Барыня ("Муму") и Аксинья ("Хаджи-Мурат") лишь играют роль вдовы, на деле трансформируя общепринятые ценности. Архетипическое значение может инверсироваться в точке зрения не только конкретного персонажа, но и групп персонажей. Так, в "Деревне", "Муму" и "Бедных людях" архетипическое значение мотива сиротства инверсируется в точке зрения "общества". Эта инверсия является показателем разрушения универсальных общечеловеческих законов существования.
      Достаточно редко сохраненное архетипическое значение и его инверсия соотносятся в оценке одного персонажа. Так, в одном из эпизодов повести "Хаджи-Мурат" грузинский князь, "очень глупый, но необыкновенно тонкий и искусный льстец и придворный", рассказывает о похищении Хаджи-Муратом вдовы Ахмет-Хана Мехтулинского:
      "- Ночью вошел в селенье, схватил, что ему нужно было, и ускакал со всей партией.
      - Зачем же ему нужна была именно женщина эта? - спросила княгиня.
      - А он был враг с мужем, преследовал его, но нигде до самой смерти хана не мог встретить, так вот он и отомстил на вдове <...>
      - О нет, - сказал Воронцов улыбаясь, - мне говорили, что он с рыцарским уважением обращался с пленницей и потом отпустил ее" (Толстой, с.43).
      В этом фрагменте сталкиваются две противоположные точки зрения на заглавный персонаж. Первая, принадлежащая грузинскому князю, характеризует Хаджи-Мурата как разрушителя нравственности, ибо он обижает вдову. Вторая точка зрения Воронцова - актуализирует архетипическое значение помощи вдове, делая героя носителем универсальной нравственности. Какая из этих двух взаимоисключающих точек зрения истинна, неизвестно. Однако само наличие противоположных характеристик одного и того же персонажа позволяет заключить, что Хаджи-Мурат - персонаж амбивалентный, способный как на зло. так и на добро. Он и носитель универсальной нравственности, и разрушитель этой нравственности. Таким образом, Хаджи-Мурат пограничен не только в плане этническом (русские - чеченцы), но и в плане нравственном.
      Итак, архетипические значения проявляются в группах мотивов, связанных с изображением человека, природы и пространства. Сохранение тех или иных сем архетипических значений указывает на близость мышления персонажей к универсальным моделям, зафик(28)сированным мифом; инверсия - либо на неординарность персонажа, либо на отступление от универсальных законов человеческого бытия, от общечеловеческих ценностей. Архетипическое значение может служить, таким образом, и одним из критериев авторского отношения к персонажу.
      Как показал рассмотренный материал, архетипические значения потенциально присутствуют в тексте независимо от творческой индивидуальности писателя. Это позволяет утверждать, что архетипические значения мотивов органически присущи литературе. Можно даже утверждать, что эти мотивы поддаются строгой типологизации. Основные типологические группы мы и попытались обозначить в этой работе:
      - сохранение всего пучка сем архетипического значения мотива;
      - доминирование каких-либо сем архетипического значения;
      - инверсия архетипического значения мотива как показатель неординарности персонажа;
      - инверсия архетипического значения мотива как показатель отступления от универсальных нравственных ценностей;
      - сочетание разных и даже противоположных сем архетипического значения в оценках одного персонажа (вплоть до сочетания сохранения архетипического значения и его инверсии).
      Н.А. ВЕСЕЛОВА. ИМЯ В ЖИЗНИ И В ЛИТЕРАТУРЕ
      г. Тверь
      Любое собственное имя заключает в себе значительную информацию. Называя индивида, оно одновременно сообщает о семье, роде, национальной культуре1. Более того, согласно философии имени, всякое имя являет сущность объекта. Именем выражается тип личности, ее онтологическое строение2. Поэтому П. Флоренский в трактате "Имена" полагал, что возможно особое "мышление именами", где одно только имя представляет человека, избавляя тем самым от необходимости перечислять его индивидуальные черты3.
      Такое утверждение может показаться излишне категоричным Действительно, житейский опыт показывает, что носители одинаковых имен далеко не идентичны по своим личностным характеристикам. Имея среди знакомых, допустим, Константина или Анну, нельзя по ним достоверно судить обо всех других Аннах и Константинах. Собственное имя реального человека не охватывает весь спектр его индивидуальных признаков. Оно указывает на "тип духовного устроения", но не на конкретную личность. (30)
      Однако суждение П. Флоренского, излишне категоричное по отношению к имени в жизни, точно передает специфику имени литературного персонажа. Если реальный человек может физически существовать и безымянным (например, новорожденный младенец, который еще не получил имени), то для литературного персонажа наличие имени является необходимым условием существования. Литературный герой, в отличие от реального человека, - это модель личности совокупность "подобранных писателем признаков"4.
      По словам Ю.Н. Тынянова, в динамике произведения возможно бесконечное разнообразие (вплоть до противоречий) черт, "обведенных кружком" имени героя, а также действий и речевых обнаружений, приуроченных к нему5. Имя является тем фактором, который сводит воедино все "составляющие" литературного персонажа. "Имя - формальный признак героя как единства"6.
      Продолжив эту мысль, можно сказать, что имя является структурообразующим компонентом персонажа. Сразу следует оговорить, что под именем в литературно-художественном тексте понимается не только антропоним (личное имя или фамилия), но любое слово, именующее персонажа: местоимение (он, она, я как это чаще всего бывает в лирике); функциональное наименованием (по амплуа, социальной или национальной принадлежности); иногда всего одна буква, как, скажем, у Ф. Кафки,
      Тем не менее особую роль играют имена, выраженные антропонимами. Если реальный человек получает свое имя до некоторой степени произвольно, то с литературным героем дело обстоит иначе. Облечь в плоть и кровь "подобранные признаки" способно только одно единственное имя, обобщающее эти признаки и выявляющее сущность персонажа. В этом случае особенно справедливо цитируемое П. Флоренским суждение Иоанна Златоуста: "природа вещей образует имена, согласно собственной сущности"7. А значит, даже когда автор не "придумал" имени персонажа, а позаимствовал его из далекого от искусства источника (например, из адресной книги, как это делал Золя), этот выбор далеко не случаен. На интуитивном или рациональном уровне он обусловлен потребностью назвать героя именно так, а не иначе. Для наиболее адекватного выражения сущности персонажа подошло это, а не иное как бы случайное имя8.
      Итак, имя литературного персонажа адекватно выражает его сущность (во всяком случае стремится к этому). Ему дается "по имени житие, а не имя по житию". И если в реальной жизни этот тезис П. Флоренского находит себе подтверждение лишь в отдельных случаях9, в литературе это закон. Для всякого литературного персонажа nomina sunt omena ("имя есть судьба")10.
      Таким образом, предложенное Флоренским "мышление именами", спорное в отношении людей, отражает реальную ситуацию там, где речь идет о литературных персонажах. Поэтому, в частности, достаточно упомянуть имя, чтобы воссоздать образ в сознании собеседни(31)ка или читателя. На этом основано и бытование так называемых "бродячих сюжетов", ядром которых является носитель определенного имени, например Дон-Жуан.
      Если с этой точки зрения внимательно присмотреться к именам персонажей, оказывается, что они могут нести в себе не только совокупность черт, сюжетные ситуации, но даже смысловую основу всего произведения. Разумеется, у тех или иных авторов это проявляется по-разному, иногда более, иногда менее отчетливо. Важно тем не менее, что эти особенности имени в той или иной мере реализуются всегда, независимо от эпохи, эстетических принципов, склада дарования писателя.
      Доказательством тому может служить сходное использование возможностей имени у таких непохожих писателей, как В. Набоков и С. Довлатов. И у одного и у другого за моделью имени или конкретным именем в индивидуальной художественной системе закрепляется определенная роль. В частности, в ряде произведений Набокова герой, так или иначе соотносимый с автором, получает удвоенное имя, тем самым следуя образцу двойного - Владимир Владимирович -имени автора. Таковы Гумберт Гумберт, Цинциннат Ц. и даже Лев Глебович Ганин, имя которого в искаженной форме "Лев Глево..." открывает первый абзац романа "Машенька".
      У Довлатова взаимосвязь имени персонажа с его функцией и даже характеристикой проявляется еще отчетливее. За именем закрепляется некий инвариантный набор свойств, который вместе с именем переходит из произведения в произведение. Персонажи Довлатова могут носить только личное имя; имя и отчество; имя, отчество и фамилию. Причем состав именования наделен важной смысловой нагрузкой: "незнакомец тихим голосом представился:
      - Туровер. Александр Туровер. Александр Матвеевич Туровер...
      Было ясно, что он всегда представляется именно так. Сначала называет фамилию. Затем еще раз - фамилию плюс имя. Затем, наконец, фамилию, имя, отчество. Как будто одной попытки мало. Как будто разом ему не передать всего масштаба собственной личности"11.
      Одновременно носитель имени у Довлатова является обладателем вполне конкретного ряда свойств. Так, определенный тип человека закреплен у него за фамилией Лемкус, и "загадочный религиозный деятель" с этой фамилией появляется в нескольких произведениях, соответственно в разных сюжетных ситуациях. По сути, это разные персонажи, но тип обозначен именованием. Вряд ли можно считать это случайностью. Так, "экстравагантная женщина", предлагающая оригинальный выход из ситуации, носит имя Регина Бриттерман и тоже фигурирует в разных произведениях. И Лемкус, и Регина Бриттерман - персонажи не только второстепенные, но даже и (можно сказать) третьестепенные, персонажи фона. Это не психологически разработанные характеры, а только типы. Поэтому можно говорить о (32) том, что именование у Довлатова становится способом обозначения определенного типа личности, адекватной заменой его описания. Иногда автор расшифровывает именование персонажа, акцентирует его характеризующую роль: "Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная - Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком"12. Но чаще он создает, по выражению В. Топорова, "чудовищные словообразы", такие, как "выхваченный из жизни ...микроабсурд" - "мещанка" Людмила Ефремовна ("вспомните школьные годы - и представьте себе, что новую учительницу зовут Людмилой Ефремовной. Она непременно окажется чудовищем")13, экскурсоводы Аврора, Марианна Петровна и Натэлла.
      Имя может выступать средством и более детальной разработки персонажа. Довлатов, как правило, использует для этого два основных варианта: герой носит фамилию, которая маркирует типологию, и имя, которое обозначает индивидуальность, или только имя (и именно оно маркирует типологию), но тогда его индивидуальность выявляется через имена других персонажей.
      Так, в двух произведениях Довлатова есть героини по фамилии Мелешко. Это два совершенно различных персонажа, их характеры реализуются в разных сюжетных ситуациях, но обе однофамилицы оказываются "своенравными, нелепыми и безнравственными, как дитя". При этом одна из них Алла, а вторая - Анастасия, это-то и определяет их разные судьбы, характеры и поступки.
      Очевидно, что для автора фамилия Мелешко несет в себе устойчивый комплекс смыслов14, получающий реализацию в двух разных проявлениях. И если имена разделяют индивидуальные судьбы героинь, то общая фамилия обрекает их на сходные обстоятельства: обе женщины неожиданно появляются рядом с героем, каждая из них приезжает не к нему, но он вынужден ее опекать. У нее сложные отношения с неизвестным отсутствующим лицом. Ей нужны деньги, и герою приходится выручить ее. Затем она снова исчезает, а герой остается в раздумьях о собственной жизни.
      Ту же типологизирующую роль может играть и личное имя. Таково, например, для Довлатова имя Лора. Лора из повести "Иностранка" эмигрировала вместе с мужем в Америку, Лора из рассказа "Третий поворот налево" тоже эмигрировала в Америку и тоже с мужем. Формула "Лора плюс муж" становится кодом сюжетной ситуации: обе пары молоды, здоровы, удачно адаптируются на новом месте и живут в таком счастьи и согласии, что возникает необходимость разбавлять его придуманными мелкими неприятностями. При этом разные пути героинь маркированы тем, что их мужья носят разные имена: Алик в рассказе и Фима в повести. Таким образом, имя героини маркирует типологию, а на индивидуальные различия указывает имя ее партнера. (33)
      Личное имя и фамилия могут играть еще одну важную роль: фамилия указывает на родовое, а имя - на индивидуальное начало. Причем как раз соотношение родового и индивидуального становится в этом случае основой смыслообразования. Пример находим в романе В. Набокова "Защита Лужина". С самого начала заглавный персонаж лишается права на личное имя: "Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным". На протяжении всего романа личное имя не упоминается ни разу. Родовое вытесняет индивидуальное, "я" теряется в надличностном. И только в финале, когда происходит самоубийство, восстанавливается status quo: "Александр Иванович, Александр Иванович! заревело несколько голосов.
      Но никакого Александра Ивановича не было". Герой как бы не встречается с собственным именем, проживая жизнь под фамилией Лужин, и умирает отчужденным от самого себя.
      До сих пор речь шла об именах отдельных персонажей. Между тем важную смысловую роль играет система имен. Она дает, в частности, возможность лаконичной, "свернутой" передачи сложных смыслов. Это, например, позволяет Довлатову на минимуме текстового пространства достаточно многогранно охарактеризовать героя: "Леопольд писал, что у него есть жена Хелена, сын Романо и дочь Моник. А также пудель, которого зовут Игорь"15. Члены семьи Леопольда - выходца из России - носят разноязычные (немецкое, итальянское и французское) имена, и это не только свидетельствует о том, что герой "гражданин мира", но и передает хаотичность его мышления, В контексте этого "интернационала" русское имя собачки способствует созданию иронии, т. е. оказывается одним из средств выражения авторской оценки.
      Система имен может реализовываться в пределах одной-двух фраз и в целом произведении. Так, у Довлатова в "семейной хронике" "Наши" имена представителей нескольких поколений одной семьи воплощают авторскую концепцию жизни, логику хода истории. Книга открывается тем, что в зачине возникает имя прадеда - Моисей. Начиная с такого имени, автор как бы обращается к началу начал родословия. "Наш прадед Моисей был крестьянином из деревни Сухове" -звучит почти как "Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова" (Новый Завет, 1:2). Кстати говоря, именно Исааком у Довлатова и зовут сына упомянутого Моисея.
      Начинаясь от прадеда Моисея, повествование обещает быть почти библейской семейной эпопеей. В соответствии с именами проживают жизнь три его внука Леопольд, Донат и Михаил. Эта зависимость судьбы и имени подчеркивается автором: "Младшему, Леопольду, как бы умышленно дали заморское имя. Словно в расчете на его космополитическую биографию.
      Имя Донат - неясного, балтийско-литовского происхождения (Что соответствует неясному положению моего отца. В семьдесят две года он эмигрировал из России.) (34)
      Носитель чисто православного имени, Михаил, скончался от туберкулеза в блокадном Ленинграде.
      Согласитесь, имя в значительной степени определяет характер и даже биографию человека"16.
      В дальнейшем имена персонажей характеризуют и сложный национальный состав и непростую судьбу семьи. Последним появляется и завершает логику развития этого семейного микрокосма сын повествователя - Николае Доули: "... 23 декабря 1981 г. в Нью-Йорке родился мой сынок. Он американец, гражданин Соединенных Штатов. Зовут его - представьте себе - мистер Николае Доули. Это то, к чему пришла моя семья и наша родина". Англизированная форма имени, трансформация фамилии (Довлатов - Доули) говорят о новом этапе семейной истории. Это позволяет, вопреки утверждению повествователя ("вот к чему пришла наша семья"), счесть финал открытым.
      Таким образом, значимость имени персонажа, проблема "имя и судьба" могут быть осознаны или не осознаны автором, акцентированы им, как у Довлатова, или завуалированы, как у Набокова, но безотносительно к авторской воле, в отличие от индивидуального имени в жизни, имя в литературе - это структурообразуюший компонент персонажа, определяющий и его место в произведении и его судьбу. (35)
      Н.И. ИЩУК-ФАДЕЕВА. "ГРОЗА" А. ОСТРОВСКОГО - ХРИСТИАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ?
      г. Тверь
      Само понятие "философская трагедия" может показаться несколько сомнительным. Новое время, переживая этапы, во многом сходные с этапами становления драмы, обнаружило это: одна из первых трагедий нового времени "Христос страждущий" представила героя, знающего, без сомнения совершающего свой путь. И личность, и страдания являют собой безусловный трагизм, которого тем не менее недостаточно, чтобы трагическая личность стала трагическим гeроем.
      Таким образом, театр нового времени обнаружил, что жанр трагедии, с одной стороны, возможен на каких-то иных, "нехристианских" основаниях. С другой стороны, одно из основных понятий религии и философии - понятие греха. Это закономерно, ибо понятия добра и зла - кардинальные понятия как любой религии, так и любого вида или жанра искусства - прямо и непосредственно связаны с представлениями о грехе. Драматургия, в силу своей родовой (36) специфики исследующая борение страстей, испытывает интерес именно к "греховной" жизни. Одна из подлинно бытийных драматических проблем - категория вины/греха как религиозного и мирского эквивалента двойной ответственности человека перед Богом и людьми - придает драме характер подлинно философского диалога о сути этих понятий и их бытийном значении. Особенно важно это для драматической структуры, сюжет которой движется от падений ("грехопадений") к искуплению греха в той или иной форме. Во многом и жанры дифференцируются в зависимости от содержания понятия "грех".
      В предложенном аспекте особый интерес представляет знаменитая пьеса А.Н. Островского "Гроза". Это драма, которой и повезло в критике, и не повезло одновременно: повезло, так как практически сразу после публикации пьеса стала одной из самых обсуждаемых; не повезло, так как, однажды претерпев тенденциозную интерпретацию, она так и осталась в системе ограниченных, но как бы узаконенных представлений. Драматическая история "Грозы" в критике представлена в статье Н. Тамарченко1. Предложенный автором анализ безусловно интересен, но думается, что "Гроза" может быть прочитана в категориях христианской трагедии.
      Нельзя не согласиться с тем, что "Гроза" - пьеса символическая, но многозначность этого понятия привела к разительно несхожему прочтению этого, казалось бы, достаточно внятного символа, ставшего названием пьесы. Гроза это то, что объединяет все образы и мотивы пьесы в единое целое, с одной стороны, а с другой - проявляет подлинную суть каждого характера. Драму открывает немаловажная фигура Кулигина. Красота родных мест вызывает у него восторг поэта, а жестокость родного города - пессимизм мыслителя. Пьеса и будет развиваться в двух направлениях: гармония и красота природы и зло, воплощенное в человеке. Катерина во многом и стала главной героиней потому, что в ней воплощена та красота, природная и человеческая, которая не была воспринята Калиновым. Она единственная соединяет в себе оба начала - добро и красоту и тем трагичнее ее гибель.
      Впервые понятие "гроза" появляется не в значении природного явления, а как знак "грозного" для окружающих Дикого. Он и Кабаниха, тоже "гроза" для домашних, и будут на протяжении всей драмы реализовывать социальную аллегорию мира, где все поделены на "волков и овец".
      Возможно, есть основания для восприятия грозы как очистительной бури, но, следуя за точным драматическим словом, логичнее было бы рассматривать ее, как и сказано в "Грозе", как причину исключительно трагической для христианина ситуации, когда человек оказывается перед престолом Господа не очищенным, а "естественным". Раскаты грома, согласно Библии, ассоциируется со страшным судом Христа, а гром в сочетании с молнией свидетельст(37)вует не только о величии Божьем, но и является видимым знаком его грозного суда. Гроза же, как и сказано Катериной, страшна внезапной смертью, когда человек оказывается перед престолом Господним не безгрешным, а "таким как есть". Так, само название пьесы в первую очередь ориентировано на кардинальное понятие религиозной этики - понятие греха/вины и их искупления.
      Мир "Грозы" поделен надвое, и совсем не по той символике цвета, которая была предложена Н. Добролюбовым - это не "темное" и "светлое" царство, а дневной и ночной миры, и это деление отнюдь не совпадает с указанной цветовой символикой. "Дневной" Калинов совсем необязательно светлый. Это сложный мир, включающий в себя несколько уровней. Прежде всего это мир разума и просвещения, мир знания, т.е. мир Кулигина, который открывает "Грозу" и завершает ее. Для поэтической концепции пьесы значимо то, что гроза для Кулигина - воплощение радости бытия, когда каждый цветок, каждая травка радуется, омываясь грозой и возрождаясь к жизни с новой силой. Но ему, наряду с этим почти языческим восприятием грозы, принадлежит и научная трактовка, в которой главное не то, что это электричество, а. гордое заявление мыслителя:
      Я телом в прахе истлеваю,
      Умом громам повелеваю.
      Противостоит миру знания, представленного Кулигиным, мир Дикого, чья фамилия, в соответствии с эстетикой говорящих имен, почти полностью исчерпывает его образ. Дикой знаменит тем, что "грозен" для домашних. В этом же мире уверенно чувствует себя Кабаниха, обещающая волю своим близким только после своей смерти. Этот "дневной" Калинов, по определению Феклуши, "рай и тишина". Несмотря на столь высокую аттестацию "теоретика" "дневного" Калинова, в этом городе больше всего говорят как будто о грехе, говорят все, включая даже Глашу и исключая, пожалуй, только Кулигина. Короче, грех - одно из самых частотных слов драмы. Но грех калиновцев никак не связан ни с волей, ни со свободой: резкое или грубое слово (Дикой), ссора (Глаша), сладкая еда (Феклуша), т.е. грех, проявляемый на бытовом уровне. И только Катерина грех в мыслях считает страшным грехом, переживая его столь же глубоко, как религиозный экстаз. Создается видимость города христианского, православного, живущего под страхом греха. Тем не менее истово верующая Катерина чувствуют себя в этом городе как в городе чужом и чуждом. В этом смысле весьма важной представляется сцена с Варварой: она выступает как искуситель, но соблазняет уже не "святую" Катерину (когда молится, она как ангел), а вкусившую от греха. Катерина полюбила другого при живом муже, вполне сознавая, что это страшный грех - целостность натуры и характера, заявленная в начале драмы, нарушается под гнетом трудно разрешаемого конфликта между долгом и чувством. Конфликт на первый взгляд кажется вполне классицистским, что при анализе не подтверждается, ибо борьба (38) эта осложняется не вполне "идеальным" представлением о чувстве: с одной стороны, долг жить праведно, т.е. безгрешно, иначе говоря, долг перед Богом, с другой - чувство, отнюдь не платоническое, чувство горячей любви к мужчине.
      Вера соотносится с понятием воли и греха. Катерина отличается от "темного царства" уже тем, что она "что при людях, что без людей... все одна". Отсутствие двойной морали, столь необходимой в мире. где царят жестокие нравы, объясняется тем, что над своей волей она видит только волю Божью, в отличие, например, от Тихона, для которого воля матери - это воля Бога. Намечается сюжетно-конфликтная линия Катерина - Кабаниха, где причиной конфликта становится отнюдь не непослушание невестки - она ни в поступках, ни в словах не противостоит свекрови Катерина виновата в том, что Бога поставила выше Кабановой, что удивительным образом соотносит конфликт этой, по определению Островского, драмы с "Песнью про купца Калашникова", где купец наказан Грозным не за победу в честном поединке, а за победу в ином, нравственном столкновении с царем, где он отстоял свою духовную свободу, поставив Бога выше царя: Грозный властен в его жизни, но душа принадлежит Богу В обоих произведениях воспроизводится патриархальный мир старинной Руси и, видимо, с этим связано столь неожиданное сближение несхожих произведений. В "Грозе" аналогичный конфликт: Кабанов отрекается от своей воли, полностью подчиняясь воле. матери, а Катерина - нет. Нравственная завязка, протекающая параллельно с событийной, ставит сразу две важнейшие проблемы, философские по своему характеру и значению, что слабо связывает их с тем бытовым фоном, на котором проверяется их подлинность. Возникает достаточно четкая оппозиция "жизнь дома и жизнь не-дома", где основой противопоставления становится категория воли. Воля/неволя оказывается связанной с понятиями "жизнь" и "смерть": для Катерины жизнь имеет смысл только тогда, когда она свободна. Условие воли в новом доме - смерть Кабанихи. Изначально, таким образом, проблема воли приобретает характер трагической антиномии: либо свобода, либо смерть.
      Соотносимым с понятиями "грех" и "воля" оказывается понятие "любовь", обсуждаемое чуть ли не всеми героями пьесы. В первой же своей сцене Кабаниха пытает Тихона, кого он любит больше, жену или же ее, мать. И "слабый умом" Тихон оказывается здесь мудрее умной Кабанихи - он любит обеих, но по-разному. Их диалог обнаруживает столкновение не столько "воль", сколько разных представлений о любви. Для Кабановой допустима только "любовь в законе", любовь, основанная на страхе и покорности - остальное же есть грех. Так обнаруживается ее "домострой", где собственно любви нет места. Для Тихона любовь самодостаточна, но ее истинное содержание раскрывается постепенно: сначала обнаруживается, что свобода для него дороже любви. Свобода категория, которая кажет(39)ся слишком большой и значительной для такого маленького человека, как Тихон. Но драматург погружает самого "тихого" героя пьесы в подлинно философскую коллизию, свойственную трагическим героям: любовь молодого Кабанова проверяется, с одной стороны, свободой, с другой - честью. Когда обнаруживается, что он обесчещен , с точки зрения общепринятой морали не только Калинова, он не обрушивается вместе со всеми на неверную с гневом и презрением, а "хочет обнять ее". Глубина и подлинность его чувства проявляются еще больше, когда он вместо "жажды крови" противника обнаруживает глубокое понимание его и проявляет даже что-то вроде сочувствия к своему более счастливому сопернику.
      Самое противоречивое представление о любви воплощено в Катерине. Тихона, как ей кажется, она любит, так как жалеет, как Варвара жалеет саму Катерину, но любит она Бориса, к которому жалости никакой не испытывает, хотя ее избранник в не меньшей степени жертва домашней тирании. Так проявляются как минимум два типа любви: любовь-долг и любовь-страсть, или (в другой терминологии) любовь христианская и языческая страсть. Душевное беспокойство усугубляется особым отношением Катерины к Богу.
      Сама Катерина проясняет свою жизнь через сон. Сон - или, точнее, видение о счастливой безгрешной жизни бессюжетен и статичен: он просто воссоздает атмосферу и "пейзаж" рая, где "храмы золотые или сады какие-то необыкновенные, и все поют невидимые голоса, и кипарисом пахнет, и горы и деревья будто не такие, как обыкновенно, а как на образах пишутся"2. Почти сразу она рассказывает и иной сон, уже в новой, "грешной" жизни, который удивительно напоминает сны "святые" по своей атмосфере, хотя это видение уже не статично: вместо пейзажа появляется некто, уводящий Катерину из этого райского сада. Ее возлюбленный не видим, но слышим: "кто-то ласково говорит со мной, точно голубит меня, точно голубь воркует" (с.237). Голубь - один из библейских символов - как бы перешел из первого, "безгрешного" сна, в котором он как символ духа святого был бы более уместен, там, где "храмы золотые, или сады необыкновенные, и все поют невидимые голоса" (с.236), где типичный райский пейзаж видений. То, что голубь попадает во второе видение, не очень понятно, исходя из логики этого видения, зато точно соотносимо с мотивом ключей. Голубь как таковой - это символ любви и верности, и это его значение важно в сцене, когда Катерина, как "голубка", оплакивает утрату своего возлюбленного. Но голубь в соединении с ключом означает святого духа, открывающего врата рая. То, что голубь здесь означает не снизошедшую благодать, а соблазн, подтверждается в сцене "искушения ключом" (выражение С. Ваймана), метанием между райским блаженством, испытанным в недавнем прошлом, и пленительным, притягательным ужасом грядущего ада. Ключ как знак духовной смерти и грядущей геенны огненной отзывается в ее монологе: "он руки-то жжет, точно уголь" (40) (с.251). Грех она уже совершила - при живом муже полюбила другого. Близость двух видений представляется не случайной, ибо речь идет о любви к прекрасному возлюбленному: иначе говоря, Катерина в мужчине хочет видеть Бога. А это вызывает кощунственную мысль, что Бога можно любить как идеального мужчину.
      Ночной Калинов - это город, где нет ни рая, ни тишины. Это мир языческой вакханалии любви, где парочки влюбленных ходят обнявшись, распевая народные любовные песни, тонко стилизованные драматургом. На это языческое пиршество любви приходит христиански настроенная, еще "дневная" Катерина. Обуревавшая ее "гроза" чувств, сложная и противоречивая, отразилась в странном любовном свидании, которое начинает Катерина "дневная", более всего боявшаяся греха, а заканчивает "ночная": "Не жалей меня, губи меня" (с.263). С точки зрения обыкновенной любовной истории ситуация как бы перевернута: героиня назначает свидание, приходит на него, чтобы с первых же слов сказать ему: "Поди прочь, окаянный человек", напоминает ему, что замужем и что он ее загубил. Перелом в свидании происходит, когда звучит очень важное для Катерины слово - воля: "Ваша. воля была на то - нет у меня воли" (с.262); после этого и вырывается бурное признание: "Не жалей, губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю! Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда? Говорят, даже легче бывает, когда за какой-нибудь грех здесь, на земле, натерпишься (с.263).