Ренар старается воспроизвести серый колорит, монотонность, но так, чтобы эта окраска не растворяла в себе, а напротив, подчеркивала страшные черты быта деревенских буржуа. Их осторожное, бесшумное, мокричное ползание по земле оставляет кровавый след: гибнет ни в чем не повинная крестьянская девушка.
      Сам Ренар не опубликовал "Мокриц", - роман впервые увидел свет только в 1919 году. Видимо, автора не удовлетворяла безысходность его ранних картин деревенской жизни, чем-то напоминающих натуралистскую "черную легенду" о жестокости деревенской морали, понятой отвлеченно. Ренар решительно отвергал любое упрощенное объяснение народного горя, не позволявшее видеть правых и виноватых. Новеллы его сборника "Деревенское преступление" написаны иначе, чем "Мокрицы". Само название свидетельствовало о кристаллизации замысла: во что бы то ни стало найти, изобразить виновных. В лучших рассказах происхождение крестьянских бед ясно. Виноваты или господа, например владелица замка в рассказе "Увлечение", или их верная союзница, "госпожа темнота". Там же, где возникают живые, братские образы простых людей, крестьян, обнаруживается вся оригинальность дарования Ренара как бытописателя и поэта.
      Ренару особенно удавались произведения, в которых переплетаются две его любимые темы: детство, деревня. Так, мне кажется, следует объяснить и высокие достоинства повести, прославившей Жюля Ренара, - "Рыжик" ("Poil de Carotte", 1894).
      Семья Лепик - это многоэтажное рабство. Рыжик, в сущности, входит в "систему Лепиков" не как член семьи, а как батрачок. По всем своим чертам это крестьянский мальчик, он "выламывается" из той социальной среды, до которой поднялись его родители.
      Психологически здесь особенно сильно и современно реалистическое раскрытие бесчеловечности - понимание беды маленького человека, которому придумывают вину, чтобы таким способом еще больше подчинить его себе. Каждый поступок Рыжика становится в материнском истолковании проступком. Главной карой должно быть всеобщее осуждение Рыжика и его, непременно притворное, раскаяние.
      Для читателей "Дневника" Рыжик, которому там посвящены многие важные записи, - как произведению автобиографическому, - представляет особый интерес. В "Рыжике" Ренар создал свой образ положительного героя - в отличие от героев мещанской "Розовой библиотеки", счастливых детей, будущих господ, и детей осчастливленных, будущих лакеев. Человечный образ Рыжика в чем-то предвосхищает крестьянских героев Ренара, "наших свирепых братьев", свирепых, когда дело касается их человеческого достоинства.
      Психологизм "Рыжика" - тонкий, весь построенный на высоких критериях любви и ненависти, - целиком принадлежит реализму с его определенностью моральных оценок.
      "Рыжик" не имеет ничего общего с натуралистическими летописями семьи, где реальные драмы, в которых повинен буржуазный порядок, затемнены схемами наследственности, биологизма. В "Рыжике" - основа биографическая, а тема его значительно шире: она связана с историей французского общества.
      "В буржуазных семьях 1864 года, - пишет Эрнест Рейно, - ребенок непрошеный гость... Мадам Лепик - не исключение".
      Надо сказать, что современная Ренару критика, воспринимавшая "Рыжика" на фоне "Паразита" и деревенских рассказов Ренара, оценила повесть в общем правильно, как нечто новое в реалистическом видении действительности.
      Прежде чем перейти к этим свидетельствам, важным для понимания "Дневника", отметим, что общение с Жюлем Ренаром не было делом легким, особенно для литераторов. С ними он был, за малыми исключениями, настороже, "ершился", не очень доверяя комплиментам и гневаясь внутренне, когда его не понимали.
