Он приходил к мысли, что лучше всего довольствоваться простой записью: чтобы не было обмана. И даже задумал серию таких простых записей, лишенных художественного вымысла, под названием: "Голое. Только голое".
      В этих условиях новаторские искания Ренара иногда превращались в метания. Это особенно ощущается на раннем этапе, на первых страницах "Дневника", где речь идет о поисках новой прозаической формы. В один и тот же месяц Ренар выражает свое убеждение в том, что искусство подлинное - это всегда крупность масштаба, широта, и художник только тот, кто может написать не одну, а триста хороших страниц. Творчество - это непрерывное усилие."Гении - это волы". А несколькими днями позднее: "Артистизм не в том, чтобы впрячься в какую-нибудь большую работу... Артистизм скорее в том, чтобы писать рывками, на сотни тем, которые возникнут сами по себе, крошить, если можно так выразиться, свою мысль. Тогда ничто не будет притянуто за волосы. Во всем будет прелесть непринужденности, естественности".
      При всей противоречивости этих высказываний, связанных с желанием найти свою форму прозы, одно ясно - Ренар стремится к естественности, к правде. И поэтому даже его сомнения, его творческие кризисы, - особенно в зрелые годы, - это кризисы не упадочника, а новатора, требовательного к себе искателя, который отрицает "право на ошибку", как в идейном плане, так и в области формы. Вне этой связи нет совершенства. Ренар требует: "Фраза должна облегать мысль так, чтобы не оставалось ни единой складки". Стиль нужно иметь точный, ясный, осязаемый, алмазный, без зазубрин, способный "разбудить мертвеца"...
      Вопрос о новаторстве Ренара оказался таким трудным для идеалистической критики именно потому, что она пытается решить его вне признания реализма Ренара, то есть обходя самую существенную черту его творчества. Даже такой тонкий критик, как Жан-Поль Сартр, полагает, будто Ренар загубил себя тем, что направил свои творческие поиски путями реализма, вместо того чтобы двигаться по никем не изведанным тропам.
      Как бы забывая чудесную работу Ренара, оттачивающего мысль, слово, фразу, композицию, Сартр подчеркивает моменты нигилистического разочарования Ренара в искусстве и усматривает в этом предвестие... сюрреализма. Обосновано ли подобное сближение?
      "Опрокидывая" сюрреализм в прошлое, Жан-Поль Сартр причисляет Ренара к писателям, которым в перспективе угрожала "немота"! Даже "Дневник" Сартр рассматривает как доказательство своей концепции, хотя именно в "Дневнике" Ренар добивается наиболее точного выражения любой своей мысли во всех ее гранях. Десятки раз в самых убедительных формулах "Дневник" описывает идеал эстетики Ренара: ясность выражения, достигаемая волею и умом художника.
      Мнение Сартра и критиков, с ним согласных, можно отчасти объяснить недоразумением, в котором повинен сам Ренар. Как мы уже говорили, свою "самокритику" он ведет в острой парадоксальной форме, и такие, например, выражения, как "я выработал себе слишком трудный стиль и он меня задушит", могут ввести в заблуждение критиков, склонных упрощать.
      Конечно, Ренару писалось трудно, как, впрочем, многим художникам слова. Но достаточно рассмотреть суждения Ренара о своей работе в органической, живой связи с его творческой позицией, чтобы увидеть в его яростном "самобичевании", в этих подхлестывающих волю афоризмах взыскательность беспощадного к себе художника. Любовь к родному языку, сознание своего долга перед литературой, понимание трудностей избранного пути - в этом Ренар.
      Если в эстетике Ренара таились противоречия, то виноват в них не импрессионизм и, конечно, не сюрреализм, а натурализм, который преодолевался нелегко. Так, Ренар стремится к "страстному" раскрытию действительности, к смелому реалистическому обобщению и вместе с тем нередко противопоставляет обобщению наблюдение, "подозревает" обобщение в том, что оно способно увести от живой жизни. "Не добавлять к жизни", "не подталкивать жизнь", "следовать за жизнью" и т. п. В этих наставлениях Ренара самому себе было что-то от пресловутого натуралистического "доверия к жизни", напоминающего доверие слепого к своему поводырю.
