После болезни и отпуска Рокуэлл добился перевода в патрульное соединение, где служил Джо Кинг.
      Жизнь текла спокойно и однообразно. По утрам в офицерском баре они лениво потягивали кофе и перелистывали газеты. Глаза Кинга с интересом останавливались на колонке происшествий. Рокуэлл предпочитал политические статьи.
      Сегодня у них был свободный от полетов день.
      — Какие планы на вечер? — спросил Рокуэлл, отбросив газету.
      — Организуем поккер. Хочу отыграться. — Прикрывая рот, Кинг зевнул.
      — Вон дежурный принес какую-то новость. Смотри, Джо, у него преторжественное лицо.
      — Прошу внимания! — громко сказал вошедший офицер. — Капитана Смита и старшего лейтенанта Кинга вызывает начальник штаба. Слышали?
      — Слышали. Пошли, Джо.
      Они вошли в просторную комнату, где на большом дубовом столе красовалась подставка с надписью: «С. И. Уолтер, полковник ВВС США — начальник штаба». Полковник оставил должность «главного промывателя мозгов» и купил новую.
      Раньше, входя в кабинет, Рокуэлл внутренне напрягался. Память цепко держала пережитое в Южной Корее. И хотя обстановка была другая — над столом скрестились флаги США и НАТО, а из золоченой рамы улыбался Кеннеди, — какое-то неприятное чувство заполняло грудь. Теперь это прошло.
      — Садитесь! — предложил Уолтер, а сам, отложив в сторону недописанную бумагу, встал и зашагал по комнате. — Получено сообщение. Три дня назад кучка пиратов захватила португальский лайнер. Во главе их мятежник, бежавший из тюрьмы. На борту пассажиры, в том числе американцы. Наши корабли преследуют судно, но оно скрылось в районе Малых Антильских островов. Прошу к карте… Капитану Смиту произвести поиск в этом районе. — Толстый палец обвел квадрат. — Вам, Кинг, вот здесь!.. В случае удачного поиска сообщите координаты судна, а капитану предложите вернуться в Пуэрто-Рико.
      — А если он не выполнит указания? — с усмешкой спросил Кинг.
      — Наведете эсминцы и вернетесь на базу. Все! Вы, Кинг, можете идти, а Смита попрошу остаться.
      Когда за Кингом закрылась дверь, Уолтер протянул Рокуэллу информационный листок.
      — Читайте подчеркнутое. Остальное объясню.
      — «Соединенные Штаты согласны помочь Португалии в захвате судна «Санта-Мария», — прочитал Рокуэлл.
      — Все намного сложнее и неприятнее, чем кажется. — Уолтер взял у Рокуэлла листок. — На судне восстали коммунисты. Очаг маленький, но его надо немедленно потушить. Их главарь заявил, что, если наши корабли попытаются захватить судно, он потопит «Санта-Марию».
      Уолтер остановился перед Рокуэллом.
      — Если мне не изменяет память, у вас при полете над Англией оторвалась атомная бомба?
      — Был случай.
      — Так вот, парень… если экипаж откажется вернуться в порт и у тебя при пролете над судном… оторвется торпеда, это тоже будет случайным.
      Рокуэлл медленно встал.
      — Там пассажиры. Мирный народ. Да и американцы.
      — Давай рассуждать логично, Смит… Мы не можем допустить это корыто плавать в наших водах. Мятежники не дадут себя спеленать и потопят корабль. В этом случае они окажутся несгибаемыми борцами за так называемую свободу. Понимаешь?.. А если они совершенно случайно станут пищей акул, резонанс будет другим!
      — А пассажиры?
      — В том или другом случае их участь одинакова. Да и сейчас в лапах мятежников их жизнь не сладка.
      Рокуэлл хотел возразить, но подумал немного и спросил:
      — Это приказ?
      — Если бы существовал такой приказ, я бы не стал болтать с тобой. Это не приказ, но если сделаешь, как я тебе сказал, будешь обеспечен до конца своих дней… Надеюсь, ты понимаешь, кто в этом заинтересован?
      — Да, полковник!
      — Можно надеяться?
      — Буду действовать точно по обстоятельствам.
      — Отлично! — Рот Уолтера растянулся в улыбке. — Вылетай!
