Тридцатипятилетний журналист Юрий Баженов, человек увлекающийся и романтически настроенный, рвался на фронт добровольцем. Но прежде чем попасть на фронт, ему пришлось постигать военное дело в Московском пехотном училище.
      Здесь он очень скоро понял, что немилая его сердцу «муштра» крайне необходима фронтовику. Именно здесь журналист Баженов научился ценить воинскую дисциплину, выдержку, сноровку.
      Он мечтал о подвиге и стремился на фронт, а его направили в Архангельский военный округ. Там Баженова, знатока воинских уставов, заставили заниматься с командирами, находившимися в резерве. Он проводил занятия с утра до вечера и надеялся, что наконец-то оценят его старание и отправят на фронт. А время шло…
      Через три месяца Баженов дал пространную телеграмму в Наркомат обороны. И его просьбу удовлетворили.
      В записках военного корреспондента Юрия Баженова рассказывается о многих замечательных людях. Здесь мы узнаем лишь об одном, о командире Василии Морозове.

      О Василии Морозове я услышал задолго до того, как познакомился с ним. Рассказы о его отчаянной храбрости, воинской сметке и командирском авторитете, о том, как его любят бойцы, звучали легендой. И я поехал к Морозову, чтобы «учесть боевой опыт» — так сухо звучало задание.
      С Морозовым я встретился ночью, когда гремящее море огня захлестывало своими волнами небо над Селижаровом, обжигая низко проносившиеся тучи, и снег, такой белый в ночи, был багрово красным от этого зарева. Казалось, пылает вся Валдайская возвышенность с ее крутыми скатами, глубокими лощинами и ледяной гладью больших и малых озер, с ее заснеженными лесами.
      Морозов подошел ко мне, окруженный группой младших командиров и бойцов, шумно обсуждавших победу. Он вынул наган из-за пазухи и сунул его в кобуру, кубанку сдвинул назад, обнажив высокий лоб, и быстрым движением пальцев коснулся щегольских черных усиков. Был он невысокий, худощавый, с тонкими чертами лица и пристальным взглядом небольших карих глаз.
      Мы стояли на дороге у еще теплого пепелища. Пахло гарью, и ветер надувал пустые рукава длинной рубахи, зацепившейся за угол русской печи, одиноко белевшей среди черных развалин.
      Издалека, где горели деревни, слышалась беспорядочная стрельба. Это отступавшие после боя гитлеровцы наугад стреляли в темноту затаившегося леса.
      От длинной вереницы машин, ожидавших бойцов у леса, доносился шум моторов и писк полевого телефона.
      — Есть связь с Жаворонком? — крикнул Морозов.
      — Нет, — ответил связист, и телефон запищал еще настойчивее.
      Сильный порыв ветра запорошил нам снегом глаза, и с окраины сожженной деревни донесся странный звук — протяжный, тревожный. Он беспокоил меня и раньше.
      — Покажи-ка, Звягинцев, — заметив мой недоумевающий взгляд, сказал Морозов.
      И молодой разведчик, словно ждавший этой команды, бросился со всех ног туда, где на фоне красного снега зловеще темнели фашистские кресты с надетыми на них касками. И вот уже в руках Морозова каска. Он щелкнул ногтем по пулевому отверстию в ней, а потом поднял ее наверх, и ветер, ворвавшись сквозь отверстие, завыл тоскливо и печально, как в трубе. Тягучие посвисты рождались на немецких могилах, неслись над красным снегом и замирали в лесу.
      — Считайте — двадцать пять могил, в каждой по десять фрицев, да семьдесят три непохороненных, а сколько трупов сами немцы сожгли. — Цепкий взгляд Морозова скользнул по отъезжающим машинам с ранеными.
      — Санитары прибыли, — доложил Звягинцев.
      Морозов резко повернулся:
      — Подойдите!
      Два санитара, сутулясь и переминаясь с ноги на ногу, подошли.
      — Почему оставили раненых на поле боя?
      — Всех, кого видели, взяли, тяжелораненых взяли, были легкораненые…
      — Где Писарев? Почему оставили автоматчика Писарева на поле боя?