      Любопытно, что те буржуазные критики, которые ощущали эту взволнованность, эту правдивость Ренара-разоблачителя, вместе с тем пугались ее, усматривали в ренаровском реализме "беспощадность", "жестокость" и т. п. Даже в наружности Ренара они искали приметы сурового, немилосердного судьи. "Мрачное неспокойное лицо, будто вырезанное из самшита. Огромный выступающий лоб. Тонкие поджатые губы, улыбается будто через силу", - писал один критик, видимо намекая на книгу Ренара "Натянутые улыбки". Рыжие волосы Ренара напоминали критику "опасного зверя". Впрочем, честные критики видели, кому опасен Ренар, признавали, что его свирепость направлена против определенной породы людей. "Он не изображает, а пожирает буржуа", - отмечал один критик. Говоря о "Паразите", критика указывала, что этот герой Ренара восходит к типам Дидро и вместе с тем он - современен, напоминает "аферистов высокого полета" 80-90-х годов, их "буржуазное хамство".
      Интересны и отдельные попытки обобщений. Известный сатирик и комедиограф Тристан Бернар следующим образом строит творческую родословную Ренара: "В начале 80-х годов литература переживала счастливые дни. Вокруг ее вождя Золя сплотился легион молодых, которые стихийно выдвинулись из поколения, сформировавшегося в годину наших бедствий (имеется в виду поражение Франции в войне 1870-1871 гг., а может быть, и Коммуна. - Б. П.). Их сердца бились в унисон с большим сердцем родины, и потому они освободились от некоей специфической скорби. Слишком огромен был их траур... Они не иронизировали и не изолировались". Это поколение предшествовало кругу Ренара. "Но затем, - продолжает Тристан Бернар, - по мере того как забывалась трагедия, пережитая Францией, пришла еще смена: это были писатели-иронисты, искавшие в самой действительности материала для своей иронии".
      Писательница Рашильд - чьи беседы и встречи с Ренаром отражены в "Дневнике" - называет Ренара "здоровым писателем". Он не скептик, - если в нем кипит желчь и ирония, то потому, что он изображает "мерзавцев, именуемых порядочными людьми", и изображает по-своему: "Вытащит занозу и покажет гнойник, злорадно улыбаясь при этом". Рашильд видит прямое отличие Ренара от натуралистов в том, что он может, "роясь в бесконечно малых подробностях" или давая внешне мелкую бытовую сцену, "показать тип человека и даже целого поколения". Это очень важное замечание, здесь резко и верно проводится грань: Ренар - натурализм.
      Неверно, замечает Рашильд, будто Ренар пишет, пользуясь методом "последних натуралистов". Для этого он слишком верен реальности.
      Критик Монье подчеркивал способность Ренара раскрывать "бесконечно малые явления буржуазной жизни так, что... виден образ вялого, пассивного поколения, оторванного от жизни".
      И все же большинство французских критиков, писавших о Ренаре, старались не выходить за пределы "чистой" эстетики даже тогда, когда сам Ренар прямо говорил о своих политических убеждениях и открыто призывал писателей занять свое место на определенной стороне баррикады.
      У Ренара есть великолепное выступление против либералов и за социализм, обращенное к людям искусства. Перефразируя знаменитый, бичующий мракобесие церкви, призыв Вольтера "Раздавите гадину!", Ренар восклицает: "Поэты, все к урнам! Раздавите все, что уродливо!" - и разъясняет, что именно он, Ренар, считает уродливым и в чем видит красоту. "Я ненавижу умеренный либерализм, как жанр, который я считаю лишенным всякой красоты. Будущее за социализмом, потому что социализм обращен ко всему идеальному".
      Приводя эти слова, критик Поль Судэ объясняет сочувствие Ренара "наиболее крайней партии" "прирожденной склонностью к ярким краскам"... Вывод критика: "Ренар и в политике и в литературе был импрессионистом".
      Сам Ренар писал депутату Вадезу: "Я не представляю себе реально возможной обособленную жизнь художника. Он может уйти от людей, но не от человечества. То будущее, которым поглощены наши мысли (именно наши), единственно достойно нашего волнения, нашей страсти".