      Серое море. Ветер рвет седые верхушки волн, подталкивает самолет под крылья. Рокуэлл производит поиск судна методом «параллельных галсов». Через каждые пять минут радист бросает в эфир:
      — Не обнаружено!
      Тринадцатый галс. Курс — восток. Заканчивая поисковую прямую, Рокуэлл увидел на горизонте дымок и развернулся к нему.
      Постепенно вырисовывался силуэт большого корабля.
      — Смотри, какой белый красавец!
      — Однотрубный. На мачте флага нет, — сказал радист.
      — Ищи связь!
      Радист защелкал переключателями каналов.
      — «Санта-Мария», прием? — монотонно повторял он. — Ответьте… Капитан, встаньте в круг.
      Рокуэлл закружился над кораблем. На палубе стояли пассажиры и смотрели на самолет.
      — Вон красотка в белом машет ручкой. И никакой охраны… «Санта-Мария», ответьте… ответьте… Есть связь, капитан!
      — Переключи на меня.
      — Я «Санта-Мария», отвечаю, — послышался в наушниках густой спокойный голос.
      Рокуэлл назвал свои позывные и предложил:
      — Измените курс и вернитесь в Пуэрто-Рико.
      — Будем идти прежним курсом в Анголу, — кратко прозвучал ответ, а затем: — Конец связи с вами, перехожу на открытую международную волну.
      Рокуэлл кивнул радисту, и тот переключил диапазон радиоволн. Через минуту тот же голос вышел в эфир.
      — Всем! Всем! Я, капитан Энрике Гальвао, сообщаю, что в ночь с двадцатого на двадцать первое января группа противников португальского диктатора Салазара захватила лайнер «Санта-Мария»…
      В эфир неслись слова, полные горечи и решимости.
      — Салазар взял народ в железо, — пробормотал радист. — Несладкая жизнь!
      —…Пассажиры и экипаж просят сообщить их семьям, что они здоровы, и я добавляю — здоровы и свободны! — продолжал Гальвао. — Мы сделали первый шаг в борьбе против пирата Салазара и просим политического признания этой освобожденной части нашей национальной территории, во главе которой стоит генерал Дельгаго… Повторяю… Всем! Всем!..
      Рокуэлл снизился и пролетел у самого борта корабля, погасив скорость до минимальной. Пассажиры толпились у поручней. Маленькая девочка, сидя на плечах отца, махала платочком. Увидев на капитанском мостике человека, он невольно поднял руку в знак приветствия. Хорошая зависть шевельнулась в душе к людям, преследуемым эсминцами, воздушными торпедоносцами и злобой властителей, но смело, без колебаний идущих к своей цели.
      Радист снова установил связь с судном.
      — Я «Нептун-три», — передал Рокуэлл. — Если не вернетесь в порт, буду принимать крайние меры!
      — Для нас пути назад нет! — ответили с корабля.
      — Произвожу боевой заход! — предупредил Рокуэлл и вывел самолет на прямую для торпедного удара.
      Рокуэлл хорошо помнил предложение Уолтера. Белый дым мирно курился из широкой трубы корабля и стлался по палубным надстройкам.
      — Смотрите, капитан, они бросились в каюты! — закричал радист.
      — Молчать! На прямой.
      Рокуэлл торопливо положил руку на пульт управления.
      Момент для сброса торпеды.
      Рокуэлл нажал кнопку… кнопку включения передатчика. И вместо смертоносного снаряда на корабль полетело короткое:
      — Желаю удачи!
      Самолет с ревом пронесся над белым лайнером и повернул к берегам.
      Рокуэлл вошел к начальнику штаба. В кабинете сидел Джо Кинг. Уолтер поднял круглые злые глаза и заорал:
      — Почему не выполнил приказа? Почему действовал, как мягкотелая девица?
      — Разве был приказ о потоплении судна? — с усмешкой спросил Рокуэлл.
      — А, вот как ты заговорил, скотина! Вы слышите его, Кинг?
      — Спокойно, полковник! — сказал Кинг. — Координаты вам известны. Сколько заплатите, если я утоплю португальскую галошу?
      — Поздно! Весь мир уже знает о политических целях восстания! Смит не смог заткнуть им глотку. Но ты, Смит, ответишь за невыполнение приказания. Пойдешь под суд!
