась, Володя Рогожин помогли Тиме раздеться, растерли его, потом заставили сесть в кадку, облили теплой водой. Завернули в одеяло и торжественно отвели в спальню.
      Тумба приказал ребятам:
      - Чтобы тихо было! Понятно? - и, прикрыв ламповое стекло бумагой, на цыпочках вместе со всеми вышел из спальни.
      Из большой комнаты доносились приглушенные радостные голоса. Там, вопреки наставлениям старичка, ребята нетерпеливо устанавливали рояль. А потом Тима услышал музыку - могучую и упоительную. Но, может, никто вовсе и не играл на рояле: ведь в детдоме еще никто не умел играть, - и эти дивные звуки просто снились Тиме? Снились? Не так-то легко спать на отмороженных ушах. Как ни ткнешься в подушку, все больно.
      Но музыка все-таки была. Пусть даже только во сне.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Что касается женской красоты, то на этот счет у Тимы существовал раз и навсегда установившийся, твердый, незыблемый взгляд: она обманчива.
      Еще до революции, то есть в прошлом году, отец повел Тиму в Общественное собрание на спектакль, поставленный местной любительской труппой под руководством профессиональной актрисы Вероники Чарской.
      Всю дорогу папа длинно и нудно объяснял Тиме, что Шекспир - гениальный английский писатель, а его пьеса "Ромео и Джульетта", с одной стороны, обличает средневековых феодалов и их предрассудки, а с другой, является гимном чистой любви, которая в свободном человеческом обществе, то есть после революции, никогда не будет трагически омрачаться, так как исчезнут социальные противоречия и осуществится торжество разума и духовной свободы.
      Ради того, чтобы попасть на спектакль, Тима готов был выслушать любые отцовские наставления и только просил:
      - Ты про Шекспира чего хочешь говори, но про представление, пожалуйста, наперед не рассказывай, а то неинтересно смотреть будет.
      Папа пожал плечами:
      - Я хочу, чтобы ты понял это величайшее творение.
      - Ладно, - согласился Тима, - я буду понимать, но только после.
      В раздевалке Тима увидел Нину Савич и Георгия Семеновича. Нина была одета в хрустящее розовое шелковое платье, в пышных волосах - огромный бант, на длинных, как у цапли, ногах черненькие блестящие, как резиновые галоши, туфли. По правде сказать, она очень походила сейчас на фею или даже на цветок львиный зев, а ее бант - на бабочку. На Тиме же ничего нового не было.
      Мама только вычистила и выгладила ему куртку, перешитую из папиной студенческой тужурки, и велела сдать в гардероб валенки, а вместо них надеть старенькие, заскорузлые сандалии.
      Не показывая, как он восхищен Ниной, Тима спросил небрежно:
      - Ты чего так вырядилась? Сама в спектакле выступать будешь, что ли?
      - А ты вообразил, сейчас лето? - и Нина остановила взгляд на его сандалиях.
      У Тимы от обиды даже пальцы в сандалиях поджались. Но он ответил вызывающе:
      - Спартанцы тоже зимой и летом в сандалиях ходили, а один даже, не дрогнув, дал лисице, которую под рубаху спрятал, весь свой живот выесть.
      - Я знаю, - с торжеством заявила Нина. - Он украл лисицу и просто отпирался, когда его спрашивали, украл или нет, - и снисходительно протянула: - Тоже спартанец нашелся!
      Тима покраснел и не придумал, что ответить. Воспользовавшись тем, что папа, холодно раскланявшись с Савичем, отошел в сторону, Тима буркнул презрительно:
      - Надела на ноги галоши, будто дождя зимой боишься, - и присоединился к папе.
      Так как меньшевики были за войну с Германией, а большевики против войны, отношения между папой и Георгием Семеновичем в те дни очень сильно испортились.
      В своей статье, напечатанной в газете "Северная жизнь", Савич обозвал папу предателем отчизны, а папа в большевистской газете "Революционное знамя" написал, что Савич вроде официанта буржуазии и для него русский народ - только пушечное мясо. Зная об этой вражде папы с Савичем, Тима решил сделать папе приятное и сказал:
      - Я сейчас Нинке Савич такое про ее буржуйский вид сказал, что она аж вспотела.
