Там был попугай, который сидел, повернувшись к нам задом, и твердил без передышки: "кака, кака". Похоронная физиономия Швоба, мрачное лицо, запавшие глаза, плачевно обвисшие усы, всклокоченные волосы...
      18 января. Я знал одну птичку, которая, задремавши на ветке, тут же валилась вниз.
      * Животные вызывают у меня, главным образом, чувство удивления, - как, впрочем, и все на свете.
      * Ответ на оскорбление, которое смывается только кровью:
      - Это вы сказали нарочно, чтобы меня подразнить.
      * Заметки писателя - это ежедневные гаммы.
      * Аист на своей тростниковой ноге.
      * Дружба опустошает сильнее любви.
      * Если будет война, мне придется все время убеждать себя, будто Вильгельм закатил пощечину лично мне.
      * Почему ты клянчишь билетик в театр у авторов пьесы, раз ты все равно не посмеешь им сказать, что зевал весь вечер?
      23 января. Ростан. У него такое хрупкое здоровье, что каждый боится не обнаружить в нем таланта.
      24 января. Одноглазый - это калека, имеющий право только на полсобаки в качестве поводыря.
      25 января. Первое признание: я не всегда понимаю Шекспира. Второе признание: не всегда люблю Шекспира. Третье признание: Шекспир всегда нагоняет на меня скуку.
      31 января. Стиль жирный и скользкий, как парижские мостовые в слякоть.
      1 февраля. Рыжик. Неиспользованные заметки для "Комнаты в погребе". Ему хотелось бы простереть свою дерзость до того, чтобы называть мать "мадам", спорить о родственных чувствах, о театре. "Я был бы ангелом". - "Шею сломаешь", - говорит старший брат Феликс. Мадам Лепик отправляется спать и уносит с собой лампу.
      Моя вспышка сыновних чувств не случайна. Мадам предупреждает мосье 1, что ложится спать. Возможно, он зашел слишком далеко. Задувая лампу, она говорит ему: "Не воображай, что я буду расходовать на тебя свет!.." Пусть другие уходят, с ним остается мать. Кладовая, кадка. Там можно утолить жажду, не выпив ни капли. Огромные брусья мешают ему выйти и броситься в колодец. Справа, слева, позади храпит семья, и он прислушивается к храпу. Его сны. Просыпается в поту и плачет от радости.
      1 Иронически: имеется в виду сам Рыжик.
      * Малларме. Его стихи отчасти музыка, как верлибр, - свободный стих, отчасти рисунок.
      3 февраля. - У Виктора Гюго, - сказала она, - встречаются довольно миленькие выражения.
      * - Лотрек такой крошечный, - говорит мадам Бернар, - что у меня начинается головокружение.
      * Снег еще лежит отдельными островками, как клочья мыльной пены в ушах после бритья.
      * Мадам де Севинье, говорят, писала свои письма для потомства. И очень хорошо делала. А вы предпочли бы читать небрежно написанные черновики?
      * Подлое ощущение в руках, когда приходится аплодировать.
      * Голова его поворачивается на шее медленно, как подсолнечник.
      7 февраля. Ростан. У него роскошный кабинет. Он там не работает. Работает в спальне, на маленьком шатком столике. Написав "Романтиков", отделал себе чудесную туалетную комнату, ванную и возле ванны - биде. Его свояченица, входя, говорит ему: "Добрый день, дорогой мэтр!.."
      Отдаляется от нас все больше и больше. Считает нас фальшивыми, лгунами, злобными и хищными.
      Пишет на отдельных листках, а на полях чертит какие-то рисуночки, по словам мадам Ростан, ей-богу же, очень миленькие.
      Уверяет, что вполне способен признать талант за молодыми, которых ненавидит или презирает.
      - Ходит в скромном полутрауре - в платьице в белый горошек, - говорит Ростан о цесарке.
      Откровенно говоря, осталась лишь единственная причина любить Ростана: страх, что он скоро умрет.
      - Ну, что вы хотите мне сказать?
      Так он встретил меня сегодня вечером, даже не предложив сесть.
      - Вы непереносимы! - говорю я. - Я остаюсь молодым и оставляю вас с вашей старостью. Всего доброго!