      — Не видели мы его, — оправдывались санитары.
      — Когда лежишь носом к земле, ничего не видно, — глаза Морозова потемнели, — а раненого не только видно, но и слышно… Из-за вас мы Писарева потеряли. Сегодня я вашей работой недоволен, санитары. Идите!
      Санитары вытянулись, отдали честь и чуть не бегом двинулись от Морозова.
      Зарево охватило уже полнеба. С тихим урчанием прошли последние машины с бойцами. Машина Морозова стояла рядом, но он медлил.
      А из-за леса в это время выходили все новые и новые группы бойцов.
      — Наконец-то! — радостно крикнул он и шагнул навстречу молодому командиру, вынырнувшему из чащи. — А я Жду не дождусь! Молодец, Жарков! Спасибо за точный огонь. Садись со мной в машину. А ну, Звягинцев, на коня — и скачи вперед. Чтоб ужин был Жаркову и его ребятам. Чтоб печка в его избе жарко пылала. Возьми пластинки у Тюрина и патефон, отнеси Жаркову. Пусть ему и его ребятам Барсова и Козловский песни поют, пусть хор Пятницкого их развлекает!
      Звягинцев вихрем пронесся вперед.
      — Артиллеристы отличились? — спросил я.
      — Боевой народ! — ответил Морозов и, понизив голос, добавил: — Им завтра снова в бой… Так сказать, аванс выдаю. Они оправдают.
      Машина качнулась и пошла в темноту. В пути то и дело остановки.
      — Стой! — приказывает Морозов, завидев фигуру, согнувшуюся под тяжестью катушек с телефонным проводом. — Где телефонисты? Почему ты за них стараешься?
      — Не хватило двести метров кабеля.
      — Говорил им, пусть берут с запасом. Рация как?
      — Рацию наладить не могут, а телефонистов я провел к самой деревне. Залегли, слушают, как фашисты разговаривают, как телеги тарахтят. Немцы сейчас бревна тешут, доты делают!
      — Почему связисты сами за проводом не пришли? Боятся? А радистам скажи: пусть наладят рацию. Не сменю, пока не наладят. Время у них было.
      Подъезжая к деревне, мы услышали топот. Круто осадив коня, Звягинцев докладывал:
      — Я ему сказал, а он говорит: «Сам достал, сам и сделаю с ними все, что хочу». И грохнул все пластинки об землю!..
      — Кто говорит? Что достал? — прервал его несвязную речь Морозов.
      — Тюрин говорит. Не дал пластинки Жаркову. Все вдребезги… И «Раскинулось море широко», и «Чего он моргает…»

      Тюрин, рослый и крепкий сибиряк, стоял у избы перед своими товарищами, стоял в одной гимнастерке, без шапки и не чувствовал холода. Лицо его выражало упрямство, глаза смотрели вызывающе.
      — Ты нечестно поступил, — начал Морозов, — ты подвел товарищей. Правильно, пластинки достал ты. Но люди, которые так цепляются за «свое», — эгоисты и себялюбцы, ненадежны в бою. Скажи всем, объясни своим товарищам, не раз выручавшим тебя в беде, почему ты это сделал. Не мне объясняй — им скажи.
      Наступило тягостное молчание.
      — Как же так? Как же так? — взволнованно сказал Жарков, обращаясь ко всем. — Сегодня Тюрин, заботясь только о себе, не выполнил приказа, потому что он хочет больше всех слушать песни, завтра он захочет рисковать меньше других и, чего доброго, во время атаки притаится под кустом!
      — Я не такой! — крикнул Тюрин. — Меня все знают, товарищ командир…
      — Не мне, ты им объясни, — спокойно показал Морозов на стоявших вокруг бойцов с осколками патефонных пластинок в руках.
      Тюрин спорил, не сдавался, но, наконец почувствовав все нарастающую враждебность, стал оправдываться срывающимся голосом.
      И когда суд чести окончился (а это можно было смело назвать судом чести) и каждый сказал, что думал, губы у Тюрина дрожали.
      — У немца, у черта, дьявола, а пластинки достану, — твердил он.
      — Я слышал, как немцы в деревне играли вальсы из кинофильма, — сказал Звягинцев. Он был сердит больше всех.