      "Все люди, которыми я восторгаюсь, обращаясь к прошлому, были социалистами. Можно ли представить себе гениального человека равнодушным к всеобщему неустройству? Со стороны могло казаться, что они приспособлялись к своему времени, потому что нужно было жить. Но как часто, читая их, чувствуешь, как их "сердце разрывалось", говоря прекрасными словами Гюго".
      "Социалистом был Монтень, социалистами были они все - Лафонтен, Лабрюйер, и Мольер, и Бюффон (да, Бюффон!). Виктор Гюго умер социалистом".
      Идея социализма должна придать новое качество искусству, или, как выражается Ренар, "новую правду".
      "Да, я сказал - новую правду. Не будь у меня моей способности видеть, эта правда осталась бы мертвой, ибо наблюдение есть всегда изобретение". Очень ясная формула реалистической основы новаторства.
      На взгляд Ренара, новаторские искания требовали прежде всего восстановления полноценных связей с классиками, у которых сочетается "изобретение", новизна - и совершенство. Отвечая нигилистам, которые, якобы во имя нового, отрицали пример, даваемый классиками, "поправляли" классиков, Ренар записывает:
      "Менять что-либо в стиле Мольера, Лабрюйера? - Дураков нет!"
      Если проблема новаторства и совершенства драматизировалась Ренаром и он видел в ней источник сложных противоречий - то это как раз и было отражением трудностей борьбы за "новую правду", за реализм, в условиях того времени.
      Теперь постараемся понять, почему Ренар среди классиков выделял как самого близкого ему художника - Лабрюйера и каким образом "лабрюйерство" Ренара связывалось с его творческими исканиями. Запись в "Дневнике": "...быть современным Лабрюйером - вот что нужно" - заставляет нас особенно пристально вглядеться в образ Лабрюйера-социалиста, каким его видел Ренар.
      Выступая в "конце века" - XVII века, - Лабрюйер увидел феодальное общество как нечто созревшее, обнаружившее свои главные черты до конца. В сущности, это и придавало знаменитой книге Лабрюйера "Характеры, или Нравы нынешнего века" глубину и размах итога. Вместе с тем, хотя в первых же строках книги Лабрюйер заявляет: "все уже сказано", - он не только подводит итог, так сказать, отливает его в бронзе, но и смотрит в будущее, и даже из будущего.
      "Если мир существует всего лишь сто миллионов лет, - пишет Лабрюйер, он еще юношески свеж, он только едва начинается: мы же стоим бок о бок с первыми людьми и патриархами; и трудно не смешать нас с ними в столь отдаленных веках. Но если судить о будущем по прошлому, то сколько нового нам остается неведомым в искусствах, в природе и, осмелюсь сказать, в истории. Какие только открытия не будут сделаны! Какие только самые различные революции не произойдут на всей земле, в государствах, в империях!"
      То, что могло казаться современникам Лабрюйера пессимизмом, - его убеждение в близости цивилизованных французов к первобытным людям, - в парадоксальной форме утверждало смелую веру в прогресс. Да, говорит он, мои современники недалеко ушли от варваров, но еще дальше они от будущего с его открытиями и революциями.
      Будущее, давал он понять, переставит вельмож куда-то ближе к варварам, а нынешних рабов - ближе к будущим свободным гражданам мира.
      Старания Лабрюйера, как художника, были направлены на то, чтобы читатель увидел новыми глазами уже примелькавшиеся картины гнета.
      "Я каждый раз, как нечто новое для меня, наблюдаю, с какой жестокостью одни люди обращаются с другими. Можно видеть (крестьян и пахарей) свирепых животных, самцов и самок по всей деревне; черные, обескровленные, сожженные солнцем, прикрепленные к земле, они роют и переворачивают ее с неодолимым упорством... Они избавляют других людей от тягот сеяния, вспашки и сбора плодов для поддержания жизни и потому вправе не нуждаться в хлебе, который они посеяли".