      - Давайте порвем! - говорит он.
      Глаза у него маленькие, узкие. Он завивает усы. Очень бледный.
      - Ростан, нас теперь связывают лишь две-три ниточки, два-три звена, и я их порву.
      - Рвите!
      И когда, закрывая за собой дверь, слышу его голос: "Это просто невыносимо!" - я оборачиваюсь, говорю ему "до свидания" и что погода прекрасная.
      - Желаю хорошо развлекаться, - говорит он мне.
      Я весь дрожу, а у него побелели губы. И, возможно, мы оба испытываем горькую усладу, повернувшись друг к другу спиной.
      Одним другом меньше, какое это облегчение!
      10 февраля. "Саломея" Оскара Уайльда. Впечатление сильное. Но не мешало бы кое-где убрать еще несколько голов Иоканаана. Их положительно слишком много. И сколько зря повторенных криков, и сколько поддельной пышности!
      * Зоологический сад. В одной из клеток маленький зверек, который бегает взад и вперед с мрачным упорством. Он не уродливый: просто очень смешной. Я-то знаю, на кого он похож, но не смею даже подумать, что это он и есть, и иду за справкой к сторожу.
      - Скажите, пожалуйста, мосье, что это за новый зверек? На его клетке нет надписи.
      - Вот этот? Подождите-ка, - отвечает сторож. - Не могу припомнить. На прошлой неделе их было двое, и они гонялись друг за другом по траве. Чертово название! Так и вертится на языке.
      Он пытается вспомнить. Мы пытаемся вспомнить вместе.
      - Знаю! - вдруг восклицает он. - Вспомнил. Так вот, мосье, это собачка.
      * Есть друзья. Нет настоящих друзей.
      * Сегодня вечером ко мне приходила мадам Ростан, и я сразу же сказал ей, что люблю Ростана, как своего младшего, слабого здоровьем, брата, но что лучше нам не видеться, а то дело у нас непременно кончится мордобоем.
      Она знает, все знает. Она только что отправила отцу Ростана отчаянное письмо на тридцати страницах. Что делать? Он решил покончить с собой. Твердит, что хочет пойти в священники. Отрешился ото всего и утверждает, что это и есть начало мудрости. Встает с постели и тут же падает в кресло, и не делает ничего, ровно ничего. Когда к нему приходят, он старается навести в своих бумагах живописный беспорядок: а на этих страницах нет ничего, кроме каких-то рисуночков, и то бессмысленных.
      К ним приходил известный врач. Ничего определенного не нашел. Неврастения, астения. Ей хотелось бы, чтобы он заболел по-настоящему. Тогда боролись бы за его жизнь. Спасли бы его. Он исцелился бы. Но так он просто похож на мертвеца.
      - А нет ли тут какой-нибудь любовной истории?
      Она просто мечтала бы об этом, и знай она хоть одну женщину, которая была бы способна вернуть его к жизни, она сама бы бросила ее в объятия Ростана, И бедняжка заливается слезами. Он играет ножами, оружием, бутылками, стаканами. Не выпускает из рук орудий самоубийства.
      - Да, - говорю я. - Если бы он умер, поговорить об этом было бы интересно, но вся беда в том, что он еще жив, хотя вряд ли можно назвать это жизнью, и в таком состоянии он невыносим. Он ведет себя подло в отношении вас, детей, друзей. Было бы лучше, если бы ему приходилось зарабатывать на прокорм семьи.
      - Он не стал бы зарабатывать. Мы все умерли бы с голоду, - я-то знаю, как мало у него энергии и как быстро она убывает. Скоро ее вообще не станет. Периоды упадка становятся все чаще и все продолжительнее. А если он и подымается, то прежней высоты не достигает.
      Во всем этом нет ни радости, ни философии. Разве что таинственная грусть и беспричинная скорбь.
      - Но почему бы ему не превратить все это в литературу, ведь поступали же так Байрон, Мюссе, Ламартин и прочие.
      - Но у него нет даже мелкого тщеславия.
      Неужели он умрет, а я буду жалеть, что не успел проникнуть в глубь этой прекрасной смятенной души?
