Если гатить будете, так молодняк не трогайте, - пригрозил: - У меня декрет из волости: кто народный лес губить станет - хватать и, значит, к Советской власти представлять. Вертаться обратно будешь, проверю.
      Карталов сердито бормотал:
      - Наплодили проверятелей, каждый сучок теперь себя властью почитает. И свирепо закричал на коней, чтобы обогнать невзлюбпвшегося ему молодого, недавно назначенного лесника.
      Снова тянулась таежная многоверстная чаща бора.
      Когда обоз ехал горными невысокими кряжами с обнаженными от весеннего солнца и ветра обрывами, Пыжов порой соскакивал с саней и с молотком и берестяной кошелкой бежал к каменной осыпи, торопливо рылся в ней, хватал камни с такой жадностью, как будто это были грибы. Усаживаясь в сани, он раскладывал камни и начинал разбивать их молотком, словно надеялся найти внутри что-то очень нужное и дорогое.
      Асмолов перешел в розвальни к папе и сказал, как бы извиняясь:
      - Тоскливо, знаете, в одиночестве ехать.
      Тима спросил удивленно:
      - Так с вами же возчик и Коля Светличный?
      Асмолов, не отвечая Тиме, объяснил папе:
      - Приятно все-таки: есть возможность поговорить с интеллигентным человеком.
      Папа вопросительно поднял брови, но ничего не ответил.
      Поудобнее усаживаясь в санях и даже несколько потеснив папу, Асмолов произнес благодушно:
      - Если позволите, Петр Григорьевич, один откровенный вопрос в расчете на столь же откровенный ответ: вы мне верите?
      - Безусловно!
      - Но почему?
      - Потому что вы талантливый человек, а истинные таланты не могут не быть с революцией.
      - Допустим, - полусогласился Асмолов и, сморщив красивое, холеное лицо, сказал: - Еще один, возможно обидный, вопрос. А если бы я оказался вашим политическим врагом?
      Папа внимательно, словно незнакомого пациента, оглядел Асмолова и сказал, прищурившись:
      - В таком случае инженерное творчество будет столь же враждебно вам, как и вы революции, а это серьезные противники, и они вас не пощадят.
      - Благодарю за откровенность, - поклонился Асмолов.
      Папа повторил горячо:
      - Ведь вы действительно талантливый человек!
      - А вы беспощадный!
      - Не я, логика, - сказал папа.
      Асмолов помолчал, потом заговорил раздраженно:
      - Во время русско-японской войны не хватило угля для нашего флота. Во Владивостокском порту запросили Петербург и получили предписание: "Пополнить все недостающее количество кардифским углем". Чудовищно покупать уголь у англичан, когда Сибирь столь им богата.
      И в эту войну Россия закупала уголь у англичан. Возили через океан, а? А мы тут имеем бассейн в миллиарды тонн, богатейший в мире, - и, сердито глядя на папу, заявил: - Только побуждаемый любовью к отечеству, я пренебрег некоторыми своими убеждениями и поверил вам, большевикам, что вы подобного не допустите. Вот, собственно, и все мое политическое кредо, закончил он со вздохом.
      Тиме надоело слушать этот совершенно неинтересный разговор, и он перебрался в сани к Пыжову.
      Пыжов приказал сердито:
      - Сиди смирно, а то образцы уронишь. - И жадно придвинул к себе груду грязных камней.
      Сидя спиной к лошади, Тима смотрел, как медленно отползает назад таежная чаща, и тоскливо думал, что никому до него нет дела и папа, выходит, не очень уж сильно любит маму, раз с таким увлечением разговаривает с Асмоловым, вместо того чтобы разговаривать с Тимой о маме, которая осталась теперь совершенно одна.
      Печальные версты пути все больше и больше отдаляли Тиму от мамы.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
      На третий день обоз остановился на прииске, расположенном на дне глубокой болотистой пади.
      Железное сооружение драги плавало посреди болота, и канаты с ее бортов были прикручены к стволам деревьев.
      Вопреки тому, что обычно в это время года большие промыслы не работали и только старатели, разведя огромные костры, нетерпеливо отогревали каменисто застывшую землю, прииск оказался действующим.