      Там, где торжествует Ренар-изобретатель, Ренар-новатор, эта искусственная антиномия (обобщение-наблюдение) "снимается". Это прекрасно видно, например, в поэтических образах Ренара, которые по справедливости считаются "ренаровскими", носят его печать. В книге "Естественные истории" образ вырастает из точнейших наблюдений над природой, навеянных работами естествоиспытателя Бюффона. Чем пристальнее мы вглядываемся в сравнения, в метафоры, тем яснее видим, что они рождены отнюдь не импровизацией, а терпеливым, многократно повторенным наблюдением.
      "Звезды, низкие, как искры, которые вылетают из трубы нашего дома".
      "В течение всего дня дерево сохраняет в своих ветвях немного ночи".
      "Заячья нора даже в отсутствие зайца полна страхом".
      Последний пример показывает, что, в сущности, нет ощутимой грани между наблюдениями Ренара-поэта и обобщениями Ренара - мастера афоризмов.
      Хочется еще раз поспорить с теми французскими критиками, которые выискивали у Ренара склонность к миниатюризму, считали некоторые его образы "карманными".
      Возьмем для примера такой камерный, казалось бы, образ: "С мизинец чистой воды в наперстке из хрусталя". Сила этого уподобления как раз и заключается в том, что через малость описанных тут вещей Ренар создает сжатый и выразительный образ, способный передать предельно острое ощущение чистоты. Что может быть более наглядно чистым, чем несколько капель росы, заключенных в хрусталь?
      Все стилистические открытия Ренара, его образная, насыщенная драматическими диалогами проза - все у него служит одному: воплощению своей самой высокой мечты о чистых человеческих чувствах, о "кристальности" настоящего человека в его отношениях с людьми и с природой.
      Нелегко было сохранять такое видение мира и человека во французской литературе на рубеже двух веков.
      "Дневник" рассказывает, как удавалось Ренару оставаться верным мечте о большом и светлом искусстве жизненной правды.
      Ренар не был равнодушен к успеху, он испытывал удовлетворение, когда узнал, что избран в Академию Гонкуров, и даже когда получил ленточку Почетного легиона; ему был приятен ненадолго вспыхнувший интерес парижской публики к творчеству Ренара-драматурга. Но он остается одиноким в среде преуспевающих и самодовольных. Ренар неизменно подчеркивает свою непричастность к той категории ценителей искусства, для которых "вкус - это боязнь жизни и красоты".
      "Известные критики никогда обо мне не упоминали, - пишет он в "Дневнике", - да я и не посылаю им своих книг".
      Жюль Ренар отказался доверить книгам рассказ о всех испытаниях, которых ему стоила борьба за правду в искусстве и а жизни. Он приберег это для потомков. "Дневник" - свидетельство того, что он вышел из борьбы непокоренным, остался провозвестником будущего, которое, как он говорил, "единственно достойно нашего волнения и страсти".
      Последняя запись в "Дневнике" датирована 6 апреля 1910 года. Через месяц с небольшим - 22 мая 1910 года - Жюля Ренара не стало.
      Б. Песис
      ДНЕВНИК
      1887
      Без числа. Талант - вопрос количества.
      Талант не в том, чтобы написать одну страницу, а в том, чтобы написать их триста. Нет такого романа, который не мог бы родиться в самом заурядном воображении; нет такой прекрасной фразы, которую не мог бы построить начинающий писатель. И тогда остается только взяться за перо, разложить перед собою бумагу и терпеливо ее исписывать. Сильные не колеблются. Они садятся за стол, они корпят. Они доведут дело до конца, они испишут всю бумагу, они изведут все чернила. Вот в чем отличие людей талантливых от малодушных, которые ничего не начнут. Литературу могут делать только волы. Самые мощные волы - это гении, те, что не покладая рук работают по восемнадцати часов в сутки. Слава - это непрерывное усилие.