      Всегда понимаешь все слишком поздно. Ах, горе счастливым!
      И ведь только что я, как хронический идиот, требовал себе наследства. Жалел, что у меня нет билета в тысячу франков и т. д. и т. п. Несчастные безумцы, все, все!
      И, думая об этих вещах, я не могу ни читать, ни писать. Мне необходимо подняться с места, походить, встряхнуться, дать роздых нервам, которые мучительно натянуты.
      13 февраля. Куртелин говорит:
      - Если нет иного средства заставить замолчать женщину - ее надо бить. Конечно, очень мило заявлять: "Беру шляпу, трость и ухожу!" Но ведь так никогда не бывает. Днем еще куда ни шло. Днем можно встретиться с друзьями в кафе, поболтать, поиграть; ну, а вечером куда пойти? Прежде всего, я не могу ночевать в этих отелях, где нет стенных часов. Мне хочется знать, который час, и поэтому я не сплю. И я возвращаюсь домой только ради того, чтобы узнать, сколько времени.
      * - Все это выдумки художников, - говорит Жан Вебер, - что натурщицы их не волнуют. Меня, например, натурщицы страшно волнуют, и это стеснительно.
      А я, я так застеснялся, что даже не поклонился натурщице, и глядел на нее только украдкой, и чувствовал на себе ее взгляд...
      Я не буржуа, но ощущаю в себе кое-какие буржуазные добродетели.
      * Любыми путями - к ясности.
      * Троих из наших королей я никак не могу запомнить: Людовика XVIII, Карла X и Луи-Филиппа. Я их путаю. Невозможно в них разобраться. Иногда, с помощью малого Ларусса, я их расставляю по местам, потом опять хаос. Приходится начинать сначала.
      20 февраля. Обед у Альфонса Алле. Он - богема, всю свою юность, да и зрелые годы провел в кафе и меблирашках, и вот, наконец-то, обосновался в квартире, идущей за три тысячи пятьсот франков. Там есть ванная комната с горячей водой в любое время суток. Визитерам достаточно только повернуть кран, чтобы получить ожог. Есть повариха, грум Гаэтан, который приносит на подносе письма и робко докладывает: "Мадам, кушать подано".
      - Потрудись не улыбаться, когда ты зовешь нас обедать, - говорит ему Алле.
      Квартира обставлена мебелью, которую он купил в Англии, изящной и хрупкой, "чудесно вписавшейся в антураж", говорит Гандийо, садясь на стул, который зловеще трещит в ответ. Люстр пока нет, и электрические лампочки светятся в пучках омелы. Омела на всех этажах.
      И у меня, у меня тоже была бы богатая квартира, и я бы платил за нее три тысячи пятьсот франков! Но нет: у меня была бы лачуга путевого обходчика. И все здесь из Англии: бокалы, солонки, а также суп, ибо он слишком холодный, и бифштекс, ибо слишком пережарен. Есть у них также уксус, который почему-то не совсем закис и который выдают за довольно сносное винцо.
      * Мимоза среди цветов то же, что канарейка среди птиц.
      29 февраля. Когда мы живем слишком напряженной жизнью, мы, без сомнения, отбираем какую-то ее часть у других и тем самым урезаем их жизнь.
      2 марта. Я был бы безнадежным глупцом, если бы не извлекал из жизни всего, что она дает нам каждый миг! Да, если я встречаю кого-нибудь на бульваре, я не спрашиваю его, как он поживает, мне на него плевать, я читаю ему стих, прочитанный мною или услышанный, сообщаю ему мысль, пришедшую в голову мне или другим; и, таким образом, наша встреча не станет обычным обменом банальностями, а превратится в нечто ценное, редкостное, добавит что-то к моей жизни... А ведь могла бы пройти бесследно! Я как бы открыл окно и вдохнул свежего воздуха.
      10 марта. Моя родина - это там, где проплывают самые прекрасные облака.
      12 марта. - В ваших "Естественных историях", - говорит Бернар, - есть первоклассные вещи и есть такие, которые мне не нравятся. "Летучие мыши", "Осел" - это великолепно. А "Гусеница" мне не нравится по тем причинам, по которым она нравится другим.