      Долговязый сутулый человек с черными точками вокруг глаз и у крыльев носа отрекомендовался:
      - Говоруха, - и извиняющимся тоном объяснил: - Не золотишник, по углю забойщик, - разведя руками, пожаловался: - Разбеглись хозяева, оставили всё без призору. Ну, меня ребята и послали сюда комиссаром. Собрал маленько людишек, вот и колупаемся.
      - А как добыча? - строго спросил Асмолов.
      Говоруха пожал плечами и пригласил:
      - Поглядите, если понимаете.
      Перебрались по гати на драгу, вошли в дощатую будку; в углу стоял деревянный, крашенный охрой сундучок.
      Говоруха с усилием выдвинул сундучок на середину пола, раскрыл, вытащил оттуда скомканное белье, портянки.
      На дне сундука, в большом железном тазу, была насыпана куча грязного песку.
      Асмолов запустил в нее руку и, просматривая на ладони песок, произнес удивленно и почему-то укоризненно:
      - Золото! - и тут же поспешно спросил: - Сколько весом?
      - Не спаю, - сконфуженно признался Говоруха. - Гири спер кто-то до нас. И хоть бы одну, подлец, оставил:
      мы бы по ней весь разновесок сделали. А то вот, глядите, чем отмериваем, - и показал рукой на гайки, болты, скобы, валявшиеся на полу. - Вот чем меряем. А сколько в них весу, в точности не знаем.
      - Но ведь это же безграничные возможности для хищений!
      - Зачем хитить, - сурово возразил Говоруха. - Нам хитить ни к чему. Захотели б, и так набрали. Но за такую хотелку мы вон какую памятку ставим, - и показал рукой в окошко на глидяныы бугор, где торчал белый, сколоченный из березы крест. - Хоть и вор оказался, по похоронплп после уважительно, по-православному.
      - Что это значит "после"?..
      - Ну, чего не понимаете? - угрюмо сказал Говоруха. - Вы не думайте, что мы просто так. Избрали, кто судить его желает. Ну, те и порешили. Люди обыкновенные: раз честь и доверие им оказали - значит, засудили по совести, по-шахтерски.
      Тима испуганно смотрел на этого человека, спокойно и почти равнодушно рассуждающего о таком ужасном случае.
      Говоруха услышал сопение Тимы, оглянулся, присел на корточки, хотя Тима вовсе не был таким маленьким, и сказал добрым голосом:
      - Гляди, ребята, парепек! - и поспешно стал рыться в сундуке, выбрасывая из него еще какие-то тряпки; потом достал бумажный сверточек, подал Тиме: - Вот, милок, тебе угощение, самое сладкое.
      Тима развернул сверточек. В нем оказался солодовый пряник, мохнатый от плесени. Говоруха, восторженно глядя на Тиму, похвалил:
      - Хороший парнишечка, крепкий, - потупился и произнес тихо: - А мой помер. С воды гнилой помер. Такая беда... - помолчал, тряхнул головой, подошел к Асмолову. - Гляжу, на вас шуба богатая, подумал, из этих самых, из инженерии, а как вы стали сердито спрашивать, не воруем ли золотишко, которое, значит, теперь народное, - догадался. Ага, думаю, шуба-то это не его, а казенная, на дорогу выдана. А человек наш, строгий.
      - Вы ошибаетесь, - сказал Асмолов. - Это моя собственная шуба, а по профессии я инженер.
      - Да ну? - растерянно не то переспросил, не то удивился Говоруха и, оглянувшись на папу, словно ища у него помощи, сказал: - Значит, того, обмишурился.
      - Товарищ Асмолов, - сказал папа строго, - предложил нам новый способ добычи угля.
      - Вот ото хорошо! - обрадовался Говоруха. - Это, как говорится, весьма приятно, - и, сняв шапку, вытер с табуретки пыль. Предложил Асмолову: Пожалуйста, садитесь. Будьте, так сказать, любезны.
      Нырнул под койку, долго оставался там, а появился снова с начатой бутылкой водки, заткнутой сосновым сучком. Налил в кружку, подал Асмолову и, кланяясь, сказал:
      - Со счастливым приездом! Будьте в полном здравии!
      - А вы? - спросил Асмолов.