      Лицо у папы потемнело, вытянулось, и он сказал Тиме с горечью:
      - Разговаривать в неуважительном тоне с девочкой - как это низко! - и заявил решительно: - Если ты сейчас же не извинишься, я сам буду вынужден принести за тебя извинения.
      Спас Тиму третий звонок. Сидя в амфитеатре, он видел далеко впереди розовый бант Нины и черную, гладко причесанную голову Савича. Папа сердито сопел, огорченно косился на Тиму и в конце концов предупредил суровым шепотом:
      - Если в антракте не попросишь у Нины извинения, уйдешь домой.
      Режиссером спектакля был известный фельетонист из "Северной жизни" Николай Седой. Он внес в пьесу какие-то сокращения и отсебятину, чем папа был до крайности возмущен. В антракте, встретив Егора Косначева, папа стал изливать ему свое возмущение мистическим истолкованием пьесы. А Егор Косначев поддакивал и говорил, что нельзя позволять Седому так преступно поганить Шекспира.
      Хотя Тима был глубоко взволнован тем, что происходило на сцене, и вся душа его протестовала против осуждения спектакля, он воздерживался высказывать свое мнение, чтобы не напомнить папе о себе и тем самым избежать необходимости просить извинения у Нины Савич.
      Роль Джульетты исполняла сама Чарская. Ее распущенные волосы были повязаны розовой ленточкой и завязаны таким же красивым бантом, как у Нины. В легком кружевном платье и высоких, до колен, ботинках с тонкпми, рюмочкой каблуками она выглядела очень нарядной, все слова она произносила нараспев, под музыку рояля, на котором играл тапер из синематографа "Фурор", толстый, жирный человек, у которого щеки свисали на плечи и тряслись в такт музыке.
      Ромео в офицерских сапогах со шпорами и судейской цепью на шелковой рубахе, вправленной в трико, все время испуганно косился на суфлерскую будку. Сначала зрители слышали, что говорит суфлер, а уж потом эти слова выкрикивал сам Ромео.
      Стража главного феодала выходила на сцену в пожарных касках и в бумажных, ярко раскрашенных камзолах, которые актеры очень боялись порвать, вмешавшись в драку между слугами Молтекки и Капулетти.
      Но Тима очень скоро перестал замечать эти детали спектакля, весь охваченный тревогой за судьбу двух влюбленных. Потрясенный их трагической гибелью, он без стеснения обливался слезами. И когда в зале зажгли свет, долго утирался папиным платком и щипал губы, которые у него прыгали сами собой.
      Папа не сердился на Тиму за то, что он вдруг оказался слабодушным ревой. Он даже сказал с гордостью:
      - Как ни пытался Седой омещанить Шекспира, всетаки гений непреоборим, и, погладив Тиму по голове, снисходительно заметил: - А ты, брат, оказывается, очень впечатлительный субъект.
      Тима поднял опухшее лицо и произнес заплетающимся языком:
      - Ты, папа, забыл про меня, а я ведь еще перед Ниной не извинился.
      - Вот, вот, - обрадовался папа, - искусство облагораживает. Ну что ж, отлично, пойдем поищем Савичей.
      Оказалось, что Георгий Семенович пошел с Ниной за сцену для того, чтобы поздравить Николая Седого со смелой и оригинальной трактовкой Шекспира.
      Папа, узнав об этом, поморщился, поколебался, но, видя умоляющие глаза Тимы, тоже направился за сцену.
      За дощатой перегородкой уборной, похожей на стойло в конюшне, сидела у зеркала женщина в платье Джульетты и размазывала по лицу вазелин, который тут же превращался в разноцветную жирную грязь. На столике перед ней лежал золотистый парик, обвязанный розовой лентой. А ее собственные черные с сединой волосы были туго затянуты на затылке жалким узелкам, перевязанным шнурком от ботинка.
      Приблизив к зеркалу лицо, женщина осторожно двумя пальцами отодрала с век наклеенные ресницы и, оглянувшись на папу с Тимой полысевшими глазами, вдруг широко улыбнулась и сказала протяжно в нос:
      - Благодарю вас, благодарю. Я действительно сегодня играла с каким-то особым подъемом. - Кокетливо сощурившись, она спросила папу: - Значит, вы тоже, господин Сапожков, признаете власть чистого искусства? - и, не дожидаясь ответа, протянула приветливо: - Весьма польщена, весьма...
