Вернувшись на квартиру Знаменского, они тихонько прошли в свою комнату и спали в эту ночь вместе на одной койке, тесно прижавшись друг к другу.
      Утром папа проснулся первым, уложил в корзину свои книги, записки. Подошел к Тиме с маминой фотографией в руке и сказал озабоченно:
      - Понимаешь, Тимофей, у нас с тобой одна мамина карточка... Так как поступим?
      - Я ее и без карточки помню, - сказал Тима, - бери себе... Отвернувшись к стене, пробормотал: - Ты еще не уходи, а я еще посплю. - Но он не спал. Он плакал и с силой давил губы кулаком, чтобы папа не слышал, как он плачет...
      Когда еще не было революции и Тима жил у Витола, он очень тосковал о родителях и считал себя самым несчастным человеком на свете. И Ян советовал ему:
      - Если ты будешь думать не только о себе, а о других, которым тоже плохо, тебе сразу станет легче.
      - Как же я могу так думать? - недоверчиво спросил Тима.
      - А вот так, - объяснил Ян. - Твои родители страдают оттого, что ты один и тебе плохо. И от этого им очень тяжело. Но чтобы им было не очень тяжело, ты должен думать, что тебе не плохо.
      - А откуда они узнают, что я так о себе думаю?
      - Сегодня не узнают, завтра тоже, но когда-нибудь узнают и тогда скажут: "Напрасно мы так сильно мучались. У пас хороший сын, он умеет быть храбрым даже перед самим собой; и если снова что-нибудь случится, мы будем уже не страдать, а гордиться им".
      - Ладно, я попробую, - пообещал Тима.
      Ложась спать, он пытался так думать, но у него ничего не получалось, и, все равно тоскуя, он плакал.
      Но с тех пор прошло немало времени, и Тима многое увидел, многое понял.
      И сейчас он был обязан думать так, как советовал Ян:
      и за себя и за маму, иначе папе будет невыносимо тяжело.
      И Тима, прикидываясь бодрым, весь день помогал папе снаряжать походные аптечки, увязывать в иоки книги для библиотеки шахтерского отряда, бегал по его поручениям то к Сухожилину, то к Опреснухину и подчеркнуто вежливо обращался к Знаменскому.
      Но все ближе конец дня. Круглое багровое солнце сползает к темной зазубренной стене таежной чащи, а когда оно скроется, погаснет, ночью уйдет последний шахтерский отряд, и с ним папа.
      И все дольше Тима останавливал тоскующие глаза на отце и, пользуясь каждым случаем, старался подойти ближе, коснуться плечом, дотронуться рукой, вдохнуть всей трудыо его запах - запах карболки, кожи солдатского ремня, угольной пыли.
      Лицо папы озабоченно. Очень много людей беспрестанно обращаются к нему с вопросами. Ответив, папа каждый раз оборачивается к Тиме и, задумчиво глядя, произносит протяжно одно и то же:
      - Вот, значит, так, - и помолчав, жалуется: - Стекла опять я где-то поцарапал, такая неприятность! - И, подняв на лоб очки, долго и вопросительно смотрит на Тиму, пока глаза не заслезятся, потом снова надевает очки и жалуется: - А без очков видимость совсем плохая. - И просит: - Ты уж, пожалуйста, Тима, постарайся стать хорошим человеком, ладно? - И словно извинялся: - Война, понпмаешь, явление временное. Жизнь впереди будет замечательная.
      Когда они остались совсем одни, отец притянул Тиму к себе, прижал и, целуя в глаза, попросил:
      - Когда маму увидишь, поцелуй вот так же... И скажешь... - Папа застеснялся, махнул рукой и произнес: - Ну, впрочем, ничего не говори, она все сама про меня знает, все.
      Из коридора Партийного клуба шахтеры-красноармейцы уже вынесли бочки, ящики, тюки с провиантом и снаряжением, брезентовые сумки с медикаментами.
      Папа и доктор Знаменский крепко обнялись на прощание, и доктор сказал папе:
      - Не беспокойтесь, я Тиму буду беречь, как сына, Тима вышел с папой из Партийного клуба, пересек площадь рудничного поселка, где черным холмом сверкал уголь. Стараясь шагать в ногу с отрядом, Тима шел со всеми туда, за терриконы, где, лязгая железом, паровоз толкал кирпичного цвета теплушки.
      Огромное небо выгнулось над ними и бесшумно сияло звездами. Шахтные копры вздымали ввысь недвижимые гигантские чугунные колеса, черными кристаллами сверкали обломки угля на дороге и хрустели под ногами. По дорогам двигались слабые мерцающие огоньки.
      Их было очень много. Это жены и дети горняков шли с шахтерскими лампами, провожая отцов, сыновей, братьев.
      И как бы ни было извечно сияние высокого, беспредельного пеба, ото множество красных огоньков на землэ было сейчас самое негасимое.
      1956-1957