      - Благодарствую. Не принимаю, поскольку закон сам установил. Держал для случаев каких торжественных или захворает кто, так лекарство.
      Асмолов поставил кружку на стол.
      - Нет, уж будьте любезны, - повелительно сказал Говоруха. - А то обидите.
      Асмолов, зажмурившись, выпил и замахал рукой.
      - Значит, прошло. - Говоруха, заткнув бутылку сучком, спрятал ее снова под койку. Надевая шапку, предложил: - А теперь поглядите, как мы тут справляемся.
      Только уж вы не при людях лайте, если чего не так, - и напомнил: - Я ведь не золотишник, шахтер обыкновенный. Полного соображения не имею.
      Тиме велели оставаться в будке. А чтоб ему не было скучно одному, Говоруха приказал старику с хитрыми маслянистыми глазами, молчаливо просидевшему все это время в углу:
      - Ты, Никита, побудь, расскажи городскому всякие байки, ты на них мастак.
      - Могу, - сказал Никита, - только ты табачку для разговору оставь. Свой я для своего дела держу.
      - На, сквалыга! - Говоруха бросил на стол большой ситцевый кисет, туго перетянутый оленьей жилой.
      - Лапушкпн, - отрекомендовался старик торжественно и протянул Тиме бугристую от мозолей руку.
      Тима пожал эту руку со скрюченными, видно уже не выпрямляющимися пальцами, подумал и сообщил:
      - Сапожков.
      Лапушкин присел на корточки, хлопнул по коленям и громко захохотал, вытирая тыльной стороной ладони глаза. Откашлявшись, спросил:
      - А ты чего не хохочешь?
      - А зачем?
      - Да как ловко мы с тобой ручки друг другу подали, все равно как баре. - Предупредил строго: - Ты меня, конечно, слушай, по в случае чего брехать не мешай.
      - А вы правду рассказывайте, - посоветовал Тима, - Ишь чего захотел, правду! - Лапушкин поднял на Тиму глаза, вдруг оказавшиеся поразительной голубизны и такие чистые, какие бывают только у детей. Но глаза эти глядели словно из ран. Веки были воспаленные, красные и гноились.
      - Ты правды не проси. Она, брат, хуже волка, правда эта самая. Но ты не бойся. Как правда шибко заскребет, я ее по шее да обратно, в мешок, - и пояснил добродушно: - Она чем дерет? Тем, что ничего особенного, жизнь обыкновенная, а от непривычки слушать про такое, может, и того... наклонившись к Тиме, сказал: - Ты, верно, думаешь, про то буду сказывать, как людишек земля пришибает или как наши золотишники да старатели убиваются? Об этом разговору не будет, потому обыкновенное дело. Кого обвалом придавит, кто песком или плывуном захлебнется - у каждого своя способность смерть принять. А она одна на всех, матушка-избавительница.
      Хоть тебя в лепешку глыбой враз расшибет али в забое засыпанном долго, медленным часом ее ждешь - тут все едино. У каждого свой манер к ней, подмигнув, спросил: - Это что же: выходит, твой папашка комиссаром по здоровью для людей назначен? Целый ящик лекарствий всяких Говорухе за так отдал. - Лапушкип потер воспаленное веко согнутым пальцем, заявил: Говоруха не наш, не сибирский. С Донбассу по девятьсот пятому. До сих пор ноги врастопырку ставит. Привык к цепям-то.
      - Он каторжником был?
      - У нас каторжных золотишников не так чтобы много, а вот кто уголь рубает, те почти все перед царем виноватые.
      - А вы что, за царя были?
      - Это я-то? - удивился Лапушкин. - До него, как до бога, а вот исправника зарезал, было такое дело, - сказал он просто. - А на царя нешто с ножом пойдешь? Его из пушки и то не пробили. Матросы, говорят, палили, и ничего. - Задумался, пожевал губу. - Золотишко, оно всему богатству начало. Наше дело хошь и тяжелое, зато душу гроет. Вдруг на жилу напорешься, аи самородок с пуд, тут, милок, мечта. Сразу в баре скок.
      - Кто-нибудь находил?