      — Какое приказание вы имеете в виду, полковник?
      — Топить судно я тебе не велел. Так ведь? Ну?
      — К вашему счастью, свидетелей при этом не было.
      — Но ты забыл об официальном приказе сообщить координаты корабля? Ты их не сообщил! Вот за это и предстанешь перед военно-полевым!
      — Я забыл!
      — Знаю, что только так ты и будешь мычать. Преступление не велико, но…
      — Плевать я хотел! — взорвался Рокуэлл. — Сегодня двадцать пятое января. Через два часа кончается мой контракт с вами, и я свободный человек! Ясно, полковник?
      — Два часа? — скривил губы Уолтер, и глаза его превратились в ехидные щелки. — Благодарю за предупреждение. Так вот на что ты рассчитывал! Ну и глуп же! Двух часов вполне хватит на то, чтобы судить тебя и заставить раскошелиться на штраф, причем на это вряд ли хватит твоих сбережений. А если не хватит, ты увидишь небо в крупную клетку… Кинг, уведите арестованного!
      Это прозвучало так же, как несколько лет назад в Южной Корее: «Уведите военнопленного!» И с многолетним запозданием Уолтер прошипел:
      — Пошел к черту, Смит! Через час встретимся.
      На этом шофер закончил рассказ.
      — Полковник сдержал слово? — спросил я.
      — Если бы нет, я смог бы уплатить взнос авиакомпании.
      Шофер молча вылез из машины и услужливо распахнул нашу дверку.
      — Прошу, господа! До вылета вашего самолета еще целый час. Надеюсь, я не причинил вам беспокойства во время поездки?

      В маленьком баре старые товарищи продюсер Джеймс Семистон и пилот Кен Тайлер допивали кофе. Час прошел в воспоминаниях, а о том, зачем Джеймс вызвал товарища из Бруклина, еще не было речи.
      — Сколько воды утекло, Кен…
      — Мне стукнуло пятьдесят один, Джеймс.
      — Я знал, что тебе туго. Тебя видели в Бруклине и сказали…
      — Ближе к делу! — Тайлер гордо поднял седую голову.
      Семистон смотрел на товарища, и что-то вроде сострадания мелькнуло в его серых, облепленных морщинами глазах. Он потер гладко бритую голову повыше уха и положил пухлую руку на стол ладонью вверх.
      — Дай лапу, Кен… Предлагаю тебе выход из застоя.
      Тайлер коснулся протянутой руки.
      — Я снимаю фильм. Нужен каскадер. Ты можешь занять это место.
      — Трюк? — безразлично спросил Тайлер.
      — Пустячок. Сколько потрясающих сцен ты создал? Эта — пустячок!
      — Я не летал два года.
      — Постараюсь добиться нескольких тренировочных полетов.
      — Видишь? — Тайлер глазами показал на свои руки. Они лежали на столе, большие, волосатые, с глубокими складками на сочленениях. Средние пальцы касались друг друга и дрожали.
      — У пилота-акробата Кена — «Счастливчика» есть бесстрашное сердце.
      — Не так говоришь… Многого нет, что было раньше. И нет денег… Я согласен. Спасибо, Джеймс!
      На другой день Кен Тайлер осматривал железный макет буровой вышки, растянутый стальными тросами. Он должен пролететь на маленьком спортивном самолете под тросом. Опытным глазом рассчитал: чтобы не задеть вышку и трос, нужно пролететь с креном в сорок пять градусов и провести опущенное крыло не более как в трех метрах от земли.
      Приехав к Семистону, он сказал:
      — Трудно!.. Может быть, комбинированной съемкой?
      — Тогда зачем нужен Тайлер? Любой желторотик посчитал бы за честь. Фильм на конкурс — только правда и чистота. Лента с эпизодом без склеек. Большая премия.
      — Сколько тренировочных полетов?
      — Десять.
      Кен Тайлер подумал.
      — Мало, — буркнул он. — И замените трос на капроновый.
      — Я не узнаю тебя, Кен! Что это даст? — вскинул густые рыжие брови Семистон. — При неудаче и капрон разрежет, как нож.
      — Замени… Над кабиной самолета смонтируйте тонкий стальной обод, в кадре его не будет видно… Вычтешь из гонорара, — предупредил возражение продюсера Тайлер.
