А когда артель Лопухина прошла больше всех в смену, сначала Лопухина ругали за то, что он заранее крепежным материалом запасся и только поэтому и прошел больше всех, но потом подобрели и для смеха отнесли на руках в землянку, надев ему на голову сразу несколько шахтерских шапок, как это делали загулявшие старатели. Потом повелось уже без смеха чествовать забойщика той артели, которая выработала больше других: несли на руках до дому, и уже без всякого удовольствия, а как проигравшие в городки возят на спинах выигравшую команду.
      - Баловство, - сердито говорил Болотный. - Низят шутовством шахтерское звание.
      Харитон Опреснухин, прищурившись, отвечал ему:
      - Ты, Тихон, брось такие слова. Когда это было, чтобы шахтера за уголек чествовали?
      - Ну, не было, - согласился Болотный.
      - Вот и берут завидки, - мягко сказал Опреснухин и вспомнил невесело: В Австралии я по нечаянности больше своего пая как-то вырубил, так у меня лампу загасили и так молотили ребята - думал, не встану, - добавил с удовольствием: - И правильно: не забывай, кто жиреет с твоего уголька.
      Тима научился дышать в шахте. Он уже распознавал, где проходит исходящий поток теплого тухлого воздуха, в котором лампа начинала меркнуть, а где - входящий, пахнущий свежестью и грибами. Он знал: если погаснет лампа, можно выбраться к стволу, следуя за воздушной струей. Тима научился ценить здесь воздух, - и не только тот, который он вместе с папой набирал в длинные стеклянные сосуды, а самый обыкновенный, тухлый, вонючий.
      Однажды Тима вдруг ощутил, как сжалось что-то в груди, голова словно начала пухнуть, тело покрылось мелкими холодными капельками пота, глаза давило изнутри. Папа схватил его за руку, поволок к стволу, втащил в клеть, и дальше Тима ничего не помнил. Потом он узнал, что кто-то повредил вентиляционный ствол, и приток свежего воздуха в шахту почти прекратился. Но шахтеры доработали смену и только поругали Опреснухина за то, что вентиляция была плохая и уголь от этого шел трудно.
      Несколько дней Тима чувствовал себя как спасенный утопленник, который на воду смотрит с отвращением. Все ходил, дышал и с тоской думал: неужели снова придется лезть в шахту, задыхаться без воздуха? Но папа не звал его, и Тима молчал.
      Дуся сказала:
      - Приходи вечером венки плесть на могилку Язеву, - и объяснила: Шахтер такой на свете жил. Раз как-то в шахте от взрыва пыли пожар начался. Артель принялась перемычку ставить, чтобы спастись, а он подумал: дерево в перемычке загорится, - и с той стороны, с какой огонь шел, начал перемычку породой обкладывать. Людей спас, а сам сгорел. И стало в обычае, как верба запушится, так пз ее лозы венки плесть и на могплу Язеву класть.
      Утром Тима вновь поплелся за папой в шахту. А папа сказал глубокомысленно:
      - Быть храбрым - вовсе не означает не знать страха. Но, испытывая страх, не подчиняться ему - вот истинное мужество.
      - У меня зуб болел, - сказал Тима.
      На рудничном дворе, в камере, где хранился шахтерский инструмент, папа устроил временную лабораторию и производил там анализы проб воздуха. Трубы паропровода подвели к самому запыленному тупиковому забою артели Краспушкина. Когда Краснушкин начинал подрубать свой пап, при каждом ударе обушка из щели, прорубаемой в пласте, шел сухой дым угольной пыли, мгновенно заполняя все пространство.
      Пыль, пушистая, как копоть, нежная на ощупь, тепло и душно оседала на лице, в горле и отхаркать ее было невозможно. Казалось, она прикрывает все внутренности бархатным удушливым ворсом.
      Краснушкин, полуголый, в одних коротких грязных подштанниках, опираясь на ручку обушка, согнув мускулистую спину с выпирающими позвонками, говорил мрачно и недоверчиво:
      - Разве пылюку паром сгонишь? Ее вода не берет, а тут пар. Раздует ее на стороны - и все.