      - Так про то и разговор. Было. Но ежели ты на кабипетских приисках значит, царю принадлежащий или промышленнику. Тут прибыток короткий. Получай с тысячи пудов породы полтора целковых, либо поденно за сорок копеек, либо по семишнику, или там по пятачку за сажень, смотря какая порода. Золотишникам, тем с чистой добычи платили, те всегда в артели. А старатели - дикие, на себя. Но ежели пофартит, тут их сейчас законом по шее. Из богатой породы на скудную. А как же иначе? Земля-то либо царская, либо у купца в откупе.
      - А вы?
      - Чего я?
      - Вы-то сами золото находили?
      - Так найти - что! Ты его унеси потаенно, да еще через всю тайгу. Приисковая полиция тебя всего оглядит.
      Стражники на конях нагонят, и тоже, хоть зима, а разуют, разденут, да еще нагнуться заставят.
      - Это зачем?
      - В кишку себе тоже прятали. В карман-то его не положишь. Потом опять же кабаки. В них во всех от промышленника сыщики. Выпьешь, сколько возможность позволяет, а он тебя всего оглядит, ощупает и, где надо, ножичком одежу подпорет. Умственный народ, понимал, где искать.
      - Ну, а если тайгой идти?
      - Ходили. Напрямки. Но ведь исть, пить надо! Зимой по снегу долго не пройдешь, а летом с прииска не уйдешь: стражники на конях или опять же с ружьем да с собаками.
      - Зачем же вы тогда на прииски нанимались?
      - А обман для чего был? - удивился снова Лапушкин. - Начнет тебя приказчик окручивать, развесишь уши, ну и ставишь крестик на бумажке. А после так получалось: сведут тебя с другими такими же под стражей на прииск, а он, видал, в самой глухомани. Выкопаешь нору в земле и спишь в ней, а остальная жизнь тоже в земле, в забое. Харч в приисковой лавке по ярлыкам берешь, а он, скажем, так: ежели в жилом месте, то крупа - фунт гривенник, а тут три. И все прочее так же.
      Опять же водка, ее тоже по ярлыкам давали. А нам без ее нельзя. В мокром забое зимой работаешь, а после по морозцу до балагана пробежишь, все на тебе корой ледяной застынет. Примешь косушку, вот на душе и полегчает маленько.
      А как зачнут расчет делать, глядишь - не тебе, а с тебя причитается. Контора не на прииске была, в селе богатом. Придешь в контору за получкой, ну, тут, я тебе скажу, словно на пасху, всё наряжалось. На избах флаги висят, на оконцах плошки с огнями выставлены. Зазывпют. Потому каждая изба в этом селе - тайный кабак.
      Гуляли. Народ мы бессемейный, оберегать себя незачем, чуть что, пошли в пожики. Я-то, конечно, смирной, только шкворень при себе железный держал, чтобы угомонить кого, если, значит, полезет. Погуляешь как следует быть... очнешься, - рыло в крови, одежи нет, ноги босы; пойдешь в одном исподнем до приказчика на новую кабалу крест ставить, чтобы, значит, до нового светлого воскресенья породу долбить.
      - Зачем же вы пропивали все? - возмутился Тима. - Значит, сами виноваты, что денег не было.
      - Ишь ты какой старого времени заступник! - сощурился Лапушкин. Зачем? А ежели душа горит, что из кабалы да обману ходу нет, все равно как из штольни обрушенной? Царскими законами нас так укоротили: в бега уйдешь - по всем волостям стражники рыщут и все равно вернут, только не вольным, а уж каторжным.
      - А вы бы бунтовали, - посоветовал Тима.
      Лапушкин задумался.
      - На моем веку много всякого было. Но по-сурьезному началось с тех годов, когда к нам стали с Донбасса да с Урала в рудники горняков ссылать. До этого тоже политические были, но так, образованные, хлипкие. Не успеешь с ними по душам поговорить, уж вверх ногами его из ствола на-гора качают. Мерли шибко. А донбасские да уральские, хошь и политические, а свой брат, горняк трехжильный. И уголек рубали крепко, и мозги нам переворачивали как следует быть. Уголовных они, хошь тех и больше было, в узде держали. Образованные политики по рылу дать стеснялись, а донбассовский для начала накостыляет, потом свою же шапку утереться даст и разъяснит: мол, мы хоть и каторжные, а братья, с одного рабочего класса, - похвастался: - Шахтеры у нас еще до губернских революцию сделали, вроде как наравне с Пи-"
      тером, а уж после них мы, золотишники, за хозяев взяч лись.