      — Когда начнешь?
      — Через неделю. Познакомлюсь с авиэткой и отдохну.
      …Наступил первый день съемок. Кен Тайлер взлетел и кружил над буровой вышкой, ожидая сигнала. Мысленно он уже сотни раз пролетал под тросом, пролетал точно, рассчитывая до сантиметра. За неделю он отдохнул, чувствовал себя так же, как два года назад, когда сам поджег самолет на высоте триста футов и посадил его, а вернее, его обугленные огрызки на плот в море. За этот трюк получил высшую награду Голливуда — премию Оскара. Львиная доля денег ушла на долги. И все равно жил неплохо, одевался в нью-йоркском «Брукс Бразерсе» — магазине Джона Моргана и многих президентов. Кен Тайлер! Имя раскрывало ему многие двери. Потом… Об этом не хочется вспоминать. Годы. Старость. Один неудачный полет, и…. и вот опять здесь, где начинал путь всемирно известного киноакробата…
      Кен Тайлер окинул взглядом обширные земли Голливуда и совсем неожиданно увидел красную ракету.
      Рука автоматически отдала ручку управления от себя. Авиэтка опустила серебристый нос и пошла на вышку.
      Все ближе и ближе пятидесятиметровая каланча с ажурным переплетением. Капроновые растяжки паутиновыми нитями блестят под солнцем. Его правая… Скорость! Удержать расчетную скорость. Но она падает! И Кен Тайлер с досадой поймал себя на том, что потихоньку, совсем незаметно, тянет сектор газа назад.
      Вышка растет. Тайлер видит перед собой решетку из черных литых треугольников. Они занимают все небо. Дрожь среднего пальца передалась на управление. Он не может унять эту противную дрожь. Кажется, над самыми бровями пролетает трос…
      Самолет сел.
      На автомашине подъехал Семистон.
      — Дубль… Ободом над кабиной ты разрезал трос. Восемьсот метров пленки придется выбросить на помойку. Давай еще разок.
      Кен Тайлер вылез из кабины.
      — Завтра, — сказал он и ушел, глядя себе под ноги.
      …Пятый дубль. Перед взлетом к авиэтке подъехал Семистон. Он испытующе посмотрел на пилота в кабине.
      — Ты не побрился, Кен.
      — Дурная примета скоблиться перед полетом. От винта!
      Через восемь минут авиэтка пошла на буровую вышку. Она скользила красиво, как чайка. В утренних лучах солнца переливались ее бело-синие крылья. Звук мотора похож на мощный шмелиный гуд. Семистон уже на съемочной площадке. Он поднял руку, и кинооператоры поймали самолет в прицелы объективов. По уверенному полету машины видно — будет удачный кадр. Вот авиэтка ловко, можно сказать, грациозно валится на крыло. К старому пилоту пришло «второе дыхание», и он обрел свой неподражаемый почерк.
      — Силен, бродяга! — восхищенно заорал кто-то из операторов.
      Но Кен Тайлер не читал сценария, и даже не знает названия фильма. Он не догадывается, для чего стоят невдалеке от вышки две красные, похожие на пожарные машины. На их крышах гофрированные раструбы.
      Когда самолет заревел почти под тросом, из раструбов сильной струей ударил дым, создавая иллюзию тумана. Это неожиданность для пилота. Все увидели, как легкая авиэтка совсем немного отпрянула в сторону, и крыло, коснувшись земли, разлетелось в щепы…
      Взревев сиреной, рванулась вперед санитарная машина. Ее обогнал фургон с кинооператорами. На подножке — Джеймс Семистон. Он на ходу соскакивает, подбегает к обломкам авиэтки. Отбросив в сторону кусок бортовой обшивки, видит Тайлера и на миг крепко сжимает одутловатые веки. Ручка управления проткнула пилоту грудь, седая голова лежит на обломке приборной доски…
      — Скорей! — кричит Семистон, рукой отстраняя врача.
      Из-за его спины выдвинулись операторы, и два киноаппарата быстро застрекотали, снимая крупный план.