      6 июля. Итог: 100 франков заработка ежемесячно за то, что через день я отправляюсь в канцелярию и спрашиваю, есть ли работа, а работы все нет и нет.
      13 сентября. Артистизм не в том, чтобы впрячься в какую-нибудь большую работу, например в писание романа, где все мысли должны подчиняться требованию засасывающего сюжета, заранее себе заданного. Артистизм скорее в том, чтобы писать рывками, на сотни тем, которые возникнут сами по себе, крошить, если можно так выразиться, свою мысль. Тогда ничто не будет притянуто за волосы. Во всем будет прелесть непринужденности, естественности. Не добиваешься: ждешь.
      21 октября. Поднять хлебопечение на высоту государственного института. Бесплатный и обязательный хлеб.
      27 октября. Любопытно было бы проследить, как сказывается на молодых влияние писателей, уже нашедших свою дорогу. Сколько нужно усилий, прежде чем научишься черпать оригинальность просто у самого себя.
      * Море, похожее на бескрайнее поле, взрываемое невидимыми пахарями 1.
      1 Звездочками в "Дневнике" Ренара обозначается начало новой записи.
      * Под ветром дождь ложится почти горизонтально, как колосья ржи.
      37 октября. Иногда нам приходит желание сменить родную семью на семью литературную, конечно, по собственному выбору, дабы можно было творцу растрогавшей тебя страницы сказать - "брат".
      * Пробудившись от сладкого сна, хочется заснуть вновь, чтобы продолжить его; но тщетно мы пытаемся уловить туманные его следы, словно складки платья любимой, скрывающейся за занавесом, который тебе не поднять.
      1 ноября. Он приходил, подымался ко мне на седьмой этаж и без передышки начинал бесконечные политические споры; и, странное дело, в рабочем кабинетике с жалкими украшениями на стенах - веерами, гравюрами Буссо, какими-то вовсе немыслимыми портретами, - в красноватом свете похожего на зонт абажура это он, это его шестьдесят лет вещали моим двадцати годам об обществе, республике, человечестве. Отец старался просветить меня, ибо он верил, что эти громкие слова светоносны, что они согреют его сына, молодого человека, уже в достаточной мере разъеденного скепсисом и озадаченного. Мне доводилось видеть его в минуты звериной тоски, когда он возмущался, сотрясал воздух крамольными словами, но это быстро с него соскакивало, и он сразу же возвращался к своим добрым, здравым убеждениям, за которые держался с удивительным упорством стариков, уже не желающих ничему учиться.
      5 ноября. Воздух светлый, прозрачный, где свет кажется каким-то влажным, омытым, искупавшимся в кристально чистой воде и колеблющимся, как тонкий тюль, который повесили сушиться после грозовой стирки.
      * Литература по-своему вознаграждает женщину за то неравное, по мнению литературы, положение, которое женщина занимает в обществе.
      Женщина в книгах - как витрина ювелиров. И волосы у нее золотые, и глаза изумрудные, зубы - жемчужины, губки - кораллы. Хорошо еще, если дело ограничивается этим. У любви даже плевки золотые.
      7 ноября. Капли дождя, беспрерывно сбегающие по запотевшему стеклу, прокладывают бороздки, вроде маленькой тропинки в снегу.
      Металлическая природа, заросли печных труб, цинковые крыши светлее озер, проемы слуховых окошек, похожие на жерла пещер, город, почти весь ушедший под воду до самых труб из красного кирпича, потоп под тусклым солнцем тоже кирпичного цвета, целый призрачный подводный мир, видный из запотелых окон в дождливый день.
      8 ноября. Стиль Гонкуров лучше всего виден в их высокомерном пренебрежении к гармонии, к тому, что Флобер называл ниспаданием фраз. Их фразы загромождены спаренными родительными падежами, тяжелыми сослагательными наклонениями, оборотами вязкими, словно они вышли изо рта, полного слюны. У них попадаются слова как репей, синтаксис их дерет горло, и от этого на нёбе такое ощущение, точно там налипло что-то, что не решаешься выплюнуть.