      - В итоге - неплохо.
      - Это рукоделье старой девы, удавшееся лишь потому, что вы, Жюль Ренар, искусный работник, но это фальшиво, надуманно, не просто, без души. Вебер мне сказал: "Тебе не нравится "Гусеница" потому, что ты не любишь деревни". Я ответил Веберу: "Я не люблю "Гусеницу" как раз потому, что люблю деревню, а "Гусеница" - кабинетная, каминная безделушка, нечто глубоко противоположное настоящему животному со своей жизнью и своим запахом"...
      - В вас, Ренар, сидит священник. Вы еще не забыли первого причастия. Вы за мораль, чистоту, долг.
      - Вы правы. Мне осточертели рогоносцы и ваши мудреные сонеты, которыми полна наша литература.
      * Ревность, ссоры в дружбе - насколько это тоньше, чем любовные ссоры.
      18 марта. Бойтесь образов, которые восходят ко времени Гомера, как бы они ни были прекрасны.
      1 апреля. Когда он пьет в кафе с какой-нибудь супружеской четой, он всегда платит, чтобы его сочли за любовника.
      8 апреля. Не нужно смеяться, пока мы остаемся на поверхности вещей, надо сначала войти в них. Смеяться надо изнутри вещей. Проще говоря, я не над всякой политикой смеюсь, потому что возможна и хорошая политика, которой я не знаю, но я смеюсь над политическими деятелями, которых я знаю, и над политикой, которую они делают у меня на глазах. Пусть смех будет не легкомыслен, а серьезен и глубок, пусть он имеет свою осмысленную философию! Смеяться над слезами может только тот, кто плакал сам. Смешными вещи бывают только время от времени, но ничто не бывает смешным вполне и навсегда.
      Нужно смеяться только над прекрасными вещами, которые можно любить. Банальное не вызывает смеха. Прежде чем смеяться над великими людьми, надо научиться их любить всем сердцем.
      Смех неуязвим, потому что он смеется и над самим собой, но он умирает сам по себе, если лица вокруг мрачны и задумчивы.
      17 апреля. Интересно, что делает глаз, прикрытый веком.
      * В пустыне она попросила бы стул, чтобы присесть.
      21 апреля. Эредиа в одном салоне, торжественно брызгая слюной, воскликнул:
      - Но "Афродита" Люиса - просто чудо! После Флобера не было написано ничего подобного. Это лучший роман за последние пятьдесят лет.
      Тотчас же Поль Эрвье и Вандерем вышли из комнаты.
      - Удивительные люди эти романисты, - сказал Эредиа. - Нельзя при них похвалить ни одного романа.
      Но тут кто-то спросил:
      - Скажите, Эредиа, а Пьер Люис писал также и стихи?
      - О да, но, между нами говоря, напрасно, потому что стихи его - сама посредственность.
      24 апреля. Катюлю Мендесу: "Иной раз мне кажется, что вы хлопаете меня по плечу и говорите мне: "Жюль Ренар, вам следовало бы совершить небольшое путешествие на Луну - это вас освежило бы". И я покорно отвечаю: "Неплохая мысль! Но как?" Нет, мы не способны кружить над собою, заглянуть в свое маленькое узкое существование, где временами стоит такой мрак.
      После Корнелей и Расинов, великих людей мечты, пришли Лабрюйеры и Ларошфуко, великие люди действительности.
      Нам мерзки шарлатаны, фокусники, лжегении, бахвалы и надутые рожи, которые разыгрывают из себя носителей идеала. Великий человек завтрашнего дня, тот, что завладеет всем нашим сердцем, - это писатель, у которого не хватит мужества написать двести страниц, то и дело не отбрасывая перо с воплем:
      - Господи, каким дерьмом я занят! Каким дерьмом!
      Больше не будет страстных. Будут развлекающиеся предатели. Страстные в любви! Что такое? В какой любви? Только потому, что кто-то спит с женщиной, со всеми женщинами, нужно воздевать к небесам руки? Вы предлагаете нам бесконечные вариации любовных спазм. Но, будь вы прокляты, прочтите же сначала хоть одну мысль Паскаля, и вы повернетесь спиной к самой распрекрасной голой девке. Никогда не поверю, что эта легкая усталость, пусть даже она возникает снова и снова, пока не доведет нас до могилы, содержит нечто в такой уж степени вдохновляющее.