      Взяв полотенце, она с силой вытерла разноцветную мазь с лица, после чего на ее лбу сразу обозначились глубокие, как на голенище сапога, морщины, и произнесла задумчиво:
      - Вечная молодость подлинного искусства - это то, что не дает и во мне угаснуть пылу былой юности.
      Папа сказал растерянно:
      - Да, Шекспир - это гений. Несмотря, знаете, ни на что.
      - А вы что, собственно, хотите этим сказать? - вызывающе спросила Чарская и, повернувшись на табуретке к папе, приказала: - Ну, говорите же, говорите!
      Я знаю, вы готовы поносить все, в чем нет прямого вызова обществу.
      Тима не слушал вежливых возражений папы. Он был в отчаянии: на его глазах только что погибла нежная, печальная красота Джульетты. Значит, то, что он только что видел и переживал с таким благоговейным восторгом, могло быть вызвано вот этой раздражительной, старой, некрасивой женщиной! И этот скрипучий, сварливый голос только что звучал так мучительно нежно? Только что эта женщина произносила слова любви, а сейчас с такой высокомерной злостью обрывает вежливые рассуждения папы и сердито машет на папу пуховкой, с которой на его вздутые на коленях брюки сыплется белая труха. А до этого в ее руке был цветок, она подносила его к своему прекрасному, тонкому лицу с изящной горбинкой на носу, которую она соскребла только что, словно оконную замазку, и под замазкой оказался короткий, с запавшей переносицей нос с сердито растопыренными ноздрями.
      - Пойдем, папа, пойдем, - умолял Тима, стараясь больше не смотреть на Чарскую.
      Папа, поклонившись актрисе, заявил:
      - И все-таки, Вероника Витольдовна, несмотря на то что я решительно против подобной трактовки Шекспира, прошу принять мое искреннее восхищение вашим талантом.
      Чарская вздохнула удовлетворенно:
      - Ах, молодежь, молодежь, когда вы перестанете служить политике, а будете наконец без всяких предвзятостей поклоняться подлинному искусству?
      Савпчеп они не нашли за кулисами и встретили их уже в раздевалке. Савич спросил папу сухо:
      - Ну как, Петр, ты оцениваешь постановку Седого?
      Папа ответил сдержанно:
      - Так, как она того заслуживает.
      - Она заслуживает самых высоких похвал со стороны истинных ценителей, сказал выспренне Савич.
      - Мещанский мистицизм, - буркнул сердито папа. - Пиршество дурного вкуса.
      - Нет, нет, это голословно, - снисходительно возразил Савич. - Ты постарайся логически обосновать свою критику новаторства Седого. Мне, знаешь, это будет даже любопытно. Я за все новое в искусстве, и критика со стороны человека, проповедующего незыблемость классики, для меня весьма любопытна.
      - Хорошо, - сказал угрожающе папа, - тогда я тебе все скажу...
      Но Тима не слышал, что говорил папа Савичу. Подошла Нина. Она, видно, тоже, как и Тима, плакала в конце спектакля. Губы и веки ее некрасиво опухли, бант торчал набоку, из рукава свешивался мокрый носовой платок.
      Нина взяла Тиму за руку холодной влажной рукой со вздрагивающими пальцами и, потянув его за колонну, раскрашенную под мрамор масляной краской, приблизила к нему свое лицо с широко открытыми глазами и слипшимися ресницами и сказала тихо:
      - Тима, прости меня, пожалуйста, за сандалии.
      Я так мучаюсь, что сказала тебе... Я ведь знаю, почему ты их надел.
      - В них ноги не преют, потому, - пробормотал Тима.
      - Нет, не поэтому. - Нина еше ближе придвинула к Тиме лицо и спросила совсем тихо: - Ты не сердишься больше, нет?
      - Подумаешь, стану я за такое сердиться.
      - Значит, не сердишься?
      - Сказал нет, значит, нет.
      Нина вдруг решительно сдернула у себя с головы бант, развязала его и, протягивая ленту Тиме, попросила:
      - Вот, возьми.
      - А на кой она мне, лента?
      Нина насмешливо посмотрела Тиме в глаза:
      - Завяжешь ею сандалии, чтобы по дороге домой не растерять, - и, резко повернувшись, пошла к Георгию Семеновичу.