      Слова о "свирепых животных" (betes farouches) были взяты на вооружение всей передовой французской культурой: от Дидро до художника-крестьянина Милле, автора знаменитых "Сборщиц колосьев". Дидро, представляя себе путешествие Петра I во Францию, пишет, что от взоров Петра не укроется страшная участь "betes farouches".
      Во избежание сомнений насчет позиции автора, Лабрюйер осторожно, в другом месте книги, подальше от этой грозной картины крепостничества, спрашивает себя: кем же он хочет быть - и отвечает:
      "Я хочу быть Народом". "Je veux etre Peuple".
      Ренар взял слова Лабрюйера о крепостных не только в заглавие своей книги "Наши свирепые братья", но в арсенал всех своих произведений, посвященных народу. Лабрюйер для Ренара - народолюбец, беспощадный к сильным мира сего, предвещавший не только Вольтера, Дидро, но и Робеспьера и Бабефа; в Лабрюйере автор Дневника видит образец художника-новатора: новизна и совершенство, связь с наследием, вплоть до самого далекого, и жгучая современность тем и образов. Особенно близкими Ренару должны были быть приемы Лабрюйера как мастера масштабной многожанровой прозы: новелла, портрет, сценический диалог, трибунная речь автора - все есть в лаконических композициях "Характеров". Если выделять ведущее начало прозы Ренара Лабрюйера, так это именно присутствие автора в произведении. При всем том Ренар, как он сам говорит, - современный Лабрюйер, а не подражатель. И как раз степень раскрытия авторского "я" - у обоих разная. Лабрюйер создает образ наблюдателя, даже наставника, который потому и наставляет, что сам он якобы - вне подозрений вельмож. У Ренара авторское "я" не только подлежит критике, но и прямо обличается. Образ автора разрастается, и произведение в целом становится автобиографическим, а сатирическое обличение самообличением. Автобиографизм Ренара - одна из примет его яркого новаторства.
      Вспомним, что в число заповедей критического реализма, особенно же натурализма, входила заповедь невмешательства, самоустранения художника, в чем видели средство обеспечить объективность изображения. Конечно у крупных художников критического реализма внешнее бесстрастие было свидетельством их страстного стремления к правде. Флобер в этом смысле может считаться образцом. Однако с течением времени, особенно у натуралистов, происходило превращение этой объективности в объективизм.
      Во времена Ренара уже ощутимо давала себя чувствовать усталость от канонов "самоустранения" художника, обязательного пребывания его где-то далеко за кулисами драмы, развертывающейся в его книгах. Возникшая тогда тенденция к автобиографизму как раз и была реакцией на это. Но автобиографизм этот не был и не мог быть общим для всех творческих позиций. И тут была дифференциация.
      Декадентская ветвь уводила автобиографический жанр в кромешную тьму исповедей, в стиле бодлеровского "моего обнаженного сердца"; уже тогда разрабатывалась техника самоанализа, как бы предвещая психоанализ в литературе XX века, сосредоточенный на подсознании. В "Дневнике" немало рассыпано иронических упоминаний о тех, для кого исповедь есть воспроизведение не жизни сердца, а "урчания в желудке".
      Автобиографизм Ренара действовал в противоположном направлении: для того чтобы увидеть и понять самого себя, - отмечает Ренар в "Дневнике", нужно подняться как можно выше. Трагично, когда кружишься над собственным бытием, где "такой мрак". Быть выше - это и значит иметь какую-то точку зрения на самого себя, а следовательно, и на окружающий мир, как он отображен в автобиографическом произведении.