      Взяв шланг, папа полез в забой и крикнул, чтобы открыли кран. Шипящая струя пара ударила о грудь забоя, и скоро в сизом облаке, пахнущем баней, ничего не стало видно. Когда папа вылез, он был весь мокрый. Протерев очки, вынул часы, взглянул, сел на лежащую крепежную стойку и, подперев рукой влажную бороду, стал ждать.
      Постепенно собирались шахтеры: один присаживались на корточки, другие, опираясь о ручки лопат или обушков, отдыхали и молчаливо ждали, принюхиваясь к запаху остывающего пара. Краспушкин сказал шахтерам, словно извиняясь:
      - Свой пай я уже вырубил, так что ничего, пускай уголек попарится.
      Рядом с Тимой сидел газожог Зайцев. На нем овчинный тулуп шерстью наружу, намоченный водой. В руках он держал закопченный шест, к которому подвешивал лампу со снятой сеткой, когда ползал по ходкам, выжигая скопившийся газ.
      На рудничном кладбище Тима видел четыре могилы газожогов, сорная трава на них аккуратно выполота, и холмики посыпаны белым кварцевым песком.
      От Зайцева пахло гарью и потом. Повернув к Тиме белоглазое худое лицо, он спросил:
      - Это что, из губернии приказ пыль выдуть?
      Тима вспомнил слова папы о том, как Ленин хотел облегчить труд горнякам, превратив уголь под землей в горючий газ, и произнес внушительно:
      - Совнарком. Ленин велел.
      Но на Зайцева это не произвело особого впечатления.
      Помолчав, он вздохнул и сказал, скорее сочувственно, чем одобрительно:
      - Значит, за всех про все думает, - и усомнился тут Яхв: - Что ж твой папаша на себя одного дело взял? Без митинга. Может, кого посноровистее его нашли бы?
      Тима обиделся и ничего не ответил. Папа снова посмотрел на часы и, взяв два сосуда для проб воздуха, полез в забой. Потом он велел Тиме идти впереди и освещать путь сразу двумя лампами, а сам пошел вслед, бережно прижимая к груди завернутые в куртку сосуды.
      Вернувшись на рудничный двор, папа не разрешил ходить за ним в камеру, где помещалась лаборатория. Лицо у него было сердитое и напряженное. Человек восемь шахтеров приплелись на рудничный двор и молча расселись у стен штольни. Потом к ним стали присоединяться еще другие, и все поглядывали на железную дверцу камеры, за которой скрылся Тимин папа.
      Ни разу на руднике Тима не слышал, чтобы ктонибудь жаловался на опасности и тяжесть труда.
      А когда Краспушкин узнал, что с его забоя начнутся испытания по борьбе с пылью, он только сердито предупредил:
      - Пока свой пай не выпу, никого в забой не пущу. - Шахтерам говорил строго: - Это для науки только полезное, а Советская власть тут ни при чем. С нас уголек причитается, ну и рубай его без оглядки.
      - Ты это к чему?
      - А к тому, чтобы после разговоров зряшных не было.
      Мол, пообещали беспыльную работу, вроде как царство небесное, а его нет.
      Тима давно заметил, с какой деликатностью шахтеры избегали разговоров с ним о том, удастся или не удастся папе уничтожить пыль в шахте. И больше интересовались тем, как это папа умеет взвешивать воздух и считать в нем количество частичек пыли.
      - Умственное дело, - говорили они с одобрением. - Смотри-ка ты, водица упругая, вроде холодца, то-то мы глядим, пыль эта на воде плавает ровно порошок какой.
      Значит, утопить ее - дело непростое.
      Тихо было в рудничном дворе. Журчала черная вода, текущая по канавкам в водоприемник, шуршал воздух в стволе, гудели рельсы, по которым откатчик катил где-то тридцатппудовую вагонетку. В трубах чавкала вода, идущая из водосборника на-гора.