      — Будет вальс, — сказал Тюрин. — Будет!
      Мне было жалко Тюрина. По всему видно — боевой, обстрелянный боец, и вот поди ж ты, как в глазах товарищей упал. Целиком захваченный этой бурной сценой, я не заметил, как Морозов покинул наш круг. Но вот слышу его голос:
      — Писарев, откуда, друг? А я санитаров за тебя взгрел!
      Я посмотрел на Морозова. Лицо его сияло.
      Писарев шел к командиру вразвалку, держа руки в карманах.
      — Да так, немного задело, — сказал Писарев.
      И тут только я заметил кровавые пятна на рукавах, туго обтянувших перевязки.
      — Задело? — переспросил Морозов, гордясь мужеством, с которым автоматчик переносил боль.
      — Прихватило, — подтвердил Писарев. — Обе руки — насквозь… Автомат снимите, всю шею перетер, — попросил он, наклоняя голову. — Лесом шел, устал. Не отсылайте из части, товарищ командир, я скоро поправлюсь.
      — С такими молодцами скоро Берлин будем брать! — приговаривал Морозов, снимая автомат. — Жаль только, что завтра тебя с нами не будет. А чтобы скорее поправился, пошлем тебя в госпиталь… Не спорь! Ира! Перевяжи нашего Писарева, накорми его, напои, покурить дай, а потом поскорее отправь дальше.

      В низкой избе было жарко, как в бане, а Звягинцев все подкладывал и подкладывал в печь дрова. Тот, кто проводил дни и ночи на морозе, понимает, какое блаженство погреться у раскаленной печки. В комнате было шумно. В углу пищали телефоны, и связист беспрестанно твердил охрипшим голосом:
      — «Жаворонок»! «Жаворонок»!
      Я взял одну из трубок. «Мышь» вызывала по телефону «Кота», «Лев» запрашивал сведения у «Ящерицы» и «Дуб» отчитывал «Зайца».
      Санинструктор Ира разливала в миски горячие, жирные щи, душистый пар стлался по избе, раздражая запахом мяса и лука.
      — Жарков, комиссар, ребята, садитесь! Звягинцев, распорядись послать еду связистам! — Морозов подвинул скамейку Жаркову, сам сел на чурбан у стола. — Вы, сержант Иванов, опять за чужие спины прячетесь? — крикнул он в соседнюю комнату.
      Низкорослый Иванов вошел, ежась, будто от холода.
      — Вы, младший командир Иванов, скажите мне, как собираетесь воевать дальше? — Морозов положил ложку и встал.
      Все положили ложки.
      — Связь подвела, товарищ командир, — оправдывался Иванов.
      Морозов посмотрел на часы:
      — Приказываю не позже двадцати трех часов десяти минут отправиться с товарищем Шевчуком. Он старший. В деревне, занятой немцами, вы должны поджечь дома. О результатах доложите мне не позже четырех ноль-ноль. Имейте в виду, под домами немецкие доты. Шевчук разъяснит боевое задание.
      — Храбрый? — спросил я об Иванове.
      — Он проштрафился, — тихо отвечал Морозов. — А я нарядов не даю. Пусть проявит себя человек в трудном деле,
      Морозов сел на чурбан и взял ложку.
      — Вас накормили? — крикнул он вдогонку Иванову,
      — Нет, ужин запаздывает, — ответил Иванов.
      — Повара! — приказал Морозов.
      Повар прибежал, вытирая рот тыльной стороной руки.
      — Когда руки мыть будешь?
      — Раз пятьдесят мыл!
      — А может быть, больше?
      — Ну, раза два!
      — А если по-честному?
      — Честное слово, некогда, товарищ старший лейтенант!
      — Как стоишь! Лентяй! Как ты смеешь такими грязными руками готовить пищу моим бойцам-героям! Бери мыло. Мой руки!
      Повар поспешно мыл руки, разбрызгивая воду.
      — Еще, еще мыль! Да три сильнее, — не унимался Морозов.