      - Вы же про страшное рассказывать хотели, - напомнил Тима.
      - Про страшное? - спросил удивленно Лапушкин. - Ты про это у пугливого спрашивай, а среди горняцкого народа таких пет. - Хитро сощурился и осведомился: - Говорят, большевики богатство всякое осуждают. Куда же золотишко теперь, раз оно богатству первое начало?
      В отвал свалить?
      Вспомнив презрительные слова Пыжова о золоте, Тима сказал глубокомысленно:
      - Есть и подороже золота кое-что.
      - Правильно, - вдруг с готовностью согласился Лапушкин. - Человек в цене поднялся. Не велит Советская власть больше восьми часов упряжку тащить.
      - В упряжке только лошади ходят, - солидно заметил Тима.
      - Верно, - снова согласился Лапушкин. - Слово это на труд легло, когда человек скотиной у хозяев считался.
      Привыкли к слову-то, хоть и обидное. - Зевнул, потянулся и спросил снисходительно: - Ну, а в городе, там как у вас, тоже все по-нашему? Там рабочих раз, два - и обчелся, а богатеев хошь пруд пруди. Небось зубы на нашу власть точат?
      Покрытые болотной грязью, на драгу вернулись папа, Асмолов, Пыжов и Говоруха. Рассевшись на койке Говорухп, стали обсуждать, что надо делать на прииске."
      Асмолов ругал Говоруху за то, что неправильно ведется забой, и сердито чертил на бумаге карандашом, как надо проходить россыпь. Говоруха кряхтел и оправдывался:
      - К угольку я привычный. А тут путаюсь. - Потом осведомился: - Как золотишко, ничего, которое намыли?
      .Чистое?
      Асмолов развел руками:
      - Без анализа определить не берусь, нужно взять образцы.
      - Так возьмите, - обрадовался Говоруха. - Сколько вам отсыпать?
      - Ну, скажем, золотников пять-шесть.
      - Так хоть фунт берите.
      - Да вы понимаете, что такое фунт золота? - сердито спросил Асмолов. Это ж целое богатство.
      - А чего ж тут такого? - обиделся Говоруха. - Вы нам доверились, а мы вам. Что же, фунта золотишка поверить не можем?
      - А пуд? - криво усмехнувшись, спросил Асмолов.
      Говоруха задумался. Потом стукнул кулаком по столу:
      - И пуд можем.
      - Ну, ну, - строго сказал папа. - Вы эти купеческие замашки бросьте.
      Говоруха сконфузился, но тут же справился со смущением.
      - Я ведь к тому, что свой инженер для нашей власти сейчас дороже золота, - примирительно сказал он. - Так, значит, отвешу?
      - Да, - кивнул Асмолов и придвинул к себе бумагу: - Зпачит, пишу расписку на пять золотников, взятых для произведения анализа.
      - Вот это не получится, - растерянно объявил Говоруха, - разновесу-то нет.
      - Так как же быть?
      - А вот, значит, таким манером напишите: "Получено золотишка весом гайки с болта семь восьмых", - и объяснил: - Мы на пих счет ведем.
      Асмолов стал писать, пробормотав:
      - Анекдот! И это в двадцатом веке! Абсолютный анекдот.
      Говоруха достал из-под койки самодельные весы и, держа их на вытянутой руке, стал сыпать деревянной ложкой на оловянную тарелку золотой песок. На другой тарелке лежала ржавая гайка.
      Папа говорил, продолжая записывать что-то в тетрадку:
      - Значит, товарищ Говоруха, я вам оставлю краткую запись, нечто вроде домашнего лечебника; будете пользоваться им до открытия здесь фельдшерского пункта.
      В ближайшее время проведете День здоровья, о чем я сегодня сделаю доклад после собрания коммунистов. На этом же собрании выступит Юрий Николаевич и поделится замечаниями чисто технического порядка.