      И Тима знал: если насос испортится, то эта вода, текущая по всем выработкам в узких канавах, начнет медленно заполнять шахту. Но лучше об этом не думать, лучше думать о том, что ты сидишь под землей и над тобой и под тобой лежат гигантские угольные поля, простирающиеся на многие сотни верст, причем толщина некоторых пластов достигает полторы-две сажени. Всо это - огромное богатство. И если бы одно только угольное поле можно было бы отвезти в Россию, то во все стороны начали бы быстро катиться поезда, заработали бы все заводы, во всех домах стало бы тепло. Сейчас всюду ждут угля. И его не так вредно будет добывать, если у папы получится. А если не получится? Ведь вот из-за того, что папе нужен пар, клети подымают на-гора ручным воротом. И вдруг окажется все зря. Как будет невыносимо стыдно! Приедет мама и узнает, как папа осрамился. Она там дралась в городе с офицерской дружиной, а папа воевал только с пылью, и ничего у него не получилось. Знаменский предупреждал: "Лучше бы вам не брать на себя ответственности за исход испытаний". Но папа упрямо заявил: "Это мой долг".
      На рудничный двор пришел забойщик Краснушкин.
      Войдя в шахтный ствол, он крикнул:
      - Эй там, на-гора! Краснушкин вторую упряжку рубать будет. Становь смену в другой забой.
      Потом, выйдя из ствола, сказал шахтерам так, будто иначе и не могло быть:
      - Пылюки-то нету. Вся в тину слиплась. Одна слякоть. Но дышать вполне свободно, будто входящую струю в забой запустили.
      И ушел, помахивая лампой. За ним, не торопясь, последовали все шахтеры.
      Тима остался один. Папа вышел из камеры, объявил не очень уверенно:
      - Представь, вместо обычных тридцати - тридцати двух миллиграммов на кубический аршин воздуха получил ноль девяносто, - и тут же произнес тревожно: - Возможно, был недостаточный вакуум. Надо снова взять дополнительные пробы.
      Повесив за петли одежды лампы, они пошли к забою Краснушкина, но войти туда им не пришлось. Вся проходка была забита шахтерами. Забой светился, словпо горящая печь - столько туда шахтеры навесили ламп. По очереди они лезли в забой и рубнли уголь. Одни - раскрыв рот, зверски ухая, другие стиснув зубы, сосредоточенно, мелкими частыми ударами. Они останавливались, нюхали воздух и водили лампами в зарубе уступа, словно ища там чего-то.
      Папа предложил поспешно:
      - Знаешь, Тима, не будем мешать. Кажется, здесь у них началось совещание. Очевидно, слякоть после пара - все-таки явление нежелательное.
      Но Тихон Болотный увидел папу. Он обнял его, поцеловал в бороду и сказал громко:
      - Вот тебе шахтерское спасибо! А мы-то промеж себя шутковали: вроде клопов морить паром собрался.
      А оно, видишь, как ладненько вышло!
      Папа пробормотал сконфуженно:
      - Собственно, результаты еще не точные, - и пожаловался: - Вакуум в сосудах все-таки не полный.
      - Будя тебе про вакуум. Сказано: дышать легче, и все. - Болотный предупредил весело: - Качать тебя сегодня, комиссар, будем.
      В эту ночь Тиме спилась тайга, просвеченная лазурным воздухом, муравьи - словно бронзовая крупа, березовая роща в зеленом тумане новорожденной листвы и прозрачная спокойная река, на дне которой лежали разноцветные камешки, а по глянцевитой ее поверхности мелькали отражения ярко-синих стрекоз.
      На следующий день, когда Тима сидел в ходке, карауля стеклянные сосуды для проб воздуха, а папа обдавал стены забоя Красиушкина паром, шланг, который он держал в руке, лопнул, и папу ошпарило. Очевидно, кочегары котельной, узнав от шахтеров об удаче испытаний, пустили в паропровод сразу много горячего пара под большим давлением.
      Папа вылез из забоя, как-то странно раскорячась, подполз к паропроводу, закрыл кран и сказал Тиме:
      - Я, кажется, немножко ошпарился, - и произнес досадливо: - Нужно обязательно, чтобы в каждой шахте была аптечка первой помощи. Надо поставить об этом вопрос в ревкоме, - и потом похвастался: - Благодаря очкам я не повредил себе глаз. - Походка у папы была такая, словно он босой шел по битому стеклу. Тиме он заявил строго: - Пожалуйста, не делай несчастного лица.