      Что касается меня, то если мне предложат написать "Бургграфов" и дадут необходимые силы, я покачаю головой и откажусь. Возвышенное, повторенное дважды, - а ведь вы имеете в виду шедевр, - становится приторным.
      Вы убеждены в нашем бессилии и не хотите видеть нашей усталости и ужасной скуки. О, мы будем продолжать писать! Конечно, писать нужно, но наше перо скользит с цветка на цветок, как пресытившаяся пчела.
      Когда вы говорите: "Высокие и пустые химеры", - мы не понимаем. Мы с улыбкой качаем головой, потому что знаем все как свои пять пальцев.
      Дорогой мэтр, с Гюго, Ламартином и Шатобрианом гений поднялся слишком высоко. Он переломил себе хребет. Теперь он тащится по дороге, как гусь.
      Хватит изучать "половые проблемы". Мы обходим ваши любовные пары, которые в исступлении катаются по земле. И так как вы от них неотделимы, мы обходим и вас. Мы вас обогнали. Наша чистота не заслуга, мы целомудренны из отвращения.
      Я слышал, как великий поэт, выбравшись из алькова, воскликнул: "Земля и небеса! Мы любили друг друга, как львы!" Почему обязательно лев? Хватит и самого обыкновенного зверька!
      А икота пьяного? Адюльтер? Надоевший самому себе жалкий треугольник? Но у меня нет сил вам отвечать.
      О, здоровенные, крепкие самцы! Да и наш господин Золя, который не прочь иногда потрепать за ушко молодежь, - разве не советовал он нам удаляться два-три раза в неделю в ржаное поле с юными красотками? Сжальтесь! Пощадите! А то мы умрем со смеху.
      Мы уже выше и дальше вас, потому что вы еще по уши в этой жизни, а мы приближаемся к смерти.
      Вы ждете, чтобы кто-нибудь поднялся? Никто не подымется: так удобно сидеть. А лежать еще лучше. И кроме того, мы слишком много читали любых авторов: и страстных, и скептиков, включая Жюля Леметра, и шутников. Нам знакомы и остроты, легкие, как струя, и философские системы, высокие, как доходные дома. Мы пресыщены до тошноты, до смерти устали, захлебнулись.
      А эти маленькие пакости слишком пахучей любви!"
      Май. Кровь бросилась в голову розам.
      * И главное: никогда не смешивать печаль со скукой.
      * Путешествие в Шитри. То радость, то печаль в лад с биением сердца, а оно только и делает, что сжимается или расширяется.
      И сколько здесь дремлет древней истории.
      Поглядеть сначала на эти деревушки, разбросанные на большом расстоянии друг от друга, а потом увидеть их как на карте, где они зябко жмутся друг к дружке.
      Все, что жили здесь, родились не в одно время со мной. И мертвые говорят мне: "Торопись жить".
      Самое забавное, что в каждой из этих маленьких деревушек жили в средние века по два-три мастера. А в наши дни не найдешь ни одного столяра, способного вырезать голову Республики.
      * Заголовок для книги: "Блохи наших великих людей".
      * Не воображай, что есть непризнанные великие люди.
      26 мая. ...Торговля. В лавках Корбиньи ни души, за исключением ярмарочных дней. Есть там только колокольчик, но и он спит. Если его разбудить - он взвизгнет. Из задней комнаты, где дверь открывается в садик, выглядывает чья-то физиономия с разинутым ртом и удивленными глазами. И владелец - мужчина или женщина - не решается выйти. Да кто я такой? Кому это пришло в голову являться беспокоить людей среди недели?
      Выйдя замуж, женщина блекнет. Исчезает былая миловидность, кокетство. Она уже не следит за своей наружностью. Одевается именно так, как нужно, чтобы сидеть в комнате за лавкой. Иной раз еще у них сохраняется самое лучшее - зубы, блестящие белые зубы. Одна из них, очень хорошенькая, за четыре года растеряла всю свою привлекательность. Остались лишь волосы, которые упорно продолжают виться.