      Смех и шутки посыпались со всех сторон. Когда красный от смущения повар вытер наконец руки полотенцем, Морозов приказал:
      — В первую очередь накорми боевиков, идущих ночью с Шевчуком на выполнение задания, и дай вареного мяса связистам. И чтоб ужин больше не опаздывал. Я прослежу. Помни: повар должен быть самым честным человеком. Не тряси головой. Если еще раз узнаю, что у тебя завелись дружки, пеняй на себя. — После ужина Морозов сказал младшим командирам и бойцам: — Отдыхайте спокойно, товарищи, завтра бой.

      Перед утром меня разбудили голоса. Командиры наклонились над картой, говорил Морозов:
      — Разъясните каждому бойцу задачу. На нашем участке фронта танков у немцев сейчас нет. Значит, наступления танков, за которыми идут или едут автоматчики, опасаться не приходится. Это точно. А если бы и были танки — для этого есть истребители. Еще разъясните бойцам, что наша специальная команда, истребляющая немецких автоматчиков, будет работать на флангах. Эти же истребители будут охотиться за «кукушками». Остальные бойцы пусть выполняют только свое боевое задание. Учитесь на ошибках и не повторите вчерашнюю ошибку сержанта Иванова, когда он, услыхав стрельбу на фланге и приняв одну «кукушку» автоматчика, засевшего на елке, за отряд автоматчиков, повернул своих бойцов… Схема связи готова?
      — Готова! — раздался голос из угла.
      Утро занялось холодное и пасмурное. Пелена падающего снега скрывала дали.
      — «Жаворонок», «Жаворонок»! Ну, как видимость? — допытывался в сотый раз Морозов в телефон и огорчался ответом.
      Звягинцев ввел пожилого бойца…
      — Товарищ командир, — сказал боец, — вот письмо от жены пришло, не получает пособия.
      Морозова ожидали командиры, возле дверей стоял наготове офицер связи, а артиллеристы ждали приказа. Морозов усадил бойца, внимательно прочел письмо, объяснил, какие есть льготы для семей военнослужащих, и обещал написать в военкомат. С лица бойца сошло выражение озабоченности.
      — Надо готовиться к бою, а ты бойцов с личными делами принимаешь! — выговаривал Звягинцеву комиссар соседней части.
      — А разве это не подготовка к бою? — запальчиво ответил Звягинцев. — Человек со спокойной душой в бой пойдет. Наш командир перед боем на все вопросы бойцов отвечает — это и есть подготовка к бою.
      — Правильно, Звягинцев, — поддержал его Морозов, — все боевые будни — подготовка к бою… Друже, — обратился Морозов к Жаркову, — выдвинув орудие вперед, ты правильно приказал, чтобы трактор был наготове и бойцы вышли в охранение. Но хладнокровие — лучшая черта. Нервность и горячность быстро передаются. Ты дашь задание нервно — так оно и будет выполняться. Помни: твердость и спокойствие…
      Я вышел на улицу. Снегопад ослабел. Бойцы укладывали на сани ящики с минами и патронами. Пронесли узлы с белыми халатами. Невдалеке ударило орудие. Я быстро вошел в избу.
      — Сто метров влево? — переспросил Морозов, держа трубку возле уха. — Быстрее вычисляйте! — приказал он артиллеристам, сидящим у окна.
      Второй выстрел дал перелет. Третий снаряд, как доносил «Жаворонок», ударил в избу, под которой затаились два пулеметных гнезда.
      — Теперь, — сказал Морозов, — пусть успокоятся. До поры до времени не станем их тревожить. Вызвать лучших радистов! Телефонистов — на линию. Пусть каждый боец знает, что нашу атаку поддержат артиллерия и минометы.

      Тонкий черный кабель тянулся по снегу справа от дороги, потом он вскочил на шест, перепрыгнул через дорогу, нырнул в кусты и вывел нас к подножию пригорка, изрытого минами и снарядами. На вершине бугра вместо двух рядов изб чернели пятна пожарищ. Светло-рыжие, короткошерстые немецкие лошади, так и не успев выскочить из огня, лежали, уткнувшись мордами в снег.
      Группы бойцов появлялись позади нас из зарослей и кустарника и, пригибаясь, проворно исчезали впереди, за бугром. Прошли минометчики со своей ручной артиллерией. Пронесли пулеметы.