      9 ноября. Искусство прежде всего. Он жил месяц, два месяца только среди книг, разрешая себе короткий отдых и сон, потом вдруг хватался за кошелек. Надо было искать места, любого, чтобы продолжать жить. Начинался долгий ряд дней в какой-нибудь канцелярии, с закоренелыми чинушами; он наклеивал марки, надписывал адреса, соглашался на любую работу, зарабатывал несколько су, благодарил патрона и возвращался к книгам - до новой катастрофы.
      11 ноября. Стиль вертикальный, алмазный, без зазубрин.
      14 ноября. Иногда все вокруг кажется мне таким расплывчатым, таким смутным, таким непрочным, как будто эта действительность есть мираж будущего, его проекция. Кажется, что лес далеко и что, хотя нас уже коснулись тени деревьев, придется еще идти и идти, прежде чем мы вступим под их сень.
      24 ноября. Мне рассказали, будто Монтепен держит у себя на столе маленьких человечков из дерева и сбрасывает их по мере того, как его роман их убивает.
      25 ноября. Именно в городе, в настоящем городе пишешь самые свои вдохновенные страницы о деревне.
      5 декабря. Светский разговор, который в приемный день, до прихода визитеров, ведут между собой составленные в кружок кресла.
      1888
      12 августа. В большом лесу после завтрака. Мы сидим под сосной, у ручья, который бежит в русле из коры. Бутылки поставлены в воду - для охлаждения. Ветки погружаются в нее, чтобы утолить жажду. Вода бежит белая, в светлых леденистых брызгах, таких свежих, что сводит челюсти. Мой маленький сын старается подсмотреть через мое плечо, что я пишу. Я целую его. и это чудесно.
      * Нет ничего несноснее, чем портреты героев у Готье. Лицо выписывается черта за чертой, со всеми деталями и загромождающими мелочами. Для мысли не остается места. В этом ошибка большого писателя, ошибка, которой остерегается современная школа. Теперь описывают Двумя-тремя точными словами, которые создают образ, а не забавляются разглядыванием в микроскоп.
      11 октября. Он написал поэму и начал ее словами: "Муза, не говори мне ничего. Молчи, муза".
      13 октября. Красноречие. Св. Андрей, распятый на кресте, в течение двух дней проповедует двадцатитысячной толпе. Люди слушают завороженные: ни один не подумал о том, чтобы освободить его.
      15 ноября. Друзья - как одежда. Нужно покидать их, пока они не износились. Иначе они покидают нас.
      23 ноября. Поэту недостаточно мечтать; он должен наблюдать. Я убежден, что именно так обновится поэзия. В поэзии должен произойти тот переворот, который произошел в романе. Трудно поверить, как сильно давит на нас до сих пор старая мифология. Зачем петь, что дерево обитаемо фавном? Дерево обитаемо самим собой. Оно живет: вот чему надо верить. У растения есть душа. Лист - не то, что думают поверхностные люди. Часто говорят о мертвых листьях, но на самом деле не верят, что листья умирают. Зачем рядом с жизнью создавать другую жизнь? Фавны, ваше время прошло! Теперь поэт хочет беседовать просто с деревьями.
      * Для того чтобы позволить себе кое-какие дурачества, мы должны уподобиться кучеру, который бросил вожжи, предоставив свободу лошадям, а сам крепко спит.
      * Из тебя ничего не выйдет. Что бы ты ни делал, из тебя ничего не выйдет. Тебе доступны мысли самых великих поэтов, самых проникновенных прозаиков; но хотя и считается, что понимать другого - значит быть равным ему, ты рядом с ними подобен карлику рядом с великаном.
      Ты работаешь каждый день. Ты принимаешь жизнь всерьез. Ты пламенно веришь в искусство. Ты умеренно наслаждаешься любовью. Но из тебя ничего не выйдет.