      — Прощай, дружище!.. Все точно по сценарию, — шепчет продюсер, сдавливая пальцами набухшие веки. — Только зря не побрился ты, Кен…

      Сначала он ощутил ветер. Ветер толкнул его в грудь, бросил в лицо пеструю смесь запахов, шорох веток. Потом он увидел желтое с зеленым и голубое с белым. И над всем — нестерпимо яркий шар солнца.
      — Идите. Вас ждут.
      Гордин слышал голос и понимал, что это говорят ему. Но голос был далек, в ином мире. А мир, в который он попал, обрушился на него, как лавина. Земля только казалась желтой, а была и серая, и темно-коричневая с зеленым, и почти черная — там, где лежали тени. По небу плыли белые тени-облака. Плыли и менялись. Напрасно он пытался остановить их в памяти…
      Чья-то рука легла ему на плечо. Гордин пошел. Стоять или идти — сейчас не имело значения. И сразу все в нем напряглось: что-то давно забытое было в этой черной, пружинящей под ногами дорожке. «Две недели без увольнительной»… Он улыбнулся. Дорога рапортов. Практикантам ходить по ней не полагалось, им не о чем было рапортовать.
      В конце дорожки стояли люди — ждали его. И он шел, как должно, четким шагом. Он угадал, кто будет принимать рапорт. Высокий, с темным лицом и властными, широко расставленными глазами. Вытянувшись, Гордин произнес традиционные слова рапорта.
      — От имени… — начал высокий и запнулся. — От имени Высшего Совета, от имени всех людей… ну, и от своего собственного, конечно, поздравляю вас с благополучным возвращением на старую нашу, добрую Землю.
      Он обнял Гордина и сказал тихо:
      — Вы уж простите, если что не так. Я ведь человек далекий от рапортов. Евгений Дорн, художник.
      Наверно, это было ужасно. Но он рассмеялся. Интуиция… И все вокруг засмеялись. Кажется, они опасались встречи не меньше, чем Гордин.
      — Член Совета…
      — Заместитель председателя…
      Верейский. Знакомая фамилия. А лицо — нет. Чем-то он напоминает Дорна, может быть глазами.
      — Вы мало изменились, Эрик.
      Гордин не успел ответить. Вмешался Румянцев:
      — Кончайте, пора ехать.
      Верейский негромко фыркнул: «Порядки!» — но спорить не решился. Спросил только:
      — Надолго вы его отнимаете у человечества?
      — Месяц полного покоя.
      Верейский даже растерялся.
      — Подождите, а Хант? Не считаете же вы в самом деле, что Председатель Совета…
      — Хант — врач, — отрезал Румянцев. — И только в этом качестве…
      — Ах, в качестве… — Верейский улыбнулся. Сколько морщин!
      Должно быть, он очень стар.
      — Пора ехать, — повторила Румянцева.
      Она взмахнула рукой. Бесшумно придвинулась машина.
      — До свидания.
      — До встречи…

* * *

      Шек опустил стекло. Плотным, тугим комком ударил в лицо ветер. Мотор запел, срываясь на свист, и притих.
      — Компенсирует сопротивление, — сказал Шек.
      Небрежно держа руль, он смотрел на дорогу. Дороги, собственно, не было — узкая, заросшая травой полоса в густом лесу. Она петляла, обходя столетние дубы, выбегала на поляны, срывалась на дно оврага. Без видимого напряжения машина угадывала повороты, только над оврагом мотор тихонько завыл.
      — Вам удобно? — спросил Шек.
      Он хотел спросить совсем не о том. О машине. Это его машина, собственной конструкции. Будь его воля, они давно сидели бы на траве и рассматривали чертежи. Но в этой поездке он шофер. И еще справочное бюро, если пациент пожелает что-то выяснить.
      С врачом не спорят. С инженером можно, с агрономом, даже с археологом. А с врачом нельзя. И Шек молчит или задает бессмысленные вопросы.
      — Машина знает дорогу?
      Наконец-то! Теперь спокойствие. Голос ровный, будничный: он дает справку.
      — Модель видит дорогу впервые.
      — Эта модель?
      — Другие — видели, — признался Шек. — Но здесь нет переноса памяти. Машина честно выбирает дорогу.
      — А на развилках? Колебание, вероятно, в пределах тысячной секунды.
      — Две тысячных. В машинную память заложены общие принципы выбора маршрута. Не конкретного, а маршрута вообще.