      Тима остался один с лентой в руках. Шелковистая, ножная, с топким ворсом, вяло пахнущая духами, лента покорно висела в его руке. Тима смотрел на ленту и не знал, что с ней делать. Потом нерешительно свернул ее в рулончик и спрятал в карман.
      Савичи ушли. Тима подошел к папе, надел поддевку и валенки. Папа завернул в газету Тимины сандалии, потом долго шарил по карманам и заявил огорченно:
      - Веревочку я где-то потерял.
      - Ничего, - сказал Тима, - я крепко держать буду, не растеряю.
      - Да, кстати, - спросил папа, - ты успел извиниться перед Ниной?
      - Успел. Пока ты с Савичем ругался, я все время перед ней извинялся.
      - Во-первых, я не ругался, а во-вторых, отстаивать своп принципиальные взгляды - это одно, а быть грубияном - это совсем другое.
      - Я больше не буду, - быстро согласился Тима, чтобы не разговаривать с папой нп о чем больше.
      Он боялся, как бы не исчезло из сердца то радостное смятение, которое он сейчас испытал, получив от Нины в подарок ео ленту в знак прощения, которого, говоря по правде, он ничем не заслужил. Но постепенно Тима стал испытывать щемящую тоску от догадки, что поступок Нины был вызван спектаклем, и ничем иным. Да и что, собственно, могло быть иное? Разве он мог понравиться Нине со своими грубыми словами и всем своим очень обыкновенным видом: толстым носом, курткой, перешитой пз папиной студенческой тужурки, серыми, неприятными глазами под взъерошенными бровями, коротко стриженными волосами, которые даже с помощью платяной щетки он не мог пригладить.
      Думая об этом, Тима всю дорогу до дому угрюмо молчал, а папа доказывал, что Шекспир - великий реалист и только реакционеры пытаются сделать пз него мистика.
      Чем пространнее хвалил папа Шекспира, тем мрачнее становилось на душе у Тимы, и он все больше убеждался, что сам по себе он ни при чем, а это Шекспир виноват в том, что Нина решила подарить ему свою ленту.
      Но вообще говоря, Нина ему не нравилась. Она не отвечала тому возвышенному идеалу женской красоты, который он хотя и представлял себе весьма смутно, но который казался ему единственно верным, так как был почерпнут главным образом из книг, где героини проявляли неслыханную доблесть, оставаясь верными своим возлюбленным. И влюблялись герои друг в дружку в этих книгах не просто так, а после того, как совершали самоотверженные подвиги. Всякую же другую любовь Тима считал, пользуясь папиным выражением, мещанской.
      Когда у Нины Савич ее гости играли в почту "флирт", посылая друг другу карточки с напечатанными типографским способом цитатами из любовных стихов и разными смешными пословицами, Тима всегда с презренпем отказывался принимать участие в этой игре. Хотя однажды, когда Вовка Сухарев переслал ему карточку "флирт" якобы от Лели Ильиной, самой красивой из подруг Нины, сказав: "На, "Лилия"!" - Тима, не читая, бросил карточку на стол и высокомерно заявил, что эта игра только для глухонемых остолопов, но после того, как все ушли пить чай, он потихоньку пробрался в Нинину комнату и долго разыскивал карточку с обозначением "Лилия".
      Найдя ее, прочел: "Из большого осла не выйдет слона".
      Обидевшись, взял карточку, где за словом "Резеда" было напечатано: "Ворона в павлиньих перьях", вручил ее Леле, сказав громко:
      - На, "Резеда"!
      Леля прочла, пожала плечами и сказала:
      - Во-первых, грубо, а во-вторых, мы с тобой не играем.
      А Вовка торжествующе закричал:
      - Ага, попался, лицемер! - и объявил всем: - Это я ему послал, а сказал - Леля. Как от других получать - мещанство, а от Лели - ухватил. Даже нос вспотел. Жулик ты, а вовсе не принципиальный.
      Что же касается его приятелей с заднего двора, то нп Костя, ни Кешка, ни Гришка не проявляли никакого интереса к девочкам. Наоборот, они сторонились их, утверждая, что водиться с девчонками могут только хромые либо золотушные. По даже во время самых озорных сражений в "вышибалочку" или в "чух-навар" стоило появиться горбунье Чишихиной с помойным ведром на крыльце, как кто-нибудь из ребят тотчас бросал битву, брал из рук горбуньи ведро и относил его на помойку.
