Мало кто отчетливо представляет себе дороги, которые преодолевают во время боевой учебы десантники. Тут за какой-нибудь месяц счет может идти не на десятки, даже не сотни, а на добрую тысячу километров. И если бы по шоссе, пусть хоть с полной выкладкой. Куда там! Лесные чащи, буреломы, гнилые топи, где, точно альпинистам, нужно обвязываться веревкой, чтобы вытащить ухнувшего в трясину товарища, зыбкое илистое дно пересыхающих речек — в общем, места всё такие, что их не сразу и отыщешь даже в самом бездорожном краю, — вот где проходят их пути. И время для походов стараются подобрать такое, что уж если жара — то адова, если дожди — то беспросветные.
      В хорошую же погоду у десантников начнутся форсированные марши, когда километров пять бежишь, километров пять дух переводишь, и в такой последовательности, да еще с преодолением водных рубежей на так называемых подручных средствах (а это значит: ныряй с ходу, если подвернулось под руку какое-никакое бревнышко, на котором можно хоть автомат пристроить, то считай, что тебе крупно повезло), оставишь за спиной политые ручьями пота десятки километров.
      Ну, а когда стоят совсем уж расчудесные, прямо-таки курортные дни, тогда десантникам выдадут по сухарю, отмерят на карте замкнутый кружок километров на сто пятьдесят, и хочешь — в сутки промчись, хочешь — улиткой неделю ползи, уже ни крошки, ни маковой росинки не получишь.
      А чтобы сердобольные русские женщины, испокон веков встречающие войско с хлебом и колодезной водой, крынками молока и картошкой в мундире, не вводили солдат в соблазн, заставляя глотать пыльную слюну пересохшим горлом, дорожка будет выбрана такая, что на ней живой души не попадется.
      Трудно? Очень. Подчас безумно трудно. И бывает, закачается в маршевом строю солдат, завалится на соседа, и если светло, то видно, как высыплют градины пота на вдруг побледневшем, заострившемся лице. Подхватив под руки, проведут немного. Отдышится — значит, пойдет дальше сам. Нет — положат на обочине, а если шли чащобой, вышлют посыльных к дороге. Где-то неподалеку, но так, чтобы не быть на виду и не мозолить глаза, вслед за солдатами движутся санчасти с повозками, машинами с красным крестом.
      Удивляться здесь не надо. «Тяжело в ученье — легко в бою» — это знали еще суворовские чудо-богатыри, а их потомкам-пехотинцам, да еще крылатым, маневров и трудов намного прибавилось… Нужно ли пояснять, что точно такие же походы, точно такие же марш-броски в непогоду, в ночную темь, когда хоть таращь до боли глаза, хоть зажмурь их — все равно ни зги не видно, — стали обычными в жизни разведчиков. Им даже побольше прибавили, хотя вроде больше уже и некуда, и путаных маршрутов, и непролазных мест.
      В путь обычно выступали ночью, как водится, по тревоге. В армии не терпят долгих сборов и раскачки. Каждый раз, отдавая команду поднять роту, капитан Грачев испытывал незнакомое доселе желание оттянуть ее, отсрочить хотя бы до рассвета. Даже не входя в теплую землянку, он будто наяву видел, как в своем уголке, теперь сплошь застланном и завешанном плащ-палатками, чтобы не кололи снизу подсыхающие ветки, не сыпался из щелей между бревнами песок, спит, свернувшись калачиком, Сережа. Ему никто не мешает. Уже на вторую ночь солдаты устроили между ним и Пахомовым нечто вроде барьера.
      — Чего доброго, сонно взмахнет наш крылатый биндюжник ручкой — и Кузовку крышка, — сказал тогда Володкин.