      И товар суют в руки, не заворачивая в бумагу.
      - Я не умею заворачивать, - призналась мне хозяйка посудной лавки.
      А что вы умеете делать, уважаемая?
      * Жизнь коротка, но как это длинно - от рождения до смерти.
      * На огромном гвозде висят крошечные вещички.
      * Даже выходя из вагона, она была совсем свежая. Она путешествовала, как цветок в корзинке.
      * Папе Лев Толстой известен как социалист, а Лоран Тайад - как анархист с бомбой.
      * Утром, по моем возвращении в деревню, меня приветствовали своей песней жаворонки, которые искрились в воздухе, как огоньки высоких свечей.
      * Совершенно ясно, я ничего не умею делать по вдохновению, силою чистого таланта. Чтобы добиться результата, мне приходится крепко работать, держать себя в руках и быть упорным. Я расплачиваюсь за самую невинную слабость. Нужно запретить себе всякую порывистость, экспромты и шик.
      * И эти долгие дни, когда можно успеть написать всю книгу от начала до конца.
      Июнь. Эгоист? Безусловно, моя собственная жизнь интересует меня больше, чем жизнь Юлия Цезаря, и соприкасается она со множеством других жизней, как поле, окруженное полями.
      * Подбавь себе в кровь воды.
      * Очевидно, я старею. Встретил вчера Раймона. Когда-то мы с ним вместе играли. Это же развалина! Тощий, сгорбленный, руки у него покрыты какой-то корой, зубы черные, взгляд потухший. Просто старик...
      Конечно, говорить легко! Но ведь это изматывает: работать с пяти утра до семи вечера и не есть, чего хотелось бы. Очень мило каждый день есть салат и творог. Сии блюда плюс воздух, здоровый деревенский воздух, - все это и убивает человека в тридцатилетнем возрасте.
      А я каждую неделю ищу перед зеркалом седые волосы!
      * Иголка в руках портнихи клюет хлопотливо, как курица.
      * В моей натуре есть запас грубости, что позволяет мне понимать крестьян и глубоко проникать в их жизнь.
      6 июня. Почему я чувствую себя здесь как в ссылке? Что я здесь делаю?
      9 июня. Ветер невидимой рукой проводит по листьям.
      11 июня. Какое зрелище - старик крестьянин нагишом.
      * Я чувствую себя ужасно печальным, как деревенский Верлен.
      16 июня. Утверждаю, что описание длиннее десяти строк не дает зримого образа.
      * О, разбудить все эти погруженные в сон деревни!
      Июль. В тени 25 градусов жары, и Филипп, который на самом солнцепеке возит на тачке песок, говорит мне:
      - Ей-богу, славненько, тепло!
      У него есть, конечно, соломенная шляпа, но так как он встает до зари, он из-за утренней свежести вечно забывает ее надевать.
      9 июля. Я хотел бы сделать хоть шажок к живой литературе, к жизни в литературе.
      * Рыжий стиль. Если бы литературные произведения могли иметь цвет, я представляю себе: мой был бы рыжий.
      * Тучи, тучи, куда вы бежите? Здесь так хорошо!
      * Рот немного наискось, словно вишня, свисающая с уха.
      * Я не совсем точно знаю, где родился, и это мне немножко мешает. У меня вечно такой вид, как будто я ищу свои корни.
      14 июля. ...Я создан лишь для того, чтобы слушать и смотреть, как живет земля.
      * Утка - это домашний пингвин.
      * Подбавь немножко луны к твоим писаниям.
      * Соломенная шляпа - от луны.
      * Мне хотелось бы быть одним из тех великих людей, которым было почти нечего сказать и которые высказали это малое в немногих словах.