      Вот несколько примеров из "Дневника", где автобиографизм прямо рассматривается как средство борьбы с анонимностью точки зрения, как средство "снять" самоустранение писателя и добиться того, чтобы твое, писателя, отношение к жизни стало достоянием читателя. "Хорошо бы, размышляет Ренар, - переписать "Мокриц" от первого лица. Я буду говорить: "мой отец", "мой брат", "моя сестра". Я буду персонажем, который наблюдает... Сделать это очень веселым на поверхности и очень трагичным под спудом". Автобиографизм - средство обличения героем самого себя ради обличения более широкого. Это - "интимная сатира", которая, по сути дела, не очень интимна. Ренар пишет: "Интимная сатира. Я приманиваю: "кис-кис". Иными словами, "интимная сатира" для Ренара есть нечто внешне ласковое, веселое, мягкое, но он только стелет мягко единственно ради того, чтобы заманить ("кис-кис") читателя в глубину, в тайники души, где скрывались отнюдь не его личные секреты, а отражение социальной драмы. Так, автобиографизм использовался Ренаром не для ухода от окружающей действительности, а для обострения критики чуждых ему нравов.
      По мере своего творческого самоопределения Ренар все чаще мечтал о критике прямой, открытой. Он сожалел о том, что в "Мокрицах" не назвал прямо имя обидчика деревенской девушки. (Им был родной брат Ренара.) Не раз Ренар в "Дневнике" раскается, что не везде писал от первого, критикующего лица.
      Наибольшую остроту автобиографическая сатира Ренара приобрела тогда, когда ее центральный образ - образ самого писателя - был сопоставлен с образом народа. Это произошло в рассказах, посвященных крестьянам. Надо, однако, помнить при чтении "Дневника", что автор его, высмеивая самого себя, то есть Ренара-мэра, Ренара-писателя, в его отношениях с людьми из народа, не ограничивается своей личностью. Образ писателя-мэра выходит за пределы автобиографии и становится воплощением либерального народолюбца в период отвратительного затишья, сменившего дрейфусарское движение. Тогда расцветала эра "малых дел", бескрылого просветительства, благотворительности, салонного мужиколюбия. Ренар ненавидел этот образ мыслей, в частности, когда он проявлялся в жизни искусства. А ведь в те годы в Париже, наряду с роллановскими смелыми поисками народного театра, существовал снобистский филантропический "социализм в театре". Самые безобидные, слащавые пьесы, блеяние законопослушных драматургов выдавалось чуть ли не за революцию в театре и приносило, как всякая мода, немалый доход. Ренар, частый посетитель театров, изничтожает в "Дневнике" эту подделку под народное искусство. Как всегда, он выводит эстетическую оценку из моральной и распекает тех, кому "жалость к бедным приносит пятьдесят тысяч франков в год и звание передового писателя". Парижские стычки Ренара не остались укрытыми в "Дневнике", он их развил в этюдах-новеллах о писателе, носящих характерное название "Элуа против Элуа".
      Ренар, как и другие французские писатели, часто шел от толстовской критики художников, развращенных привилегированной верхушкой общества. "Поискать мемуары, - пишет Ренар в "Дневнике", - автор которых не старался бы сойти за независимого!" Эта моралистическая нотка отнюдь не была абстрактной. Недовольство писателями этого типа восходило к недовольству социальным строем, к революционному протесту. В поздних крестьянских рассказах Ренар отодвигает в сторону внутренние конфликты писателя, его споры с самим собой по гипу "Элуа против Элуа" и дает писателю настоящих оппонентов - людей из народа. С их позиций написаны "Буколики" (1908). В "Буколиках" высмеяны парижские поэты, для которых тяжкий труд на земле символизируется "царственным жестом сеятеля", летняя страда превращена в сезон, благоприятствующий "мужицким рандеву" со стогами сена в качестве "ложа любви".
      Там, где Ренар обращает острие своей сатиры против "писателя-мэра", сатира становится открыто публицистической, политической. Выслушав советы мэра, который агитирует за социализм и советует добиваться "уступок у хозяев", крестьяне отвечают с иронией: "Надо бы социалистам поспешить!"