      Так же было, когда появлялась с колуном Феня. Наколов дрова, Кешка или Гришка возвращались снова к игре, и никто их за это не обзывал кавалерами. Хотелось им доказать свое мужское превосходство или это было чтонибудь иное, Тима определить не мог.
      Но когда однажды Толя Асмолов появился на улице, держа под руку какую-то девочку, все ребята, несмотря на то что сзади шла Толина мама, дружно свистели и кричали: "Жених и невеста, жених и невеста!"
      С тех пор прошло много времени. Но вот совсем недавно Нина пришла к Сапожковым, чтобы взять у Петра Григорьевича для Савича какую-то бумагу. Проводив Нину до калитки, Тима сказал:
      - Ну, пока!
      - До свидания, - ответила Нина.
      Приятели Тимы в это время сидели на завалинке и внимательно наблюдали за ним. Подойдя к ним вразвалку, Тима, опасаясь насмешек, объяснил:
      - Это она к отцу приходила.
      Кешка презрительно сощурился:
      - А ты что с ней говорил и на нас все озирался, будто боялся, что мы жиганы?
      Костя упрекнул:
      - Тоже гусь, открыл калитку - и ступай на все стороны, а если ребята с Подгорного ее со спуска пихать будут?
      Гришка встал и произнес возмущенно:
      - Ее матерью улица называется, а ты мимо нас провел, будто мы буржуев родственники, - и спросил решительно: - Догонишь или мы сами?
      Тима сказал растерянно:
      - Хорошо, я ее догоню, - и попросил: - Только, если вы сзади пойдете, не кричите чего-нибудь. Она ведь очень гордая.
      - Да что мы, варнаки, что ли? - обиделся Костя.
      И приказал: - Ступай, нечего из нас чурки строить!
      Нина совсем не удивилась и не обрадовалась, когда Тима, догнав ее, запыхавшись, молча зашагал рядом.
      Уткнув лицо в меховую муфту и дыша через мех, она искоса поглядывала на Тиму усталыми голубыми глазами, и на ресницах у нее прилипла снежная звездочка.
      Когда Нина моргала, звездочка покачивалась, но не падала.
      Однажды Тима спросил папу, как делаются снежинки.
      Папа очень обрадовался и начал рассказывать, какая это замечательная наука - кристаллография, и даже начертил на бумаге схемы различных кристаллов.
      - Вот запомни. Двойник из двух пентагональных додекаэдров. А это гемифорный кристалл обыкновенного турмалина. А это...
      - Ладно, - прервал Тима, угнетенный способностью папы на самые простые вопросы отвечать мучительно длинно и сложно. - Я лучше сам догадаюсь.
      Он еще до этого был обижен тем, что папа небрежно сказал про солнце: "Это газообразная масса с очень высокой температурой". Про человеческий копчик папа говорил: "остатки хвоста". Ногти, утверждал он, остатки когтей, и будто бы у человеческих зародышей бывают жаберные щели, словно у рыбы.
      - Если ты такое про людей знаешь, - сказал Тима с возмущением, - так лучше ни с кем после этого не здороваться. Раз мы, по-твоему, так сильно похожи на зверей.
      Но папа тут же заступился за человека, заявив, что человек - самая высокая форма организованной материи.
      Но думать, что ты только материя, хоть и здорово организованная, все-таки тоже было обидно. Ведь все, за что ни возьмись, тоже материя: и грязь, и звезды, и воздух.
      После этого разговора с папой Тима уселся перед зеркалом и, глядя в него, думал: "Вот я есть я. А на самом деле выходит, я есть не я, а просто какая-то химия. И что есть в самом обыкновенном кирпиче, есть во мне. И кости во мне из известки, и волосы из того же, из чего рог у коровы, и кровь во мне не кровь, а какая-то жидкость, в которой растворено даже железо, в ней живут всякие мелкие существа, как в бочке с тухлой водой головастики. И это не я хочу поднять руку, а нерв, который вроде струнки должен сначала раздражиться, чтобы я смог поднять руку. И думаю, значит, не я, а какая-то химия в мозгу происходит, и от нее я думаю".
      Когда Тима пожаловался папе, что не хочет зависеть от своего организма, а хочет быть сам по себе, папа сказал:
      - Пугаться знании могут только люди с рабской психологией. Человек только потому стал человеком, что открыл великую преобразующую и созидающую силу труда и, титанической энергией соединив труд ц знания, не только побеждал природу, но и в борьбе с ней преображал себя.