      Сдерживая дыхание, Говоруха держал на вытянутой руке весы, потом заявил:
      - Ну, кажется, в тютельку. Куда ссыпать? - Не дожидаясь ответа, взял СРОЙ кисет, вытряхнул из него махорку на стол, накренил над ним тарелку с золотым песком, потом туго завязал оленьей жилой и протянул кисет Асмолову: - Извините, махрой вонять будет, но зато не просыплется, - и грустно сообщил: - Жинка шила.
      Но как парнишка помер, она все не в себе была, оступилась в старую выработку и утопла. Вот и осиротел разом.
      Асмолов ничего не ответил, а папа сказал росстроеппо:
      - Нужно было бы вам желоб с ключевой водой провести.
      - А когда? - вздохнул Говоруха. - Вы думаете, так сразу народ и понял, что теперь всё его? Нас сначала только трое партийцев было, сами желоб и сколачивали.
      А уж когда народ маленько прояснился, тогда только разом все навалились. А так гнилую воду хлебали, брюхом мучились...
      Тиму и Асмолова оставили спать в сторожке. А папа, Говоруха и Коля Светличный после собрания отправились ночевать в приисковый балаган к рабочим.
      Утром Лапушкин пришел за Тимой, заявил весело:
      - Хошь я и старый, а ты молодой, поводырем к тебе Говоруха меня назначил.
      Пока Тима ел картошку, Лапушкин рассуждал:
      - Налазался вчера твой папаша по забоям, выше бровей глиной измазюкался. После умылся из ковшика и, не жрамши, на митинг. Там я ему вопрос свой и загвоздил: как, мол, товарищ партийный, в смысле золотишка, ежели, мел, всему оно богатству начало, а вы, значит, против богатства? А он даже не поморгал, будто сам давно за пазухой ответ держал: "Мы, говорит, большевики, желаем освободить человека от грубого животного труда посредством машин. И покуда свои не наладили, будем на стороне за золото покупать. А раз заместо человека машина будет самое тяжелое за него делать, то у человека досуг обнаружится, станет он умнее, сердцем помягче, душой светлее", - и с уважением сообщил: - Баринок этот, инженер, тоже его одобрил, хошь и сказал обидное: "Россея позади всех стран на сто лет отстает, и поскольку на войну царю да Керенскому золотишко шибко надо было, хищно его брали, без науки, а все оборудование обносилось. Значит, еще на пятьдесят отстаем. Надоть, говорит, драгу на ремонт ставить. А золотишко вручную брать".
      Вот-те и освободил! Но ничего. Ребята пошумели, а на голоса решили ставить драгу на ремонт.
      Потом Лапушкин вытащил из-за пазухи тряпочку, развернул ее и с гордостью показал Тиме маленькую, тощую, из оберточной серой бумаги книжечку. На книжечке было напечатано размазанными, пахнущими керосином буквами: "Пролетарии тайги, соединяйтесь!" Ниже:
      "Профессиональный союз горноприисковых рабочих".
      Лапушкин сказал торжественно:
      - Видал? Выходит, я вроде полупартийный.
      В котловане, изрытом гигантскими уступами, по колено в размокшем, вязком грунте работали приисковые рабочие. Шел дождь со снегом, и талая вода стекала туда грязными водопадами. На дне котлована плавали бревна, доски и пенистые кучи снега.
      По прыгающим плахам вез тачку с песком старик китаец, тонкий, с седой головой, обвязанной полотенцем, в широких стеганых штанах, стянутых на щиколотках.
      - Здорово, Вася! - сказал Лапушкин.
      - Здорово, земляк! - сказал китаец и, присев на тачку, спросил вежливо: - Как здоровье? - и, не дожидаясь ответа, сообщил: - Плохая порода пошла, надо много возить, тысяча пудов - два золотника добыча, - и задрав тачку, покатил ее дальше.
      - Старательный! - с уважением сказал Лапушкин.
      - Почему он вас земляком назвал, ведь он же китаец? - спросил Тима.