      Тебе не приходится думать ни о деньгах, ни о хлебе. Ты свободен, и время тебе принадлежит. Тебе надо только хотеть. Но тебе не хватает силы.
      Из тебя ничего не выйдет. Плачь, выходи из себя, - падай духом, надейся, разочаровывайся, возвращайся к своим обязанностям, кати в гору свой камень, - из тебя ничего не выйдет.
      У тебя голова странной формы, будто ее высекли размашистыми движениями резца, как голову гения. Твое чело сияет, как чело Сократа. Строением черепа ты напоминаешь Наполеона, Кромвеля и многих других, и все-таки из тебя ничего не выйдет. К чему же эта растрата благих намерений и счастливых дарований, если из тебя ничего не должно выйти?
      Где та планета, где тот мир, то божественное лоно, где та новая жизнь, в которой ты будешь числиться живым среди живых, где тебе будут завидовать, где живущие будут тебе низко кланяться и где ты будешь представлять собой что-то?
      29 декабря. Как часто люди хотят покончить жизнь самоубийством, а кончают тем, что рвут свои фотографические карточки.
      1889
      18 января. Душа - вот слово, о котором сказано больше всего глупостей. Подумать только, что в XVII веке разумные люди именем Декарта отрицали существование души у животных! Глупо отказывать другому в том, о чем человек сам не имеет ни малейшего представления. Это не только глупо. Это равносильно утверждению, что у соловья якобы нет голоса и что просто у него в горлышке отлично сделанный свисток, который он купил себе у Пана или у какого-нибудь другого сатира, игрушечного мастера лесов.
      24 января. Старомодный стиль обязывал переводить кое-где французские слова на латинский язык. В книгах их выделяли курсивом. А в наши дни мы только дивимся - к чему все это. Это и в самом деле довольно неуклюжий способ показать свою образованность. Латинские слова ровно ничего не добавляют к французским. Кроме цветистости. К примеру, в "Гении христианства" читаем: "Никто не возвращается безбожником из царства одиночества. Regna solitudinis!" Почему "Regna solitudinis" ?
      25 января. Всем современным писателям следовало бы запретить под угрозой штрафа или даже тюрьмы заимствовать сравнения из мифологии: говорить об арфах, лирах, музах, лебедях. Аисты, на худой конец, пусть остаются.
      30 января. Идеал спокойствия олицетворяет сидящая кошка.
      27 февраля. Человек простой. Человек, у которого хватает мужества иметь четкий почерк.
      12 марта. О свекрови 1.
      1 Перечитывая эту запись 25 января 1906 года, Жюль Ренар сделал на полях следующую приписку: "Именно это обращение с моей женой толкнуло меня на создание "Рыжика".
      - Да, мама.
      - Во-первых, я вам не мама, а во-вторых, я не нуждаюсь в ваших любезностях.
      То она забывала подать ей прибор, то давала ей грязную вилку или, вытирая стол, нарочно оставляла крошки перед невесткой, а если крошек там не было, сметала к ее прибору чужие крошки. Она не гнушалась самыми мелкими придирками.
      То и дело слышалось: "С тех пор как эта чужая здесь, все не ладится". А эта "чужая" была женой ее сына. Симпатия свекра к невестке только разжигала злобу его жены. Встречаясь с ней, она вся сжималась... Прилипала к стене, как бы боясь запачкаться. Она доходила до того, что выражала свое отвращение плевками.
      Иногда она придиралась к обоим: "Посмотрите-ка на Мориса и Амели. Вот счастливцы, они живут душа в душу. Это не то что некоторые другие, у которых все для виду".
      Она останавливала в сенях возле двери невестки какую-нибудь женщину и изливала ей свои горести. "Что вы хотите? Они еще молоды", - возражала та, упиваясь сплетнями... "Да, но не всегда же быть молодыми. Я тоже умела целовать своего; теперь все давно забыто. Будьте уверены, смерть нас всех заберет. Посмотрим, что будет с ними через десять лет и даже раньше".
      Бывало и обратное. Будем справедливы: и на нее находила нежность.