      Лучшее средство после незначительных ожогов - раствор марганцовки.
      Папа стоял голый на табуретке, чтобы Серафиму Игнатьевичу не нужно было нагибаться, и Знаменский обвязывал его бинтами, сквозь которые проступали фиолетовые пятна марганцовки.
      Доктор ругал папу и называл его мальчишкой. Лицо у папы раздулось, глаза стали как щелочки. Но когда бинтовали голову, папа беспокоился, чтобы бинтом не прихватили его бородку и оставили ее выпущенной наружу.
      Однажды папа сказал маме, глядя на себя в зеркало:
      - Ты не находишь, Варенька, что борода у меня, как у Некрасова?
      Мама взглянула мельком и произнесла иронически:
      - А других его качеств ты у себя не обнаружил?
      Сейчас лицо папы было обмотано бинтами, но бородка по-прежнему упрямо торчала наружу.
      Несколько дней папа лежал в постели.
      Держа, как Знаменский, книгу на груди, папа подозвал Тиму и сказал:
      - Если ты человек наблюдательный, то ты не мог не обратить внимания на то, что после отпалки шпуров шахтеры по нескольку часов дожидаются, пока в забое рассеются ядовитые газы.
      - Ну и что? - спросил Тима.
      Папа продолжал задумчиво:
      - Все свободное время я размышлял над этим фактом. У меня возникла мысль, что от пара будет быстрее происходить дегазация и, значит, можно быстрее вести проходческие работы, - и заявил: - Надо попробовать, и незамедлительно.
      - Ты же на мумию из-за бинтов похож, - сказал Тима сердию. - А если снова ошпаришься, на тебе кожи здоровой не останется. Сам говорил: человек кожей дышит тоже.
      - Молодец! - одобрил папа. - У тебя неплохая память, - и стал медленно одеваться, стараясь при этом не морщиться от боли.
      Но Опреснухин решительно запретил папе лезть в забой.
      Теперь папа в грязных бинтах сидел вместе с Тпмой в откаточном штреке и ждал, пока Степан Бугаев слазь г в респираторной маске после отпалки в забой и принесет сосуды с взятыми пробами воздуха.
      Каждый раз Степан, бережно передавая сосуды, говорил удивленно:
      - Нес пустые. И принес пустые. А по-ученому они, выходит, не пустые.
      Подвели паропровод к проходческому забою. И снова собрались в штреке шахтеры. И снова они сидели молча, с озабоченными, ожидающими лицами. Болотный сказал папе:
      - Вот ребята говорят, человек ты сочувственный нам.
      А почему такое, сомневаются. Говорят - может, ты просто чудак какой. .
      Папа рассердился, очевидно, за слово "чудак", и стал громко рассказывать о том, как Ленин давно решил облегчить труд горняков. Слушали папу напряженно, сдвинувшись вплотную, и слышно было, кроме папиных СЛОЕ, только, как журчала вода в канавах и потрескивал под ногами шахтеров штыб. А папа говорил о том времени, когда угольный газ будет двигать машины, отапливать дома и все люди станут меньше работать оттого, что самую тяжелую работу за них будут совершать машины.
      Когда папа кончил говорить, все шахтеры стояли в прежних позах, неподвижно, молча, и только один Болотный, подняв вверх лицо, глядя на кровлю с выпученными потрескавшимися обаполами, покрытыми мертвой плесепмо, произнес шепотом:
      - Значит, вот оно какое иебушко над нами теперь светит. Ну, спасибо тебе, товарищ Сапожков, - и, обращаясь к шахтерам, сказал сурово: - Да за такое не то что с обушка, а зубами уголек хватать надо, коли его сейчас с нас просят.
      Глухо ухнулп взрывы в забое, тугая, едко пахнущая воздушная волна подняла черные тучи пыли. Но никто не пошевелился. Только Степан Бугаев, взяв сосуды под мышку, неохотно побрел к забою. Респираторная маска висела у него на кожаных ремнях. Натянув ее на лицо, он убыстрил шаги и вскоре скрылся из виду.