      - А я и есть ему земляк, - сказал равнодушно Лапушкин. - Годов тому тридцать пять мы с ним на их китайской земле сошлись. Золотишко там на речке Желтуге обнаружилось. Набралось нас там, самовольных русских старателей, немало. И из китайских мужиков, самых что ни на есть бедных, тоже порядком. Сначала, значит, всякое было. Ножички-то и у них и у нас водились. Но с нами беглые, ссыльные за политику, имелись. Те мирить начали... Собрали всех в одну кучу, избрали из себя совместную власть и суди даже республикой вольной решились прозваться. Скажу тебе, совсем аккуратная жизнь была, по совести. Но ненадолго свободы этой попробовали.
      Трех годиков не прожили. Не понравилась наша республика ихним правителям. Подались мы к себе обратно, а на своей земле стали хватать нас казачишки да полиция, кого на каторгу, кого куда. Это за самовольный бег в чужую державу и за то, что там у нас народ собой сам правил. И китайцам нашим тоже за самовольство ихнее попало. Кого насмерть солдаты забили, а кому деревянную колодку либо на шею, либо на ноги - и в рудник до конца жизни. А кого не словили, те к нам в Россию побегли. Ну и встречались мы с ними в тайге. Совестно людей не погостевать. Кормили чем могли. А потом дальше повели. Разделились на артели, лет двадцать старательствовали. Не кидать же друг дружку, раз земляками побывали. Вот с Васей мы с тех пор неразлучные, - и похвастался: - Я по-пхнему говорить насобачился. Только при чужих стесняюсь. Больно у них слова на русские непохожие. А так мужики они, как мы, - стожильные и добропамятные. Меня вот с Васей в забое породой завалило, четыре дня пас ребята откапывали. С голодухи я сначала масло из своей лампы выпил, а потом ремень жевал.
      А Васька понял, что я больше ею слабну, из своей лампы мне масло отдал... - Задумался и угрюмо вспоминал вслух: - Хозяева приисков так делали: нам, русским, рупь за упряжку, а китайцам двадцать либо тридцать копеек. Мы - бастовать, а в России неурожаи раз за разом, голодных тысяча тысяч, только свистни - сразу на работу кинутся как псы. Скитались мы с нашими китайцами по всей Сибири. Но уступки хозяева нам не делали.
      Тима спросил взволнованно:
      - Значит, вы словно интернационал были!
      - "Интернационал" - это песня, - обиделся Лапушкпн, - а нам не до песен было. Китаец, он что? Ест самую малость - и сытый. А русский человек без хлеба слабнет.
      Нас только на самые тяжелые прииски брали, где беглые да каторжные. А вольных охотников не находилось. И на своем харче. На хлеб не хватало и тем, кто полную получку брал, а нам и вовсе.
      Глядя, как Вася быстро и ловко семенит с пустой тачкой и улыбается своему земляку, Тима спросил:
      - Значит, Вася ваш самый большой друг?
      Лапушкин нахмурился и вдруг заявил сердито:
      - Друг-то он друг, а вчера меня из-за него на смех подняли. Он у своих китайцев старший. Пришел я к ним в профсоюз записывать, говорю по-ихнему, но вовсе попятно: пишите каждый себя в отдельности, кто вступить желает. А они лопочут: каждому в отдельности нельзя, всех вместе надо. Уперлись, как идолы. Ну и записал я их всем гуртом, в одну книжку: мол, "китайцев тридцать два". И отдал Васе билет. А они что удумали: кто больше тачек свезет, тому в карман билет этот общий. И на тачку фонарь со свечкой...
      В котловане медленно шевелилась сырая серая мгла, чавкали лопаты, звякали кайла, скрипели колеса тачек, из щели дощатого сарая мойки текла бурая вода. Жирная глина расползалась под ногами. Огромные серые валуны торчали из земли, словно кости гигантских ископаемых.
      Солнце казалось лепешкой из сырой глины и совсем не грело. В обрывистых откосах котлована чернели сколоченные из горбылей двери в копанки старателей. У входа в них лежали вязанки хвороста, чтобы обтирать ноги. Тима заметил, как рабочий остановился, зачерпнул горстью из лужи, отхлебнул и побежал дальше, шлепая лаптями по болотистой хляби. А другой, сидя на тачке, переобувался, и ноги у него были распухшие, синие.