      Хотя писатель-мэр очень осторожен в своих расспросах, а деревенские старики и старухи - его собеседники - очень сдержанны, совершенно ясно, что перед нами изображение народного суда над фальшивой демократией.
      Искусство Ренара-ирониста позволяет ему протоколировать этот суд сдержанно, в спокойном тоне; обвинитель-крестьянин говорит с обвиняемым писателем и мэром почти дружески, вполголоса, - от этого диалог только трагичнее, суд - беспощаднее.
      Для того чтобы прийти к своему методу изображения деревни, Ренару пришлось очень многое переоценить и преодолеть в практике "очернительской" прозы натуралистов. Образы крестьян в поздних произведениях Ренара поражают человеческим благородством, ясно ощутима их взрывчатая сила.
      Ренар не был бы художником "новой правды", если бы он жизнь народа постигал только в свете личного опыта и не обобщал своих наблюдений.
      Старуха Раготта знала, что Ренар "ходит за ней" и "все записывает", и потому полагала, что книги у него получаются сами собой. Но не таково мнение о себе Жюля Ренара. Две его формулы прямо выражают несогласие с копировальщиками действительности, с коллекционерами "ломтей жизни" (tranches de vie).
      Первая формула нам уже известна, она говорит о наблюдении как открытии: новатор - это изобретатель. Другая кладет полосу размежевания между пониманием реализма и догматами натурализма. "Реализм! Реализм! Дайте мне прекрасную действительность, и я буду работать, следуя ей" ("Дневник"). В этом жгуче полемическом лозунге выражены положительные взгляды Ренара на реализм.
      Новатор - это мыслящий художник, устремленный к будущему, где и родится "прекрасная действительность", а с нею вместе - подлинный реализм.
      Ренар считал, что "современная школа" должна отбросить, как ошибочный, метод выписывания "черта за чертой, со всеми деталями и загромождающими мелочами". "Теперь, - подчеркивает Ренар, - описывают точными словами, которые создают образ, а не забавляются разглядыванием в микроскоп". В противном случае "для мысли не остается места".
      Когда Ренар сравнивает себя с кротом, не видящим далее своей норки, а Жореса с "крупным зверем, обнюхивающим всю природу", - это заостренное выражение все той же мечты о безгранично широком кругозоре, который дает художнику социалистическое видение мира.
      В "Дневнике" запечатлены интереснейшие замыслы, которые говорят о страстном желании внести свет будущего в картину неприглядной действительности, уловить его "блики" на лицах современных героев. Не является неожиданностью, что эту жизнеутверждающую тему Ренар находил в жизни крестьянства. Речь идет о романе "Трава", о рождении которого мы узнаем из "Дневника". Замысел этот, удивительный уже сам по себе, почему-то не заинтересовал критиков... Записи, касающиеся "Травы", звучат по-разному одни были сделаны в минуту подъема, веры в успех, другие говорят о потускнении писательских надежд, но все записи - боевые, все показывают "злость" и зрелость Ренара-новатора. Впервые он, бросая вызов литературе упадка, заговаривает о счастье народа, как вдохновляющей художника идее.
      Вот самый выразительный отпечаток "Травы", сохраненный "Дневником":
      "Рассказать о нашей деревне... передать все через заметки, маленькие драмы или немые картины, - все, вплоть до вечерних страхов. Докопаться до дна, дать древо истины с корнями. (Подчеркнуто нами. - Б. П.) Написать это от первого лица, как "Паразита"... Хочу... уместить в своей книге деревню, уместить ее всю целиком, начиная с мэра и кончая свиньей. И только те поймут всю прелесть заглавия, кто слышал, как говорит крестьянин... "Трава сошла".
      Далее, продолжая записывать свои мысли о "Траве", Ренар вступает в полемику с писателями, которым его работа в деревне, его замыслы чужды.