      18 июля. Умер Гонкур. Жалею, что не ходил к нему чаще: был всего только два раза за всю свою жизнь. Думал, что он мог иметь в виду меня, поскольку считал талантливым. Спрашивал себя, отказался бы я или нет, говорил себе, что отказался бы, ибо, по здравому размышлению, не смел надеяться. Радовался, узнав, что завещание может быть опротестовано, что его, быть может, и вовсе нет. И я жду депеши от какого-то друга, жду известия, что я упомянут в завещании. То и дело спрашиваю себя, кто еще. Тот слишком богат, этот, ей-богу, слишком уж неталантлив. Щажу одного лишь Рони. Потом говорю себе, что если мне, неисправимому лентяю, свалится на голову четыре тысячи франков ренты, - это будет просто несправедливо. Постепенно возвращаюсь к более высоким материям. Очень великий и очень бедный - вот идеал.
      * Вопреки тому, что сказано в Нагорной проповеди: если тебя мучит жажда справедливости, тебе никогда не утолить ее.
      * Меня не хватает надолго, - я читаю урывками, урывками пишу. Но уверен, что такова участь истинного художника.
      Я замечаю смешное в своих поступках лишь много времени спустя. Мои наблюдения не одновременны с течением моей жизни. Возвращаюсь мыслью к подробностям лишь впоследствии.
      * Слава стала чем-то вроде колониального товара.
      Август. Нет! Не то. Я все еще излишне остроумен.
      * Два петуха дерутся насмерть из-за того, что одновременно закукарекали.
      * Маргаритка: круглый ротик, в котором со всех сторон торчат зубы.
      * Каждый день пиши по странице; но если ты почувствуешь, что она плоха, - остановись. Конечно, жаль, день будет потерян, но лучше вообще ничего не делать, чем делать плохо.
      * Я люблю театр, - не профессиональных драматургов, а любителей, таких, как Мюссе, Банвиль, Готье. Театру профессионалов - Сарду, Ожье, Дюма предпочитаю собственную постель.
      * О Верлене... Мы пришли в кафе Сен-Мишель. Хозяйка, которая хорошо знала Верлена, наблюдала за нами насмешливым взглядом. Он много говорил о Расине и ни слова не сказал о Мореасе. Все лицо его собиралось в мелкие складочки.
      Всегда смешивают человека и художника под тем предлогом, что случайно они живут в одном теле. Лафонтен писал женщинам бесстыдные письма, что не мешает нам восхищаться им. Это очень просто: у Верлена гениальность божества и сердце свиньи... Но я, скромный читатель в толпе, я знаю только бессмертного поэта. Любить его - для меня счастье. Мой долг простить ему то зло, что он причинил другим...
      14 августа. В минуты самых живых наших радостей мы резервируем в душе печальный уголок. Это наше убежище на случай внезапной тревоги.
      17 августа. Мне не хватает лишь одного - вкуса к непонятному, туманному.
      Сентябрь. Река. Тростник - как штыки затонувшего воинства. Ноздреватые берега, где солнце набирается влаги. Три луча расходятся веером.
      * Буря. Деревья кружатся на своей единственной ноге, размахивая в воздухе руками, как солдаты, сраженные пулей в сердце. Домишки приседают, вздрагивая, как корабли на якоре. Флюгер растерянно вертится во все стороны. Такое состояние духа, что единственным удовольствием было бы шагать в грозу по лугам. Падают с веток груши. Водой вымывает из земли картофелины. Тополя, с отброшенными набок листьями, зачесывают свои кудри на висок.
      * Заяц. Легчайший шорох падающего листа выводит его из себя. Он начинает нервничать, совсем как мы, когда до нашего слуха доносится скрип стула.
      * "Буколики". Животные умеют драться спокойно. Два рассвирепевших барана стукаются лбами, принимаются за еду, потом снова, на этот раз уже бесстрастно, бросаются друг на друга.
      То же самое и петухи.
      * Тот грустный час, когда писатель ищет себе мэтра. 15 октября. А ваша бабушка все еще мертва, не правда ли? Я ведь не ошибся?
      18 октября. "Рыжик", которого я утаил.
      Будь я великим писателем, я сумел бы рассказать о нем словами столь точными, что они не показались бы чересчур грубыми.
      Мы неумело прикасались губами к губам. Она тоже, как и я, не знала, что в поцелуе может участвовать язык. Поэтому мы довольствовались невыразительным чмоканьем в щеку и в ягодицы. Я щекотал ей зад соломинкой. Потом она меня бросила. Кажется, ее уход не огорчил меня, не помню. Вероятно, наш разрыв был для меня облегчением; уже тогда я не любил жить реальностью: я предпочитал жить воспоминаниями.