      — И вам неизвестно, куда нас завезет?
      — Только приблизительно. — Шек повернул обтекатель, ветер усилился.
      — Ваша первая конструкция?
      — Первая. Если бы вы, Эрик, прошлись по ним рукой мастера…
      — Спасибо, Шек. Но я давно не мастер. А экранолетами я вообще не занимался.
      «Теперь врачи меня съедят, — думал Шек. — Впрочем, это неизбежно. Нельзя ждать, когда спящий проснется. Просто нет времени ждать».
      — Что там экранолет, — протянул он. — Обыкновенный автомобиль на газовой подушке. Вот двигатель… А это по вашей специальности.
      — Ой, Шек!
      — А почему, собственно, Эрик? Ах, да, забыл, что вы в состоянии отдыха. Кажется, у них это так называется…
      Гордин покачал головой:
      — Дело не в отдыхе. А почему вы так говорите о врачах? Вы их не любите?
      — Напротив, очень люблю. И охотно слушаю — когда болен. Но когда здоров… Вы можете объяснить: почему со всеми спорят — с инженерами, с физиками, с археологами, — только не с врачами. Почему?
      — Не знаю. А кто вам мешает спорить?
      — Бесполезно. — Шек пожал плечами. — У них Хант.
      — Спорят не с людьми, со взглядами.
      — Вы не знаете Ханта. Если вы завтра предложите новую теорию минус-поля, он посидит ночь, и к утру от теории останутся рожки да ножки. Интересно, что вы тогда скажете!
      — Спасибо.
      Шек рассмеялся:
      — Ловко. Ну, а если теория правильна и дело лишь в неумении доказать?
      Гордин не ответил. Шек хороший парень и фантазер. Инженеры против врачей? Чепуха! Карантин кончился, это важно. Свобода.
      Шек молчит, умница. Молчат стволы, слитые в бесконечный коричнево-зеленый коридор. Бесшумно (к ровному негромкому гулу он привык) скользит машина. Это и есть свобода — ветер, деревья, дорога. И человек, с которым можно помолчать.
      Двигатель охнул, замолк. Машина осела и, найдя опору, закачалась на резиновых катках.
      Гордин осмотрелся. Просека уперлась в поляну, дальше пути не было. Машина зашла в тупик. Вслух он это не сказал, чтобы не обидеть Шека. А Шек не двигался, сидел, смотрел вверх. На темной коре дерева отчетливо выделялся белый четырехугольник таблички. Не той, на которой писали во времена фараонов. Обыкновенной, канцелярской.
      Не очень доверяя себе, Гордин прочел ее дважды. Черным по белому, каллиграфическим почерком на табличке было написано: «Без дела не беспокоить. Надоело».
      — Я поставил бы в конце восклицательный знак.
      Шек ответил меланхолически:
      — Бут Дерри не нуждается в знаках. Для тех, кто с ним встречался, вполне достаточно слов.
      — Давайте разворачиваться.
      — А поговорить с ним не хотите? Дерри стоит того.
      — Очень может быть. Но у меня к нему ничего нет. Никаких дел.
      Шек улыбнулся:
      — Неважно, вы сами дело. К тому же нас привела сюда судьба. А с судьбой не спорят.
      — Ладно, — сказал он. — А кто этот Бут Дерри? Хотя бы по специальности?
      — Учитель. Нет, не учитель с большой буквы. Школьный учитель истории.
      Снаружи дом выглядел необычно. Внизу — массивный шестиугольник неправильной формы, а верх легкий — молочно-белая, почти прозрачная пластмасса. Смысл тут, во всяком случае, был. Нижний этаж занимала мастерская: станки (в том числе большой универсальный), тиски разных размеров, набор ручных инструментов, приборы, электронная аппаратура. В углу стоял шкаф с книгами.
      Но настоящее царство книг — наверху. Собственно, кроме стеллажей и столика с двумя креслами в кабинете, ничего не было, от этого он казался огромным. И форму — шестиугольник — диктовали книги. Исторические и философские занимали стеллажи вдоль основной стены, дальше, строго по стенам, — физика и химия, астрономия, биология, медицина. На восток и на запад смотрели окна: стиснутые книгами, они вытянулись от пола до потолка.