      Он был горазд на неожиданные словечки и сравнения; в роте на них внимания не обращали, но тут и вывод тотчас сделали (доску поперек нар приколотили), и «Кузовок» всем пришелся по душе. В самом деле: «Сережа», даже «Сергей» было что-то совсем не армейское, а «товарищ Кузовков» ни у кого, кроме командира роты, не выговаривалось, хотя солдаты даже и не подозревали, насколько легче и проще было бы Грачеву это всем полюбившееся «Кузовок».
      В ту минуту, когда бойцы, набросив одежду и застегиваясь, затягиваясь ремнями уже на бегу, пулей вылетали из землянки, Грачев стоял над обшитым тесом пологим входом и считал секунды и людей: ритм был один. Затем глухой топот сапог стихал, наступала пауза. Короткая пауза. И снова Грачеву казалось, что он видит, как возится, спросонок не попадая в рукава рубахи, парнишка, как шарит в потемках под нарами, отыскивая сапоги. И сразу вспоминал братишку, эвакуированного с матерью на Урал, а еще — воинские эшелоны на разъездах, оборванных подростков возле них. Разбросанные войной, осиротевшие, они честно зарабатывали свой хлеб. Они пели. У санитарных поездов, идущих «оттуда», — грустное «товарищ, три раза я в танке горел», у платформ с затянутыми брезентом орудиями и веселой солдатней, направляющейся «туда», — о том, как «наша русская «Катюша» немчуре поет заупокой…». В общем, по ситуации. И это тоже была война, с ее ранами и увечьями.
      Конечно, если бы капитана спросили, в какой последовательности развивались его мысли, Грачев только лишь пожал бы плечами: о чем можно серьезно подумать в какие-то мгновения? И все же это были зримые образы, четкие представления. И вполне логичное следствие заключало их: он с необычной силой чувствовал себя воином, командиром, готовым к любому по ожесточению бою. И потому, уже ничуть не напоминая себе, что хотя здесь и тыл, но все должно быть как на фронте, а естественно, словно рядом действительно таился ненавистный враг, отдавал приказ. Его спокойный голос, четкое указание ориентиров и квадратов, где должна действовать рота, окончательно сгоняли дремоту с еще позевывающего в потемках строя. В шеренгах уже стояли не полусонные, поднятые на ноги ни свет ни заря молодые парни, а бойцы, разведчики.
      Первые километры даже в самую глухую ночь проходили быстро. От лагеря в любом направлении вели натоптанные не хуже сибирских почтовых трактов дороги. К рассвету, когда одна за другой начинали таять звезды, а в лесу проступали контуры деревьев, устраивали привал. Подгоняли аммуницию, по картам и схемам уточняли задание, затем расходились группами. Шла обработка боевых связок.

      Капитан Грачев долго, тщательно подбирал группу, в которой должен был стать основным, по сути дела определяющим ее действия разведчиком Сережа Кузовков. Она проявилась после многочисленных проверок на штурмовой полосе, в рукопашных боях у чучел и схватках грудь в грудь — группа немногочисленная, чтобы не выдать себя, бесстрашная до дерзости, расчетливая и быстрая, неутомимая.
      Командиром ее был старшина Пахомов, хотя еще и не воевавший на фронте, но опытный парашютист и отважный человек, а такой помощник был нужнее Сереже, чем кому бы то ни было другому. Армейскую службу Пахомов начал в одном из НИИ сначала укладчиком, а затем, после ряда успешных прыжков, испытателем парашютов. О людях этой специальности известно меньше, чем, скажем, о летчиках-испытателях, а право же, их профессия не менее сложна и героична.
      Представьте себе: человек покидает самолет, и парашют у него не раскрывается. Рвануть кольцо запасного? Нет, рано! Тугой ветер не свистит, не гудит — он ревмя ревет в ушах, стремительно нарастает земля, а испытатель прилагает все усилия, чтобы найти, устранить неисправность. Не выйдет — у самой земли раскроет запасной и сразу же, едва приземлившись, все с тем же нераскрывшимся парашютом, только перевесив его на грудь, чтоб был под руками, и новым запасным уйдет в небо.