      Мы тоже взошли на вершину. Этот бугор просматривался из деревни, занятой немцами, и простреливался минометами. Кругом было безмолвно и пустынно. Я заметил среди развалин дома голову в каске. Белки глаз и зубы блестели на черном, как у негра, лице. Вдруг голова исчезла.
      — Первая линия — пулеметчики. Закоптились у своих подземных костров, — отрывисто пояснил Морозов.
      Провод подвел нас к обгоревшей, случайно уцелевшей крошечной баньке без крыши, что стояла у самой опушки. Сквозь дверное отверстие тянуло табачным дымом и теплом. В бане толпились бойцы.
      — Плохо греетесь, — сказал Морозов.
      — Негде, очень уж тесно.
      — Как — негде! А деревня впереди за лесом? Там фашисты греются в теплых избах. Быстро займем — так, чтобы гитлеровцы не успели поджечь, — погреемся. Только чур: наступать не раньше чем будет приказ.
      Радист выкрикивал позывные. Я посмотрел на часы: 12.45. Вдруг кто-то из бойцов громко чихнул. Все на него зашикали. За лесом, совсем недалеко, послышалась короткая очередь, другая, опять тишина.
      — Немцы нервничают, — сказал Звягинцев.
      — А вы боитесь? — спросил я.
      Бойцы оглянулись, как будто только теперь заметили мое присутствие.
      — Чувство самосохранения есть у каждого, — ответил Морозов, чтобы рассеять неловкость. — Один наш полководец на вопрос, боится ли он, отвечал: «Ну, я тоже опасаюсь за свою жизнь, но я умею на свой страх наступить сапогом и крепко его прижать». Так и мы. Я хоть и сухощав, но увесист, из-под сапога не выпущу. Он у меня прижат крепко. Да и у других тоже.
      — Звягинцев маленький, значит, он больше всех боится, — сказал кто-то, и все засмеялись.
      — Пора! — сразу посерьезнел Морозов.
      Все направились к лесу. В лесу мы пересекли красный телефонный кабель, тянувшийся вправо, — соседский.
      Тихо щелкают затворы винтовок и шуршат патроны, наполняя до отказа магазины винтовок и автоматов.
      — Закурить бы, товарищ командир, — вздыхает кто-то.
      — Держи!
      Самокрутка пошла по кругу. Несмелый дымок медленно поплыл в морозном воздухе.

      Вздрогнула земля, и с деревьев посылался снег.
      Торопливо затарахтели по дороге убегавшие повозки, и из деревни, занятой немцами, донеслось пронзительное ржание раненой лошади. Все эти звуки потонули в грохоте рвавшихся в деревне снарядов.
      День был безветренный, но в лесу, где мы затаились, забушевала вьюга: с визгом посыпались пули, срывая ветки, сбивая сучья, усыпая бойцов хвоей. Свистели и рвались мины, вздымая снежные вихри над верхушками деревьев, и казалось, что лес стонет.
      — Не ройте носом землю, — послышался насмешливый голос Морозова.
      Кто-то вскочил.
      — Лежать! — приказал Морозов, отрываясь от телефонной трубки. — Надо будет — подниму!
      Бойцы лежали рядом с командиром, лежали наполовину оглушенные. Хотелось поскорее в бой, а надо было ждать.
      Но вот совсем рядом раздались громкие, как бы в упор, выстрелы. Звягинцев приподнялся.
      — Лежать! — сказал Морозов. — Разрывными садят!
      Лес наполнился треском и жужжанием. Это летели осколки. Сверху густо сыпался снег. Взрыв! И всех засыпало снегом и комьями земли.
      — Санитара, — тихо приказал Морозов.
      Слева из леса донеслись крики «ура», навстречу им застрекотали пулеметы.
      — Эх, не выдержали срока степановцы! — посетовал Морозов. — Что ты говоришь, комиссар? — переспросил он в трубку. — Немцы бьют минами по собственным дотам у леса?.. Хорошо укрепились?.. Только рота степановцев?.. Залегли?