      - Хорошая моя, славная. Я к вашим услугам. Что бы я ни говорила, я люблю вас, как родную дочь... Дайте же мне вашу тарелку... Я буду делать всю тяжелую работу. У вас такие беленькие ручки! - Внезапно ее лицо искажалось злобой: - Я ведь прислуга для всех.
      У себя в комнате она отделила фотографии своих детей от портрета невестки, она оставляла ее в одиночестве, обиженную, уязвленную.
      31 марта. Я знал одного двадцатичетырехлетнего парня, который управлял тремя фермами, твердой рукой распоряжался людьми и любил только свою скотину; который сам водил на случку жеребцов и быков, который сам, своими руками, засучив рукава, помогал коровам при растеле, который вправлял овцам при выпадении матку; который постиг до тонкости все нечистоплотные стороны своего ремесла и который говорил моей жене со смущенным и сконфуженным видом: "Не рассказывайте моей маме, что я читал "Землю".
      6 апреля. Все, что я читал, все, что передумал, все мои вымученные парадоксы, моя ненависть к общепринятому, мое презрение к банальному не мешают мне в первый же весенний день умиляться, искать фиалок у заборов между нечистотами и истлевшими бумажками, играть с мальчишками в шарики, смотреть на ящериц, на бабочек в желтом наряде, приносить моей жене маленькие синие цветочки. Извечный антагонизм. Бесконечные усилия, чтобы вырваться из глупости, и неизбежный возврат к ней. И очень хорошо!
      13 мая. Нынче утром, сидя на солнышке на охапке хвороста среди продолговатых листьев ландыша и машинально ища глазами еще не раскрывшиеся душистые его жемчужинки, мы все время говорили о смерти и о том, что будет, если один из нас уйдет раньше. Нас слепило солнце. Все наше существо было пропитано жаждой жизни, и нам было сладко говорить о неизбежной смерти, будучи так далеко от нее. Ах! те, кого мы оставляем!.. Пьер, в сбившейся на ухо шапочке, отчего у него стал слишком ухарский вид, спал, улыбался, сосал соску. Рядом какие-то люди клали молодые дубки на вилы, воткнутые рукояткой в землю, и быстро обдирали кору, кору, все еще истекающую соком, живую, похожую на человеческую кожу, свивавшуюся в какой-то последней судороге.
      17 мая. Паук скользит по невидимой паутинке, будто плывет по воздуху.
      21 мая. - Что же делает Жюль?
      - Работает.
      - Работает? Над чем?
      - Я же вам говорил: над книгой.
      - Неужели столько нужно времени, чтобы переписать книгу?
      - Он не переписывает. Он сочиняет.
      - Сочиняет? Значит, то, что пишут в книгах, - неправда?
      22 мая. На закате кажется, что там, за нашим горизонтом, возникают страны-химеры, страны, обожженные солнцем, Огненная Земля, страны, которые окунают нас в мечту, пленительную надолго, и для нас они единственно доступный рай, Египет с его великими сфинксами, Азия с ее тайнами, все, что угодно, только не наш жалкий, тощий и печальный мир.
      21 мая. Сегодня у Мари Пиарри отелилась корова. Мари плакала и говорила: "Я не могу этого видеть, я убегу". Потом возвращалась: "Ах, бедная, бедная моя! Смотрите, она сейчас околеет! Непременно околеет. Ей ни за что не разродиться". Корова телилась, слышно было, как она вздыхает. Александр ласкал ее и одновременно тащил за ноги теленка. "Ну, ну, моя хорошая!" Дядюшка Кастель распоряжался: "Тяните, детки, тяните!" Каждый чувствовал себя матерью; когда корова разрешилась и, выпив подслащенного вина, стала вылизывать соль, которой посыпали теленка, - у всех были слезы на глазах.
      28 мая. Дружба талантливого писателя - большое благодеяние. Жаль только, что тех, чье расположение было бы нам приятно, всегда уже нет в живых.