      А через какие-то минуты опять покинет борт корабля и останется один-одинешенек в бескрайнем воздушном океане. Сколько неожиданностей ждет его в каждый рабочий, так сказать, будничный день! В какие только передряги не приходится попадать! Бесстрашие. Железные нервы. Чувство времени до доли секунды. Логичное и спокойное мышление — вот какими качествами должен обладать испытатель парашютов. Но эти же качества необходимы и разведчику.
      Капитан Грачев ни на минуту не сомневался, что из старшины Пахомова выйдет прекрасный командир специальной разведгруппы.
      Вдобавок ко многим своим лучшим чертам Пахомов был безгранично добр, но, на беду, природа не наградила его физической красотой. Был он изрядно кривоног, маленькие медвежьи глазки близко сидели к носу пуговкой на несоразмерно большой, какой-то четырехугольной голове, вросшей в плечи. Чтобы хоть как-то скрасить свою внешность, Пахомов отпустил пышные усы. Не помогло… Даже в фабричном клубе, где по субботам бригадный оркестр сотрясал стены трубными звуками польки-бабочки, те девицы, что за постоянным неимением кавалеров танцевали «шерочка с машерочкой», и то скользили по нему отсутствующим взглядом. Пахомов молча страдал. И всю свою нерастраченную любовь он перенес на Сережу Кузовкова.
      Отыскал каких-то бабок, пасущих индивидуальных коров на окраине городка; а давали в пайке селедку — тащил им селедку, экономил на сахаре, на табаке, и все это — чтобы у Сережи всегда было парное молоко. Он как-то ухитрялся и обстирывать его, и чинить одежду, и это тоже было нужно.
      Мозговым центром группы, так сказать ее начальником штаба, стал сержант Андрей Лещилин, еще ни разу не брившийся и весь, даже на щеках, заросший золотистым пушком стройный кареглазый юноша со сросшимися над тонкой переносицей густыми черными бровями.
      — Наследный потомок представителей русского воинства, — сказал он о себе, когда писарь штаба бригады заполнял какую-то длинную анкету и своими вопросами нагнал на солдат такую тоску, что ответ Лещилина явился для них душевной отрадой — даже песок с перекрытий посыпался от дружного взрыва хохота.
      — Кто-кто? — переспросил писарь, обомлевший от такого ответа.
      — Что, не подходит? Ну, пиши: интеллигент с ружьем. Опять не годится? Тогда — служащий, раз больше деваться некуда.
      Самое интересное, что Лещилин не сказал ни слова, не соответствующего истине. Лещилины воевали при Кутузове, Суворове и, наверно, еще в допетровские времена. Прадед его, артиллерийский офицер, сражался в войсках генерала Скобелева и был одним из героев Шипки; дед, полковник русской армии, погиб во время Брусиловского прорыва. Отец встретил революцию в чине капитана, перешел на сторону Красной Армии и дослужился до звания генерал-лейтенанта артиллерии. Генералом, но не артиллерии, а бронетанковых войск, был родной дядя сержанта. Но об этом он ни разу и не заикнулся, а если заходил разговор о генералах Лещилиных и кто-нибудь задавал вопрос, уж не доводятся ли они ему родней, только пожимал плечами. «Да» говорить не хотелось, а вранья терпеть не мог.
      Андрей получил спартанское воспитание и уже с детства знал — он тоже будет военным. Его любимыми книгами были военно-исторические. Любимыми математическими задачами — те, в которых надо было рассчитать скорость полета пули или снаряда, точку выноса прицела при стрельбе по движущейся цели, и им подобные. Эти специальные книги, занятия в военном кружке настолько поглотили его, что по таким наукам, как ботаника, зоология, география, не говоря уж о пении в младших классах, он еле-еле вытягивал на «пос», и эта захудалая оценка, ныне именуемая «тройкой», закрыла ему доступ в артиллерийскую спецшколу: в нее принимали только круглых отличников. Возможно, похлопочи отец — и его бы приняли. Но обходные маневры в этой семье считались допустимыми лишь на фронте. По этой же причине — вообще по традиции русской армии — Андрей служил не там, где командовали генералы Лещилины. И он хорошо знал: если даже судьба забросит его в подчиненные им части, долго в них не пробудет. Ни маменькиных, ни папенькиных сынков в этом роду не водилось.