      Неприятельские пулеметы неистовствовали. Разговор прервался. Связист убежал на линию.
      — «Ольха»! «Ольха»! Молодцы, связисты, отлично работаете! Мы сейчас вышибем немцев из деревни. «Ольха», опять огонь по деревне. Двадцать! Связь, связь!
      Последний связист убежал на линию исправлять кабель, разорванный минами. Время шло, связь молчала. Снова загрохотали разрывы снарядов, и, когда Морозов посмотрел на связного, тот понял, что момент настал. Несколько строк на клочке бумаги, адресованных командиру соседней части, связной спрятал на груди и повторил слова Морозова: «Соседи должны не ждать, а идти в атаку сейчас же, после артиллерийской подготовки. Морозов их поддержит».
      Связной помчался. Он то падал, то бежал, петляя во все стороны и прячась за толстые ели. Он хитрил, чтобы уйти от смерти, наполнявшей лес свистом пуль, воем мин. Он бежал все быстрей и быстрей, и все же громкое «ура» соседей обогнало его.
      — Ура! Ура! — неслось по лесу.
      Грозный клич рос, ширился.
      — Молодцы, связисты, хорошо работаете! — неслось по линии. — Сейчас возьмем деревню. Держитесь!
      Эти слова передавались от телефонистов к бойцам и вселяли уверенность.
      — Ребятушки, пошли! — Морозов поднялся и строго добавил: — Иванов, Семикин, Шустов, за мной!
      В правой руке Морозов сжимал наган, в левой — палку, которой он отодвигал в сторону ветки.
      — Перебежками, слушай мины, за мной! — крикнул он.
      И все побежали. Белые силуэты замелькали меж деревьев.
      Услышав приближающуюся мину, все упали в снег. Звягинцев упал на Морозова. Тот промолчал, укоризненно посмотрев на него. А когда Звягинцев вторично прикрыл собой командира, Морозов строго сказал:
      — Не смей этого делать!
      — Есть не делать этого! — с улыбкой ответил Звягинцев, зная, что он не выполнит этого приказа командира.
      Снова все побежали.
      — Эй! — окликнул Морозов и дотронулся палкой до снежной кочки под елью.
      То, что казалось кочкой, зашевелилось, и мы увидели бородатого бойца, засыпанного снегом.
      — Немецкие автоматчики, — показал он влево, где рвались разрывные пули.
      — А ты им не кланяйся, вперед?
      — Ур-ра! — раздавалось кругом.
      Справа бежали бойцы соседней части, и едва ли не первым несся наш связной. И хотя было еще далеко, он метнул гранату прямо в дыру, под дом, откуда торчало дуло пулемета. Удар потряс дом и выворотил пулемет наружу. Связной завернул за угол дома и увидел наведенный на себя пистолет. Удар прикладом — и фашист опрокинут навзничь. Боец повернул пулемет и разрядил его в убегавших врагов. Выхватив из сумки еще одну гранату, он бросился через улицу к избе напротив. Что-то его толкнуло, ожгло, и он очутился на земле, но вскочил, и тут же его снова бросило наземь.
      — Скорее, скорее! — звал он, протянув дважды раненную руку бежавшим навстречу.
      Взрыв мины — и он падает снова, из перебитой ноги течет кровь…
      — Я сам, теперь я сам себя перевяжу, — говорил он. — А вы бегите, бегите, добейте его, гада!
      Он метался и кричал, а санитары, подхватив его, спешили укрыться за углом развороченного минами, изрешеченного пулями дома.
      Трещали и рушились в огне избы. Ветер выметал из развороченного дома, в котором помещался немецкий штаб, бумаги, гнал их по улице.
      — Еще одна деревня наша, — говорил Морозов бойцам, тащившим немецкие минометы. — И следующую с ходу возьмем!
      — Возьмем! — раздались голоса и тут же смолкли — так потряс бойцов своей неожиданностью невесть откуда зазвучавший мирный штраусовский вальс.
      Все обернулись: Тюрин стоял на коленях, поддерживая патефон, и лицо его расплылось в улыбке.
      — Слушай команду! — закричал Морозов. — Деревня наша. Будем наступать дальше. Молодцы, ребята!