      На этом Тима успокоился и кое-как примирился со столь вначале оскорбительными сведениями о человеческой природе.
      Сейчас, глядя на снежную звездочку, медленно качающуюся на упругих ресницах Нины, Тима мучительно вспоминал, как папа называл такую форму кристалла.
      Ему очень хотелось поразить Нину загадочным, трудно выговариваемым иностранным словом.
      - Ты чего на меня уставился? - спросила Нина.
      - Так, - сказал Тима и, не вспомнив названия кристалла, вежливо осведомился: - Тебе доктора велят через муфту на улице дышать? Все кашляешь?
      Не отнимая муфты от лица, Нина ответила сурово:
      - Когда маму убили, я даже рада была, что я больная и могу вместе с мамой умереть. Ходила босая на крыльцо, чтобы простудиться. Но Пыжов сказал: когда ее убивали, она крикнула офицерам: "Застрелить нас можно, а убить - пет, мы будем жить в наших детях, в людях! Партия бессмертна!"
      - Да, они ничего не боятся, - согласился Тима, - и поэтому их застрелить могут, а насовсем убить - нет.
      Нина опустила муфту.
      - Я теперь себя берегу от всяких болезней, хочу потом быть, как мама. И тогда себя жалеть не стану, - сказала она тихо и похвасталась: - А меня Рыжиков назначил в библиотеку книги выдавать рабочим, и за это еда и деньги мне полагаются.
      - В транспортной конторе тоже кормят сколько хочешь, там у меня свой конь. Могу даже по городу покатать.
      Но Нина не заинтересовалась Тимпной деятельностью.
      Она сказала с достоинством:
      - Мой папа теперь стал большевиком, ты это знаешь?
      - Да, - сказал Тима, - знаю.
      Он слышал от папы, что Савич вступил в большевистскую партию. Папа говорил маме с какой-то унылой растерянностью:
      - Я голосовал за Савича но мотивам преимущественно психологическим. Вследствие героической гибели Сони его имя среди населения стало пользоваться уважением, Он искренне признал ссоп ошибки. Человек талантливый, образованный, энергичный. Находясь под нашим непосредственным влиянием, он может быть полезным. Вот, пожалуй, так... - Тут папа развел руками и добавил виновато: - Конечно, не исключены рецидивы всяких шатаний, - и спросил озабоченно: - Тебе не кажется, Варенька, что всяческие заскоки больше всего свойственны людям, которые приходят в партию несколько запоздало Я со стороны?
      - Ах, Петр, - возмутилась мама, - с каких это пор ты стал считать себя старым большевиком? В девятьсот втором ты еще среди народников болтался.
      - Варенька, - возразил папа, - все-таки в четвертом я пересмотрел свои взгляды и в девятьсот седьмом уже.."
      - Скажите пожалуйста! - иронически протянула мама. - Какой стремительный путь! - и категорически за-"
      явила: - Что бы там ни было, а Савич сейчас очень много работает для партии. Даже бриться перестал, тан занят.
      - Да, - согласился папа, - растительностью он оброс, но вот в объединенный совет профсоюзов его напрасно избрали. Записочка тут одна мне попалась, так сказать, тезисы с требованием, чтобы профсоюзы стали независимыми от партии. На бумаге верже написаны, и показалось мне, что такую бумагу я у Георгия видел. - И тут же добавил сконфуженно: - Впрочем, вполне возможно, все это - чисто случайное совпадение...
      Слушая этот разговор родителей, Тима был на стороне мамы. Ему очень хотелось, чтобы папа Нины оказался хорошим человеком и Нина не так сильно страдала бы оттого, что Георгий Семенович в то время, когда арестовали Софью Александровну, был против большевиков.
      Тима сказал Нине:
      - Мама хвалила Георгия Семеновича за то, что оп здорово работает.
      Нина снова спрятала лицо в муфту и проговорила в мех глухо:
      - Ты стал вежливый, вот провожать меня пошел..
      Тима не захотел кривить душой и признался, что сделать это велели приятели.
      - Какие воспитанные мальчики, - сказала Нина.
      - Они не воспитанные, они просто хорошие, - запротестовал Тима.