      Вернулся Бугаев очень скоро. Маска болталась на груди; размахивая сосудами для проб воздуха, он заявил торжествующе:
      - А я как ходок миновал, маску скинул, чтобы нос был свободный: хотел понюхать, как после пару - шибко угарно в забое или ничего, терпеть можно, и так с голой рожей в самую грудку забоя и уткнулся, ничего не учуяв.
      Значит, нет совсем угару. Я и посуды марать не стал, раз нет угару. Зачем же их марать зря? И так все ясно.
      Папа упрекнул Бугаева:
      - Вы, Степан, не только легкомысленный, по и недисциплинированный человек. Это нехорошо.
      И пошел со всеми нюхать забой после выпалки и очистки его паром.
      Несмотря на то что в забое теперь не очень сильно пахло угаром и шахтеры после отпалки работали быстрее, чем раньше, папа продолжал вести исследование воздуха, стараясь точно установить, каких результатов удалось достигнуть, применяя пар для дегазации. Но то ли оттого, что не хватало каких-то химикалиев, ю ли оттого, что болячки после ожога стали мокнуть и гноиться, папа часто ронял сосуды, и дело у него подвигалось плохо.
      А тут еще Сухожилии сообщил, что применением пара для обеспыливания и дегазации заинтересовался член ревкома соседнего рудника, бывший студент Технологического института Мартынов, и что он даже собирался приехать на Капитальную. Папа от всего этого очень нервничал.
      ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
      Инженер Асмолов взялся руководить работами по новой проходке после тою, как ему доставили письмо от жены и он узнал, что дома у него все благополучно. Совет управления копями вынес решение платить Асмолову две тысячи в месяц. Папа сказал, что семье Асмолова отправили муку и масло.
      Тима спросил:
      - А маме?
      Папа ответил:
      - Маме я тоже отправил посылку, - пощипал бородку и заметил: - Чудесные окаменелости.
      И стал обстоятельно рассказывать Тиме о том, как получился уголь. Много миллионов лет назад в Сибири было жарко, все равно как в Индии, а потом климат изменился. Все это Тима и без папы знал по книжкам. И в этой истории его волновало одно: нельзя ли сделать так, чтобы в Сибири погода опять стала такой, как миллион лет назад.
      И вот, шагая по штреку к новой проходке, чтобы отдать Бугаеву сосуды для проб воздуха, и рассуждая с папой о том, как было бы хорошо, если б хвощи, перестав быть жалкой болотной травой, стали снова гигантскими деревьями, Тима вдруг заметил, что под ногами у него хлюпает вода. Папа опустил фонарь, посмотрел на воду, широко текущую по штреку, и произнес удивленно:
      - Да, странно. Действительно вода, - и добавил: - Весной воды проникают глубоко в почву и даже образуют иногда подводные роки. На выходе подводных рек геологи обнаруживают полезные ископаемые и так иногда совершают очень важные открытия.
      Но водный поток быстро подымался все выше и достигал уже колен. Внезапно он вздулся и ударил волной Тиму в живот, отбросив его к стойке.
      Папа поднял над головой фонарь, схватил Тиму за плечо и сказал:
      - Только не нужно волноваться.
      Вода мчалась черной рекой - смердящая болотной цвелью, затхлая и тяжелая. Папа потащил Тиму по течению этой реки, держа высоко фонарь над головой, и озабоченно говорил:
      - Вот, брат, искупались мы с тобой, как настоящие шахтеры, - и снова попросил: - Только не надо волноваться.
      Где-то в глубине штрека позади них заскрипели стойки, проплыл мимо лапоть, а потом горбыли. Там, где они недавно проходили, что-то глухо ухнуло. Новый водяной волной Тиме поддало в спину, он упал в воду лицом, выронив фонарь. Тима уже плыл, а папа держал его за воротник куртки. Но сам плыть не решался, боясь загасить фонарь. Им удалось выползти вверх по воздушнику, и уже по сухому откаточному штреку верхнего горизонта они побежали к рудничному двору. Сюда тоже натекла черная вонючая вода.
      Папа сказал стволовому:
      - Увезите, пожалуйста, мальчика.
      - А ты? - спросил Тима.
      Папа сказал строго:
      - Ты забыл, что я медик и мой долг...