      14 июня. Существует ли предначертание судьбы? Свободны ли мы? Как неприятно не знать этого! Как было бы неприятно знать!
      23 июня. Солнце, похожее на остановившийся маятник.
      9 июля. В любой женщине живет теща.
      14 июля. Женщина не перестает говорить о своем возрасте и никогда его не называет.
      28 июля. Только что сжатая нива с зелеными пятнами, похожими на плохо выбритые синеватые щеки актера.
      31 июля. Выпивать каждое утро по чашке солнца и съедать по колоску ржи.
      12 августа. Огромная легкость, с которой он усваивал идеи и чувства своих любимых авторов, парализовала его своеобразие. Его бросало из стороны в сторону. Каждая книга, казалось ему, содержала какое-нибудь превосходное изречение, какую-нибудь замечательную теорию, которую он тут же перенимал.
      Отсюда рассеянность мысли, множественность вкусов, легко удовлетворяемых, и в то же время неясное представление о конечной цели. Неудачные шаги, бесполезные литературные экскурсы и упорный эклектизм обрекали его на посредственность, сделали из его души настоящую литературную душу, паразитирующую на душах других, неспособную жить самостоятельно.
      24 августа. Мне скучно читать писателей, не любящих Виктора Гюго, даже когда они прямо не говорят об этом.
      28 августа. Безнадежно. Читаешь все, и ничего не запоминаешь. Как ни напрягаешься, все ускользает. Только кое-где остается несколько клочьев, едва различимых, как клочья дыма, указывающие, что поезд прошел.
      5 сентября. Личность подобна растению, личность подобна семени, личность подобна плоду. Искусство подобно растению, религия подобна растению, общество подобно растению. Все - растение. Как я ни восхищаюсь Тэном, великим писателем, - я не могу не видеть, насколько все его сравнения бедны, банальны и однообразны.
      6 сентября. Завидую художникам. Они - хозяева своей публики. Этим утром я наблюдал г. Беро в ателье. Он стоял перед своей картиной. Она впечатляет. На мольберте висела серая шляпа г. Беро. Он брал с палитры краску и осторожно накладывал мазок. Он отступал на шаг, улыбался, объяснял мне, что сюжет у него неблагодарный и что ему хочется сделать по-новому. Он держал в руке муштабель; по временам муштабель подымался в воздухе со свистом, в котором было что-то устрашающее; г. Беро тыкал в какое-нибудь яркое пятнышко или фон, гости вглядывались, ничего не понимая. Что остается делать публике, перед которой разыгрывают такую комедию? Публика сражена заранее. Тщеславие зрителя задето, и он попадается на приманку собственной глупости. Конечно, зритель ничего не понимает; но ни за что не покажет этого: вдруг заметит сосед. Ему нельзя не быть знатоком, и вот он, как знаток, роняет ни к чему не обязывающее замечание, оглядывается по сторонам. Художник в этот момент улыбается... Художник улыбнулся! Публика попалась. Она будет рассказывать об этой улыбке и о картине. Особенно об улыбке. Замечание, которое мы обронили, оказалось таким верным.
      Художник властвует над этими ротозеями, он здесь, и у него в руках палка. И к тому же его видят за работой; этот, по крайней мере, работает!
      Писатель проводит ночи и ночи в труде над книгой. Публика покупает книгу за два франка семьдесят пять сантимов. Публика открывает книгу одна, совсем одна, поймите это; она никого не боится. Она может бросить книгу в корзину, если захочет и когда захочет. Читатель - человек свободный. Он не боится ни соседа, ни палки в руках творца искусства. Он может быть глупым в свое удовольствие, он может стукнуть кулаком по желтому томику ценою в два франка семьдесят пять сантимов, как гувернантка, которая - только отвернешься - изо всех сил ущипнет раскричавшегося малыша и назовет его "чертов уродец"!.. Завидую художникам.
      18 сентября. Я никогда не выберусь из этой дилеммы: я страшусь невзгод, но они меня подстегивают и делают талантливым. Мир же и благополучие, наоборот, парализуют меня. Итак, или быть ничтожеством, или вечно быть обремененным заботами. Надо выбирать.