      Детство Андрей провел в постоянных переездах: жил и на Дальнем Востоке, и близ западной границы. Война застала его в Москве, откуда с отрядом народного ополчения он ушел на фронт вьюжным ноябрьским днем. Из Лещилина получился лихой пулеметчик. Свой «максим» он знал как пять пальцев. Впрочем, если бы это был «гочкис», «виккерс» или трофейный «МГ-34», существо дела ничуть не изменилось бы. С таким же успехом Андрей мог стать возле оружия любым номером: ведь почти всю жизнь он провел в воинских гарнизонах. Но вот что любопытно: опытный воин, уже награжденный двумя орденами, он все же оставался девятнадцатилетним юношей, мечтателем и фантазером. Еще в школе, когда по физике проходили раздел «электричество», Андрей заинтересовался соленоидами и сразу решил приспособить их — ну конечно же — к военному делу. С неутомимым рвением бился он над изобретением бесшумного стрелкового оружия и как-то поделился своими планами с товарищем по группе Володкиным.
      — Здорово, — сказал тот, но без всякого энтузиазма. — Еще один вечный двигатель. Только я бы его к какому-нибудь драндулету приспособил. Мы бы тогда с комфортом ездили, а уж стрелять… Бог с ним, как-нибудь по старинке…
      Контакта на научной основе не вышло. В остальном же оба прекрасно понимали друг друга и имели много общего, с той лишь разницей, что Лещилин был оптимистом, а его товарищ смотрел на вещи куда скептичнее.
      Жизненный путь Володкина тоже складывался под неукоснительным влиянием отца. Володкин-старший, модный московский закройщик, чтобы не ударить в грязь лицом перед актерами, писателями, с которыми имел дело, срочно пополнял недостаток образования различного рода популярными брошюрами. Их он хватал без разбору и читал с единственной целью: запомнить пару-другую изречений позаковыристей, чтобы потом блеснуть ими в умном разговоре.
      Так он вычитал где-то, что гений — это два процента способностей и девяносто восемь — трудолюбия. Это определение ему страшно понравилось, тем более что оно как бы подтверждало его собственный нелегкий путь от ученика-портняжки до светила в мире закройщиков.
      Фраза, может быть, осталась бы фразой, которой скромно прихвастывал бы он, когда речь заходила о его мастерстве… На беду Володкина-младшего, она была открыта родителем в те дни, когда на международном конкурсе музыкантов с блеском выступили советские скрипачи. Решение созрело тут же: на два процента способностей у Витюшки как-нибудь да наберется, а остальные девяносто восемь…
      Почтенный папаша ни на минуту не сомневался, что при необходимости он сумеет вложить их отлично знакомым ему ременным способом и подарить миру если не нового Давида Ойстраха, занявшего первое место, то уж по крайней мере Бусю Гольдштейна.
      Скрипка была куплена, и дорогая. Нанят — и за немалый гонорар — частный преподаватель. В первый день, едва коснувшись смычком струн, юный Володкин ощутил дрожь и судорогу в позвонках, будто царапнул рашпилем по стеклу. На второй день он люто, до остервенения, возненавидел свою скрипку и, будь на то его воля, раскрошил бы ее в щепы, стер в порошок сильными руками с натертыми на дворовом турнике желтыми каменными мозолями. На третий день он сбежал с урока. А на четвертый — автоматически вступил в силу отцовский метод выращивания гениев…
      Так продолжалось года два. С грехом пополам Виктор научился вымучивать из-под смычка несколько вещиц. Особенно удавался ему «Сурок», и Витька знал: если соберутся гости или засидятся за вечерним чаем клиенты отца, от «Сурка», как от судьбы, не уйдешь. А еще хоть и вымахал он детинушкой косая сажень, его непременно заставят надеть коротенькие штанишки.