      Клеть рванулась вверх, и лицо папы в грязных бинтах, с торчащим мокрым клоком бороды, исчезло.
      Когда клеть вошла в надшахтное здание, не успел рукоятчпк отодвинуть барьер, как толпа шахтеров ринулась в клеть и притиснула Тиму к решетке. Его вытолкнули из клети с большим трудом, так как никто не хотел выйти, чтобы дать проход Тиме.
      В шахтном дворе стояли жители поселка и молчаливовопросительно глядели на Тиму. Он сказал искренне:
      - Я ведь не шахтер. Пошла вода, потом больше.."
      Папа, он медик, остался. А я вот... - И Тима смущенно развел руками.
      - Утоплых видел? - спросила женщина с бледным лицом и растрепанными волосами.
      Тима ответил честно:
      - Лапоть мимо пас проплыл. А потом доска. А люди не от воды бежали, а на воду, - и, пробуя успокоить, объяснил: - Значит, ничего страшного еще не случилось.
      - Эх, глупый, - сьазала ему печально женщина, жадно глядя на дверцу шахтного ствола. - Разве шахтер бежит от того, что страшно? Он бежит гуда, где товарищ погибает Вот что.
      Сторож в сушилке взял Тимину мокрою одежду, развесит, вынес свою, посоветовал подсучить штанины и рукава и сказан: задумчиво.
      - Раньше, как происшествие в шахте, все кидались начальство бить, а теперь некого. Сами себе властители - Закурил и проговорил озабоченно: Раньше как происшествие, начальство сейчас коней запрягать и в гости укатывало, куда подалее. Вот и маркшейдер укатил вчерась, - надо думать, не зря, - и сообщил: - Когда господин Ирисов шахтенку затопил, из нее также цвелой водой воняло. Я на всю жизнь запомнил. Двое сынов у меня в ней утопли. Как же не помнить!
      Протяжно, скорбно, почти непрерывно выл гудок на копре Капитальной шахты. А небо блистало свежее, чистое, спокойное.
      Возле забора, окружающего шахтный двор, пробилась трава и пахло огурцами. Среди груды ржавых железных обломков росла березка. Ствол ее был кривой, заскорузлый, с черствыми, морщинистыми, как зажившие болячки, наростами, но вся крона дерева - зеленое яблоко из нежных листочков, каждый величиной в мушиное крыло.
      Перед железной дверью над стволом шахты стояла очередь горняков, прибежавших с других шахт. Сейчас вниз качали только мешки с песком, крепежный материал и толстые стопы полотнищ брезента.
      Женщины, дети, старики стояли молча в отдалении от копра и напряженно, сосредоточенно смотрели на обитую ржавым железом дверь. Когда рукоятчик крикнул: "Еще мешков с песком требуют", - толпа дрогнула, придвинулась ближе, но вдруг рассыпалась, все ринулись к балке.
      Руками, досками они нагребали песок в рубахи. Дуся сняла с себя платье и, оставшись только в сорочке и в брезентовых шахтерских штанах, набивала песком платье. Когда притащили тяжелые тючки к шахте, рукоятчик сказал:
      - Больше не требуется, - и прикрикнул на горняков: - А вы рожп-то отворотите, - и, обратившись к женщинам, разрешил: - Ничего, вытряхайте прямо тут песок из одежи. А то некрасиво полуголышом-то.
      Из поднятой па-гора клети вышла артель подростков.
      Ребята вынесли на руках Тихона Болотного и положили его на землю. Доктор Знаменский не мог нагнуться к нему. Болотного подняли на руках. Доктор прижался ухом к его груди, потом потрогал пальцем веки, сказал горько:
      - Какой человек был, а?!
      Болотного снова положили на землю. На распахнутую грудь Тихона выполз мокрый мышонок. Какая-то женщина, сдернув с головы платок, хотела было с отвращением сбить его, но Тима успел схватить мышонка и, держа в горсточке, словно птенца, упрекнул:
      - Он Болотного столько раз спасал, а вы бить.
      - Господи, - воскликнула женщина, - мышь живой, а человека нету, - и зарыдала.