      Конечно, все это Гордин рассмотрел потом. Сначала он видел только Дерри.
      — Бут Дерри! — прокричал с высоты резкий, гортанный голос.
      Он был в самом деле высок и уж никак не молод — голова совершенно седая. А держался прямо. Может быть, слишком прямо. И лицо. Что-то острое, болезненное было в этом лице. Оно постоянно менялось, отражая все, что он чувствовал. Гордин отвел глаза, — такое ощущение, будто подсматриваешь.
      Дерри кивнул — садитесь — и продолжал ходить.
      — Садитесь, — сказал Шек громко. — Он будет ходить. И меня он тоже не слышит: обычные разговоры проходят мимо него. Зато он очень хорошо…
      — Эрик Гордин, — донеслось с высоты. — Ушел в полет на «Магеллане», год сорок шестой. Вернулся в две тысячи шестьдесят первом.
      — Отвечайте, он слышит, — прошептал Шек.
      — Да.
      — Достигнутая скорость?
      — Ноль девяносто девять.
      — Чепуха! На Глории разумных существ…
      — Видимо, нет.
      — Не «видимо», а «очевидно». Было очевидно до полета. Что думаете о ВК? Дурацкие клички вместо названия, но других нет.
      — Первый раз слышу.
      — За тридцать два дня не удосужились! Раньше люди были другими.
      Гордин не обиделся. Хорошо бы ехать сейчас в машине или слушать дождь. А глаза у Бута совсем больные. Лечиться надо.
      — Сумасшедший. В психиатрическую. А куда ребят? Они мне верят. Верят. — Бут тихо засмеялся. Лицо повторило смех, а глаза уже были яростными. — Их куда, я вас спрашиваю?
      — Не знаю, — сказал Гордин вяло.
      Одно время в моде был такой театр: актеры по ходу действия обращались с вопросами к зрителям. Он и был зрителем, который опоздал и попал на незнакомую пьесу в середине второго акта.
      — Ребятам нужна перспектива. Не помните, кто сказал? Макаренко, учитель двадцатого века. А что им делать? Ездить с экскурсией на Марс, писать стихи, малевать картины… ВК, корабль с роботами, — какой идиот это придумал! Да и не в том дело. ВК. — функция, и бессмысленный полет — функция.
      — Функция чего? — Молчать дальше было неловко.
      — Тысячи вещей. Утилитарности. Приземленности. Элементарного понимания физического и духовного. Для тела — спорт, для интеллекта — наука и искусство. А для души? Вот эти несчастные ВК, которых не удосужились хотя бы назвать по-человечески… О дискуссии знаете?
      — Нет.
      Такое лицо было у Дерри, что Гордин почувствовал себя виноватым.
      — Хорошо, я расскажу.
      Но его ненадолго хватило. Он все повышал и повышал голос, пока не начал кричать. Высокий, худой, он метался по комнате, выкрикивая неведомые Гордину числа, названия, имена. Внезапно он замер, огромный, неестественно прямой, с всклокоченными волосами, — памятник самому себе.
      — Конец, — сказал Шек. — Говорить с ним дальше бессмысленно, он ничего не видит и не слышит. Но если вам интересно, я доскажу по дороге.
      Гордин кивнул…
      — Началось с того, — говорил Шек, — что не вернулся «Берег», ушедший к третьей звезде в созвездии Кентавра. Звезда инфракласса, темная, одна из ближайших к Земле. Открыли ее в сорок седьмом. Ну да… через год после вас. «Берег» был хороший корабль. Большой, надежный, хотя не из быстроходных. Все шло нормально: сообщения в газетах, насмешливое лицо Маклярского на экране. («Маклярский?» — «Вы его знали?» — «По школе, мы учились вместе».) Сообщения стали реже, запаздывали — это тоже было естественно. Потом он выбрал планету (всего их там пять, но эта показалась ему самой удобной) и сел. «Планета обычная, типа С, присвоено имя «Лесная», — передал он. — В атмосфере исключительно первичные газы. Интересно. Включаю приборы плюс органы чувств…» «И плюс осторожность!» — передал Хант. Он, видимо, знал Маклярского. Получилось минус осторожность, сигнал был последним. Я с ним не знаком, но говорят…