      Бунт произошел, когда однажды Володкин побывал с соседскими мальчишками в спортивном дворце «Крылья Советов».
      — Хватит! — решительно заявил он отцу и, когда тот было потянулся за ремнем, легонько нажал ему на плечо и пригвоздил к дивану. — Больше — ни за что!
      В спортивном дворце в секции борцов-классиков открылось действительное дарование Володкина.
      «Наперед не угадаешь, где судьбу свою найдешь», — словами из модной тогда песни сам для себя определил он свое будущее. И словно нарочно, словно по какому-то роковому стечению обстоятельств, все дальнейшее происходило с ним в соответствии с этим самым «наперед не угадаешь».
      Он отлично подготовился к юношескому первенству столицы, и, по всеобщему убеждению, звание чемпиона ему было обеспечено. Однако на пустячной разминке вывихнул руку. Он пошел поступать в аэроклуб, но перед ним был записан последним какой-то вроде бы и невзрачный с виду паренек. Виктор мечтал о профессии летчика-истребителя и после девятого класса уже получил приглашение на экзамены в Егорьевское училище… Но началась война.
      Как и многие его товарищи, Виктор ушел на фронт в отряде народного ополчения. Истребителем Володкин все же стал, но не воздушным, а наземным — танков. Тяжелую противотанковую гранату он швырял так, словно это была обыкновенная «лимонка».
      Он хорошо воевал. Был даже представлен к званию Героя, но после того как командир и комиссар части подписали наградной лист, начался жестокий бой, в котором оба погибли. Тяжело ранен был Володкин. Потом он попал в училище.
      «Тоже хорошо. Лейтенант, через год, глядишь, старший, — уже принялся рассчитывать он. — А там и в академию поступлю…» И опять все перевернулось иначе.
      Десантным войскам он даже обрадовался: все-таки это было близко к авиации. Не так чтобы уж очень, но все же!
      В городке, близ которого они стояли, он разыскал домик с ржавым объявлением на калитке палисадника: «Пошив кепи и шляп» — и на последние сбережения заказал фуражку с голубым околышем и таким золотым «крабом» — ахнешь. Так надо же — поваром назначили!
      «И куда крестьянину податься?» — словами из кинофильма «Чапаев» горестно размышлял Володкин о своей судьбе. — Как ни кинь — всюду клин».
      Любовь папаши к всевозможным цитатам, пословицам и афоризмам по наследству передалась сыну. «Прямо как у деда Щукаря — с мальства моя жизнь пошла наперекосяк».
      Однако если сам Володкин был удручен постоянными, как ему казалось, неудачами, то все остальные в роте видели в нем надежного, сильного парня, который как пушинку забрасывал на спину стокилограммовый мешок соли и чуть ли не бегом протаскивал его через весь лесистый и кочковатый лагерь от бригадного склада к своей кухне. Любое оружие, будь то автомат, трофейная граната — а каких только не поставляли немцам оружейные заводы оккупированной Европы! — или наша новая противопехотная мина, он брал в руки так, будто это был коробок спичек. Его ясные голубые глаза взирали на мир с каким-то прищуром любопытства, с какой-то хитринкой, словно Володкин спрашивал себя: «Ну, а что мне еще диковинного покажут?» И было очевидно: он не зажмурит их в минуту смертельной опасности.
      Вот такие люди окружали Сережу и должны были обеспечить, насколько это возможно в разведке, безопасность действий юного разведчика. На занятиях Сережа в своем пиджачке одиноко брел леском, собирая в лукошко грибы, ягоды, заходил в деревни и расспрашивал замшелых дедов на завалинке, как пройти туда-то и туда-то.