      Тяжелые, рыхлые тучи, гонимые ветром, паползали из тайги. Днища туч низко свисали; были они грязного цвета, словно долго волоклись по болотам, прежде чем выползти на небо... Вьюжно закрутплась на дорогах пыль, и захрипел сухой бурьян на откосах. К Тиме подошел Анисим:
      - На вот, отец велел отдать, - и протянул мамин наперсток, который когда-то папа взял себе на память, думая, что он никогда не увидит больше маму.
      - Он живой? - тоскливо спросил Тима.
      - Целый, - успокоил Анисим. - Лазарет там в рудничном дворе устроил. Кто зашибся - перевязывает.
      Из клеш один за другим выходили шахтеры. Мокрые, с серыми лицами, с полузакрытыми глазами, закинув руки на плечи товарищей, они висели между ними так, словно кости у них были перебиты. Шахтеров клали на траву возле забора. Отвернувшись, они судорожно изгибались, терзаемые тошнотой.
      Анисим сказал:
      - На старую шахту напоролись, затопленную. Вода еще ничего, - после, как схлынула, газ пошел. Гнилой, вонючий, будто могилу распотрошили. Сухожилии прибежал заслон ставить. Всех коммунистов вокруг себя собрал и полез в завал. Степка Бугаев один человек восемь вытащил.
      - А погибших много?
      - Про инженера Асмолова знаю, - неохотно проговорил Анисим. - Его твой отец бинтами обвязывал, а он все-таки помер. Ребята рассказывали: как начал забой пучиться, ползти из каждой щели в породе, аж на две сажепп вода полосами хлестала и дробленый камень выбрасывала, словно выпаливала его. Ребята поначалу щит стали ладить, стопками подпирать, а потом как наподдало, так всех в проходку повыбивало. Шахтеры стали Асмолова в восходящий ходок подсаживать, а он ни в какую. Уперся, говорит: "Грунтовая вода только". А ему газожог Зайцев, дружок Болотного, говорит: "Нет, ты нас на старую выработку вывел. Помним мы мачухинскую шахту!" И хватать его стал. Но ребята не поверили в такое злодейство. Начали снова заслон ставить, а как опять поддало заслон, инженера об стойки ударило. Но он не захотел уходить. Больше всех старался, вот и убило.
      Нашу подростковую артель Болотный выводил. Как захлестнуло водой лампы, он велел всем рубахи снять, в науты скрутить, за них браться и идти цепью. И повел по ходкам. Мустафьин задним шел и где-то оторвался. Тихоп, как вывел нас на верхний горизонт, пошел назад, Мустафьина искать. Нырял, нырял в штреке, нашел и поволок по восходящему ходку. Вынес на сухое место, но, видно, ослаб его на себе тащить. Пошел нас разыскивать, да в потемках в скат рухнул. Потом мы пошли его искать.
      Сначала Мустафьина нашли живого, а потом Тихона - в скате, всего расшибленного. Тут вода снова начала пагрывать. Мы Болотного тащили, он еще живой был, когда по воде волокли, да, видно, изошел кровью и помер совсем тихо.
      - А почему мышь не утонул?
      - Болотный в зубах берестяной туесок с мышом держал, когда плыли. В рудничный двор вышли, выпул туесок из зубов и обратно за пазуху положил, где он всегда мыша носил.
      В руке у Тимы лежал теплый, живой комочек, и сердце мышонка мелко и часто стучало в ладони.
      - Ничего, что оп у меня?
      - Ничего, - разрешил Аыисим.
      - Ты почему рубаху не выжмешь? - спросил Тима.
      - А, все равно дождь, - равнодушно сказал Анисим.
      Низкое небо, свисая всклокоченными тучами, лилось па землю серой водой. Но никто не ушел, не прикрылся.
      Люди по-прежнему стояли толпой возле копра и напряженно глядели на обитую железом дверь.
      Рукоятчик кричал на отлежавшихся возле заборов ггахтеров, которые хотели снова спускаться в шахту:
      - Сказано, не требуют людей, значит, нечего на вас еря пар тратить. Ложитесь обратно; потребуют - свистну.