      Остановившись возле дома, Нина протянула Тиме руку и сказала:
      - Ты мне, Тима, всегда не нравился за свою грубость. Но теперь я поняла, ты был грубый, потому что мой папа состоял совсем в другой партии, чем твои родители. Теперь мы можем с тобой дружить, как одинаковые люди, да?
      - Ладно, - согласился Тима, - давай будем дружить по-настоящему, если хочешь...
      Возвращаясь, Тима огорченно думал, что, хоть он и согласился дружить с Ниной, то, что она сказала, было неправдой. Он вовсе не потому иногда держал себя с ней грубо, что хотел быть грубым, а потому, что всегда испытывал застенчивое смятение, когда Нина радовалась его приходу. И хотя она говорила, что ей просто скучно одной, Тиме вдруг начинало казаться, что она вовсе не поэтому радуется, а потому, что ей хочется видеть его, именно его, а не кого-нибудь другого. А теперь получается, все это не так. Выходит, она хочет дружить с Тимой не потому, что он такой, какой есть, а потому, что считает: все, кто знал ее маму, должны быть ее, Ниниными, друзьями, и ничего другого тут нет.
      Самолюбие Тимы было уязвлено, хотя Нина значительно выросла в его глазах после таких сложных размышлений.
      Проводив Нину, Тима, прежде чем отправиться домой, решил зайти на базар к Якушкину: он вспомнил, что Хрулев велел ему узнать у Якушкина, нельзя ли там обменять конфискованную у купца Золотарева рессорную коляску и ковровые сани на фураж.
      Пимокат Якушкин сейчас работал комиссаром базара.
      Тощий, долговязый, в замазанном и лопнувшем под мышками полушубке, с красной перевязью на рукаве, Якушкин обосновал свой штаб под большим навесом, где на скрещенных бревнах лиственницы висели на цепях брусчатые платформы огромных весов: на чашах их можно было взвесить целый воз.
      Из пустых ящиков Якушкин соорудил себе нечто вроде стола, где лежали безмен, самодельная тетрадка для записей и химический карандаш на привязи. Тут же, на доске, стояли большой жестяной самовар, глиняная кружка и в банке из-под монпансье "Ландрин" серая крупная соль, считавшаяся большим лакомством.
      Угощая кипятком и солью приезжих мужиков из дальних деревень и заимок, Якушкин беседовал с ними.
      - Лис, он хитрый, - говорил Якушкин, с наслаждением прихлебывая кипяток. - С одной стороны, у него хвост легкий да пушистый, а с другой стороны, у него пасть острая да хапучая. Обманный зверь. И человек тоже такой бывает. Богатей, он тоже, с одной стороны, православный и деток своих любит и, когда прижмешь его, плачет, а с другой стороны, за рупь всю кровушку выпьет. Мы, Советская власть, как говорим? Разве мы против целкового? Да ни в жизни! Но бери честно, своим трудом с земли, с промысла всякого самолично, а ежели ты не с себя наживаешься, а через другого, кровь его доишь, тут мы железо. Вот ты, мужик, прямо скажу, не бедный. Бедному на базар везти нечего и не на чем... Да ты не бойся, чего заерзал, дай досказать! Ты вроде середки на половине, а вовсе не богатей. Богатеи на базар не едут. Почему? Скажу по цифрам: во-первых, добро прячут, второе, хочут город за горло голодом взять: третье, у них всего припасено, нужды в товаре нет; четвертое, крестьянской власти в деревне боятся, чтобы не уличили в излишках. Пятое, некогда: мутят у себя людей против народной власти.
      - Это верно, - согласился мужик в огромной собачьей дохе, вытирая варежкой сизый шишковатый нос, и конфузливо сознался: - Я сам трясся, думал, отберут на заставе убоину.
      - Вот! - оживился Якушкин. - А тебе что на заставе сказали? Велели у меня регистрацию сделать - и только.
      - Цену-то ты мне обрезал, - вздохнул мужик.
      - А кто тебя в потребилке на кредит записал? - пытливо сощурившись, спросил Якушкин.
      - Ты.
      - А я тебе кто?
      - Начальство.
      - Я перед тобой Советской власти доверенный. А раз она велела среднему мужику уважение оказывать, так зачем же ей вас прижимать?
      - Хлебушко все же с меня общипали.
      - А землю?
      - Землицу не тронули. Даже чуток добавили. Сталп на сходе едоков считать, семейство у меня огромадное.