      У мадам Лепик была настоящая мания менять сорочку у меня на глазах. Завязывая тесьму на груди, она подымала руки, вытягивала шею. Греясь перед камином, подымала юбки выше колен. Я невольно видел ее ляжки; зевая или просто охватив голову руками, она покачивалась на стуле. Моя мать, о которой я не могу говорить без ужаса, воспламеняла мое воображение.
      И этот пламень остался в моих жилах. Днем он спит, ночью просыпается, и мне видятся страшные сны. В присутствии мосье Лепика, читающего газету и даже не глядящего в нашу сторону, я овладеваю своей матерью, она сама открывает мне объятия, и я возвращаюсь в лоно, из которого вышел. Голова моя исчезает у нее во рту. До ужаса сладостное чувство. И какое мучительное пробуждение, и каким грустным буду я весь день! Сразу же после этого мы становимся врагами. Теперь я сильнее. Этими самыми руками, которые страстно обвивались вокруг нее, я бросаю ее на землю; топчу, бросаю лицом вниз, чтобы размозжить о кухонный пол.
      Мой отец, ничего не замечая, продолжает читать газету.
      Клянусь, если бы я знал, что мне снова приснится такой сон, я не стал бы ложиться, не заснул бы, а убежал бы из дома. Я бродил бы до самой зари, но не упал бы от усталости, страх не дал бы мне упасть и гнал бы вперед, взмокшего от пота.
      Смешное в трагическом: моя жена и дети зовут меня Рыжиком.
      21 октября. В веялке осталось одно лишь зернышко, похожее на жемчужину в раковине.
      * Иной раз мне кажется, что я касаюсь жизни пальцами.
      22 октября. "Моя душа". Э, нет, нет! Я не люблю жену, не люблю детей. Люблю лишь самого себя. Иногда я задаю себе вопрос: "А что я почувствую, если они умрут?" И я не чувствую ничего, по крайней мере заранее, - ничего, ровно ничего.
      28 октября. "Моя душа". Чувствую, что становлюсь все более и более художником и все менее и менее умным. Некоторые вещи, которые я раньше понимал, я теперь совсем не понимаю, и на каждом шагу меня волнуют вещи, для меня новые.
      1 ноября. "Моя душа". Меня объявили наблюдателем. А ничто мне так не докучает, как наблюдать. Я стесняюсь смотреть. Каждое новое знакомство меня страшит. Если бы мне сказали: "Идите направо и вы встретите там великолепный человеческий тип", - я в жизни не свернул бы со своего пути. Я переживаю уже виденное, но не ищу его.
      3 ноября. Стихи, стихи, и хоть бы строчка поэзии!
      7 ноября. Почитатели. Случается, что вас открывает какой-нибудь критик из провинции и вдруг приходит в восхищение. Он пишет о вас первую статью в местной газете. Вы шлете ему благодарственное письмо по всей форме: "Ах, если бы в Париже было побольше таких критиков, как вы, не приходилось бы ждать славы годами и т. д. и т. п.". Он тут же решает вас прославить, искупить людскую несправедливость. Он просит у вас: 1) вашу фотографию, 2) вашу биографию, 3) полное собрание ваших сочинений, 4) что-нибудь еще не опубликованное. Все это появится в одном крупном международном журнале, с которым он связан.
      И он очень удивляется, не получая от вас ответа.
      9 ноября. Заметки, которые я делаю ежедневно, - это как бы выкидыши, счастливо избавляющие меня от того скверного, что я мог бы написать.
      * Если бы все мои почитатели покупали мои книги, у меня было бы меньше почитателей.
      12 ноября. В театре "Эвр" Пер-Гюнт. Но в отчаянии - собирается кончать самоубийством. Только не здесь, ради бога! Подождите, пока я уйду. Плох ли он или хорош, наш французский дух, но он все-таки существует. Кто из нас имел бы мужество, - если бы, конечно, мог, - писать такие пьесы, как Ибсен?