      Снова из клети вышла группа шахтеров. Они добрели до забора и улеглись там. На лицах - нет и следа только что пережитого ужаса. Все они вели себя просто как очень уставшие люди.
      Вот плечистый шахтер сидит на земле, положив на поднятые колени руки с окровавленными, отдавленными пальцами, на одном висит на кожице содранный ноготь.
      Заметив сострадательный взгляд Тимы, шахтер нехотя поднял руку ко pту, перекусил кожицу, выплюнул ноготь и сказал мечтательно:
      - Покурить бы!
      А вот другой, костлявый, голый по пояс, с белой, словно берестяной кожей, бродит уныло по двору. На голове его чалмой накручена рубаха, и из-под рубахи кровь течет по щеке и за ухом. Он жалуется всем, то и дело поднося руку к накрученной на голове рубахе:
      - Ее теперь ежели и с золой простирнуть, все равно рыжие пятна останутся.
      Согнувшись, сидит на земле полуголый шахтер, а из его спины Дуся выковыривает вбившийся в рану уголь, и, послюнявив листы подорожника, наклеивает их на раны.
      Шахтер, жмурясь так, словно ему только щекотно, басит одобрительно:
      - Ох, и ловкая ты девка, Дуська. Так и лущит, так и лущит, ровно на сортировке.
      Ушибленные и раненые неторопливо жуют принесенную из дома еду, время от времени пробуя, можно ли двигать поврежденной рукой или ногой, и только поглядывают на рукоятчика - не позовет ли снова в шахту.
      А дождь все льет с серого, словно покрытого сплошным бельмом неба. Топая, как солдаты, и держа на плечах, словно ружья, обушки, кайла, прибыли горняки с соседнего рудника. Ими командовал, по-петушиному вскидывая голову, узкоплечий человек с хитрыми, веселыми глазами, одетый в студенческую тужурку и в широкие брезентовые штаны, франтовато выпущенные на хромовые сапоги. Но рукоятчик сказал ему:
      - Хоть ты и сам Мартынов, у пас свой ревком, ему я и послушный. А тебе - нет, - и, наклонившись над стволом, стал кричать: - Эй, там! Качать вам подмогу или погодить?
      Приказав, чтобы не галдели, склонился над стволом, приложив ладонь к уху. Потом разрешил благосклонно:
      - Ну ладно, валяйте!
      Прибывшие шахтеры стали входить в клеть такие же молчаливые и суровые, как и те, что отдыхали, сидя на земле.
      - Эти спасут всех? - волнуясь, спросил Тима.
      Анисим сердито дернул плечом:
      - Мы и сами управились бы. Но не пускать не по-товарищески, раз столько верст бегом на помощь бежали.
      Шахтеры боролись с водой, ставя перемычки, воздвигая за ними баррикады. Камень брали из обрушенных старых выработок. Черная река расползалась по всем штольням нижнего горизонта. Зацепив крюки ламп за верхпяк, люди работали молча, неторопливо, будто спасали не себя и шахту, а строили стену дома, в котором им жить. Уложенную неладно глыбу аккуратно и вдумчиво, взыскательно перекладывали, советовались короткими словами. И труд их совсем не походил на исступленную битву за жизнь.
      Изможденные, обессиленные, полузадохшиеся, уползали через ходок на верхний горизонт отлежаться, передохнуть во входящей через вентиляционный штрек струе воздуха, чтобы через несколько минут снова спуститься в черную затхлую подземную реку и, захлебываясь гнилым воздухом, передавать друг другу, стоя по плечи в воде, тяжелые глыбы породы.
      Когда забутили последний заслон, Сухожилии решил:
      если вода сорвет его, произвести обвал проходкп. Пробурили шпуры, забили их динамитом, вставили короткие запалы. Взяв динамитный патрон, Сухожилии раскатал его в колбаску, обвязал бечевой, чтобы потом этим факелом можно было сразу запалить все бурки, и велел людям уходить.
      Все понимали: Сухожилии остается здесь на смерть.
      Если бы запалкп были длинные, тогда можно было бы успеть уйти, после того как они загорятся, но длинные ставить нельзя: если перемычки поползут, нужно сразу обрушивать на них кровлю.