      Из леса, описывая в темном небе красную полудугу, вылетел один снаряд, за ним второй, потом где-то впереди загрохотали разрывы. Сражение продолжалось.

      После двухнедельного обмена опытом, деловых встреч и прощального банкета мы покидали Америку. Младший директор авиафирмы «Боинг» предоставил в наше распоряжение вместительный лимузин и конверт с билетами на трассу «Голубая лента», связывающую Соединенные Штаты с Европой.
      Машина почти беззвучно скользила по мокрому асфальту, пожирая сотню километров, отделявшую нас от аэропорта. Тонко посвистывал ветер в полуоткрытых форточках; стеклоочистители, лениво покачиваясь, стирали водяную сыпь. Разговаривать не хотелось. Обволакивала приятная дремота, глаза, уставшие от ярких дорожных реклам, закрывались. Я сидел за спиной шофера, остановив безразличный взгляд на его упругом, подстриженном под скобку затылке, и мысли становились все более вялыми.
      Шофер повернул голову, блеснул загорелой лысиной, обрамленной кружком жестких волос, и неожиданно сказал по-русски:
      — Так я усну за рулем. Может, анекдотик?.. Впервые встречаю летчиков-молчунов!
      — А вам часто приходится иметь с ними дело?
      — Я же шофер фирмы, да и сам пилот.
      — Вы пилот? А почему же крутите баранку?
      — Чтобы водить самолет авиакомпании, нужно положить в ее сейфы кругленькую сумму, почти равную стоимости машины, на которой собираешься летать…
      Это мы знали. Оберегая себя от убытков в случае аварии по вине пилотов, авиакомпании допускали за штурвал только состоятельных людей.
      — Такой суммы у меня нет, — продолжал шофер, — да и моя прошлая карьера стоит закрытым шлагбаумом на пути в воздух.
      Долго просить не пришлось, и он рассказал нам историю своей жизни. Сон прошел. Слушая, мы перенеслись в мир, где воспитывается человек, готовый пойти на любую мерзость, в мир, где звериные повадки ценятся превыше всего…
      Давно промелькнула стальная арка аэровокзала, остановился автомобиль, а мы сидели в клубах едкого сигаретного дыма, дослушивая рассказ бывшего летчика ВВС США Рокуэлла Смита…

      Рокуэлла разбудило радио. Густой баритон бодро рявкнул песенку «Наш Билли». Это было необычное начало передачи для радиоцентра провинциального городка.
      Быстро поднявшись, Рокуэлл выключил динамик и начал делать утреннюю гимнастику. Тренированное тело спортсмена быстро обрело бодрость, и, прервав упражнение, он двумя легкими прыжками оказался у письменного стола и взял с него лист плотной глянцевой бумаги. Левой рукой толкнул раму окна. Озорной ветерок перегнул лист, но Рокуэлл бережно его расправил и улыбнулся. Сияющие глаза в который раз перечитывали аттестат об окончании колледжа. С листом в руках он прошел к кровати, лег и закрыл глаза.
      Неслышно открылась дверь комнаты, и через порог ступил черноволосый, почти квадратный парень с залепленной пластырем бровью. Черты лица его были правильны, но странно безжизненны. Маленькие, близко расположенные друг к другу глаза с черными большими зрачками ярко блестели, а между тем в них не было заметно теплоты. Без оттенков, только блестящий взгляд казался до предела напряженным и внимательным. Голос его звучал глухо и монотонно.
      — Вставай, Рок! Сколько можно жить зажмурившись? А ну, вставай… вставай, ходячая формула!
      Рокуэлл сел на кровати.
      — Доброе утро, Джо!
      — У тебя такой вид, будто во сне ты откопал клад или нашел работу.
      — Крепкий сон и пять долларов в придачу я получил за ящики с лимонами, которые вчера таскал на станции. А как твои дела на ринге?
      Джо Кинг взял у Рокуэлла из рук аттестат,
      — Орешек по моим зубам… прокатился, — мрачно сострил Кинг, рассматривая аттестат. — Ты еще веришь, что эта красивая бумажка даст тебе возможность копаться в формулах и выковыривать мясо из зубов?