      Его старшие товарищи в это время незримо пробирались сторонкой рядом, а потом составляли для командира подробный отчет по сведениям, собранным Сережей, вычерчивали схемы по его ориентирам, и уже какие-то другие разведчики получали задание действовать по ним. Это была неустанная тренировка наблюдательности, быстрых скрытных переходов, остроты мышления. Конечно, каждый в этой группе, кроме Сережи, имел, выражаясь современным языком, дублеров, был тесно взаимосвязан со всей ротой. Но в целом это была совершенно самостоятельная боевая единица — ну, скажем, как артиллерийский расчет орудия в батарее или экипаж самолета в эскадрилье.

      Все эти дни Пахомов был озабочен одной мыслью: он, как говорил сам, разрабатывал «систему» подготовки легкого парашютиста. «Система» начиналась с простого: на лямки, с их наружной стороны, старшина нашил узкие мешочки с песком. Но этого оказалось мало. И Сережу, кроме положенных каждому солдату подсумков, было решено нагрузить основательнее.
      — Не пушинка, ветром далеко не утащит, — скорее себя, чем Сережу, уговаривал Пахомов, примеряя на нем и равномерно распределяя дополнительные килограммы.
      Конечно, они были не такие, чтобы у парнишки из-за них коленки гнулись. Но когда придется испытать удар при падении с высоты? И «система» получала свою дальнейшую разработку: приседания до десятого пота, подскоки на месте. А вскоре специальные упражнения потребовали и специальных приспособлений. Достать их в то время было негде, и Пахомов ограничился глиной, которую набили в неглубокую яму, залили водой и…
      — Так виноград на вино давят. Не веришь? Я сам читал!
      — Будто тесто месишь!
      — Представь, что ты на велосипеде! — такими хитроумными, с его точки зрения, сравнениями завлекал старшина парнишку лезть с закатанными штанами в ненавистную яму.
      И все-таки он добился своего. Сережа научился прыгать будто мячик, не уставая, легко перелетал высокие изгороди, через которые какой-нибудь месяц назад долго перекарабкивался. Пахомов улыбался, влюбленными глазами смотрел на него:
      — Теперь тебе только копытцев не хватает. А так ну что твой жеребенок! — и тяжко вздыхал: он с волнением и тревогой ждал, когда его «система» должна будет пройти проверку на деле.
      В день прыжков, к счастью, погода выдалась отменная, тихая. Поутру, высыпав из землянки, разведчики увидели, как над полем плавает в облаках серебристый аэростат, привязанный к машине-лебедке. По команде солдаты достали из брезентовых мешков парашюты, помогая друг другу, влезли в лямки, застегнули карабины. Пахомов построил их длинной шеренгой, проверил за спиной вытяжные тросики. В специальный кармашек была положена расписка каждого бойца, что парашют он укладывал сам: так полагается на учебных прыжках во избежание спроса с невиновных в случае несчастья. В Сережин парашют Пахомов положил и свою.
      Заработал мотор машины. Аэростат, плавно покачиваясь и будто нехотя, пошел к земле. Плетеная корзина нависла над самой травой. Над ее низкими бортами возвышалась крупная фигура инструктора в синем комбинезоне.
      — Давай! — махнул он рукой Пахомову.
      Первая тройка десантников направилась к аэростату.
      Долго тянутся такие прыжки. Трех человек принимает на борт утлая корзина. К тому же инструкторы, проводящие прыжки, не спешат. Со своим аэростатом кочуя по бригадам, день-деньской, с утра дотемна, как на каком-то зыбком, открытом ветрам высотном лифте, вверх-вниз, вверх-вниз поднимаются и опускаются они. Трудная это работа. Десантные войска — не добровольный клуб Осоавиахима, куда приходят лишь энтузиасты, горящие желанием стать парашютистами. В них попадают и люди, доселе ни разу не поднимавшиеся выше чердака своей избы и даже на такой высоте, выглянув в слуховое окошко, испытывающие головокружение и приступ тошноты.