      Заметив взгляд Тимы, Лапушкин объяснил:
      - Цинга, - открыл рот, потолкал пальцем в опухшие десны. - Шатаются. Вот обожди, стает снежок, черемшу будем искать. Папаша твой ругал нас за цингу, велел кору сосновую в воде настаивать и тот отвар пить. Пусть, мол, все члены профсоюза пример подадут. "Я, говорит, когда в ссылке был, этим настоем только и спасался". И огороды велел завести. Сроду такого не было, чтобы золотишники на приисках огородничали. В деревне и то одни бабы этим делом занимаются.
      - Разве огород разводить стыдно?
      - А как же! - удивился Лапушкин. - Народ нас са отчаянность почитает; а узнает, что мы снаружи землю колупать стали, засмеют! Про машины мы с ним согласные, а про огород зря закинул. На это нашего согласия не будет.
      До мойки, куда очень захотелось попасть Тиме, чтобы посмотреть на золото, дойти не удалось. Он провалился в яму с жидким снегом и промок. Пришлось возвращаться обратно в будку на драгу.
      Пока Тима, закутанный в полушубок Говорухп, ожидал, когда просохнет его одежда, начало смеркаться.
      Потом опять Говоруха, папа, Асмолов, Пыжов и Коля Светличный вместе с приисковыми рабочими совещались, как бы не снижать добычу золота оттого, что драга станет на ремонт.
      Решили: на прииске останется Пыжов и будет производить разведку богатой руды для ручной добычи.
      На рассвете обоз снова тронулся в путь. Папа всю дорогу молчал и делал какие-то записи. Асмолов курил, зябко ежился, подол его дохи затвердел от глины. Карталов показал Коле Светличному завернутую в тряпицу горсть песку, которую он намыл в овраге.
      - Юрий Николаевич, - сказал тревожно Светличный, - глядите, Карталов золото украл. Надо вернуться.
      - Ты какое слово про меня сказал, какое слово? - закричал взбешенный Карталов, пытаясь вырвать у Светличного тряпицу с песком.
      Асмолов повел глазом и пробормотал равнодушно:
      - Это не золото. Это медный колчедан.
      - На вот тебе, самоварное золото! - обрадовался Светличный.
      Лицо Карталова стало огорченным. Наклонившись над тряпицей, он долго внимательно ковырял в ней пальцем и даже пробовал отдельные крупицы на зуб. Потом вытряхнул песок на дорогу и злобно закричал на коней:
      - А ну, заснули, шкуры! - и вытянул коренного кнутом.
      Папа сказал:
      - Это не коня, а вас бить надо: осрамили вы нас.
      Но Карталов, притворившись, будто не слышит, продолжал кричать на коней и погонять их.
      Скоро подводы снова въехали в таежную чащу. Пахло смолой, и под стволами деревьев виднелась земля. Было похоже, что деревья стоят в чашах. На буграх снег тоже растаял, и сквозь бурую, мертвую, сухую траву проклевывались тонкие зеленые лучики новорожденных стебельков.
      Для охраны обоза Говоруха выделил двух горняков.
      Один - в рваном зипуне, в высоких, до паха, броднях, мордастый, густо заросший курчавой светлой бородой сибиряк-золотишник; звали его Вавилой. Другой, по фамилии Поднебеско, - пожилой, с седыми усами на гладко выбритом суровом угловатом лице, шахтер из Донбасса, бывший политкаторжанин.
      Вавила положил с собой в сани обушок на длинной рукоятке и плотницкий топор. У Поднебеско в брезентовой сумке запальщика лежали две самодельные гранаты с короткими белыми хвостиками от бикфордова шнура.
      Вавила, снисходительно поглядывая на таежную чащу, сказал Тиме:
      - Тут места для добычи самые что ни на есть легкие. - Он простер руку в сторону многоствольного бора. - Видал, крепожного лесу сколько? Бери - не хочу. А в наших дальних местах не набалуешься. Одни болота да тундра, и та до самой середки промерзла. Да это ничего, что промерзлая, без крепи проходку делаем и шпурить не надо. На ночь в забое прожог разложишь, утречком рубай, сколько сила позволит. Тепло, как в печи. Конечно, угарно в шахте от прожога: ежели наружи стужа не сильная, угар сразу не вытянет. Бывало, ребят насмерть придушало. Но ты на свечку не скупись, прошарь его: