- Значит "Молдавский" красный? - строго спрошивал тренер.

- Красный. Только красный, - твердо отвечал Алексей.

- Конечно, Леша, конечно... А может, все-таки белый? Или хотя бы розовый? Недоберешь коэффициентом бормотушности - возьмешь количеством. Вспомни, Алексей, ведь у тебя на прошлой неделе...

Да, Алексей помнил, хотя и нетвердо, что на прошлой неделе перенес прободение язвы желудка. Да, "Молдавский" красный, "Молдавский" красный.. Разящий меч советских перепойщиков - ты не любишь слабых!

- Нет, Иваныч, нет. Красный - и только красный. Ведь спорт любит сильных.

Тренер опустил плешивую голову и не скоро поднял ее, смахнув щедрую слезу старого перепойщика.

- Другого ответа я и не ждал, Алексей. Пора и за тренировку! Иваныч стал выставлять на тренировочный стенд до боли знакомый спортинвентарь - темно-зеленые бутылки в опилках, с желтыми жестяными пробками без язычков.

- Создается впечатление, - диссонансом врезался в сознание Алексея голос комментатора, - что немецкому мастеру удалось подавить волю советского спортсмена к победе. Однако посмотрим, что скажут судьи.

На гигантском табло зажглись судейские оценки. Алексей еще твердо различал эти неутешительные для него цифры, после второго раунда их обычно сообщал ему тренер.

Рихард Грюшенгауэр получил за артистизм исполнения почти в два раза больше баллов и чуть-чуть вырывался вперед по количеству абсолютных алкогольных единиц - хотя немецкий спортсмен к концу раунда и снизил темп, но крепость и коэффициент сахарности его напитка были больше.

Гамбургское Страшилище не вставал со своего стула - он сидел вразвлку, блаженно раскрыв громадный рот, и двое секундантов изо всех сил махали перед ним полотенцем, вгоняя в его пылающую мятой пасть свежий воздух. Двое других сеундантов массировали ему руки.

- Зачем это? - мрачно подумал Степанов, - будто бить меня собирается...

Международная федерация перепоя уже давно ставила вопрос о допустимости физического контакта соперников, однако окончательное решение по этому вопросу еще не было выработано.

Иваныч тем временем втолковывал Алексею тонкости возможного поведения соперника во втором раунде. Степанов, наморщив лоб, слушал его, растроганно думая о завидной памяти старого перепойщика.

Иваныч помнил даже восьмидесятые годы XX века, или, как их называли, "лютые восьмидесятые". Алексей с трудом верил в жестокие рассказы об этом времени.

Например, Иваныч рассказывал, что по воскресеньям в магазинах совершенно ничего не продавали. Можно ли в это верить? Ведь человек тогда уже шагнул в космос, бурно развивалась электроника, машиностроение - и в воскресенье человек ничего не мог выпить.

Если кто делал и продавал самогон - давали срок до пяти лет.

- Это как же - за самогон посадить могли? - недоверчиво смеялся Алексей.

- Могли припаять свободно, - поучительно говорил тренер, - за самогоноварение до пяти лет.

- А вот если я суп сварил, тоже посадить могли?

- Нет, за суп не сажали.

- А если я чаю заварил?

- Вроде нет... не помню. Эх, Лешка, много чего было... такого... Иваныч поглаживал стакан, мучительно вспоминая что-нибудь, - на улицу страшно было выйти. Бандиты везде... Нет, это в Америке сплошь бандиты были, а у нас - менты! Менты у нас были. Вот сейчас милиционер на соревновании тебя охраняет, цветы тебе дарит, ты с ним поговорить можешь, как с человеком. А тогда милиционеры вроде бандитов были. Неохота ему работать, а охота ему кобяниться и залупаться, вот он и идет в менты. Идешь ты мимо него, трезвый даже, а он ручкой тебе вежливо - и давай залупаться: ваши документы, ваш рабочий пропуск, а что у вас в сумке, пойдемте, разберемся.

- Как же вы такие пришибленные были? Что же вы не боролись?