      К высоте и прыжку приучают. Политработники всех рангов — беседами о долге и мужестве. Командиры — приказами. Это на земле, где есть время поговорить.
      А в воздухе, в зыбких гондолах, что качаются как маятники, далекая земля мельтешит размазанными полосами, где неумолчно свистит ветер, учат инструкторы-сержанты, и, право же, не все они обладают даром гуманного убеждения. Тем более, что от иного солдата, когда распахнешь перед ним дверцу, наслушаешься такого, что будь это внизу — честное слово, немедленно бы в суд подал за оскорбление личности. В общем, веселого мало. Так чего же спешить?
      За первыми тройками парашютистов следила вся рота. Потом солдаты один за другим поусаживались на земле, откинулись на уложенные за спиной парашюты, и оказалось, что это очень удобно — почти как в кресле. Запасной парашют, закрепленный на груди и теперь лежащий на коленях, тоже перестал быть обузой: на нем покоились руки. Ко всему прочему накануне у разведчиков был трудный поход, усталость еще не прошла… Вскоре мерный храп раздавался над полем. Заинтересованный инструктор в одну из остановок для перекура подозвал к себе Пахомова:
      — Что это у тебя за народ такой? Хоть без парашюта бросай. Прямо неживые.
      У Пахомова отлегло от сердца. Значит, и там, в воздухе, в совершенно необычной обстановке, разведчики оставались сдержанными и бесстрашными.
      В своей жизни Пахомов немного прочел книг, но те, которые одолел, хорошо помнил, примеряя к тем или иным ситуациям, свидетелем которых становился. Так и сейчас ему вспомнилась атака красных казаков, описанная в «Железном потоке». Они знали, что пулеметы белогвардейцев, установленные в конце моста, несут им неминуемую смерть. Но на них так лихо сидели кубанки, так ярко горели серебром газыри дедовских черкесок… Нет, они не могли повернуть назад.
      «И эти не повернут!» — с гордостью за товарищей подумал Пахомов и вслух сказал:
      — Ого, неживые! Настоящие казаки, вот что я тебе скажу!
      — Что? — изумился инструктор. Потом махнул рукой. — Давай по четверке. Один будет стоять. Все вы какие-то тронутые.
      Это было очень кстати. Пахомов как раз и намеревался договариваться, чтобы ему разрешили подняться в воздух со своей маленькой группой. Он побежал за друзьями. Сережа не спал. Лещилин поднялся на ноги, лишь коснулись его плеча, а Володкина расталкивали долго.
      — А это еще что? — сердито воскликнул инструктор, когда в дверцу просунулся Сережин пиджачок. — А ну, брысь… — И он осекся. — Так бы сразу и сказал, что разведчики, — с укором обратился он к Пахомову. — Эх, ребятки… Нелегкая у вас жизнь. Зато и вознесу я вас сейчас! Аж Москву будет видно.
      Аэростат пошел вверх. Сережа, впрямь поверивший, что сейчас увидит Москву, навалившись на борт корзины, вглядывался в даль. Розовая дымка застлала горизонт, ничего не было видно. Он посмотрел вниз. Поле будто сжималось. Рота, еще недавно занимавшая довольно большую площадь меж трех копенок, вдруг стала пятнышком, испещренным серовато-зелеными точками, и стремительно проваливалась все глубже.
      — Да вон же Москва! — старательно отвлекал его внимание от удалявшейся земли инструктор. — Неужели не видишь? Дальше, дальше смотри! — И, обняв рукой за плечи, мягко, но настойчиво приподнимал голову выше, выше, где видно только спокойное небо.
      Лещилин сидел напротив инструктора у дверцы как ни в чем не бывало. Лишь губы его чуть шевелились. Пахомов скорее догадывался, чем услышал: «Раз, два, три». Андрей считал пульс.
      — Как? — спросил его Пахомов.
      — Нормально, — пожав плечами, ответил сержант.
      А Володкину было не по себе. Глаза расширились, на лице проступили крупные капли пота, он глотал и все не мог проглотить какой-то застрявший в горле комок.
      — За Андреем пойдешь, — толкнув его в плечо, громко сказал Пахомов. — Только не сразу. А то еще сядешь на него.
      — Вот и начнется игра в лошадки! Точно ты говорил — казаки! — сразу ввязался в разговор инструктор, понимая, что сейчас этому рослому парню больше всего нужна хоть какая-то шутка. Пусть даже непонятная, пусть хоть на миг отвлечется.
      Лещилин остался верен себе. Будто шло обычное занятие, стал на порожке корзины и, легко оттолкнувшись, спрыгнул с него.
      Володкин отважился не сразу. Упираясь руками в борта, он смотрел в развернувшуюся под ним бездну. Внизу, уже далеко, уплывал белый парашют Андрея, а он все не мог решиться.
      Инструктор уже занес за его спиной всю пятерню, намереваясь дать «то еще ускорение», как говорится среди парашютистов. Пахомов остановил его.
      — Пусть сам.
      — Ура! — вдруг во всю глотку заорал Володкин и так стеганул, что корзину швырнуло вверх: она заходила ходуном.
      — Черт шалавый! — выругался инструктор. — Из-за таких вот психов голова и разламывается.
      Но он улыбался. Кто-кто, а уж эти инструкторы знают, как кому дается прыжок, определяют состояние человека, едва взглянув ему в зрачки. И тот, кто сумел себя преодолеть, навсегда завоевывает их признание.
      А Сережа? Странное дело: он теперь совсем ни капельки не боялся. И даже было непонятно — чего это волнуется Пахомов и все говорит, говорит ему что-то, помогая подняться и стать на краю раскачивающейся корзины.
      — Ну, догоняй своих!
      И Сережа прыгнул, даже не глядя вниз, совсем так, как в речку с крутого берега, только не было где разбежаться.
      Земля вдруг встала дыбом, рухнула куда-то и тотчас зеленой, размазанной полосой вылетела сбоку, мелькнул кусочек чего-то голубого, кажется неба.
      Но не успел еще Сережа сообразить, что это крутит его, как над головой гулко бахнуло, с силой рвануло, и он повис — совсем неподвижно повис — в необозримом безмолвном просторе.
      Лишь через несколько секунд он пришел в себя, и необыкновенная, неописуемая радость охватила его. Где-то внизу, будто по невидимой крутой горке, съезжали два белых купола: это летели Лещилин и Володкин. Потом немного в стороне пронеслась какая-то черная тень. Она стремительно удалялась и вдруг вспыхнула внизу белым язычком. То Пахомов затяжным прыжком обогнал своих друзей, чтобы встретить их на земле. А все это время, пока Сережа смотрел на белые купола внизу, кто-то громко кричал рядом, кто-то невидимый пел звонкую песню…
      И никак не понять было Сереже, что это поет он сам, поет все его существо.
      Земля, сначала далекая-далекая, теперь быстро приближалась. Уже хорошо были видны бегущие люди. Они махали руками и что-то кричали ему. Что?! Сережа вспомнил. Сжал ступни вместе, крест-накрест перехватил над головой лямки, потянул их, развернулся так, чтобы земля наплывала ему навстречу, а она уже не наплывала — она летела все быстрей и быстрей. Удар был несильный. Сережа упал на бок и, конечно же, поднялся бы сам, но его сразу подхватили сильные руки.
      То был совершенно необыкновенный день в роте. Когда вернулись в свою землянку, никто уже не заснул. Каждый хотел рассказать о своих переживаниях, все говорили без умолку. Но настоящим героем был Сережа Кузовков, его прямо-таки затискали в объятиях.