      "Издали, друзья мои, вершу свой суд над вами... Меня избрали мэром, и я твержу себе: "Возле меня живет сто человек. Я могу сделать их счастливыми... Главный персонаж моей книги, ее герой - это счастье. Вот кем следует интересоваться. Пожелайте же мне, чтобы он выступил, не дожидаясь конца этой книги..."
      Итак, подготовляя роман о крестьянстве, Ренар додумывал в "Дневнике" самые важные для себя мысли. Набросок, озаглавленный "Трава", звучит как литературный манифест. Тут есть и определение своей позиции, жестко отделенной от писательских деклараций светско-обывательского толка. Есть и свое определение новаторства, реализма "изобретающего", реализма правды и красоты.
      Немало было тогда литераторов, у которых на знамени значилось "истина" и которые уползали от нее, обходя главное, корни истины. Ренар требует правды, вскрытой до корней, в отличие от полуправд, скользящих по поверхности. Если в представлении декадентов художник, докапываясь до истины, неизбежно сваливался на дно, в преисподнюю, где зло всевластно, - то Ренар о правде и ее корнях думал иначе. Подлинный реалист, идущий в познании жизни до конца, должен "поставить вопрос о счастье" (Андре Стиль), о победе добра, как поистине коренной вопрос.
      Ренар противопоставлял свой замысел буржуазной литературе по всем линиям - и в понимании творчества, и в своих представлениях о роли писателя, о его долге перед народом. Через всю запись, как свет солнца сквозь многофигурный витраж, проходит мысль о слитности идейной и чисто творческой позиции - мысль, сохраняющая все свое значение.
      Уже в те годы вокруг положительных идей, - добра, счастья, - как идей, формирующих произведение искусства, шли острые споры. Декаденты открыто признавали свое нежелание руководствоваться положительным нравственным идеалом, "добрыми намерениями". Роллан предлагал законы романа подчинить "закону добра", а законодателем считать народ. Могучей плебейской сменой Кристофа был Кола Брюньон - веселый, ненавидевший страдание. "Сосед" этого гениального резчика из Кламси - Жюль Ренар не причислял себя к героическим художникам. Но он взывал к будущей прекрасной действительности, к социализму, где художник живет полной жизнью, где реализм расцветает во всю силу, где счастье будет "героем" литературы. И вместе с тем Ренар считал свое положение трудным, а то и трагичным. Нередко ему казалось, что "пришедшие на смену великим людям действительности... ремесленники, фокусники, лжегении" торжествуют безраздельно. А он, Ренар, "щепетильный реалист", действующий в эпоху их торжества, в эпоху упадка, подобен потоку, который мог бы вращать мощные мельничные жернова, но мельница еще не поставлена, и сила потока пропадает впустую.
      Это из "Дневника".
      И там же:
      "Из тебя ничего не выйдет...
      Ты работаешь каждый день. Ты принимаешь жизнь всерьез. Ты пламенно веришь в искусство... Но из тебя ничего не выйдет... К чему же эта растрата благих намерений и счастливых дарований, если из тебя ничего не должно выйти?"
      Но Ренар не ставит здесь точки. Он мечтает:
      "Где же та планета... та новая жизнь, в которой ты будешь числиться живым среди живых, где тебе будут завидовать, где живущие будут низко тебе кланяться и где ты будешь представлять собой что-то".
      Ренару в последнее десятилетие жизни стало точно известно название этой планеты, той, где художник будет любим создателями новой жизни. Эта планета - Социализм. "В нем целый мир", - говорит он в разговоре с женой, приведенном в "Дневнике".