      Предпочитаю иметь неприятности, говорю я.
      Но мне было бы очень неприятно, если бы меня поймали на слове.
      24 сентября. Начал "Обермана" Сенанкура. Никак не читается. Нет, в жизни не дочитаю до конца. Бессмысленный культ скуки. До чего же идиотская выдумка этот их "туман в душе". Душа, конечно, не бог весть что, но вот эта школа умела превращать ее в ничто.
      25 сентября. Читаю роман за романом, полон ими, начитался до краев, по уши, потом пресыщаюсь банальностью, назойливыми повторами, условностью, однообразными приемами и сознаю, что могу писать иначе.
      28 сентября. Ты говоришь, что еще не совсем созрел. Чего же ты дожидаешься? Пока не сгниешь?
      30 сентября. Читал другу. - Ах, друг мой, ты был очень жесток! Вспоминаю твое лицо. Нет, лучше не вспоминать. Я говорил тебе: "Хочешь еще немножко?" - "Чего - чаю или стихов?" Я видел, что ты колеблешься.
      Я по-настоящему страдал. Смирялся и наливал тебе еще чашку. Затем я снова перелистывал рукопись - с улыбками, с подмигиваниями, чтобы обольстить тебя, подзадорить. Но ты медленно пил чай, полузакрыв глаза, в облаке пара.
      Какие же вы дураки, друзья, какой от вас прок... Я начал складывать рукопись в папку, завязывать ее. Но какими неловкими движениями! Думаю, что даже женщина, которая одевается на глазах возлюбленного, но все еще верит, что желание вновь проснется в нем, не могла бы с большим искусством изображать, что всего труднее на свете попасть рукой в рукав или разгладить складки на рубашке, еще недавно пролетевшей в самый дальний угол комнаты...
      Но твое-то желание, мой друг, уснуло крепко. Рукопись вернулась в свою полотняную рубашку. Я с удовольствием швырнул бы тебе в физиономию кипящий чайник. Ах, друзья, дорогие друзья, кричите: "Это прекрасно, действительно прекрасно! Просим! Просим еще!" Вам ведь так просто сказать это, а мы когда вы этого не говорите - мы так огорчаемся и так надолго!
      * В зале для фехтования: куча маркизов, графов. Эти люди живут за счет своих имен. Они производят на меня сильное впечатление. Плебей, сын крестьянина, я считаю их всех болванами. Однако они мне импонируют, и когда, проходя мимо, я вижу их голые жалкие тела, я застенчиво говорю: "Извините!"
      6 октября. В один прекрасный день в часы вставят фонограф. Вместо того чтобы звонить, они будут объявлять время: "Пять часов, восемь часов". Им возразят: "Вы опаздываете", или: "Вы спешите!" Мы будем беседовать с временем. Оно остановится, чтобы поболтать, как простая консьержка или служанка в лавочке.
      21 октября. Лабрюйером в нынешнем стиле - вот кем следовало бы быть.
      * Когда я держу в объятиях женщину, я прекрасно сознаю, что и тут еще я занимаюсь литературой. Я произношу такое-то слово потому, что должен его произнести, и потому, что оно литературно. Даже и в эти минуты я не могу быть естественным. Я не знаю английского, но я сказал бы охотнее "я люблю вас" по-английски, чем просто "я люблю вас".
      * Что может быть хуже новелл Бальзака? Для него это слишком узко. Впрочем, когда у него возникала идея, он писал роман.
      * Хорошенькая женщина обязана быть опрятной и кокетливой с самого утра и в хозяйственных хлопотах блистать, как новая монета среди кучи мусора.
      5 ноября. Ах, если бы у меня был секретарь для сновидений! Какие замечательные вещи он записал бы!
      Днем я зажигаю свою мысль, но часто она тускла, как огонь, который не хочет разгораться. Когда же я засыпаю, она начинает пылать. Мой мозг фабрика, работающая по ночам.