- Ага, мы боролись, это точно ты сказал, в очередях особенно страшно боролись. Соберутся, бывало, менты толпой у магазина, и смотрят, как ты борешься, потом оцепят магазин - кого хотят, того пустят, не покажешься им - увезут к себе в КПЗ и натешатся вдоволь - борются с тобой... Иваныч зябко повел плечами и тяжко вздохнул, - за гласность велели бороться тоже. Чтобы одну правду говорили. Раскроешь, например, центральную газету, а там на первой полосе так прямо и написано: "Наше правительство опять здорово лопухнулось". Или войдешь в столовую, а там на стене лозунг: "Кормим долго, дорого, грязно и невкусно". Да дорого... дорого все стало. Получку за три дня и пропьешь, если дурак - у тех, кто поглупей и лозунг такой был: Заработал? Пропей!

- Нет, Иваныч, заврался ты совсем. Это ты мне про Америку все рассказываешь - там и бандиты, и посадить могли, и гласность, и дорого все.

. . . . . . . . . .

Ударили в гонг и секунданты, спотыкаясь о пустые бутылки, выскочили с ринга.

Гамбургское Страшилище взял в руку десятый стакан и, почесывая, живот, начал:

- Мать тфаю, клянь-ка, как...

- А ну, мать твою, молчать у меня, харчемет - соплей перешибу!!! что было сил зарычал Алексей и, быстро повернувшись к секунданту, продолжал:

- А ты что возишься? Дай сюда!

Алексей выхватил из рук секунданта неоткупоренную бутылку "Молдавского" красного, откусил горлышко, харкнул им в сторону соперника, и влил содержимое в свою брюшную полость хлебком полтора выхлеба прогнувшись.

- ...как я тесятый стаканишшэ вышру! - не потеряв духа, продолжал кричать Гамбургское Страшилище.

Жутко захохотав, Степанов выхватил из рук секунданта вторую, уже откупоренную бутылку портвейна и, глубоко выдохнув, вскинул ее над головой.

- Вот какой перепой нам нужен! - закричал коментатор, - Советский спортсмен проводит исключительной красоты прием под названием "вакуум-насос": вино втягивается одним глотком так, что пузырьки воздуха не проходят в надвинное пространство, и, таким образом, сильная работа ротовых мышц создает там абсолютный вакуум! Да! Спорт не любит слабых! Спорт любит сильных!

В этот момент опустевшая с очаровательным звоном брызнула во все стороны, не выдержав давления столба окружающего воздуха. Вся морда Алексея оказалась изрезанной осколками.

Волны оваций гремели по залу, да и во всем мире, наверное, многие телезрителм в изумлении уронили стаканы.

- Интерес к состязаниям огромен! - с радостным напором, захлебываясь, кричал комментатор, - Многие информационные и телевизионные агенства в связи с состязанием отложили сообщения о ходе сто девяносто восьмого раунда переговоров на высшем уровне между товарищем Иваном Абрамовичем Натансоном и господином Натаном Завулоном по вопросу о сокращении ракет средней дальности в Европе!

Не теряя ни секунды, Алексей продолжил столь блестяще начатую атаку. Достигнув прочного успеха, он снова перешел на игру в своем излюбленном стиле "загребальная машина", дополняя ее красивым матом.

Сильно деморализованный кровавым видом Алексея Гамбургское Страшилище, что-то бормоча, грыз свой десятый стакан. Секундант держал наготове одиннадцатый. Немец схватил его, открыл рот, но, ни говоря ни слова, начал пить.

Алексей увидел, как его соперник закашлялся, закурлыкал и, схватившись за рот, нагнулся под стол.

Зал ревел, как прибой, все накатывал и откатывал от Алексея, качаясь справа налево.

- Замечательнбя победа советского спортсмена! - еле звенело в ушах, и Степанов не понимал: как? разве уже все кончилось?

Глава судейской коллегии, не дожидаясь, когда вспыхнет табло, пролез под канатами, схватил руку Алексея и высоко поднял ее.

Голос из динамика гордо загремел над колышашимися трибунами:

- В связи с проблевом на месте, допущенным Рихардом Грюшенгауэром, победа присуждается Алексею Степанову, Советский Союз!

КОНЕЦ ФИЛЬМА

Фильм снят на пленке Шост

кинского комбината "Свема"

. . . . . . . . . .

Иван медленно встает. В его глазах невыразимый ужас. Не сводя глаз с телевизора, он на цыпочках крадется к двери. Валера Марус чмокает и переворачивается на другой бок.

. . . . . . . . . .

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Начал за здравие - кончил за упокой.

Наутро Валера вскочил, как полоумный, не выключив телевизора, и бросился на работу, потому как знал, что если он еще и на работу будет опаздывать, его точно отправят принудительно лечиться на Балтийский завод.

Потому, когда он пришел вечером с работы - телевизор еще работал. Валера некоторое время тупо смотрел на телевизор, не понимая, почему это он работает.

- Сегодня, дорогие товарищи, мы начинаем чтение автобиографии известного музыканта В.Шинкарева "Говно в проруби". Часть первая - "Везде хорошо!" и часть вторая - "Там, где нас нет!"

Валера все равно ничего этого не понимает и выключает телевизор, со злостью думая, сколько же электричества он сожрал за ночь и целый день.

. . . . . . . . . .

Этот бред так насыщен разными эпитетами, что невольно хочется извиниться (но, кстати, это вовсе не бред, а сопротивление ежеминутно нарождающейся всеобщей бессмыслице): а сейчас я наворочу еще больше эпиграфов. Хорошая книга может состоять из одних только, с умом подобранных, эпиграфов, так точно они выражают первоначальные намерения автора.

"Санкт-Петербург, новый город, выросший

по воле царя, прекраснейшим образом демон

стрирует почти чудовищные арихитектурные

аномалии и неуравновешенность таких боль

ших городов."

Ф.Бродель

"Единственным светилом в дуггуре, его

солнцем, служит луна."

В.Андреев

"...за Невой, в полусветной, зеленой там

дали, повозстали призраки островов и

домов, обольщая тщетной надеждой, что тот

край есть действительность, и что он - не

воющая бескрайность, которая выгоняет на

петербургскую улицу бледный дым облаков."

А.Белый

"Никифоров знал магическую силу писания,

которое притягивает к себе жизнь. То, о

чем писалось, было полнейшим вымыслом

поднялось из твоего мрака, из твоих ила и

водорослей, - внезапно воплощается в яви и

поражает тебя, иногда смертельно."

Ю.Трифонов

"Нет исхода на юг, и погибнуть мне

весело."

А.Блок

Но так сидеть скучно - Валера посмотрел всю коллецию открыток с изображениями артистов, которую он собирал недeли две, допил брагу и на какой-то момент искра неумной, веселой надежды заслонила от него комнату с черным окном: нет, все правильно! Живет он дай бог всякому, жены нет, работа нормальная, с аванса будет тахта, а не раскладушка, а там еще женщина какая-нибудь полюбит Валеру!

Валера включил телевизор.

" ...таким образом можно с уверенностью сказать, - уверенно говорит человек в белом халате, похлопывая по ЭВМ, - в основных чертах будущее прогнозировать можно! Зная, конечно, основные законы развития человеческого общества.

- А вот телезрители спрашивают нас, - кокетливо говорит дикторша, можно ли прогнозировать индивидуальное человеческое будущее?

- Какое челевеческое? - растерянно говорит челеовек в белом халате.

- Может ли сам человек прогнозировть - в общих, конечно, чертах свое личное будущее?

- Нет! - отвечает ученый, подумав, - этого делать... нельзя! Вот пример: знал ли мой однокурсник Борис, бренькая в армейском туалете на гитаре, что в недалеком будущем он будет совещаться с Йоко Оно о путях развития рок-музыки? Нет, он этого не знал. Другой разительный пример. Вот, кстати, у меня для этого фотография... (находит в кармане и показывает телезрителям какую-то древнюю неразборчивую фотографию). Вот фотография маленького Мити. Вопрос: знал ли маленький Митя, что в будущем он станет знаменитым Дмитрием Ивановичем Менделеевым, автором периодической системы элементов Д.И.Менделеева? Нет, он этого не знал.

( Валере делается почему-то жутко. Он тоже ставит себе какие-то невнятные вопросы: знал ли Валера Марус, что... мог ли кто-нибудь помыслить, что Валера Марус... А что?

Валера подходит к окну и с тоской смотрит: черный снег, ветер. Бурный сумрак. Громадного калибра черная луна пролетела по черной проруби в облаках.

Валере делается привычно одиноко; это бесконечное молчание, молчание или телевизор.

Он возвращается к телевизору и, переключив, с удивлением видит в пелене снега знакомое лицо Джакоба Кулакина: ведь телефильм-то еще идет! Ну, слава богу, это последняя серия. )

Джакоб удивленно рассматривал веселых гренадеров и штатских, машуших какими-то флажочками и прославляющих свою царицу. Его схватил за плечо и развернул на себя совершенно пьяный свирепый мещанин. Сквозь снег и темноту он принял серебряные пуговицы на камзоле Джакоба за часть какой-то униформы, сорвал шляпу и полушутливо кланяясь, заорал:

- Молодцы! Братцы! Покрошили, наконец, ферфлюхтеров, дай вам бог, и матушка наша Елизавета... Ура, мать вашу!

- Ура! - грянули вразнобой в мелькающих фонарях, - гром победы раздавайся, веселися, храбрый Фосс!

Как влюбленный ошибается пускаясь вдогонку за незнакомой женщиной, которую его ищущий взгляд принимает за возлюбленную, так Джакоб бросился за многими прохожими. Но казалось, на этой улице, где со времен Петра звучат десять языков и толкается сотни темных шкиперов - Джакоб единственный иностранец. А Монтахью нет нигде; мы с ним остались вдвоем, если он лежит на дне маркизовой лужи - и мне не уйти далеко.

Господи, смилуйся над всеми, кто в море сейчас, этой ночью. Вихри черного снега, ветер, бурный сумрак - вот ткань жизни этого города, а им все нипочем! Беснуются, плачут, машут флажочками, все наполнено удивительно ледяной страстью.

Птербург: у-уу! Ожесточенный город.

В данном случае горожане радовались тому, что Фридрих, изнывавший за свой Берлин, как птица за гнездо, утратил все, и из короля Пруссии превратился в рядового бранденбургского курфюрста.

Внезапно Джакоб почувствовал словно удар в сердце: он был уверен, что это Монтахью проскакал сам - третий с двумя рослыми гренадерами - и были они молчаливы, не похожи на остальных.

Здешним жителям известно, что при полной луне мертвецы скачут на север.

Застонав, Джакоб отшатнулся в темный проулок или проходной двор. Заехавший отдышаться или покемарить возница зашевелился в розвальнях:

- Что, барин, нагулялся?

- Который час?

- Эк его! Да заполночь.

- Возница! Продай мне водки, прошу тебя... Или поезжай, достань гденибудь...

- Да ты не из неметчины ли?

- Нет, я шотландец... Ну, я англичанин.

- Сейчас где достанешь, я продать могу, пятнадцать целковых.

- Ты что, ошалел? Десять!

- Эх, боярин... Десять когда было? До указа...

Джакоб заскрипел зубами, роясь в карманах.

- Возница! Бери ты все: эту шляпу, серебряные пуговицы Алана Брека.. Вот десять целковых... Дай горячей водки!

Возница взял деньги, шляпу, пуговицы, пощупал сукно плаща, вздохнул и, протянул Джакобу заткнутую тряпицей бутыль.

Ватага веселых молодцов, горланя своего "Храброго Фосса", ворвалась во двор.

- Вот ты где! - с недобрым удивлением гаркнул один из них, - давай, батя, водку живее!

- На! Ищи, сукин сын, свою водку: нету у меня больше ничего!

- Ты как с бойцами разговариваешь, шпак? Мы тебя от куроцапов защитили!

- Вот последнюю бутылку господину продал!

Гренадеры как по команде повернулись на Джакоба и стали примериваться к нему жадными взглядами.

- А и вправду господин! Да ты не куроцап ли, не ферфлюхтер?

- Как есть ферфлюхтер!

- Пусть он скажет!

- А что разговаривать - национализировать излишки! А добром не отдаст - надобно будет наказать за противность!

Джакоб удовлетворенно улыбнулся.

- Давай, давай, - брезгливо бросил он гренадерам, - Ну-ка, топай отсюда! Веселися храбрый макрорус!

Гренадеры этого, честно, не ожидали никак. Некоторые даже действительно сделаи движение уйти.

Джакоб до крови сжал зубы, лицо его дрожало от радостной ярости, но рука, выхватившая шпагу, была тверда.

. . . . . . . . . .

Усталый прохожий, идет он по окраине города, где цепочка фонарей обрывается в белесую черноту. Вот уже скоро рассвет, а ему все не легче.

Буря прошла, но тротуар и рельсы совершенно засыпал почти теплый снег, который, как манная каша из доброй шотландской сказки, - все валит и валит, налипая на кружево развалин и мясо кирпичей сломанных домов.

Усталый прохожий представляет себе какую-нибудь встречу - вряд ли здесь встретишь женщину... Ну, старичок, толстый дедушка с волосами как пух, пьяный... Нет, старый хрыч, ты и днем надоел.

Все же женщина, изящная дама былых времен, и нет грязи под цоканьем ее копытец. Фонари нерезким светом освещают снизу ее лицо сквозь вуаль, или нет? - паутина проводов это, а не вуаль.

Какая странная, совсем не детская улыбка!

Она наклоняет голову, от смущения ее лицо...

- Конечно, но не говорите так громко при них...

Пьяный старик с волосами как пух, блестит щелочками глаз - уж не смеешься ли ты надо мной, старый хрыч?

Синюшный заспанный юноша, закатив глаза, передвигается вперед, как механическая кукла.

- Я вижу, вашим спутникам нет дела до вас - позвольте быть провожатым?

Ее сверкающая рука медленно показывается из муфты.

Эй, прочь с дороги! Но так и есть - юноша задевает окаменевшего старика и боком валится в снег, продолжая равномерно елозить ногами. Сонная слюна течет ему на жабо.

Дорогая, пусть их! Что нам за дело до них? Пусть торчит в снегу твоя шутовская гвардия, задрав вниз руки, как пугала!

Вот уже рассвет, вот он движется глубокой волной по соседним улицам, мелькая в просветах проходных дворов.

Вот он погружает город на свое темное дно, мнет и корежит шпили кресты и кораблики, на которых давно вспыли.

Как засверкала зеленым перламутром чешуя птиц, поющих рассветную песнь для моей возлюбленной!

Обними меня другой рукой; обверни поверхность тела, будто плащом.

Колючий, как опасная сияющая стекловата - белый сок любви, извивающийся в нас.

Ты мой плод, чуть шевеля кольцами, искрящимся клубком дремлешь во мне...

. . . . . . . . . .

Господи, помилуй!

Ну хватит, как я устал и боюсь - закрыть бы себя руками и не видеть, уткнуться головой в теплые, пушистые котлы, оцепенеть от их непрестанного хриплого мурлыканья.

Это конец, хватит писать. ( Все померли, а нет, так недолго осталось. И про что вся эта пьяная музыка? )

Я, наверное, даже не развлек тебя: но, может быть, увижу твою добрую меланхоличную улыбку?

А не вышло, так и хрен с ним.

Александр ЖИТИНСКИЙ

ВНУК ДОКТОРА БОРМЕНТАЛЯ

Киноповесть

"...У-у, как надоела эта жизнь! Словно мчишься по тоннелю неизвестной длины. А тебе еще палки в колеса вставляют. Впрочем, почему тебе? Нам всем вставляют палки в колеса.

Как это ни печально, приходится признать: живем собачьей жизнью, граждане-господа! И не потому она собачья, что колбасы не хватает, а потому, что грыземся, как свора на псарне. Да-с... Посмотришь государственные морды по телевизору - вроде, все как у людей. Морды уверенные, сытые, речи круглые. На Западе точно такие же. Но спустишься ниже и взглянешь на лица в трамваях и электричках - Матерь Божья! По каждому лицу перестройка проехалась гусеничным трактором, каждая маленькая победа запечатана большим поражением, у человека осталась одна надежда ждать, когда кончится все это. Или когда человек кончится...

Зябко. В вагоне разбито три окна. Одно заделано фанеркой, в остальных ветер свистит. Любопытно: раньше стекол не били? Или их вовремя вставляли? Почему теперь не вставляют? Стекол, видите ли, нет. Куда делись стекла? Не может быть, чтобы их перестали производить, равно как перестали производить винты, гайки, доски, ложки, чашки, вилки, кастрюли и все прочие предметы. В это абсолютно не верится. Возможно, все это стало одноразового пользования, как шприцы. Сварил суп в кастрюле, съел его, после чего аккуратно пробил кастрюлю топором, разбил тарелку, расплющил ложку, затупил топор и все выбросил - да так, чтобы никакие пионеры в металлолом не сдали. Возможно, так и поступают.

Стали больше запасать, это факт. Не страна, а склад продовольственных и промышленных товаров. В каждом диване полный набор на случай атомной войны и последующей блокады. Включая гуталин. Хотя сапог чаще чистить не стали. Это заметно.

Я не люблю народа. Я боюсь его. Это печально. Раньше не любил правительство и большевиков. Точнее, правительство большевиков. Теперь же любви к правительству не прибавилось, а любовь к многострадальному народу куда-то испарилась. Правильно страдает. Поделом ему. И мне вместе с ним...

Однако, если ехать достаточно долго, приходишь к подлым мыслям. Полтора часа самопознания в один конец - не многовато ли? Все оттого, что холодно и какие-то мерзавцы побили стекла. Хотелось бы их расстрелять из пулемета. Вчера коллега Самсонов вывесил на доске объявлений подписной лист с призывом законодательно отменить смертную казнь в государстве и долго ходил, гордясь гуманизмом. Я не подписал, не нашел в себе достаточно гуманизма. Самсонов выразил сожаление. Посидел бы полтора часа на декабрьском сквозняке. Терпеть не могу ханжества.

Да, я ною. Имею полное право. Мне тридцать семь лет, я неплохой профессионал, заведую хирургическим отделением деревенской больницы, получаю двести десять и вынужден ездить полтора часа в один конец, чтобы присутствовать на операциях учителя... А жить мне приходится в деревне с нежным названием Дурыныши...

А вот кстати и Дурыныши..."

Доктор Дмитрий Генрихович Борменталь вышел на платформе Дурыныши, протянувшейся в просторном поле неубранной, уходящей под снег капусты. Нежно-зеленые, схваченные морозцем кочаны тянулись правильными рядами, как мины. Кое-где видны были попытки убрать урожай, возвышались между рядами горы срубленных капустных голов, напоминающие груды черепов с полотна Верещагина "Апофеоз войны" - такие же мрачные и безысходные, вопиющие о тщете коллективного земледелия. Борменталь пошел напрямик через поле, похрустывая ледком подмороженной грязи.

Деревня Дурыныши в семь домов стояла на взгорке, а чуть дальше за нею, в старой липовой роще, располагалось двухэтажное обветшалое здание центральной районной больницы, окруженное такими же ветхими деревянными коттеджами. Эти постройки принадлежали когда-то нейрофизиологическому институту, однако институт вот уж двадцать лет как переехал в город, а помещения его и территорию заняли сельские эскулапы.

Дмитрий Борменталь пополнил их число совсем недавно, неделю назад, переехав сюда с семьей из Воронежа. Причин было две: возможность ездить в Ленинград на операции своего учителя профессора Мещерякова, проводимые в том же нейрофизиологическом институте, в новом его здании, и, так сказать, тяга к корням, ибо именно здесь, в Дурынышах, когда-то жил и работал дед Дмитрия - Иван Арнольдович Борменталь, ассистент профессора Преображенского, главы и основателя института.

На Дурыныши опускались быстрые декабрьские сумерки. Борменталь в куцем пальтишке брел по бесконечному полю, как вдруг остановился возле капустного холма и, воровато оглянувшись, разрыл груду кочанов. Он извлек из середки увесистый кочан, нетронутый морозом, хлопнул по нему ладонью и спрятал в тощий свой портфель, отчего тот раздулся, как мяч. Довольный Борменталь направился к дому.

Он распахнул калитку и вошел во двор коттеджа, увенчанного застекленной башенкой. Из покосившейся, с прорехами в крыше конуры, виляя хвостом, бросилась к нему рыжая дворняга, оставшаяся от прежних хозяев. Борменталь присел на корточки, потрепал пса за загривок.

- Привык уже, привык ко мне, пес... Славный Дружок, славный...

Дружок преданно терся о колено Борменталя, норовил лизнуть в щеку.

Борменталь оставил пса и не спеша, походкой хозяина, направился к крыльцу. На ходу отмечал, что нужно будет поправить в хозяйстве, где подлатать крышу сарая, куда повесить летом гамак, хотя приучен к деревенской и даже дачной жизни не был и мастерить не умел. Мечтал из общих соображений.

Он возник на пороге с капустным мячом в портфеле, посреди переездного трам-тарарама, с которым вот уже неделю не могла справиться семья. Среди полуразобранных чемоданов и сдвинутой мебели странным монстром выглядел старинный обшарпанный клавесин с бронзовыми канделябрами над пюпитром.

Жена Борменталя Марина и дочка Алена пятнадцати лет разом выпрямились и взглянули на Борменталя так, как принято было глядеть на входящего последнее время: с ожиданием худших новостей.

Однако Борменталь особенно плохих новостей не принес и даже попытался улыбнуться, что было непросто среди этого развала.

Обязанности глашатая неприятностей взяла на себя Марина.

- Митя, ты слышал? Шеварднадзе ушел! - сказала она с надрывом.

- От кого? - беспечно спросил Борменталь.

- От Горбачева!

- Ну, не от жены же... - примирительно сказал Борменталь.

- Лучше бы от жены. Представляешь, что теперь будет?

- А что будет?

- Диктатура, Митя! - воскликнула Марина, будто диктатура уже въезжала в окно.

- В Дурынышах? Диктатура? - скептически переспросил Борменталь.

Алена засмеялась, однако Марина не нашла в реплике мужа ничего смешного. По-видимому, отставка министра иностранных дел волновала ее больше, чем беспорядок в доме. Она направилась за Борменталем в спальню, развивая собственные версии события. Дмитрий не слушал. Принесенный кочан волновал его воображение. Он прикидывал, как уговорить Марину приготовить из этого кочана что-нибудь вкусное. Жена Борменталя к кухне относилась прохладно.

Борменталь начал переодеваться, причем специально выложил кочан на видное место, прямо на покрывало постели, и время от времени бросал на него выразительные взгляды. Однако Марина не обращала на кочан решительно никакого внимания.

Внезапно раздался шум за окном, потом стук в дверь. В дом вбежала медсестра Дарья Степановна в телогрейке, накинутой на несвежий белый халат.

- Дмитрий Генрихович, грыжа! Острая! - сообщила она.

- Почему вы так решили? - строго спросил Борменталь.

- Да что ж я - не знаю?!

- Дарья Степановна, я просил не ставить диагноз. Это прерогатива врача, - еще более сурово сказал Борменталь, снова начиная одеваться.

- Пре... чего? Так это же Петька Сивцов. Привезли, орет. Грыжа, Дмитрий Генрихович, как Божий день, ясно.

Борменталь вздохнул.

- Вот, Мариша, - обратился он к жене. - Грыжа, аппендицит, фурункулез. Вот мой уровень и мой удел! А ты говоришь - Шеварднадзе!

Морозным декабрьским утром доктор Борменталь, уже в прекрасном расположении духа, выскочил на крыльцо, с наслаждением втянул ноздрями воздух и поспешил на службу.

- Привет, Дружище! - бросил он собаке, проходя мимо конуры.

Дружок проводил его глазами.

Борменталь, засунув руки в карманы пальто, быстрым шагом прошел по аллее парка мимо бронзовых бюстов Пастера, Менделя, Пирогова, Павлова и Сеченова, поставленных в ряд, и вышел к фасаду обветшавшего, но солидного деревянного строения с крашеными облезлыми колоннами по портику. Посреди круглой клумбы возвышался памятник пожилому бородатому человеку в котелке, стоявшему с тростью на постаменте. Рядом с бронзовым человеком из постамента торчали четыре нелепых обрубка, по виду - собачьи лапы.

Борменталь бросил взгляд на памятник, на котором было начертано: "Профессору Филиппу Филипповичу Преображенскому от Советского правительства", и легко взбежал по ступеням к дверям, рядом с которыми имелась табличка Центральной районной больницы.

На аллее показался глубокий старик с суковатой палкой, одетый в старого покроя шинель с отпоротыми знаками различия. Он шел независимо и грузно, с ненавистью втыкая палку в замерзший песок аллеи. Проходя мимо памятника профессору Преображенскому, сплюнул в его сторону и произнес лишь одно слово:

- Контра.

Старик заметил, что вдалеке с шоссе, проходящего вдоль деревни, сворачивает к больнице красный интуристовский "Икарус".

- Опять пожаловали... - злобно пробормотал он и, отойдя в сторонку от памятника, принялся ждать гостей.

"Икарус" подкатил к памятнику, остановился. Из него высыпала толпа интуристов во главе с гидом-переводчицей, молоденькой взлохмаченной девушкой в короткой курточке. Переводчица мигом собрала туристов возле памятника и бойко затараторила что-то по-немецки. Туристы почтительно внимали, озираясь на окрестности деревенской жизни.

Старик приставил ладонь к уху и слушал, медленно наливаясь яростью.

- По-русски говорить! - вдруг прохрипел он, пристукнув палкой по земле.

Туристы с удивлением воззрились на старика.

- Я... не понимаю... - растерялась переводчица. - Это немецкие туристы. Почему по-русски?

- Я знать должен! Я здесь командую! Перевести все, что говорила! потребовал старик, вновь втыкая палку в землю.

- Я говорила... Про профессора Преображенского... Что, несмотря на многочисленные приглашения из-за рубежа, он остался на родине. Правительство построило ему этот институт...

- Так бы его и пустили, контру... - пробормотал старик.

- Что вы сказали? - спросила переводчица, но ее перебила туристка, задавшая какой-то вопрос.

- Она спрашивает, почему для института было выбрано место вдали от города? - спросила переводчица.

- Собак здесь много. Бродячих, - смягчившись, объяснил старик. - Он собак резал. Слышали, небось, - "как собак нерезанных"?.. Из Дурынышей пошло.

Переводчица перевела на немецкий. Старик напряженно вслушивался, не отрывая ладони от уха. Последовали дальнейшие вопросы, на которые старик, почувствовав важность своего положения, отвечал коротко и веско.

- Что здесь сейчас?

- Больница. Раньше собак резали, теперь людей мучают.

- Правда ли, что у профессора Преображенского были проблемы с советской властью?

- Контра он был, это факт, - кивнул старик.

- Мы слышали, что в этом институте проводились секретные опыты по очеловечиванию животных, в частности, собак... - сказал пожилой немец.

Старик, услыхав перевод, вдруг мелко затрясся, глаза его налились кровью.

- Не сметь! Не сметь называть собакой! - почти пролаял он, наступая на немца. - Он герой был!