      Ренар ощущал социализм как близкую реальность. Немногие, иногда случайные соприкосновения с практикой социалистической борьбы будили в нем живую радость. Ренар с гордостью пишет о своем сближении с редакцией социалистической газеты "Юманите", основанной Жоресом. В первом номере "Юманите", который вышел весною 1904 года, был помещен рассказ Ренара "Старуха", и Ренар радовался тому, что его рассказ "прочтут десятки тысяч" 1. С удивительной зоркостью Ренар замечал любые трусливые отступления от социалистических идей, особенно же либеральную их подделку. Любопытный эпизод произошел в 1905 году. Русская революция вызвала подъем в революционном крыле социалистического движения, одновременно участились попытки подкрасить под социализм различные прогрессивные организации либералов. В Корбиньи, по соседству с Шомо, общество взаимопомощи, носившее громкое название "Будущее пролетариата", устроило собрание, на которое был приглашен Жюль Ренар. Вопреки названию общества, статут его запрещал касаться политических или религиозных тем под страхом штрафа. Ренар сказал в своем выступлении, что он сожалеет об этом запрете. "Будущее пролетариата, заявил в своей речи Ренар, - значительно шире, чем цель, которую ставит себе ваше общество. Будущее пролетариата, или, если угодно, его идеалы, не ограничивается достижением материального благополучия или удобств, его будущее - бесконечно. Оно включает в себя все виды прогресса, начиная от самых утилитарных и до прогресса высоконравственного, до прогресса самого благородного, прогресса освобожденного духа и освобожденной мысли. И вот именно потому, что это будущее пролетариата и что этот прогресс тесно связывается с некоторыми политическими вопросами, ваш регламент, весьма, впрочем, мудрый, - иронизирует Ренар, - запрещает этих вопросов касаться".
      1 В номере, посвященном 60-летию "Юманите", которое отмечалось весною 1964 г., был вновь напечатан этот рассказ.
      "Сказать, я не занимаюсь политикой, - пишет Ренар, - равносильно тому, что вы бы сказали: я не занимаюсь жизнью".
      Таковы были представления Ренара о социалистическом будущем, как о близком будущем человечества. Оставаясь, однако, вне политической борьбы, не соприкасаясь с пролетарской средой, на зная, по сути дела, жизни городских рабочих, Ренар был лишен ясного понимания того, как доберется народ до планеты Социализм, - иными словами, Ренар был в какой-то мере утопистом или социалистом чувства. Восхищаясь верностью Ренара социализму, "Юманите" не могла не отметить в уже упоминавшейся статье 1935 года: "Он был социалистом, естественно примыкая и чувством и разумом к делу трудящихся масс, но он не шел дальше этого, не изучал теории: марксизм как будто оставался ему неведом. Он, такой ясный и точный, такой "научный", в этих существенных вопросах остается в сфере чувства... Вместе с тем он полон глубочайшего преклонения перед социализмом. Отсюда тот крик боли и досады, - пишет "Юманите", - который вырвался у него однажды: "Хотя я и не являюсь социалистом на практике, я убежден, что в этом была бы моя настоящая жизнь". Признавая, что его удерживают предрассудки буржуазной семьи и буржуазной писательской среды, Ренар заключает свою исповедь словами: "Это не от невежества, это от слабости... У меня нет мужества порвать цепи".
      Можно представить себе, какие сложности вносила подобная позиция во внутренние творческие конфликты Ренара. Идеалист в лучшем смысле этого слова, человек, влюбленный в природу, готовый складывать идиллические гимны чистоте, свежести, человечности, видел, сколь многое оскверняет его оптимизм, и поддавался чувству горечи. Он одергивал себя непрестанно, боялся обмана, самообмана, неправды в литературном мире, где "все достается ворам". Но в отличие от декадентов, он никогда не стремился утвердить вкус горечи, "вкус пепла" в качестве меры художества, моды.
      Вместе с тем свой страх перед самообманом Ренар переносил и на сферу творчества. В самой природе искусства, в метафоре, в образе он начинал видеть ложь.
      "Ужас, который внушает мне ложь, убил во мне воображение".